Текст книги "Возвращайтесь, доктор Калигари"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Вверху на воздусях

1

Бак теперь видел, что ситуация между ним и Нэнси – значительно серьезнее, чем он воображал. Она проявляла недвусмысленные признаки склонности в его сторону. Склонность была такой острой, что иногда он думал: упадет, – а иногда: нет, ни за что не упадет; а иногда ему было все равно, и он всячески старался доказать себе, какой он мужчина. Означало это одеваться в необычную одежду и ломать старые привычки. Но как мог он расколоть ее грезы после всего, что они вытерпели вместе? всего, что они совместно видели и сделали после того, как впервые опознали в Кливленде Кливленд?

– Нэнси, – сказал он, – я слишком стар. Я неприятен. И надо подумать о моем сыне Питере.

Ее рука тронула то место между грудей, где висело украшение, датируемое, по его прикидке, периодом Первой мировой войны – тем знаменитым периодом!

Турбореактивный самолет, их «корабль», приземлился на колеса. Бак задумался об этих колесах. Почему их не срезает, когда воздушное судно так жестко садится с громыханьем грома? Многие до него задавались тем же вопросом. Недоумение неотъемлемо от истории легче-воздушности, дурачина. Это Нэнси, стоя у него за спиной в очереди на выход, предложила потанцевать на посадочной полосе.

– Установить раппорт с грунтом, – сказала она со своим обычным суховатым холодком, многажды усиленным в жарком блеске эдвардовско-пирожковых автоматов и таможенных деревьев. Они станцевали «гребешок», «меренгу» и «dolce far niente»[11]11
  Восхитительное безделье (ит.).


[Закрыть]. На полосе было восхитительно: воздух густ от неописуемой витальности реактивного топлива и чувственной музыки выхлопа. На посадочные расклады опустили сумерки – да такие, которыми никогда не удостаивали Кливленд, ни до, ни после. Затем – надломленный, бессердечный смех и поспешная дорога в отель.

– Я понимаю, – сказала Нэнси. И бесстрастно глядя на нее, Бак предположил, что она и впрямь понимает, как бессовестно бы это ни звучало. Вероятно, рассуждал он, я убедил ее против своей воли. Человек из Южной Родезии зажал его в угол опасного лифта.

– Вы считаете, у вас есть право придерживаться мнений, отличных от мнения президента Кеннеди? – спросил он. – Президента вашей земли?

Но вечеринка компенсировала все это – или большую часть – любопытственным манером. Младенец на полу – Сол, – похоже, доставлял удовольствие – вероятно, против своего обыкновения. Или моего обыкновения, подумал Бак, кто знает? В гигантской салатнице крутилась пластинка Рэя Чарлза. Бак танцевал «фриссон» с женой художника Перпетуей (хотя Нэнси в одиночестве осталась в отеле).

– Меня назвали, – сказала Перпетуя, – в честь знаменитой гарнитуры, разработанной знаменитым английским дизайнером Эриком Гиллом в начале нашего века.

– Да, – спокойно ответил Бак, – я знаю этот гарнитур.

Она тихонько рассказала ему историю своего романа с ее мужем, Солом Старшим. Сладострастно они не упустили ничего. А потом в комнату вошли два приличных господина из полиции, и гости побледнели, латук, ромэн и редис – тоже, разлетелись по выходам, полузадушенным травой.

Храбрость была повсюду, кроме здесь в этот вечер, поскольку боги уже тянулись к содержимому своих мандаринских рукавов в тех желтых царствах, где и решаются подобные вещи, к добру ли, к худу. Жалкий в своей подобострастной любезности, Сол объяснил, что может скоротать время, пока гости играют в телефонные игры в кармазинных передних. Полицейские, цвет кливлендской правоохраны, согласились выпить и станцевали древние полицейские танцы правоприменения и лишения свободы. Музыка волшебным образом просочилась обратно под дырчатыми гуамскими дверями; сердце от такого зрелища истекло бы слезами.

– Эта Перпетуя, – пожаловался Сол, – ну почему она так ко мне относится? Почему лампы пригашены, а записки, что я ей посылал, возвращаются нераспечатанными, заштампованными красными печатями «почтовый сбор не уплачен»?

Однако Бак со всей серьезностью поспешил прочь.

