Текст книги "120 дней Содома"

Автор книги: Донасьен Де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

«Вот этот человек нравится мне больше всех предыдущих, -сказал Епископ. – Встретился ли он на следующий день с этой новенькой шестнадцатилетней?» – «Да, святой отец, он был с ней, а день спустя еще с одной пятнадцатилетней девственницей, по-своему не менее хорошенькой: мало, кто платил так, и мало, кого так хорошо обслуживали».

Так как эта страсть разгорячила головы собравшимся, столь привыкшим к распутствам такого рода, и напомнила им о пристрастии, которое пользовалось всеобщей благосклонностью, ни у кою больше не было желания долго ждать. Каждый собрал все, что мог, и взял понемногу отовсюду. Настало время ужина; его перемежали всеми непристойностями, о которых только что услышали; Герцог напоил Терезу и заставил ее блевать себе в рот; Дюрсе заставил пукать весь сераль и получил от него больше шестидесяти пуков за вечер. Что касается Кюрваля, которому в голову приходили самые разные экстравагантные мысли, то он сказал, что хотел бы пронести свои оргии один и закрылся в будуаре в глубине с Фаншон, Мари, Ла Дегранж и тридцатью бутылками шампанского. Потом пришлось выносить всех четверых: их обнаружили плавающими в потоке собственных нечистот; Председатель заснул, прилепившись ртом ко рту Ла Дегранж, которая блевала еще ему в рот. Трое остальных занимались тем же самым; они также провели свои оргии в пьянстве, напоили своих «собардачниц», заставляя их блевать и пукать, делали бог знает что, и если бы не госпожа Дюкло, которая сохранила трезвый рассудок, привела все в порядок и уложила их спать, то скорее всего заря, простирая свои розовые пальцы и приоткрывая двери этого дворца Аполлона, нашла бы их погруженными в собственные нечистоты, похожих скорее на свиней, чем на людей. Поскольку все нуждались в отдыхе, каждый заснул отдельно и в объятиях Морфея стал понемногу восстанавливать силы для грядущего дня.

