Текст книги "Возвращайтесь, доктор Калигари"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Доналд Бартелми
Возвращайтесь, доктор Калигари

Моим матери и отцу

Флоренс Грин – 81

Ужин с Флоренс Грин. Старушка сегодня явно в ударе: Хочу, говорит, по заграницам. Ни фига себе заявочка! Все просто отпали. Самое главное, никаких вам объяснений или там деталей. Удовлетворенно окинув стол взглядом, она – бац! – снова засыпает. Девчонка справа от нее здесь новенькая и явно не рубит. Я пялюсь на нее, откровенно заискивая (в смысле, как бы говорю: не кипишись, Кэтлин, я все объясню позже, приватно). Чечевица произрастает в глубинах четвертой реки мира, сибирской реки Обь длиной 3200 миль. Мы болтаем о Кимое и Мацу. «…нужно с позиции силы. Как это сделать лучше всего? Отказать засранцам в островах, даже если эти острова бесполезны сами по себе». Баскервилль, второкурсник Школы Известных Писателей в Вестпорте, Коннектикут, (которую он посещает с целью стать великим писателем), лихорадочно строчит. Мацалки у этой новенькой… Как коленки у моей секретарши – аж глаза лопаются. Флоренс начала вечер многозначительно: «Ванна наверху протекает, знаете ли…» Что думает Герман Кан о Кимое и Мацу? Не могу вспомнить, не могу…

Ох, Баскервилль! Тупой ты сукин сын! Как ты можешь рассчитывать на писательскую известность, если до сих пор не умеешь в первую очередь думать о себе? Разве это правильная жизнь, разве есть в ней правильные люди, разве она хороша? Задумайся! Вместо того чтобы пускать слюни по поводу Дж Д. Рэтклиффа! Санта-Ана – самый маленький стотысячник Соединенных Штатов. И все его 100 350 жителей, совместно коротающих бальбоански-синие тропические вечера, думают только о себе. А я… Молодой, даровитый и очень хочу нравиться. Впрочем, я подхалимничаю, поскольку не в силах остановиться (в страхе тебе наскучить). Ага… Вот сижу, почеркиваю левой рученькой в журнальчике. Акселератском таком, развитом. «Не напрягайся!» называется (социально-психологические изыскания, ученые разборки, письма к редакторам и крысиные неврозы). Ну не безвкусица ли? Бесспорно, но кто заплатит печатнику, если Флоренс Грин упрет свой кошелек за границу. Ответьте мне! В журнале пишут: «Страх пациента наскучить доктору – одна из первопричин беспокойства в классических случаях психоанализа». Врач, естественно, тоже за себя держится – не отдерешь. Каждый час растилается на десять сладостных минут, чтобы выкурить сигаретку и вымыть руки. Ну так что, Читатель? Как там у тебя с головой от всех этих разговоров про сибирскую реку Обь длиной 3200 миль? У нас с тобой отличные роли: ты – Доктор (руки не забываешь мыть?), и аз, который есмь, который думает, в общем – псих. Я жонглирую ассоциациями. Утонченно макаю твой нос в жижицу проблемы. Или боюсь тебе наскучить – так как же? Это вот журнал «Не напрягайся!» напрягает что угодно: будь то кряхтение тверди земной (приобские толчки) или межличностные отношения (Баскервилль и эта новенькая). И мы прямо-таки осязаем, как много напряга в мире. Или даже в совершенном экземпляре меня. С животом как сжатый кулак. Замечаете подхалимаж? Единственный способ его расслабить, я имею в виду желудок, – влить туда кварту джина «Фляйшман». По-моему, вообще отличный способ снимать напряжение. Своими визитами я оказываю честь забегаловкам, дарующим «Фляйшман» на всех углах Санта-Аны и всяких прочих городишек! Посерьезнее, ладно?