Его вызывало воздушное судно, их несмываемые полетные планы нашептывали его имя. Он приложился щекой к заклепанному боку дерзкого «707-го». «В случае появления оранжевых и голубых языков пламени, – написал он на крыле, – высвободитесь из воздушного судна, при необходимости прорубив дыру в днище. Пускай вас не смущает ковровое покрытие; оно верблюжье и очень тонкое. Я бы предложил вам при этом встревожиться, ибо ситуация крайне тревожна. Вы находитесь в воздухе, на высоте, вероятно, 35 000 футов, снаружи – оранжевые и голубые языки пламени, а в половицах – рваная дыра». И тут еще Нэнси. Он раскрыл объятия. Она пришла к нему.

– Да.

– Мы разве не?

– Да.

– Не важно.

– Для тебя. А для меня…

– Я трачу наше время.

– А остальные?

– Мне стало стыдно.

– Это оттого, что здесь, в Кливленде.

Они вернулись вместе в наемном автомобиле. Три стоянки были заполнены избыточными толпами в мерзком настроении. Я устал, я так устал. Человек из Южной Родезии обращался к коридорным, которые слушали его слова ненависти и думали о своем.

– Но тогда, – сказал Бак, но тогда Нэнси приложила палец к его губам.

– Ты представляешься мне таким недосягаемым, таким возвышенным над прочими мужчинами, – сказала она. – Я созерцаю тебя с такой странной смесью смирения, восхищения, отмщения, любви и гордости, что еще немножко суеверия, и я стану поклоняться тебе как высшему существу.

– Да, – сказал Бак, ибо заграничный скульптор, без сомнения – баварец, запел «Можешь взять свою любовь и засунуть себе в сердце», хоть и был весь покрыт каменной крошкой и грогом. Толпа ревела: аккомпаниаторы наяривали на экзотических инструментах Кливленда – «долоре», «каландре», «крале». Тренькайте, пальчики, шустро! Дворецкие не колебались ни минуты.

– История отпустит мне грехи, – заметил Бак и принял протянутую руку с громадными сапфирами, сияющими, аки гараж. Тут к нему подтанцевала Перпетуя, ее огромные потрясающие каштановые ресницы манили.

– Где Нэнси? – спросила она и, не успел он ответить, продолжила отчет о величайшей любви всей своей экзистенции, об отношениях со своим мужем Солом. – Он забавный и утонченный, – сказала она, – добрый и злой. Вообще-то мне о нем так много нужно вам рассказать, что, боюсь, не успею до комендантского часа. Вы не против?

Бряцанье танцев в Кливленде было уже таково, что многих, не ведавших о плане, оскорбило.

– Это оскорбление Кливленду, это адское бряцанье! – сказал один; и грог полился еще неистовее. Государственный секретарь по делам эротики вылетел из Вашингтона, столицы нации, чтобы лично во всем удостовериться, и человеку из Южной Родезии спасенья не стало. Он прокрался в Кливлендский авиатерминал.

– Можно мне билет до Майами? – спросил он танцующую девушку в билетной кассе «Дельта Эйрлайнз» без особой надежды.

– В этом году на Майами ничего нет, – огрызнулась девушка.

– Как я могу с ним разговаривать в таком бедламе? – задавалась вопросом Нэнси. – Как может белая птица надежды благословить наше туманное прошлое и будущее в таком шуме? Как? Как? Как? Как? Как?

Но Сол вовремя помахал с веранды Стоянки Номер Два. Ремень он спустил на бедрах опасно низко.

– Повсюду совокупление, – прокричал он, обмахивая себе шею, – это из-за танцев! Да, это так!

Так оно и было, как ни трудно в это поверить. Симпатии оголтело свирепствовали под предосудительно алыми небесами. Мы все боялись.

– Немыслимо, немыслимо, – твердил себе Бак. – Даже среди тех, от кого никогда бы такого не ожидали!

Перпетуя мерцала ему в ухо.

– Даже среди тех, – нашептывала она, – от кого бы не ожидали… ничего.

На какой-то миг…

– Нэнси, – воскликнул Бак, – ты, наверное, самая славнющая, черт возьми, девчонка в Кливленде!

– А как же твоя жена в Техасе? – спросила Нэнси.

