Текст книги "Небо лошадей"

Автор книги: Доминик Менар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

10

Перед тем как войти в отель, я вынула из сумки гвоздику и, скривившись, разгрызла ее, немного пожевав, затем выплюнула горькую шкурку на тротуар. В холле Мелих старательно собирал сиреневые мыльные стружки, рассыпанные на стойке. В воздухе так сильно пахло лавандой, что я подумала, он не заметит запаха гвоздики, но, когда я обняла сына, он поморщился. И сказал, что пахнет невкусно, я согласилась, подумав, что так пахнут жабы и змеи, которые живут во мне, и эта ложь, что исходит из моего рта, но никогда не станет правдой. Должно быть, у меня был грустный вид, потому что он обвил мою шею руками и прижался ко мне. Немного поболтав с Валерией, мы направились обратно. Дома Адем уже проснулся и пил пиво, сидя на диване в гостиной и читая газету. С голым торсом, смуглый и толстый, покрытый густыми волосами, он был похож на ручного медведя. Мелих поцеловал его и ушел играть в свою комнату. Адем отложил газету с непонятными мне значками и, улыбаясь, спросил:

– Ты упала? У тебя все колени зеленые.

Опустив глаза, я посмотрела на свои брюки, испачканные зеленью.

– Ах, нет, я просто немного посидела в траве, – ответила я.

Неожиданно я почувствовала себя очень уставшей, и подошла к нему, чтобы сесть рядом. Легла и положила голову ему на колени. Он тоже почувствовал запах гвоздики и наморщил нос, вопросительно глядя на меня.

– Я была у дантиста, – сказала я. – У меня болел зуб уже несколько дней, и мне наконец удалось попасть на прием…

Я замолчала, не зная, что еще сказать. Закрыла глаза и почувствовала, как он провел пальцем по моим губам.

– Открой рот, – сказал он грозным голосом, – покажи мне этот гадкий зуб, я с ним поговорю.

Я покачала головой. Запах гвоздики теперь вызывал у меня отвращение, и я знала, что больше не смогу ощутить его, не вспомнив равнодушного холода твоих глаз.

– Ты не увидишь его, он совсем в глубине, – вздохнула я.

Он что-то сочувственно прошептал, затем мягко прижал холодное стекло бутылки к моей щеке.

– Я сделаю тебе все зубки из золота, – сказал он, – только из золота, целое колье из золотых зубов, они никогда не заставят тебя страдать от боли.

Я попыталась улыбнуться, но губы только искривились, а глаза наполнились слезами. Когда я прижалась лицом к его плечу, он взял меня за подбородок и сказал:

– Ну, открой глаза, – и я не смогла не послушаться. Он пристально посмотрел на меня, потом отпустил и поднес бутылку к губам.

– Тебе надо было подождать, когда я проснусь, я пошел бы с тобой.

Я не могла выговорить ни слова и только покачала головой в знак того, что это было невозможно. Он больше не смотрел на меня. Спустя несколько минут он спросил изменившимся голосом:

– Тебе было больно?

– Да, – вздохнула я, – да, мне было больно.

Конечно, я должна была наконец рассказать ему о тебе. Конечно, я должна была рассказать, что у меня был брат, о котором я никогда ему не говорила, и что этот брат был – я должна была это сказать – сумасшедшим, таким же сумасшедшим, как те гримасничающие безумцы, прижимающиеся лицами к зарешеченным окнам больниц, как та безумная старушка в парке. Он был ангелом, чудом, но он был таким же безумным. Его разум отказывался оставаться пленником внутри черепа, он был похож на странного необузданного зверька, который отказывался жить на своей ветке и сначала резвился повсюду, а затем засыпал в глубине вашей ладони, на вашем плече или у вас на затылке, обняв вас своими мягкими лапами; его невозможно было забыть, вы не могли жить без него, но неожиданно для вас самих вы не смогли жить и рядом с ним. Я должна была вырвать из себя эту правду, как тот золотой зуб, найденный детьми на дне ручья, но я не сделала этого, она осталась невысказанной и бесполезной, кому может быть нужен золотой зуб, если его когда-нибудь не найдут дети?