Седьмой день

Друзья больше не заботились о том, чтобы предаваться каждое утро часу уроков у госпожи Дюкло. Устав от наслаждении ночи, а также боясь как бы эта операция не заставила их проливать сперму с самого раннего утра, и полагая, кроме того, что эта церемония пресыщала их слишком рано сладострастием и некоторыми вещами, которые они имели интерес приберечь на более позднее время, – они договорились, что каждое утро их будет замещать по очереди один из «работяг». Состоялись визиты. Теперь достаточно было хотя бы одной из девушек проявить оплошность, чтобы подвергнуть наказанию всех восьмерых: ею оказалась красивая и интересная Софи, привыкшая исполнять все обязанности, какими бы нелепыми не казались ей они. Дюрсе заранее предупредил Луизон, ее опекуншу, и сумел так ловко заманить ее в ловушку, что она была объявлена виноватой; по этому поводу ее вписали в роковую книгу. Нежная Алина, подвергнутая подобному осмотру, также была объявлена виноватой, и список этого вечера таким образом состоял из восьми девушек, двух супруг и четырех мальчиков. Исполнив приготовления, все думали теперь только о подготовке к свадьбе, которая должна отмстить праздник, запланированный на конец первой недели. В тот день никому не было дано освобождение от общих нужд в часовне: святой отец предстал в полном епископском облачении; все подошли к алтарю. Герцог, который представлял отца девушки, и Кюрваль, который представлял отца юноши, привели: один – Мишетту, а другой – Житона, Оба были чрезвычайно празднично одеты, но наоборот: то есть мальчик был одет девочкой, а девочка – мальчиком. К несчастью, в соответствии с порядком изложения материала, о котором мы условились, мы должны отсрочить еще на некоторое время то наслаждение, которое несомненно доставят читателю подробности этой религиозной церемонии; но, несомненно, наступит момент, когда мы сможем открыть их ему. Все прошли в салон, и в ожидании часа обеда четверо распутников, закрывшись наедине с этой очаровательной малолетней парой, заставляли их раздеться и принудили исполнить все те брачные церемонии, которые позволял им их возраст, лишь за исключением введения мужского члена но влагалище девочки, что могло бы быть тоже совершено, поскольку мальчик прекрасно напрягал свой член; но это не позволили сделать, чтобы ничто не повредило цветок, предназначенный для иного употребления. В остальном им разрешили прикасаться друг к другу, ласкать друг друга; юная Мишетта заливала влагой своею маленького мужа, а Житон, – с помощью своих учителей прекрасно толкал членом свою маленькую жену. И все же оба они начинали ощущать на себе рабство, в котором находились, что мешало зародиться в их маленьких сердцах той страсти, которую позволял чувствовать их возраст. Все пообедали; супруги были в центре внимания; к кофе головы уже распалились; их раздели донага, уподобив Зеламиру, Купидону, Розетте и Коломб, которые в тот день подавали кофе. Поскольку спускание в ляжки стало модным в это время дня, то Кюрваль занялся мужем, Герцог – женок Епископ, неистовствуя над прелестным задом Зеламира, который он сосал, заставляя пукать, вскоре пронзил его в том же духе; Дюрсе совершал свои маленькие изощренные гнусности с прелестным задом Купидона. Два наших главных атлета ничуть не разрядились, и, добравшись вскоре один – до Розетты, а другой до Коломб, пронзили их между ляжек тем же способом, каким только что действовали с Мишеттой и Житоном, приказывая очаровательным детям напрягать своими хорошенькими маленькими ручками чудовищные концы членов, которые высовывались у животов; одновременно развратники в свое удовольствие копались руками в свежих и нежных отверстиях попок маленьких прелестников. Однако никто не пролил спермы; все знали, что вечером предстоит приятная работа, и потому берегли себя. С этого момента права молодоженов упразднялись, их свадьба, хотя и совершенная по всей форме, становилась лишь игрой. Каждый из них вернулся в предназначенную ему кадриль, и все стали слушать Дюкло, которая продолжила свою историю:

«Один человек, имеющий почти такие же вкусы, как и финансист, о котором я вела вчера свой рассказ, откроет, если вам угодно, господа, мое сегодняшнее повествование. Это был докладчик в Государственном Совете, лет шестидесяти, который прибавлял к своим особым причудам и такую: он желал иметь дело лишь с женщинами старше себя. Госпожа Герэн дала ему старую сводницу из своих подруг, чьи морщинистые ягодицы представляли собой что-то вроде старого пергамента, который идет на увлажнение табака. И нее же именно таким был предмет, который должен был послужить для поклонения нашего распутника. Он встает на колени перед этой дряхлой жопой, любовно целует ее; ему пукают прямо в нос, он приходит в восторг, открывает рот, пук повторяется, его язык с восторгом ищет эти мягкие ветры. И все же он не может устоять перед исступлением, в которое приводит его подобная операция. Он достает из своих штанов маленький, старый, бледный, сморщенный член, подобный тому божеству, которому он поклоняемся. «Ах, пускай, пускай же ветры, милая моя» – кричит он, изо всех сил сотрясая свой член, – пускай, душа моя, лишь от одних твоих пуков я ожидаю освобождения этого заржавленною орудия.» Сводница удваивает свои усилия, и распутник, пьянея от сладострастия, роняет между ног своей богини две – три несчастных капли спермы, которыми он обязан своему экстазу».