Новенькая – тоньше тонкого. Со здоровенной грудью, сигналящей из выреза, и черными дырами вокруг глаз, многообещающих глаз. А уж как рот откроет, такие жабы полезут… Я борюсь с искушением задрать рубашку и поразить ее великолепием своего пресса, бицепсов и всего грудинно-плечевого пояса. Джексон называл себя уроженцем Южной Каролины, что и записал его биограф Эймос Кендалл: мол, родился в округе Ланкастер. Но потом появился Партон со своими документами, и Джексон заново родился в округе Юнион, Северная Каролина, а оттуда до границы с Южной меньше четверти мили. Джексон – мой идеал. Мне даже наплевать на современные слухи, что у него были паршивые трицепсы. Вот такой я. Культурист, поэт, почитатель Джексонова тулова, отец одного аборта и четырех недоношенных. Ну? У кого из вас столько же подвигов и ни одной жены? Баскервиллю тяжко не только в этой его Школе Известных Писателей в Вестпорте, Коннектикут. Ему везде тяжко. Потому что он – тормоз. «Тормозит парень, однако», – сказал его первый учитель. Второй был категоричнее: «Этот парень тормозит по всей трассе». А третий сказал: «Просто какой-то сукин тормоз, мать его!» Главное, все они были чертовски правы. Пока я изучал Эндрю Джексона и аборты, толпы вас шатались по улицам Санта-Аны, штат Калифорния, и прочих городишек, и обо всем этом ведать не ведали. «В таких случаях пациент воспринимает доктора как мудрого и многоопытного собирателя психологического материала, знатока экзотических привычек. Поэтому у пациента нередко возникает тенденция представить себя красочней, эксцентричней (или безумней), чем на самом деле. Или он острит напропалую, или фантазирует». Сечете? Логично, да? В журнале навалом такой фигни, вползающей в извилины. Я, конечно, не стал бы открыто и печатно защищать джин Фляйшмана как способ снять напряжение, но действительно однажды опубликовал статью под заголовком «Новое мнение об алкоголе», написанную одним моим талантливым знакомым алкашом и вызвавшую поток одобрительных, но тщательно составленных писем от тайных пьянчуг с факультетов психологии по всей этой огромной, сухой и неверно понятой стране…

«Просто какой-то сукин тормоз, мать его!» – отметил его третий учитель на обсуждении специального курса для студентов-тупиц. Имя Баскервилля в этом списке, так сказать, занимало одно из почетных мест. Молодой Баскервилль, вечно кривящийся от песчинок, которые морской ветер сует ему в техасские глаза, как счет за бесплатный солярий. С ручонками, судорожно сжимающими брошюрки «Тренинг борьбы с кошмаром» на 20 баксов, выхаренные конторой у Джо Вейдера. (Интересно, думал Баскервилль, а эти борцы с кошмаром – они похожи на пожарников? они что, правда с кошмаром борются? или, наоборот, его создают? Последнее – явно баскервилльский план-максимум). Даже тогда вынашивал замысел романа «Армия детей», для чего и посещал лекции, где его учили писать. «Вы далеко пойдете, Баскервилль, – брякнул секретарь приемной комиссии, а восхитительные результаты творческого конкурса лежали перед ним непроверенные. – Теперь – марш в бухгалтерию». «Доктор, я тут пишу толстый роман. Он будет называться „Армия детей“!» (Интересно, почему это мне кажется, что цветного доктора с его смуглой рукой, прикрывающей красную редиску, зовут Памела Хэнсфорд