– Она тоже очень мила, – ответил Бак. – Вообще-то чем больше я об этом думаю, тем больше верю, что из-за таких славных девчонок, как вы с Иродиадой, и стоит жить. Жаль только, что в Америке их не так много, чтобы каждому досталось хотя бы штук по пять.

– Пять?

– Да, пять.

– Мы никогда с тобой не сойдемся на этой цифре, – сказала Нэнси.

2

Резиновый дух Акрона, города-побратима пакистанского Лахора, в тот вечер раскинулся по плато выбросом пламени всех наших надежд.

Когда воздушное судно неполадкой двигателей по левому борту оказалось принуждено к посадке в Акронском Воздушном парке, чего Бак, разумеется, ожидал, он сказал:

– Но это же… это… Акрон!

Это и был Акрон – знойный, молекулярный, переполненный жителями, прижимающими крохотные транзисторы к крохотным ушам. Его захлестнула волна неблагодарности.

– Жопа, жопа, – сказал он.

Он промерил свое сердце. Граждане Акрона, проведя долгие часы на заводе, обертывались в дурноскроенные любовные треугольники, никогда не содержавшие меньше четырех персон различных степеней рождения – высоких, низких и посредственных. Прекрасный Огайо! с твоими транзисторизированными гражданами и неуважением к геометрии, мы любили тебя вечером у камина, дожидаясь, когда задремлет наша жена, чтобы можно было выскользнуть и повидать двух наших девчонок, Манфред и Беллу!

Первый телефонный звонок, поступивший ему в изюмно-ромовый гостиничный номер «Чарлза», был из «Акронской службы гостеприимства».

– Добро пожаловать! новое человеческое существо! в Акрон! Алло?

– Алло.

– Вы еще не влюблены в кого-нибудь из жителей Акрона?

– Я только что из аэропорта.

– Если нет, или даже если да, мы хотим пригласить вас на большую вечеринку знакомств – сегодня вечером в Клубе выпускников колледжа, в 8.30.

– Для этого я должен быть выпускником колледжа?

– Нет, но пиджак и галстук обязательны. Их, разумеется, можно будет получить при входе. Какого цвета на вас будут брюки?

Бак прошел по пружинистым улицам Акрона. Голова его пылала от противоречивых идей. Неожиданно его остановил пронзительный вопль. С вершины Циммер-билдинга, одного из благороднейших зданий Акрона, группа акронских любовников совершала самоубийственный прыжок в восемь рук. Воздух! – подумал Бак, следя за падением крошечных фигурок, – какая авиационная страна, эта Америка! Но мне следует как-то примениться. Он вошел в булошную и приобрел сладенькую зелененькую булошку, и позаигрывал там со сладенькой зелененькой девушкой, называя ее «пупсиком» и «фуникулерчиком». Затем – снова на улицу, прислониться к тепленькому зелененькому фасаду Циммер-билдинга и посмотреть, как работники оттирают кармазинную мостовую.

– Не могли бы вы указать мне путь в акронские трущобы, работник?

– Меня зовут не «работник». Меня зовут «Пэт».

– Ну так, «Пэт», куда идти?

– Я был бы более чем счастлив сориентировать вас относительно трущоб, кабы не тот факт, что с трущобной жизнью в Акроне разобрались раз и навсегда благодаря муниципальной прогрессивности. Муниципалитет повлек за собой возведение там, где некогда процветала трущобная жизнь, гигантских квадратических инвенций, дающих ныне приют как некогда трущобным супругам, так и некогда трущобным их супругам. Эти неописуемо прекрасные структуры располагаются вон в той степи.

– Спасибо, «Пэт».

В новостройке, неуклюжей и величественной, Бак наткнулся на человека, мочившегося в лифте подле другого человека, который бил стекла в дворницком чулане.

– Что это вы, ребята, тут делаете? – громким голосом вскричал Бак.

– Мы выражаем нашу ярость на это прекрасное новое здание! – воскликнули человеки. – О, то, что этот день не прописал! Мы назовем его Жальником, вот как мы относимся к нему, ей-бо!

Бак стоял, омытый непониманьем и сомненьем.

– Вы хотите сказать, что в Акроне, на родине квадратической любви, есть ярость?