О ужасное воздействие примера! Кто бы мог подумать? В тот же самый миг, словно сговорившись, четверо наших распутников зовут дуэний из своих кадрилей. Они добираются до их старых некрасивых задниц, просят нукать, получают желаемое, и в этот Момент чувствуют себя почти такими же счастливыми, как тот докладчик в Государственном Совете, если бы только мысль о наслаждениях, которые ждут их во время оргий, не сдерживала их. Но они напоминают друг другу об этом, останавливаются на этом, Отпускают своих Венер, и Дюкло продолжает:

«Я не стану слишком распространяться о следующей страсти, господа, – сказала любезная девица. – Я знаю, что среди вас у нее не так много приверженцев, но вы приказали мне говорить ее, и я подчиняюсь. Один очень молодой человек с красивым лицом имел причуду языком щекотать мне отверстие во время месячных. Я ложилась на спину, раздвинув ляжки; он был на коленях передо мной и сосал, приподнимая меня двумя руками за поясницу, чтобы было удобнее. Он глотал и влагу из влагалища, и кровь, а поскольку он взялся за это так умело и был так хорош собой, то я получила разрядку. Член его напрягался, он был на седьмом небе; было видно, что ничто в мире не могло доставить ему такого наслаждения, и самая горячая и яростная разрядка, наступившая при непрекращающихся его действиях, вскоре убедила меня в этом. На следующий день он встретился с Авророй, немного спустя – с моей сестрой, и в течение одного месяца имел дело с каждой из нас, а по прошествии его, без сомнения, проделал то же самое во всех других борделях Парижа.

Эта причуда, как вы сами убедитесь, господа, не является такой уж особенной по сравнению с той, которую имел другой человек (в прошлом друг госпожи Герэн), которого она обслуживала в течение долгого времени; вся страсть его, как она уверяла, состояла в том, чтобы поедать выкидыши и результаты абортов. Его предупреждали каждый раз, когда какая-нибудь девица находилась и подобном положении; он прибегал и проглатывал эмбрион, млея от сладострастия».

«Я знал этого человека, – сказал Кюрваль, – его существование и его вкусы не вызывают ни малейшего сомнения». – «Пусть так, – сказал Епископ, – но, что я знаю еще тверже, чем существование этого человека, так это то, что я последую его примеру».

«А почему бы и нет? – сказал Кюрваль. – Я убежден, что это сможет привести к разрядке, и если Констанс согласится это сделать со мной, поскольку говорят, что она уже залетела, то я обещаю ей заставить появиться на свет ее уважаемого сына до срока и сгрызть его, как сардину». – «О! Все прекрасно знают, в каком ужасе вы пребываете от беременных женщин, – ответила Констанс. – Всем известно, что вы отделались от матери Аделаиды лишь потому, что она забеременела во второй раз, и если Жюли не обманывает меня, она будет остерегаться этого». – «Совершенно очевидно, – сказал Председатель, – что мне не нравится потомство; когда животное оказывается с полным чревом, оно внушает мне яростное отвращение, но представить себе, что я мог убить свою жену из-за этого, значило бы обмануть вас. Знайте же, вы, потаскуха, что мне не нужна причина, чтобы убить женщину, и особенно такую корову, как вы, чтобы помешать ей произвести своего теленка, если она мне принадлежит». Констанс и Аделаида заплакали, и это обстоятельство стало понемногу приоткрывать тайну ненависти, которую Председатель питал к очаровательной супруге Герцога; тот же, будучи далеким от того, чтобы поддерживать ее в этом споре, ответил Кюрвалю, что тому, должно быть, хорошо известно, что и он, Герцог, любит потомство не больше чем Кюрваль, и что, если Констанс и была беременной, то потомство это пока еще не появилось на свет. Здесь слезы Констанс потекли с удвоенной силой; она была на канапе Дюрсе, своего отца, который в качестве утешения сказал ей, что, если она не замолчит немедленно, то, невзирая на ее состояние, он пинком под зад выставит ее за дверь. Несчастная была вынуждена затаить в своем разбитом сердце слезы, за которые ее упрекали, только и сказав: «Увы, великий боже! Я так несчастна, но это – моя участь, и я должна ее сносить». Аделаида также обливалась слезами; Герцог, на канапе которого она находилась, доводил ее из всех сил, чтобы она плакала пуще; наконец, она смогла тоже унять свои слезы – и когда эта немного трагическая и услаждающая злодейские души наших распутников сцена завершилась, Дюкло продолжила рассказ такими словами:

«В доме госпожи Герэн была комната, устроенная достаточно любопытно и постоянно служившая одному человеку. В ней был двойной потолок и своего рода очень низкая антресоль, в которой можно было находиться лишь лежа; там помещался этот распутник особого свойства, исполнению прихоти которого я и послужила. Он запирался с девицей в этом своего рода люкс; его голова располагалась так, что совпадала с отверстием, открывавшемся в комнату, расположенную на верхнем уровне. Девица, закрытая с этим человеком, использовалась лишь для того, чтобы напрягать его член, а я, разместившись вверху, должна была делать то же самое с другим мужчиной. Отверстие, расположенное в темном месте, оказывалось открытым, споено невзначай, и я, будто бы из любви к чистоте и чтобы не портить паркет, должна была руками возбуждать своего мужчину, заставляя падать сперму в это отверстие: прямо на лицо, которое находилось точно под ним. Все было устроено так мастерски, что ничего не было заметно, и операция удавалась наилучшим образом: в тот момент, когда клиент получал прямо себе на нос сперму того, которому возбуждали член наверху, он прибавлял к этому свою; и этим все сказано.

Старуха, о которой я вам недавно говорила, появилась снова; ей предстояло иметь дело с другим чемпионом. Это был человек лет сорока; он заставил ее раздеться донага и стал лизать все отверстия и полости на старом трупе: жопу, нору, рот, ноздри, подмышки, уши – ничто не было забыто; при каждом всасывании этот мерзкий тип проглатывал все, что получал. Он не остановился на этом: заставил ее разжевать ломтики пирога и проглатывал их из ее рта; он также заставлял ее подолгу, задерживать во рту глотки вина, которым она прополоскала себе горло, и которое он также проглатывал; в течение всего этого времени его член находился в состоянии такой сильнейшей эрекции, что сперма, казалось, вот-вот вырвется оттуда без каких-либо усилий с его стороны. Наконец, он почувствовал, что сейчас она прольется, поспешил к старухе, засунул ей язык в отверстие в заду по меньшей мере на один фут и кончил, как безумный».

«Ну вот, черт подери, – сказал Кюрваль, значит, совершенно не обязательно быть молодой и хорошенькой для того, чтобы заставить течь сперму? Еще одно доказательство, что во всех наслаждениях именно грязная вещь притягивает сперму: чем грязнее она, тем сладострастней должна изливаться сперма». – «Это все соли, – сказал Дюрсе, – соли, выделяемые предметом, который служит нам в сладострастии, возбуждают наши животные чувства и приводят их в движение; как можно сомневаться в том, что все старое, грязное и вонючее обладает наибольшим количеством солей, а следовательно, и большей способностью возбуждать и доводить до конца нашу эякуляцию?». Все еще некоторое время обсуждали этот тезис с той и с другой стороны; поскольку предстояли много дел после ужина, было приказано подать его немного раньше; во время десерта девочки, приговоренные к наказаниям, снова прошли в гостиную, где они должны были подвергнуться экзекуции вместе с четырьмя мальчиками и двумя супругами, также обреченными на наказание: их вместе составило четырнадцать жертв, то есть восемь уже известных нам девочек, Аделаида, Алина и четверо мальчиков: Нарцисс, Купидон, Зеламир и Житом. Наши приятели, опьяненные страстью, так отвечающей их вкусам, окончательно разгорячили себе головы огромным количеством вин и ликеров; вышли из-за стола и прошли в гостиную, где их поджидали пациенты; наши друзья были в таком состоянии опьянения, ярости и похоти, что никто не захотел бы оказаться на месте несчастных юных «преступников». В тот день на оргиях должны были присутствовать лишь виновные и четыре старухи, чтобы прислуживать. Каждый был раздет донага, каждый дрожал, каждым плакал, каждый ждал своей участи; когда Председатель усевшись в кресло, спросил у Дюрсе имя и провинность каждого субъект к Дюрсе, уже окосевший так же, как и его собрат, взял тетрадь и попытался читать; буквы прыгали у него перед глазами, и ему не удалось совершить задуманное; его сменил Епископ, он был так же пьян, как и его собрат, но умело сдерживал свое опьянение и стал читать поочередно имя каждого виновного и сто провинность: Председатель определял наказание, соответствующее силам и возрасту юного преступника, во всех случаях очень суровое. Совершив эту церемонию, приступили к исполнению приговоров. Мы крайне сожалеем, что план нашего повествования не позволяет нам описать здесь похотливые наказания, но наши читатели не должны обижаться на нас за это. Как и мы, они, надеемся, чувствуют, что мы не можем в данный момент удовлетворить их любопытство; но они могут быть уверены, что ничего не потеряют. Церемония была очень долгой: предстояло наказать четырнадцать жертв, к этому примешивались очень милые подробности. Все было несомненно восхитительно; четверо наших злодеев получили разрядку и ушли такими уставшими, такими пьяными от вин и наслаждений, что без помощи четырех «работяг», которые забрали их, никогда бы не добрались до своих комнат, где, несмотря на то, что они только что совершили, их ждали новые распутства. Герцог, который в ту ночь, должен был спать с Аделаидой, не пожелал этого. Она входила в число подвергнутых экзекуции и была хорошо наказана им; пролив сперму в ее честь, он не хотел ее в тот вечер; уложив ее спать на полу на тюфяке, он предоставил ее место Дюкло, восхитительной в своих милостях.