Джонсон? Почему?) Флоренс Грин – маленькая жирная бабенка восьмидесяти одного года. Со старушечьими синюшными ногами и кучей зеленых денег. Нефтяные залежи глубоко в земле. Слава тому, кто наполнил вас продуктом «Тексако». Продукт «Тексако» разбивает мне сердце. Продукт «Тексако» исключительно едок. Флоренс, которая не всегда была маленькой жирной бабенкой, однажды совершила вояж со своим супругом, мистером Грином, на «Графе Цеппелине». В шикарном салоне, вспоминает она, имелся шикарный рояль. Не обошлось и без шикарного пианиста, Мага Мандрагора. Правда, он не был расположен побегать пальчиками. С гелием тогда были проблемы. Тамошнее правительство отказывалось продавать его хозяевам «Графа». Название моей второй книги непременно будет «Водород после Лейкхёрста». Сначала мы полвечера слушали занимательную историю о проблемах с ванной: «Я вызвала слесаря – ну, чтобы посмотрел. А он мне говорит: надо менять, и обойдется вам это в 225 долларов. Не нужно мне новой, говорю, я просто хочу, чтобы вы эту починили…» Может, предложить ей раздобыть ванну из чистого гелия? Я ведь не подхалимничаю? Она ведь думает о себе? «…А он мне говорит, что ванна старая и запчастей к ней теперь и не сыщешь…» Теперь она неряшливо спит во главе стола, если не считать ее таинственного заявления за супом (Хочу по заграницам!), и притом ничего о себе не рассказав… Диаметр Земли по нулевому меридиану составляет 7899,99 миль, тогда как по экватору – 7926,68. Запомните и запишите. Ничуточки не сомневаюсь, что цветной чурек передо мною – доктор. Дух эскулапа, сознание собственной необходимости так и витают вокруг него. Он встревает в разговор с таким видом: мол, сделайте меня Госсекретарем, и тогда увидите. «Я вам одно скажу, там чертовски много китайцев». До уссачки уверенная в собственной мудрости Флоренс. С одной почкой. Я – с двумя, плюс камни. Баскервилля забросал камнями педсовет Школы Знаменитых Писателей после первого же Баскервиллева семинара. Обвинен в формализме. А Флоренс-то – помешана на докторах. Почему я не соврал ей с самого начала? Представился бы видным клиницистом, убыло бы меня? Зато смог бы сказать, что деньги нужны для важного научного проекта (использование радиоактивных изотопов для лечения рептилий). С возможным применением в исследованиях раковых метастаз в желудке (аппендикс – вылитое земноводное). Оттяпал бы целую кучу бабок безо всякого труда. Рак пугает Флоренс. Они бы просто сыпались с неба, как радиоактивные осадки в Нью-Мексико. А я… Молодой даровитый подхалим. Сижу, почеркиваю левой рученькой в журнальчике… по-моему, это уже было? Да? И вы меня поняли? А имя ей точно не Кэтлин. Джоан Грэм еще куда ни шло. Когда нас представляли, она спросила: «О! Вы уроженец Далласа, мистер Баскервилль?» Нет, Джоан, крошка… Я коренной бенгазиец. Прислан сюда ООН, дабы ввинтить твою восхитительную жопку в сыру земельку… Не сказал, конечно. А было бы четко, ей-богу… Потом она спросила Баскервилля, чем он занимается. Американский качок и поэт? (другими словами, силач и умница, каких еще земля не носила). «Оно движется», – воскликнул Мандрагор, указывая на рояль. И хотя никто не заметил медленного скольжения, все согласились. Вот она, волшебная сила личности. (Флоренс говорит, что рояль в салоне был незыблем, как Гибралтар.)