Адем не шевелился. И, хотя он смотрел куда-то в сторону, у меня было ощущение, что он ждет, когда я заговорю; он дышал в одном ритме со мной, слегка учащенно. Так прошла минута, затем еще одна, наконец он поставил бутылку на столик и встал.

– Мне пора на работу, – произнес он и вышел из комнаты.

Когда Адем вернулся, на нем уже была его форма ночного портье. У порога он только махнул мне рукой, повернулся, и я услышала, как за ним закрылась дверь.

Чуть позже я спустилась приготовить ужин Кармину. Я не осталась у него надолго, сославшись на зуб, и только взглянула на картины, которые он мне показал. На одной из них угадывался легкий след на берегу пруда, словно тень какого-то невидимого персонажа; кажется, я не рассказывала ему о нем, но у меня так и не хватило духа расспросить художника.

Жозеф лежал на полу между картинами и, следя за мной, вилял хвостом. Я присела и почесала его за ушами. Я посмотрела в его рыжие глаза и подумала: как я могла не замечать этого раньше? Он так походил на пса, который когда-то был у тебя, на ту собаку, которую ты нарисовал однажды, и я долго хранила этот рисунок, сделанный твоей рукой; меня бросило в дрожь от этого сходства, словно та самая собака смотрела на меня сейчас сквозь прошедшие годы. Когда пес лизнул мои пальцы, у меня возникло нелепое ощущение, что он в свою очередь узнал меня, не он, конечно, а та, другая собака, словно время стянулось, как в рубец стягивается рана, и что все должно снова уладиться.

Потом я вернулась домой и уложила Мелиха спать. Он уснул, а я еще долго сидела на краю его постели. В комнате стояла тишина, и я слышала, как он спокойно дышит. Я думала о тебе, о твоем лице, я не успела увидеть, как оно изменилось; ты совсем вырос, пока меня не было рядом, и все же, пока я думала о твоих еще незнакомых чертах, об этом длинном бледном шраме, об этой недоверчивой и такой детской улыбке, я испытывала ту же нежность, то же головокружение, что и раньше.

С тех пор как я очнулась на пороге отеля, в моей жизни случалось очень мало переживаний, похожих на эти. Конечно, у меня был Мелих, маленький живой комочек, появившийся из моего живота, в шлеме из черных волос, как маленький воин, – это семейная черта, говорил Адем, плача от радости, все мальчики в нашем роду рождаются с волосами, как у взрослых мужчин. У меня был Адем; когда он болел или был уставшим и ему так не хватало его матери, когда он думал о своих родных, которых ему не суждено было больше увидеть, о том, что однажды, после смерти, он ляжет в эту чужую для него землю, тогда в его глазах я видела все то, что он не решался мне рассказать. И иногда со мной было лицо Кармина, особенно когда он находился совсем рядом, и стоило чуть наклониться, чтобы наши щеки соприкоснулись; или когда молчал и все мысли пробегали по его лицу, как пробегают по земле тени от облаков, и если забыть о том, что это просто облака, скрывающие солнце, то можно было бы подумать, что существует еще один мир, полный и тишины, и шума, параллельный нашему, тому, который называют нашим.

Наконец я встала, вернулась в гостиную и присела на диван. Погасила везде свет, и в окно мне была видна луна, совсем круглая и почти белая, появившаяся из-за крыши дома и висевшая в небе. Взглядом я следила за ее долгим путешествием по небу и всю ночь думала о том, что мне нужно сделать для того, чтобы ты вернулся. Я говорила себе, что ты тоже потерялся в этом новом городе, на этом кладбище, где от прошлого осталось лишь несколько деревьев. По этой причине ты скрывался в парке, хотя вокруг существовало множество подвалов, пустых гаражей или заброшенных домов, где ты мог бы укрыться от дождя и холода. Ты потерялся, неустанно повторяла я, ты потерялся. Так же как я забыла огромную часть своей жизни, ты потерял след своего детства, ты блуждал вслепую, не зная ни откуда пришел, ни кто ты есть. Если я расскажу тебе, если я все расскажу тебе, сможешь ли ты так переписать свою память, как Кармин переписывает свои картины, что никто, даже мы с тобой, никогда не заметит и малейших различий?