Восьмой день.

Примеры наказаний, продемонстрированные накануне, привели к тому, что на следующий день не нашлось, да и не могло найтись человека, совершившего промах. Уроки продолжились на «работягах»; поскольку до кофе не произошло никаких особенных событий, мы начнем описание дня лишь с этого момента. Кофе подавали Огюстин, Зельмир, Нарцисс и Зефир. Снова началось спускание в ляжки; Кюрваль добрался до Зельмир, Герцог – до Огюстин; повосхищавшись и перецеловав их хорошенькие ягодицы, которые, не знаю почему, в тот день обладали какой-то особом грацией, притягательностью, даже каким-то румянцем, который ранее не наблюдался, так вот, после того, как наши распутники обцеловали и обласкали эти очаровательные маленькие попки, они потребовали от них пуков. Епископ, который держал в руках Нарцисса, уже получил их; были слышны пуки, которые Зефир выдавал в рот Дюрсе… Почему бы не последовать их примеру? У Зельмир это получилось, но Огюстин напрасно старалась, напрасно напрягалась; Герцог угрожал подвергнуть ее в субботу той же участи, что она испытала накануне; ничего не выходило; бедная малышка расплакалась, когда наконец, один бесшумный пук принес ему удовлетворение. Он вдохнул и, довольный этим знаком покорности хорошенькой маленькой девочки, которая ему нравилась, вставил ей свое огромное орудие между ляжек и, вытащим его в момент своей разрядки, полностью оросил спермой ее ягодицы. Кюрваль сделал то же самое с Зельмир; Епископ и Дюрсе довольствовались тем, что называется «маленькой дурочкой». После сиесты, все прошли в гостиную, где прекрасная Дюкло, одетая в тот день так, чтобы заставить всех окончательно забыть про ее возраст, появилась восхитительной при свете ламп; наши распутники, распалившись на ее счет, позволили ей продолжать повествование с высоты своего помоста лишь после того, как она продемонстрировала собранию свои ягодицы. «У нее действительно очень красивая задница», – сказал Кюрваль, – «Да, мой друг, – сказал Дюрсе, – подтверждаю, что встречал немного таких, которые были бы лучше этой». Приняв похвалы, наша героиня опустила юбки, присела и продолжила нить своего рассказа таким образом, как прочтет читатель, если доставит себе труд продолжить чтение, что мы советуем ему для его же удовольствия:

«Одна мысль и одно событие, господа, стали причиной того явления, которое не относится к прежнему полю битвы. Мысль моя очень проста: она была порождена прискорбным состоянием моих доходов. Вот уже девять лет минуло с тех пор, как я жила у мадам Герэн; хотя я тратила очень мало, все же мне не удавалось отложить и ста луидоров для себя. Эта женщина, очень ловкая и строго соблюдающая свои интересы, постоянно находила способ оставлять за собой по меньшей мере две трети выручки, а также удержим и, значительные суммы из оставшейся трети. Такие уловки пришлись мне не по душе, и я, подстрекаемая настойчивыми просьбами другой сводницы, по имени Фурнье, которая приглашала меня жить к себе, и, зная, что эта Фурнье принимала у себя старых развратников более высокого пошиба и гораздо более богатых, чем те, которые бывали у госпожи Герэн, я окончательно решила рассчитаться с первой и уйти к другой. Что касается того события, которое укрепило меня в этой мысли, – это была потеря моей сестры; я была так сильно привязана к ней, что не могла более оставаться в доме, где все напоминало мне о ней в ее отсутствие. Около шести месяцев дорогую сестру посещал важный человек, худощавый, черноволосый, физиономия которого мне не нравилась. Они закрывались вместе, и я не знаю, что делали: сестра ни разу не пожелала рассказать мне об этом, а сами они располагались в таком месте, где я не могла их видеть. Как бы там ни было, в одно прекрасное утро она приходит ко мне в комнату, обнимает меня и говорит, что удача улыбнулась ей: она становится содержанкой этого важного человека; все, что мне удалось узнать, так это то, что своей удаче она была обязана красоте своих ягодиц. Она дала мне свой адрес, рассчиталась с госпожой Герэн, поцеловала нас и уехала. Как вы понимаете, я не преминула спустя два дня сходить по указанному адресу; там никто не мог понять, о чем я говорю. Мне стало совершенно ясно, что моя сестра обманута, поскольку я не могла предположить, что она желала бы лишить меня удовольствия видеть ее. Когда я пожаловалась госпоже Герэн на то, что произошло со мной в этой связи, та хитро улыбнулась и отказалась объясниться: из этого я поняла, что она была в курсе этой загадочной авантюры, но не хотела, чтобы я в нее вникала. Это задело меня и заставило принять окончательное решение; поскольку у меня больше не будет случая рассказать вам об этой моей дорогой сестре, кажу вам, господа: каких только розысков я ни предпринимала, каких только усилий ни прилагала, чтобы найти ее, оказалось совершенно невозможным узнать о том, что с ней стало».

«Это вполне понятно, – сказала Ла Дегранж, – поскольку она не прожила и суток после того, как покинула тебя. Она не обманывала тебя. ее саму обвели вокруг пальца, но госпожа Герэн знала, о чем шла речь». – «Боже праведный! – сказала Дюкло. – Увы! Хотя я и не могла видеться с ней, я все же тешила себя надеждой, что она жива». – «Ты была совершено неправа, – продолжила Ла Дегранж, – она не солгала тебе: именно красота ее ягодиц, удивительное совершенство зада привели ее к приключению: она надеялась найти свою удачу и встретила лишь смерть».

«А кто был длинный худой человек?» – спросила Дюкло. – «Он был посредником в этой авантюре, он работал не на себя». – «Но все же он упорно встречался с ней на протяжении шести месяцев», – сказала Дюкло. – «Для того, чтобы обмануть ее», – ответила Ла Дегранж, – но продолжай свой рассказ, подобные уточнения могут наскучить господам, эта история относится и ко мне; я дам еще в этом отчет». – «Увольте от ваших сентиментальностей, Дюкло, – сухо сказал Герцог, видя, что та с трудом сдерживает непрошенную слезу, – нам неведомы подобные сожаления, скорее мир перевернется, чем мы издадим хотя бы один нздох по этому поводу. Оставьте слезы для придурков и детей; пусть они никогда не запятнают щеки разумной женщины, которую мы уважаем». Услышав эти слова, наша героиня взяла себя в руки и продолжила свой рассказ:

«В силу причин, которые я только что объяснила, я и приняла свое решение, господа; госпожа Фурнье, которая предоставляла Мне неплохое жилье, совсем по-иному сервированный стол, гораздо более дорогие, хотя и более тяжелые партии, впрочем все при равном разделе и без каких-либо вычетов, тотчас же склонила меня к окончательному решению. В то время мадам Фурнье занимала целый дом, пять молоденьких и хорошеньких девиц составляли ее сераль; я стала шестой. Позвольте мне здесь поступить так же, как я делала с мадам Герэн, то есть описывать своих товарок по мере того, как они будут становиться персонажами какой-либо истории. На следующий день после моего прихода мне дали работу; клиенты валом валили к госпоже Фурнье, и каждая из нас зачастую имела ежедневно по пять-шесть гостей. Но я буду рассказывать вам, как это делала и раньше, лишь о тех партиях, которые могут привлечь ваше внимание своей пикантностью или необычностью.

Первый мужчина, с которым я встретилась на новом месте, был рантье, человек лет пятидесяти. Он заставил меня встать на колени, наклонив голову к кровати, и, устроившись на кровати также на коленях надо мной, возбудил себе член у меня во рту, приказан мне держать рот широко открытым. Я не потеряла ни капли, развратник сильно позабавился, глядя на мои конвульсии и позывы к рвоте, которые вызывало у меня это отвратительное «полоскание горла».

Если вам будет угодно, господа, – продолжила госпожа Дюкло, – то я расскажу еще о четырех приключениях подобного рода, которые случились со мной в доме у мадам Фурнье, хотя и в разное время. Я знаю, эти рассказы доставят немало удовольствия господину Дюрсе, он будет мне признателен за то, что я буду говорить об этом остаток вечера; это в его вкусе, который и позволил мне иметь честь познакомиться с ним м первый раз».

«Как! – сказал Дюрсе. – Ты заставишь меня играть какую-то роль в твоей истории?» – «Если вы сочтете нужным, сударь, – ответила госпожа Дюкло, – следует лишь предупредить этих господ, когда я дойду до вас в своем рассказе». – «А мое целомудрие?.. Как! Перед всеми этими юными девицами ты так запросто раскроешь все мои мерзости?» – И когда каждый от души посмеялся над забавными опасениями финансиста, Дюкло продолжила такими словами:

«Один распутник, гораздо более старый и более отвратительный, чем тот, о котором я только что рассказала, дал мне второе представление об этом пристрастии. Он заставил меня лечь совершенно голой на кровать, лег в противоположном направлении подле меня, сунул свой член мне в рот, а свой язык – мне в нору, и в таком положении он требовал от меня, чтобы я отвечала на его сладострастное щекотание, которое, как он считал, доставляет мне своим языком. Я сосала изо всех сил. Для него это было лишением невинности; он лизал, копался внутри и совершал эти маневры несомненно более для себя, чем для меня. Как бы там ни было, у меня это ничего не вызывало, я была счастлива, что не чувствую слишком большого отвращения; и вот распутник кончил; операция, которая по просьбе госпожи Фурнье, предупреждавшей меня обо всем заранее, так вот, операция, которую я его заставила совершить как можно сладострастнее, сжимая губы, сося, изо всех сил выжимая себе в рот тот сок, который он выделял, гладя рукой его ягодицы, чтобы пощекотать ему анус, что он велел мне делать, исполнив это со своей стороны, как только мог, – эта операция закончилась… Сделав дело, наш герой удалился, заверяя госпожу Фурнье, что ему никогда еще не поставляли девицы, которая сумела бы удовлетворить его лучше, чем я.