Человек, растусовавший материковых китайцев, чешет в затылке, где у него, очевидно, жировая киста. (Я могу прояснить ситуацию. Моим инструментом будет доклад по теории игр.) Что, если Мандрагор все же сыграл бы… Что, если бы он уселся за инструмент, воздел кисти и… Что? Основные моря… Хотите послушать об основных морях? Флоренс расталкивают. Люди начинают задавать вопросы. Если не эта страна, тогда какая? Италия? «Нет, – Флоренс скалится сквозь свои изумруды, – не Италия. Я была в Италии. Хотя мистер Грин Италией был просто очарован». «Наскучить доктору для пациента означает стать похожим на других. Пациент изо всех сил борется за признание своей исключительности. И это, конечно, тактический ход, уклонение от самой сути психоанализа». Первое, что Хоть-Куда-Американский-Парень сказанул Флоренс на грани их знакомства: «Садам в Вест-Сайрил-Коннолли пора закрываться». Такая реплика была ей приятна, просто замечательная реплика, силою этой реплики Баскер-вилль и был снова приглашен. И во второй раз не оплошал: «Прежде чем цветы дружбы увяли, увяла дружба, Гертруда Стайн». Джоан похожа на ослепительных девушек из «Вога», дразнящих в своем микенском неглиже, голенькие животики со льдом. «Он движется», – произнес Мандрагор, и рояль приподнял себя волшебно на несколько дюймов и закачался из стороны в сторону в осторожном болдуиновом танце. «Он движется», – согласились остальные пассажиры, околдованные постгипнотическим влиянием. «Они движутся», – говорит Джоан, отсылая к своему вырезу, где тоже колышется из стороны в сторону, вибрирует тайное движение Хайнца. Я выношу супу серьезное предупреждение, задрапированное самыми что ни есть недвусмысленными выражениями, и Джоан благодарно лыбится, но не мне, а Памеле Хэнсфорд Джонсон. Может быть, Виргинские острова? «Мы там были в 1925-м, мистер Грин понбеил, я провозилась с его желудком всю ночь, и мухи, мухи – это что-то невероятное». Они задают, по-моему, неправильные вопросы. «Где» – вместо «зачем». «Я как-то читала, что средний возраст добровольцев Чана – тридцать семь лет. Да, с такой компанией много не навоюешь». Это точно, мне тоже тридцать семь, и если Чан Кай-ши решил положиться на мужчин моего сорта, ему придется распрощаться с материком. Охо-хо, нет ничего лучше интел-лигентских посиделок, за исключением перепихона с нагой девой и курсива «Эгмонт светлый».

Несмотря на свою уже упомянутую тормознутость, коя, возможно, объясняет его равнодушие к великолепному индивидуальному плану обучения, Баскервилль никогда не рисковал застояться. Напротив, его постоянно продвигали. Хотя бы потому, что его стульчик всякий раз требовалось уступить какому-нибудь другому дитяте. (Баскервилль, таким образом, несмотря на внушительный рост и огромный потенциал, классифицируется как дитё.) Некоторые, не станем врать, никогда не думали, что Баскервилль может вымахать до шести футов, изучая Эндрю Джексона, гелий-водород и аборты, и где теперь мои мама и папа, а? Со слов Флоренс, в циркулярный июньский полдень 1945 года шел дождь, да такой, что им можно было наполнить таз размером с море, а она посиживала в шезлонге в северной спальне (на одной стене этой спальни висит двадцать фотографий Флоренс в одинаковых рамках, от восемнадцати лет до восьмидесяти одного, она была красоткой в восемнадцать) и читала номер «Лайфа». Там как раз напечатали первые снимки из Бухенвальда, и она не могла отвести глаз, она прочла текст – или часть текста – и ее стошнило. Придя в себя, она прочла статью, но не поняла ни слова. Что значит тотальное уничтожение? Ничего это не значило, свидетель припоминал маленькую девочку – еще живую, одноногую, ее швырнули в кузов на гору трупов, подготовленных к сожжению. Флоренс стало дурно. Она безотлагательно выехала в Гринбрайер, курорт в Западной Вирджинии. Позже она разрешила мне поведать об основных морях: Южно-Китайском, Желтом, Андаманском, Охотском. «Я вижу, вы культурист», – говорит Джоан. «Но не поэт», – парирует Баскервилль. «А что вы написали?» – спрашивает она. «По большей части, я произношу реплики», – говорю. «Реплики – не литература». «У меня еще есть роман, – отвечаю, – во вторник ему исполнится двенадцать лет». «Опубликован?» – спрашивает. «Незавершен, – говорю, – но все равно очень суров и своевремен. Знаете, там про армию, собранную из детей, совсем маленьких. Но я их хорошо вооружил: М-1, карабины, пулеметы 30-го и 50-го калибра, 105 гаубиц, безоткатные пушки, нормально, словом. Центральная фигура – Генерал. Ему пятнадцать лет. Однажды эта армия появляется в городе, в парке, и занимает позиции. А потом начинает убивать людей, понимаете?» «Я думаю, мне не понравится». «Мне тоже, – говорит Баскервилль, – но какая разница, нравится мне или нет. Мистер Генри Джеймс пишет художественную литературу будто из-под палки, Оскар Уайльд».