Там, в парке, я не знала, каким именем позвать тебя, чтобы ты вернулся. Первым именем было то, которое дали тебе в день твоего рождения, именно его я выбрала, когда родители спросили, каким именем окрестить тебя. Гораздо позже я узнала, что именно так раньше называли детей, брошенных на паперти или в лесу. Очень скоро я придумала тебе десятки, сотни других имен, по одному для каждой выдуманной мною истории.

То, которое я любила больше всего, было анаграммой твоего имени. Когда я напевала его, то заметила, что оно похоже на мое, если переставить буквы, – Нело и Нела, так звали героев одной из моих историй, двух маленьких раскрашенных фигурок из папье-маше.

Я придумала тебе столько имен, что сама не могла запомнить их. И, наверное, это я сотворила тебе десятки, сотни «я», это я расколола твой разум на множество цветных кусочков – и никто, ни один доктор, ни одна искусная рука портнихи или кружевницы не могла бы теперь собрать их воедино: ветры развеяли их на четыре стороны света.

11

Едва светало, когда Адем вернулся из отеля. Я сидела на диване, я так и не ложилась и даже не устала, только веки были слегка тяжелыми и глаза воспалились, словно в них насыпали песка. Он неожиданно появился на пороге комнаты, посмотрел на меня, и мне стало понятно, что лгать и уверять, будто я только что встала, не стоит: на мне были все те же брюки с пятнами травы на коленях, а запах гвоздики стал еще сильнее и резче и был похож на запах мяса. Я схватила пивную бутылку, которую он оставил вечером на журнальном столике, и выпила последние капли пива, чтобы скрыть запах. Он подошел и сел рядом со мной, держа свою фуражку в руках, а я положила голову ему на плечо.

– Мне просто не спалось, – сказала я. – А так все в порядке, все хорошо.

Он не ответил, обнял меня за шею и, закрыв глаза, прижался виском к моему лицу.

– Мне самому не спалось, – прошептал он. – Сегодня я останусь с тобой, Мелих один раз пропустит школу, и мы все вместе пойдем гулять. Я даже могу взять один-два дня отпуска, – добавил он с улыбкой, – мы могли бы поехать на море.

Я посмотрела на него. Бледный свет сделал его щеки еще более впалыми, под глазами были мешки, он показался мне неожиданно постаревшим, и я с сожалением подумала о том, что он постоянно старел, днем и ночью, со дня нашей встречи он должен был тайком дежурить по ночам. От тревог и от радости в уголках его глаз появились морщинки, я провела по ним пальцем.

– Иди ложись, – сказала я. – Ты не должен сидеть со мной. И Мелих должен идти в школу.

– Тогда пойдем ляжем со мной.

Я подумала, потом покачала головой. Но он встал, взял меня на руки и отнес в комнату, делая вид, что недовольно ворчит. Он разделся сам и раздел меня все теми же рассеянными, пьяными от усталости движениями, и мы улеглись в постель. Прижавшись ко мне, он почти тотчас же заснул. Широко открыв глаза, я неподвижно лежала и смотрела вокруг. Эта комната была почти пуста, в ней не было ничего, кроме кровати и лампы с разорванным абажуром, стоящей прямо на полу. Приглядевшись, я заметила маленький красный грузовик, который Мелих забыл или оставил в углу комнаты; в остальном же это была комната одинокого мужчины, комната, в которой он спал прежде, чем я вошла в его жизнь. Я могла бы исчезнуть до того, как ему пришлось бы снимать мое фото со стены, платье с вешалки или собирать сережки с ночного столика.

Я лежала, прижавшись лбом к его груди. Он пах отелем, пыльными коврами и усталостью, которая одолевала его каждое утро, и очень отдаленно – лавандой. Почувствовав ее тончайший аромат, я улыбнулась, поцеловала его в грудь, откинула одеяло и бесшумно встала.

В ванной я посмотрела на свое бледное, осунувшееся лицо, боясь вновь стать похожей на себя ту, которой была раньше; я подрумянила скулы, подкрасила глаза и губы, наверное, слишком ярко, но я не могла позволить той, другой девочке из прошлого пойти со мной туда, куда, как я уже знала, направлюсь сегодня.