Немного спустя после этого приключения мне стало любопытно узнать, зачем приходила сюда одна старая колдунья, которой было уже за семьдесят и которая, судя по всему, поджидала своего клиента; мне сказали, что, действительно, вскоре к ней должны прийти. Испытывая крайнее любопытство, чему может служить такая развалина, я спросила у своих товарок, не было ли у них в доме комнаты, откуда можно было бы подсматривать, как в доме госпожи Герэн. Одна из них мне ответила, что есть, и отвела меня туда; поскольку там хватало места на двоих, то мы встали там и вот что увидели и услышали; две комнаты разделяла тонкая перегородка, что позволяло не пропустить ни слова. Старуха пришла первой и, поглядев на себя в зеркало, прибралась, несомненно считая, что ее прелести еще будут иметь успех. Несколькими минутами позже мы увидели приход Дафниса к новоявленной Хлое. Ему было не больше шестидесяти; это был рантье, очень состоятельный человек, который предпочитал скорее тратить деньги на старую развалюху, как эта, чем на хорошеньких девиц; это происходило от особенности вкуса, который, судя по всему, господа, вам понятен и который вы хорошо объясняете. Он подходит, оглядывает с головы до ног свою Дульсинею, она делает ему глубокий реверанс. «Не стоит так церемониться, старая потаскуха, – говорит ей развратник, – да и разденься… Но давай сначала посмотрим, есть ли у тебя зубы?» – «Нет, сударь, у меня остался всего один, – говорит старуха, открывая свой беззубый рот… – взгляните сами». Тогда наш герой подходит и, схватив ее голову, запечатлевает ей самый страстный поцелуй, какой только мне доводилось видеть в жизни; он не только целовал, он сосал, пожирал, любовно щекотал языком самые глубины этой гниющей глотки, а старушонка, которая давно уже не переживала подобного рода праздника, отвечала на поцелуй с такой нежностью, которую мне было бы трудно описать вам. «Ну, давай, – сказал финансист, – раздевайся,» – он также снимает свои штаны и вытаскивает черный сморщенный член, который, казалось, не скоро подрастет. И вот старуха, уже голая, бесстыдно предлагает своему любовнику старое тело с желтом сморщенной кожей, все высохшее, обвисшее, тощее, описание которого, до чего бы вы не дошли в своих фантазиях, внушит вам столько отвращения; наш распутник впадает в экстаз; он хватает се, тащит в кресло, где возбуждал себя руками, ожидая, пока она разденется; он опять всовывает ей в рот язык и, развернув се, и течение какого-то мгновения воздаст почести обратной стороне медали. Я отчетливо вижу, как он теребит ей ягодицы, ну, да что я говорю, какие там ягодицы! Две сморщенные тряпки, которые волнами свисали с бедер на ляжки. И все же, какими бы они ни были, он их раздвинул, страстно припал губами к гнусной клоаке, которую они скрывали, несколько раз он засовывал туда свой язык; тем временем старуха пыталась придать немного твердости мертвому члену, который она трясла. «Приступим к делу, – сказал этот Селадон, – без моего излюбленного момента все твои усилия будут бесполезными. Тебя предупредили? – «Да, сударь.» – «И тебе известно, что надо глотать?» – «Да, мой песик, да, мой петушок, я проглочу, я сожру все, что ты сделаешь». Распутник тотчас кладет ее на кровать головой вниз; в этой позе он вкладывает ей в клюв свое вялое орудие, засовывает его по самые яйца, берет свою прелестницу за обе ноги, кладет их себе на плечи, и таким образом его рожа оказывается, что в нише, между ягодиц дуэньи. Его язык снова помещается в глубинах этого приятного отверстия; даже пчела, летящая собирать нектар с розы, не сосет так сладострастно. Тем временем старуха сосет, наш герой возбуждается. «Ах, твою мать! – кричит он спустя четверть часа после этого чувствительного упражнения, – соси, соси же, гадкая тварь! Соси и глотай, она течет, черт подери! Течет, разве ты этого не чувствуешь?» И он целует в экстазе все, что представляется ему: ляжки, влагалище, ягодицы, анус, все лижет, все сосет. Старуха глотает, а бедный доходяга, который уходит таким же вялым, как и пришел, и который, судя по всему, кончил без эрекции, спасается, стыдясь своего распутства, торопится как можно скорее закрыть за собой дверь, чтобы не видеть в спокойном состоянии тот отвратительный предмет, который только что соблазнял его.»