Думает ли Флоренс о себе? «…А он мне говорит, что она старая и запчастей к ней не сыщешь…» В прошлом году Флоренс пыталась вступить в Корпус Мира, а когда ей отказали, звонила и жаловалась самому Президенту. «Я всегда восхищалась сестрами Эндрюс», – говорит Джоан. Меня лихорадит. Вы не смерите мне температурку, доктор? Баскервилль, этот недоучка, высасывает всю нью-йоркскую мальвазию Тэйлора в пределах досягаемости, попутно обмозговывая свой Грандиозный Замысел. Франция? Япония? «Только не Япония, дорогуша. Мы там прекрасно провели время, но я бы не хотела попасть туда снова. Во Франции у меня маленькая племянница. У них двадцать два акра возле Версаля. Он граф и биохимик. Правда, замечательно?» Остальные кивают, они-то секут, что замечательно. Основные моря замечательны, важнейшие озера Земли замечательны, метрическая система вообще охуительна, давай замерим что-нибудь вместе, Флоренс Грин, детка. Я махну тебе здоровенный гектометр на один-единственный золотой микрон. Тишина зa столом. Словно тусовка ослеплена тремя сотнями миллионов. Кстати, я не говорил, что у Флоренс Грин есть триста миллионов долларов? У Флоренс Грин восьмидесяти одного года, с синюшными ногами, есть триста миллионов долларов, и в 1932-м она была платонически влюблена в диктора Нормана Брокеншира, и его голос. «А тем временем муж Эдны Кэзер, который водит меня в церковь, у него в Порту такая хорошая работа, у него вообще все здорово, он второй муж Эдны, первый был Пит Дафф, он еще в эти неприятности попал, о чем это бишь я? А, да! Когда Пол позвонил и сказал, что не может прийти, потому что его грыжа – ну, вы слышали о его грыже, – Джон сказал, что сам подъедет и посмотрит. Учтите, я все это время пользовалась ванной на первом этаже!» Факт, история Флоренсовых радио-посиделок действительно интересна. Факт, я обещал написать целый доклад «Полная История Радио-Посиделок Флоренс Грин». Или даже в духе семнадцатого века: «Полная и Правдивая История Радио-Посиделок Флоренс Грин». Или даже… Вы заскучали, я чувствую. Позвольте мне только сказать, что она все еще способна вытягивать из своей древней гортани особые душераздирающие звуки, которыми обычно начинается «Капита-а-а-ан По-о-олно-о-очь»… За столом затишье. Мы все погрязли в жестокой паузе. Здоровенная скобка (здесь я вставлю описание тросточек Флоренс. Тросточки Флоренс занимают специальную комнату. Комнату, где их целая коллекция. Тут их сотни: черные и гибкие тросточки в стиле Фреда Астера и шершавые изжеванные альпенштоки, терновник и дубины, окованные железом, дрыны и чванливые аристократы, бамбук и железное дерево, клен и ржавый вяз, трости из Танжера, Мэна, Цюриха, Панама-Сити, Квебека, Того, Дакот и Борнео, покоящиеся в неглубоких ложах, похожие на ружейные стойки в арсенале. Куда бы Флоренс ни наведывалась, она всегда покупала одну или несколько тросточек. Некоторые делала сама, обдирая кору с зеленого невыдержанного дерева. Потом осторожно их высушивала, потом слой за слоем накладывала специальный лак, потом полировала. Бесконечно. Вечерами. После заката и ужина), огромная, как Охотское море, 590 000 квадратных миль. Я вспоминаю себя в немецком ресторане на