12

Я ждала, когда она пройдет мимо. Сидя на скамейке, ждала много часов подряд, знала, в каком доме она живет, но не знала, на каком этаже, а на почтовых ящиках ее имени не было. Отведя сына в школу, я села в автобус; Мелих очень удивился, увидев меня так сильно накрашенной, но был еще очень сонным, чтобы задавать много вопросов. Теперь она жила на другом конце города, в маленьком новом квартале. И прошла в нескольких метрах, не заметив меня. Шла медленно, словно была намного старше своих лет, и, не спеша перейдя улицу, вошла в подъезд.

Подождав немного, я пересекла улицу и, замедлив шаг, поднялась по лестнице вслед за ней. Прислушалась, чтобы понять, в какую квартиру она войдет, и, когда дверь захлопнулась, присела на ступеньку, чтобы собраться с силами. Я напрасно думала, что подготовилась во время поездки в автобусе, мои колени сильно дрожали, и мне не хватало сил, чтобы подняться выше по лестнице. Я вынула из сумки маленькое зеркальце и посмотрела на свое лицо, оно было все так же накрашено, несмотря на часы, которые я провела, сидя под мелким моросящим дождем; наконец я глубоко вздохнула и запретила себе дышать до тех пор, пока не постучу в дверь.

Она открыла почти сразу. Какое-то время молча смотрела на меня без всякого выражения, словно не узнавала, словно просто ждала, что я предложу ей купить. Я смотрела на нее, на ее коротко стриженные, завитые волосы, когда-то такие красивые рыжие волосы, на ямочку, которая теперь казалась только шрамом на впалой щеке. Потом губы ее задрожали, и она поднесла руку к лицу.

– Я пришла забрать свои вещи, – сказала я. – Хочу только забрать свои вещи.

Я не узнала своего голоса, он стал бесцветным и сдавленным, но думаю, она узнала его сразу, потому что знакомый тик скривил ее левый глаз, именно он всегда выдавал самые сильные эмоции. Она застыла, а я почувствовала, что мной овладевает нетерпение и что-то еще, похожее на ужас.

– Где они? – закричала я. – Где?

Она сжимала и ломала пальцы, потом, вдруг разжав их, неуверенно протянула руку ко мне и, казалось, задумалась, чего коснуться – лица моего или ладони, но так и не решилась дотронуться до меня.

– Элен, – прошептала она, – Элен, останься ненадолго… Я как раз собиралась обедать, ты могла бы…

– Нет, – ответила я и не смогла удержаться, чтобы не повторить это много раз, – нет, нет, нет, – и каждый раз мой голос становился все более чужим и сдавленным, я до крови впилась ногтями в ладонь, чтобы замолчать.

– Просто скажи мне, где они.

Она не ответила, ее рука, протянутая ко мне, по-прежнему висела в воздухе, и я смотрела на увядшую, усеянную коричневыми пятнами ладонь, с кольцом на безымянном пальце, которое я так хорошо помнила крошечный бриллиант и был всей ее гордостью; мною вдруг овладело странное чувство, я с трудом удержалась, чтобы не схватить эту руку и не прижать ко лбу. Оттолкнув ее, я ворвалась в прихожую. Узким коридором пошла по направлению к самой большой комнате – все квартиры в новом городе были похожи. Там я открыла дверцы платяного шкафа и быстро перебрала все плечики, потом осмотрела стопки вещей, аккуратно сложенных на полках. Среди них были и хорошо мне знакомые, и я изо всех сил старалась не смотреть на них, среди множества расцветок и тканей, гладких и ворсистых, лежала и старая рубашка в клетку, которую я помнила наизусть, папа когда-то называл ее блузой дровосека. Он так долго носил ее, что ткань на локтях стала почти прозрачной. Папа был в ней и в тот самый день, и вдруг я почувствовала, что полы рубашки под моими пальцами жесткие, словно ее испачкали и не стирали, меня вдруг оглушила мысль, заставившая сердце выпрыгивать из груди: моя мать так и не постирала ее после его смерти. Словно обжегшись, я отдернула руку и в ужасе посмотрела на свои пальцы, словно боялась увидеть на них пятна свежей крови.