– Квадратическая ярость здесь тоже есть, – ответили человеки. – Акрон и сам яр с определенной точки зрения.

«Пища ангелов» покрывала пол аккуратными квадратами. И что может быть тут не так? Всё?

– Какова же здесь точка зрения, на которую вы ссылаетесь? – тупо спросил Бак.

– Точка зрения всех бедных Акрона, – хором пропели честные йомены, – или, как предпочитают их звать отцы города, всех слаборазвитых Акрона. – И в глазах их зажглись странные огоньки. – Вы знаете, как называется эта новостройка?

– Как? – спросил Бак.

– «Шервудский лес», – сказали человеки. – Отвратительно, правда?

Человеки пригласили Бака отужинать с их подружками – Хайди, Элеанор, Джордж, Пурпур, Анн-Мари и Лос. На дереве гоношились и умирали скворцы, но снизу все было стекло. Гарольд разливал местное вино, легкое «Браво», в забытое столовое белье. И великий конь вечера проскакал по громадной сцене раз и навсегда. Мы опросили наши совести. Множество крохотных грешков оказалось выкорчевано в ту ночь, дабы дать место новому, побольше. Сплошные «алло», и «да», и «да, да» все жреческие часы напролет, с одного до восьми. Хайди в зубах держала карандаш.

– Тебе нравятся игры с карандашом? – спросила она. Что-то таилось за вуалью ее глаз.

– Не… особенно, – ответил Бак, – я…

Но парад, возглавленный батальоном теплых и милых девочек из «Акронской службы гостеприимства», избрал именно этот напряженный миг, чтобы протанцевать мимо – оркестры громокипели, а мерзопакостные колесные платформы во славу резиновых изделий раздувались во все стороны. Резиновые жезлы девочек гнулись в закате событий.

– Невозможно обсуждать серьезные идеи во время парада, – сказали Баку акронские коммунисты и ускользнули продолжать выражение своей ярости в другой части Леса.

– До свидания, – сказал Бак. – До свиданья! Я не забуду…

Девочки «Службы гостеприимства» выглядели очень бравурно в своих коротеньких белых с золотом униформах «Службы гостеприимства», обнажавших отличное количество «ноги». Глянь-ка, сколько «ноги» там сияет! – сказал себе Бак и поспешил вслед за парадом до самого Толедо.

3

– Ингарден, милая, – сказал Бак хорошенькой жене толедского мэра, читавшей номер журнала «Нечастая любовь», – где же все поэты Толедо? Где они тусуются? Он осыпал ее подарками. Она поднялась и таинственно переместилась в спальню – проверить, спит ли Генри.

– Есть лишь один, – сказала она, – старый городской поэт Константин Каверна. – Ледок чувства подернул ее припущенного цвета линзы. – Держит аптеку амулетов в старейшем квартале города и никогда никуда не выходит за исключением своих редких и прекрасных появлений.

– Константин Каверна! – воскликнул Бак. – Даже в Техасе, откуда я родом, мы слыхивали об этом превосходном поэте. Вы должны отвести меня к нему незамедлительно.

Оставив Генри на произвол его судьбы (и горька же была она!), Бак с Ингарден истерически рванули в аптеку Константина Каверны, и Бак, пока они катили, сочинял, что бы такого элегантного изречь этому старому поэту, предтече, так сказать, поэзии в Америке.

Светилась ли в глазах наших нежность? Трудно сказать. Каденции документов пятнали Западный Альянс, уже, вероятно, предрасположенный превыше молитв, что в силах искупить его.

– Вам не кажется, что у меня слишком много волос на шее? вот тут? – спросила у Бака Ингарден. Но не успел он и рта раскрыть, она сказала: – О, закройте рот!

Она знала, что миссис Лутч, чей интерес к пастору был лишь напускным, отыщет американский путь, если его вообще возможно отыскать.