Лексингтоне – выдуваю пузыри в кружке. За соседним столом – шестеро немцев, молодых, смеются и разговаривают. Здесь и сейчас, за столом у Флоренс Грин сидит поэт Вперед Христианин, у чьих очков – дужки широкие и серебряные, а не тускло-черепаховые, как у настоящих поэтов и качков, и чьи стихи непременно начинаются словами «Сквозь все мои звенящие мгновенья…» Меня беспокоят его реплики. Вдруг они лучше моих? Мы избираемы силою наших ослепительных реплик. Что он ей говорит? Что он говорит Джоан? Какой сорт лапши он впихивает ей в уши? Меня подмывает подойти и попросить его показать справку о почетном отчислении из Школы Известных Писателей. Что может быть величественней и необходимей, чем «Армия детей»? «Армия юности под стягами истины», – как мы обычно пели в четвертом классе Школы Скорбящей Богоматери, под неумолимым оком Сестры Схоластики, которая знала, сколько ангелов может танцевать на острие иглы…

Флоренс, по моим наблюдениям, старательно избегает жизненных неувязок. Она выставляет себя несчастнее, чем на самом деле. Она раз и навсегда решила быть интереснее. Она опасается нам наскучить. Она пытается утвердить свою индивидуальность. Она вовсе не собирается уходить на покой. Знает ли Вперед Христианин что-нибудь о крупнейших озерах мира? Избавьтесь в случае необходимости от работников. Я избавляюсь от тебя, одаренность, похоже, пронизавшая меня. Она перенеслась на машине из Темпельхофа в американскую зону, поселилась в отеле, пообедала, посидела в кресле в вестибюле, разглядывая молодцеватых американских подполковников и их розовощеких немецких девушек, и пошла прогуляться. Первый немецкий мужчина, которого она увидела, оказался полицейским-регулировщиком. Он носил форму. Флоренс добралась до островка ожидания и подергала полицейского за рукав. Тот мигом согнулся перед милой американской старушкой. Она подняла свою трость, трость 1927 года из Йеллоустона, и шарахнула его по голове. Регулировщик упал как подкошенный, прямо посреди улицы. Потом Флоренс вместе со своей тростью поспешно поковыляла в торговый центр и там принялась избивать людей, мужчин и женщин, без разбору, пока ее не усмирили. «Формула Обращения». Можно вам спеть «Формулу Обращения»? Флоренс сделала то, что сделала. Ни больше ни меньше. Она вернулась на родину под надзором, в военном самолете. «Почему у вас дети убивают всё подряд?» «Потому что все уже давно убиты. Все абсолютно мертвы. И вы, и я, и Вперед Христианин». «Вы не слишком-то жизнерадостны». «Это правда». Начало писем к жене младшего графского отпрыска: Мадам… «Мы установили ванну на первом этаже, когда у нас гостила Ида. Ида была сестрой мистера Грина и не могла скакать по лестницам». Как насчет Касабланки? Санта-Круза? Фунчала? Малаги? Валетты? Ираклиона? Самоса? Хайфы? Котор-Бей? Дубровника? «Я хочу сменить обстановку, – говорит Флоренс. – Чтобы буквально все было по-другому». В творческом сочинении, необходимом, но не достаточном для поступления в Школу Известных Писателей, Баскервилль разродился «Впечатлениями об Акроне», начинавшимися: «Акрон! Акрон был заполнен людьми, шедшими по улицам Акрона, неся маленькие транзисторные приемники, причем включенные».