– Моя девочка, – пробормотала мать у меня за спиной, – ох, моя маленькая Элен.

Она стояла на пороге, продолжая ломать руки, ее глаза были наполнены слезами. Я хватала стопки вещей и бросала их на кровать, на пол, повсюду, комната походила уже на поле боя, и наконец, повернувшись к ней, я закричала:

– Куда ты их дела?

Она покачала головой, глядя на вещи, валявшиеся на полу, по которым я шла теперь к двери, и вздохнула:

– Все в другой комнате. Я ничего не выбросила, ничего.

Я оттолкнула ее, я не могла ждать: мой ужас и моя боль нарастали, что-то неясное разрывало мне душу и разбивало сердце. В другой комнате я подбежала к стенному шкафу и, распахнув его, в пластиковой бельевой корзине, резко пахнущей нафталином, увидела то, за чем пришла, – мои старые вещи: ношеную одежду, несколько игрушек, твои распашонки и детскую бутылочку. Я не взяла с собой сумку и поэтому, сорвав с постели покрывало, расстелила его на полу и охапками набросала на него вещи, потом торопливо свернула покрывало, завязав углы в узел, и выпрямилась. Мне не следовало этого делать, но я все-таки окинула взглядом то, что окружало меня. Это была не та комната, где мы жили раньше, но она была точно воссоздана – я узнала шторы, покрывало, пустую вазу на письменном столе. И, повернувшись, спросила:

– Мне нужна еще маленькая карусель. Карусель с лошадями. Где она?

Она смутилась и медленно провела рукой по рукаву другой руки – еще один такой знакомый жест.

– У меня ее больше нет, – прошептала она. – Я потеряла ее. Потеряла при переезде.

Я не осмелилась расспрашивать ее, чтобы узнать больше, не осмелилась и дальше открывать шкафы. Взяла узел и вышла из комнаты. В тот момент, когда я выходила в коридор, она неловко попыталась остановить меня. Чтобы высвободиться, мне пришлось сильно дернуться, и, когда она отпустила меня, я потеряла равновесие. Отступив на несколько шагов, я, сама того не желая, оказалась в гостиной. Мне хотелось бы никогда этого не делать, но мой взгляд уперся в рамки с фотографиями, стоящими на столике: вот я, маленькая, вот портрет отца в молодости, тех времен, когда он еще носил усы, а улыбка была такой теплой, и еще две другие, две другие фотографии – я почувствовала, как кровь отлила от моего лица, и отвернулась, чтобы не увидеть больше. Спустя мгновение я уже бежала по улице. Мне не удалось найти остановку автобуса, и я вернулась пешком, на что ушло несколько часов; как бродяга, я прижимала к груди свой узел. О! Эти фотографии.

13

Свернув на нашу улицу, я сразу же увидела Адема, сидящего под платаном возле дома. Увидев меня, он встал и направился в мою сторону. Он шел и внимательно рассматривал меня, потом, отвернув рукав рубашки, показал на часы. Еще не поравнявшись со мной, он крикнул:

– Я жду тебя уже несколько часов. Где ты была?

Я тоже смотрела на него с удивлением. Адем надел серый костюм, который почти никогда не носил, – с годами он прибавил в весе, и костюм стал ему немного тесен, – а также белую рубашку и красный галстук. На ногах у него я увидела начищенные выходные туфли. Неожиданно я почувствовала себя грязной – на моем лице был слой пыли, смешанной с румянами, струйки пота прочертили бледные полоски на коже. Когда мать схватила меня за руку, одна из пуговиц на моей блузке оторвалась, и мне пришлось криво застегнуть ее, чтобы она не слишком открывала грудь.

– Сегодня праздник в школе, разве ты забыла? – добавил Адем. – Иди переоденься. Поторопись, я жду тебя.