В аптеке Константина Каверны проводилось собрание Толедского медицинского общества, вследствие чего Баку не довелось произнести своих приветственных слов, которым суждено было быть: «Каверна, мы здесь!» Жаль, но перекликните клички! Смотрите или, скорее, слушайте, кто в сборе, а кто нет! Присутствовали

Д-р Калигари

Д-р Франк

Д-р Пеппер

Д-р Шолл

Д-р Франкенталер

Д-р Мабузе

Д-р Грабов

Д-р Мельмот

Д-р Вайль

Д-р Модесто

Д-р Фу Манчу

Д-р Веллингтон

Д-р Ватсон

Д-р Браун

Д-р Рококо

Д-р Дулиттл

Д-р Альварес

Д-р Спок

Д-р Хатч

Д-р Эспань

Д-р Малоун

Д-р Кляйн

Д-р Кейси

Д-р Ноу

Д-р Регата

Д-р Илья

Д-р Бадерман

Д-р Авени

и прочие врачи. Воздух был сперт, товарищи, ибо доктора подвергали рассмотрению (да!) резолюцию о порицании старого любимого поэта. Покончим с бадинажем и острословием! К серьезности. Утверждалось, что Каверна отпустил… но кто дерзнет поссориться с Корнем Любви, использованным должно? Он спас довольно наглецов. Обвинение пребывало в умелых руках д-ра Кляйна, изобретателя сердца, и д-ра Эспаня, в честь которого, как убеждены многие, названа Испания. Их богоподобные фигуры высились над крохотным поэтом.

Кляйн наступает.

Каверна встает во весь свой рост, который не огромен.

Ингарден затаивает дыханье.

Эспань тает, больше, больше…

Тезисы от Эспаня Кляйну.

Бак сбит.

Луау?

Поэт открывает…

Нет! Нет! Вернитесь!

– …и если путь сей долог и ведет мимо реактора, и вниз по долине, и вверх по садовой дорожке, оставьте ее, реку я вам, небесам. Ибо у науки есть свои резоны, разуму неведомые, – закончил Каверна. И все свершилось.

– Черт! – сказал один врач, и остальные угрюмо зашаркали ногами по аптеке, озирая странный товар, что продавался тут. Ясно, что никакая резолюция о порицании даже не могла бы… Ну разумеется нет! О чем мы только думали?

Сам Каверна, похоже, был доволен исходом слушаний. Баку с Ингарден он декламировал свои поэмы о любви, озаглавленные «В вечерней синеве», «Давно и далеко», «Кто?» и «Дань У.К. Уильямсу». Ноги посетителей танцевали по усыпанному опилками полу аптеки амулетов под неотразимые ритмы поэтовых поэм. Изморозь счастья белела на двух поверхностях их лиц.

– Даже в Техасе, – прошептал Бак, – где все очень волнительно, нет ничего сродни старческому лицу Константина Каверны. Вы взаправду?

– О, жаль, что все не иначе.

– Правда?

– В мире так много прекрасных людей, и жалко, что я не из их числа!

– Вы из, вы из!

– Не по сути. Не внутри.

– Вы очень аутентичны, как мне кажется.

– Это нормально в Кливленде, где аутентичность – то, что надо, а здесь…

– Поцелуй меня, пожалуйста.

– Опять?

4

Парашюты прочих пассажиров щелкнули и затрещали во тьме вокруг него. В форсажной камере случилась неполадка, и пилот решил «нырнуть». Крайне все это неудачно.

– Каков твой стиль жизни, Цинциннати? – вопросил Бак у опрокинутой на спину драгоценности, посверкивающей под ним, словно старое ведро технических алмазов. – Дерзновен ли ты, как Кливленд? агонизируешь, как Акрон? туп, как Толедо? Каков твой настрой, Цинциннати?

В ледяном молчании город подступал к его пятам.

Войдя в контакт с Цинциннати, Бак и те из прочих пассажиров злосчастного рейса 309, кто пережил «нырок», направились в отель.

– Это у вас тут фляжка грога?

– Да, вообще-то это грог.

– Чудесно.

Согревшись грогом, от которого кровь заскакала у него по жилам, Бак пошел в свой номер и кинулся на кровать.

– О! – внезапно сказал он. – Должно быть, я не в том номере!

Девушка в постели сонно шевельнулась.

– Это ты, Харви? – спросила она. – Где же ты был столько времени?

– Нет, это Бак, – ответил Бак девушке, которая выглядела очень хорошенькой в голубой фланелевой ночнушке, натянутой на самые коленные чашечки, где остались красные полоски. – Должно быть, я попал в чужой номер, я боюсь, – повторил он.