У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается по вечерам каждый вторник в ее старом, огромном и плоском, напичканном ванными доме на бульваре Индиана. Клуб – это группа людей, которые, в данном случае, собираются, чтобы декламировать и слушать стихи во славу Флоренс Грин. Для допуска нужно что-нибудь сочинить. Чтo-нибудь, как правило, начинающееся в духе: «Флоренc, ты хоть и старушка, но такая веселушка…» Поэма Вперед Христианина начиналась «Сквозь все мои звенящие мгновенья…» Флоренс носит поэмы о себе в кошелке, они скреплены в здоровенный засаленный ком. Воистину Флоренс Грин – невероятно богатая, невероятно эгоцентричная чокнутая старушенция! Шесть определений определяют ее таким образом, что сразу понимаешь: она – чокнутая. «Но вы не ухватили жизненной правды, сущности!» – восклицает Гуссерль. И не желаю. Его экзаменатор (Д. Дж. Рэтклифф, нет?) сурово говаривал: «Баскервилль, вы палите по воробьям, дискурсивность не есть литература». «Цель литературы, – весомо ответствовал Баскервилль, – созидание необычного объекта, покрытого мехом, который разбивает вам сердце». Джоан говорит: «У меня двое детей». «Ради чего?» – спрашиваю. «Не знаю», – отвечает. Я поражен скромностью ее ответа. Памела Хэнсфорд Джонсон слушает, и его лицо видоизменяется в то, что можно назвать гримасой брезгливости. «Ваши слова ужасны», – произносит он. И он прав, прав, совершенно точен. Ее слова – Наипервейшая Гадость. Мы ценим друг друга по репликам, и силою этой реплики и той, про сестер Эндрюс, любовь становится возможной. Я ношу в бумажнике восемь параграфов генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для рядовых: «(1) Вы находитесь в этой Армии, потому что сами того хотите. Так что делайте, чего говорит Генерал. Кто не сделает, чего сказал Генерал, будет вышвырнут из Армии. (2) Задача Армии – делать то, чего говорит Генерал. (3) Генерал говорит, чтобы никто не стрелял, пока он не скажет. Это важно, потому что, когда Армия открывает по чему-нибудь огонь, все это делают вместе. Это очень важно, и тот, кто так не сделает, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Он вас не укусит. (5) У всех хватит патронов, чтобы сделать то, чего хочет сделать Генерал. Тот, кто патроны потеряет, больше их не получит. (6) Разговаривать с теми, кто не в Армии, категорически запрещается. Другие люди Армии не понимают. (7) Это серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего – найти и уничтожить врага».

Я хочу поехать туда, где все иначе. Простая, совершенная мысль. Старушенция требует полной инаковости – никак не меньше. Ужин закончился. Мы прикладываем салфетки к губам. Кимой и Мацу остаются нам, вероятно – временно; верхняя ванна протекает без ремонта; я чувствую, деньги уплывают, уплывают от меня. Я молодой человек, но очень одаренный, очень обаятельный. Я редактирую… Я уже все это объяснял. В тусклом фойе я запускаю руки в вырез желтого платья Джоан. Это опасно, но так можно выяснить все раз и навсегда. Потом возникает Вперед Христианин – забрать свое новое желтое пальтишко. Никто не воспринимает Флоренс всерьез. Как можно всерьез воспринимать человека с тремя сотнями миллионов долларов? Но я знаю, что, когда позвоню завтра, никто не ответит. Ираклион? Самос? Хайфа? Котор-Бей? Ни в одном из этих мест ее не будет. Она будет где-то еще. Там, где все иначе. На улице дождь. В моем дождливо-синем «фольксвагене» я еду по дождливо-черной улице, думая почему-то о «Реквиеме» Верди. И на крохотном автомобильчике начинаю закладывать совершенно идиотские виражи, и запеваю. Первую часть великой «Господи помилуй».