Я взбежала по лестнице так быстро, как могла. После пройденного пути ноги болели, я была вымотана и хотела спать, но, главное, не могла поверить, что забыла про школьный праздник. Узел я отнесла в свою комнату и, не сумев засунуть его в шкаф, спрятала наконец под кровать. В зеркале ванной комнаты я увидела свои угольно-черные глаза. Тушь потекла и пятнами расплылась у меня под глазами. Помада высохла и потрескалась, стала из фиолетовой почти черной, будто я съела что-то, забыв вытереть рот. Подумав об этом, я вспомнила, что ничего не ела сегодня, но чувства голода не ощущала. Я вымыла лицо, расчесала волосы и завязала их хвостом. Разделась, потом натянула костюм, который Адем купил мне, когда я начала искать работу. Тогда он еще надеялся, что я смогу найти какое-нибудь место в офисе, но я так ничего и не нашла, а потом начала работать у Кармина. Костюм был темно-синего цвета и слишком теплым для такой погоды, но я все-таки надела его, потому что Адем надел свой и мне не хотелось, чтобы ему или Мелиху было за меня стыдно. Я захлопнула дверь и сбежала по лестнице. Адем ходил взад и вперед возле дома и едва улыбнулся, увидев меня.

Мы пересекли соседний двор, пройдя через детскую площадку с песочницей, горкой и качелями, обсаженную кустами, листья которых никогда не опадают, а только неумолимо блекнут осенью, – такие кусты всегда сажают возле серых и уродливых домов. Именно здесь я снова увидела тебя.

Одно из окон первого этажа было открыто, а ты неподвижно стоял в нескольких шагах от него, спрятавшись за одним из этих кустов и прислушиваясь. На тебе был старый зелено-коричневый жаккардовый свитер – такие свитера мы носили когда-то – и твоя вечная полотняная шапочка. Я увидела, как ты оперся о подоконник и мягко спрыгнул внутрь помещения.

Адем даже не взглянул в твою сторону. Пока мы шли на другой конец города, я все время оглядывалась, надеясь увидеть, как ты выходишь, каждое мгновение боясь услышать крики и полицейскую сирену, увидеть, как тебя преследуют, ловят. Перед тем как перейти улицу возле школы, я вдруг выдернула из уха сережку и прибавила шагу, чтобы догнать Адема. Пряча сережку в ладони, я поспешно сказала ему:

– Сережку потеряла, когда выходила, она была на мне, наверное, соскочила по пути…

И, так как он раздраженно посмотрел на меня, я добавила умоляющим тоном:

– Иди, обещаю догнать тебя возле школы.

После этого я развернулась и побежала к детской площадке. Возле песочницы задержалась, приковав взгляд к окну, за которым ты скрылся; неожиданно ты появился на подоконнике, так же тихо, как и в первый раз, спрыгнул на утоптанную землю и выпрямился. Ты держал что-то в руке, но я стояла слишком далеко и не поняла, что это было. В квартире ничто не шелохнулось, из бесчисленных окон, выходящих во двор, никто не видел тебя, никто, кроме меня.

Ты бы убежал, но вдруг увидел меня, запыхавшуюся, стоящую посреди детской площадки в моем синем костюме. Увидел и, конечно, подумал, что я выдам тебя, закричу или кину камнем в окно, что привлечет внимание всех жителей квартала, поэтому ты поднял руку, показал мне, что держишь, хотя мне так и не удалось разглядеть, что именно, и потом забросил эту вещь обратно в квартиру. Потом ты повернул ладони кверху и, не сводя с меня глаз, начал пятиться. Так ты дошел до угла дома, затем повернулся и бросился бежать.

В квартире – никакого движения. Я обвела взглядом фасады домов и, никого не увидев, подбежала к окну.

Я и не предполагала, что смогу так легко подтянуться до подоконника, но мне все-таки удалось сделать это; подобрав юбку и оцарапав колени, я соскользнула внутрь. И подняла то, что блестело на полу, – это был золотой браслет, – затем снова перелезла через окно и бросилась бежать по направлению к дороге.

Перед тем как войти в школу, я присела, чтобы восстановить дыхание. Сунула браслет в сумку, стерла с колена кровь и сняла туфли, чтобы вытряхнуть попавший внутрь песок. Потом, глубоко дыша, досчитала до двадцати, чтобы успокоиться.