– Бак, выметайтесь из этого номера сейчас же! – холодно произнесла девушка. – Меня зовут Стефани, и если мой друг Харви застанет вас здесь, будет неприятная сцена.

– Что вы делаете завтра? – спросил Бак.

Назначив «свидание» Стефани на 10 часов утра, Бак уснул невинным сном в собственной постели.

Утро в Цинциннати! Прославленный холодный свет цинциннатского солнца неразборчиво падал на весь город, там и сям, почти никого не согревая. Стефани де Ноголитьё надела льдисто-лазоревый шерстяной костюм, в котором смотрелась очень холодной, прекрасной и изможденной.

– Расскажите мне о своей цинциннатской жизни, – сказал Бак, – о ее уровне, я вот в чем заинтересован.

– Моя жизнь здесь весьма аристократична, – сказала Стефани, – поло, персиковый компот, liaisons dangéreuses[12]12
  Опасные связи (фр.).


[Закрыть] и так далее, поскольку я принадлежу к старой цинциннатской семье. Тем не менее все это не очень «весело», и вот именно поэтому я согласилась на это десятичасовое свидание с вами, волнующий небесный незнакомец!

– Вообще-то я из Техаса, – сказал Бак, – но у меня в этом путешествии нелады с самолетами. На самом деле я им не очень доверяю. Не уверен, что они надежны.

– А кто, в конце концов, надежен? – холодно вздохнула Стефани, полазорев еще круче.

– Вы кручинитесь, Стефани? – спросил Бак.

– Круче ли мне? – задумалась Стефани. И в зависшем молчании она пересчитала своих друзей и связи.

– Происходит ли в этом городке какая-либо достопримечательная художественная деятельность?

– Это типа чего?

Бак затем поцеловал Стефани прямо в таксомоторе, дабы разогнать крутую лазурь, столь характерную для ее лица.

– Все девушки в Цинциннати похожи на вас?

– Все первоклассные девушки похожи на меня, – ответила Стефани, – но есть и другие, о которых я не стану упоминать.

Слабый призвук чего-… Волна чего-… Густые облака чего-… Тяжестью невообразимый вес чего-… Тонкие пряди чего-…

Д-р Гесперидян свалился в маленький бассейн в саду ванПельта Райана (разумеется!) и все кинулись его вытаскивать. Чужие люди встречались и влюблялись, решая проблему, как покрепче ухватить д-ра Гееперидяна. Шумовой оркестр исполнял арии из «Войцека». А он лежал у самой поверхности, и изморозь ряски белила его скулы. Казалось, он…

– Не так, – произнес Бак, потянувшись к пряжке своего ремня. – А так.

Толпа отпрянула средь сосен.

– Вы, похоже, приятный молодой человек, молодой человек, – сказал ванПельт Райан, – хотя у нас и своих таких хватает после того, как в городе обосновался завод «Дженерал Электрик». Вы занимаетесь использованием счетных машин?

Бак вспомнил очаровательные красные полоски на коленках Стефани де Ноголитьё.

– Я бы предпочел не отвечать на этот вопрос, – честно ответил он, – но если вы хотите, чтобы я ответил на какой-нибудь другой…

ванПельт печально отвернулся. Шумовой оркестр наигрывал «Блюз красного мальчика», «Это всё», «Гигантский блюз», «Кропалик», «Остываем» и «Эдвард». Хоть каждый исполнитель увечен по-своему… но все это становится, к вящему ужасу, слишком личным. У оркестра славный звук. Порцайки грога густели на столе, размещенном там для этой цели. «Я расту меньше, а не больше, вступая в интимную связь с человеками по мере продвижения сквозь мирскую жизнь, – подумал Бак. – Виноват ли я в этом? Вина ли это вообще?» Музыканты отыграли крайне романтические баллады «Я не знал, который час», «Царапни меня» и «В тумане». Мрачное будущее, предреченное в последних номерах журнала «Разум», давит, давит… Ну где же Стефани де Ноголитьё? Никто не мог ему сказать, да и, по правде, знать ему не хотелось. Не он задает этот вопрос, но миссис Лутч. Она планирует по своей глиссаде, синусоидно, она падает, вспыхивает, ее последние слова:

– Передайте им… когда разбиваются… пусть выключают… зажигание.