Адем не дождался меня, и я пошла на звук музыки, доносящейся из столовой, столы и стулья там были раздвинуты, чтобы обеспечить детям простор. Он был в глубине зала, свободных мест больше не было, и я проскользнула к нему. Дети по очереди выходили на маленькую сцену, читали стихи, стихотворение Мелиха я запомнила, каждый вечер в течение двух недель помогала ему учить его и тем не менее узнала лишь по последним словам. Я вздрогнула и стала рассматривать ребенка, который несколько минут назад вышел на сцену. Это и был Мелих. Он смотрел прямо перед собой, и я надеялась, что он ничего не заметил. Когда Мелих закончил, я захлопала вместе со всеми и крикнула: «Браво, Мелих!», он мельком взглянул в мою сторону, и его губы задрожали, выдавая затаенную улыбку. Пока другие дети выходили на сцену, я сунула руку в сумку, и моей кожи коснулся холодный металл золотого браслета.

После выступления взрослые пили шипучее вино, а дети лимонад. Мы с Адемом стояли рядом, к нам подошла поболтать учительница Мелиха – я без причины смеялась, каждую секунду боясь, что откроется дверь и войдет полиция. Мы задержались, потому что Мелих играл с другими детьми, в восемь часов Адем пошел за сыном, отвел его в сторону и что-то прошептал на ухо – поздравляя, как я поняла, – потом поцеловал его и вернулся ко мне.

– Оставляю его тебе, – сказал он, – мне пора идти переодеться.

Адем избегал моего взгляда, с начала праздника мы почти не обмолвились ни словом, но неожиданно он испытующе посмотрел на меня и спросил:

– А что с твоей сережкой?

Инстинктивно я поднесла руку к уху – серьги не было. И задумалась о том, где разжала руку, на детской площадке или в тот момент, когда перелезала через окно, – так где же я потеряла ее?

Выдержав пристальный взгляд Адема, я ответила:

– Я не нашла ее. Должно быть, она упала в песок или потеряна еще раньше, днем.

Он покачал головой, наклонился, чтобы коснуться моей щеки губами, и ушел. Я смотрела ему вслед, но он не обернулся.

– Мы теряем друг друга, – подумала я, – мы теряем друг друга.

Я постояла одна еще немного, потом пришел Мелих и сунул свою ладошку мне в руку.

– Я хочу уйти прямо сейчас, – серьезно заявил он.

Его глаза блестели, лицо раскраснелось, и такие же сероватые тени от усталости, как у отца, залегли под глазами.

Мы неторопливо вернулись домой. Он наелся печенья, и мне не пришлось готовить ему ужин, очень рано мальчик ушел спать, опьяненный от возбуждения и усталости. Когда я вошла в комнату поцеловать его, он желал спокойной ночи своей белой мышке, кормя ее крошками печенья, которые притащил из школы специально для нее.

– Спокойной ночи, Миним, – шептал он.

Я взяла кусочек печенья и тоже просунула его сквозь прутья к крохотной белой мордочке, к маленькой рожице с розовыми бровями.

Он получил эту мышь в подарок два года тому назад, когда начал настойчиво требовать сестренку – она появилась у одного из мальчиков его класса. Тогда я сказала, что куплю ему мышь – это было его второе желание, – если он обещает не говорить о маленькой сестренке с отцом. К тому же иногда мышки превращаются в маленьких девочек, шепнула я ему тогда, нужно только хорошо ухаживать за ними, такими беленькими и хрупкими, а твоя мышка – настоящая маленькая фея, нежная, мягкая и бесконечно добрая.

Я подарила ему мышь, потому что мысль о том, что у него появится маленькая сестра, была для меня невыносима. Я не могла смириться с тем, что между ними могут образоваться узы, которые потом, когда они не смогут быть ни вместе, ни врозь, заставят их страдать. Эти узы станут для них колючками, которые одновременно и крепко связывают вместе и до крови разрывают плоть; я боялась, как бы это не стало семейной традицией, как рождение мальчиков с волосами в роду Адема. А когда его мышка умрет, я подарю ему новую, и несколько месяцев спустя он уже забудет первую.

Я сидела на краю его постели, пока он не заснул; Мелих держал мою руку в своей, но прежде, чем провалиться в сон, прошептал:

– Я сразу увидел тебя, мама, а ты не смотрела на меня.

И прежде, чем я смогла что-то сказать, он прошептал тоненьким, тихим, как писк мышонка, голосом:

– Мама, о чем ты думала?

Я закрыла глаза. Взяла его лицо в ладони и прижалась щекой к его щеке, так я делала, когда он был совсем маленьким и не мог заснуть, так я делала когда-то с тобой. А теперь молила Бога, чтобы мальчик заснул прежде, чем успеет задать свой вопрос снова. Мои мольбы были услышаны, потому что он отвернулся к стене и неожиданно заснул, обмякнув в моих руках, как тряпичная кукла. Мои мольбы были услышаны, но тем не менее я не могла успокоиться и найти в себе силы, чтобы подняться и уйти к себе. Я вытянулась рядом с ним на узкой кровати. Мне была невыносима мысль остаться наедине со своими мыслями, тайными мыслями, теми, которые сделали меня глухой к голосу моего сына, читающего бесконечно знакомое мне стихотворение.

Ты подрос. Теперь ты часто оставался дома один, я уходила в школу, мама за покупками, и мы оставляли тебя в комнате, среди игрушек, со стаканом молока и тарелкой фруктов, порезанных на мелкие кусочки. Иногда ты играл по ночам в спящем тихом доме. Ты закрывал ставни и залезал в темноте под одеяло прямо в одежде. Ты сам себе рассказывал истории, скорее, это они рождались в тебе, словно существа, ворочавшиеся в глубоком болоте, они скручивались и раскрывали свои пасти, словно гигантские лианы или китайские драконы, чьи движущиеся тела растягиваются насколько хватает глаз. Вскоре они занимали уже всю комнату, касаясь стен и потолка, а их хвосты рассекали воздух. Иногда, пробудившись, ты начинал кричать, одновременно завороженный и испуганный тем, что внезапно привиделось тебе. Ты больше не нуждался во мне, в этой игре ты был бесконечно сильнее меня. Когда я возвращалась, ты начинал рассказывать, и я часами слушала тебя; иногда наши куклы служили тебе марионетками, но чаще тебе хватало рук, и они начинали жить разными жизнями, словно в китайском театре теней; и нам с тобой не нужен был ни свет, ни ширма, не нужны были все эти хитрости для того, чтобы пересечь грань реальности.

Не знаю, когда страх, который внушал мне соловей, добрался и до тебя. Постепенно я почувствовала это: ты больше не хотел рассказывать мне, как провел день, я описывала тебе монотонность школьных будней, а когда приходила твоя очередь, ты лишь пожимал плечами. Если я настаивала, твои глаза наполнялись страхом, ты больше не хотел доверять мне истории, заполнявшие твое одиночество.

Правда заключалась в том, что отныне ты не имел над ними никакой власти. Теперь они правили тобой. Словно упряжка взбесившихся лошадей, они тащили тебя по пыли, а ты напрасно цеплялся ногтями за землю, крича и плача; теперь они, брызжущие слюной, с дрожащими взмыленными боками, решали, когда нужно остановиться. Ты просыпался медленно, с израненными лодыжками, и как бы тебе хотелось избавиться от сковывающих тебя пут – ведь кто знал, когда эти истории снова овладеют тобой и швырнут, беспомощного и трепещущего, на землю, – но не было ни одной веревки, которую ты мог бы разрубить, никаких наручников, которые я помогла бы открыть шпилькой. Очень скоро ты начал бояться их. Случалось, я находила тебя в шкафу или под кроватью, забравшегося в такое узкое место, куда могла бы залезть только кошка. И твои глаза были похожи на кошачьи – они были такими же огромными, неподвижными, почти светящимися в темноте. Мне приходилось долго звать тебя, просить, осыпать ласками, чтобы ты согласился вернуться ко мне. Тогда я брала тебя на руки и долго укачивала. Наконец ты начинал рассказывать мне эти истории тихо-тихо, словно боясь разбудить их снова, снова увидеть, как они вырвутся из своего мрачного болота. Я нежно гладила тебя по волосам, и страшно было представить, что все эти истории умещаются в головке, неровностей, бугорков и впадинок которой я едва касалась.