Текст книги "Полынь и порох"

Автор книги: Дмитрий Вернидуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 8

«В дни первой большевистской оккупации тюрьмы Новочеркасска были так переполнены, что не могли уже вмещать новых арестованных, и потому большевики время от времени разгружали их, выводя офицеров и расстреливая их вблизи места заключения. Никак нельзя было найти ни объяснения, ни оправдания зверского отношения большевиков даже к раненым офицерам и партизанам. Последних часто выволакивали на улицу пьяные солдаты и здесь же приканчивали. Иногда случались эпизоды, которые не выдумать ни одному романисту, как бы ни была велика его фантазия. Например: из больницы Общества Донских врачей на носилках выносят раненых и складывают на подводы, чтобы вывезти за город и там расстрелять. Мимо проходит дама. Она умоляет красногвардейцев пощадить раненых. Красные нагло предлагают ей выкуп: „Выкупите их у нас. По двести рублей за каждого”,– говорят они. Дама поспешно роется в сумке и находит только 400 рублей, а обреченных 40 человек. Как быть?

„Очень просто, – кричит красногвардеец, – выбирай любых двух! ”»

Из дневников очевидца

И студент Барашков, и старый казак Фома Егорыч как в воду глядели. «Дополнительные сведения» о районе Зимовников оказались вполне отрицательными, поэтому было принято решение двигаться на Кубань. В станице Мечетинской Корнилов вызвал всех командиров отдельных частей и, как всегда сухо, изложил мотивы и указал новое направление. Но взор его испытующе и с некоторым беспокойством следил за лицами донских партизан. Пойдут ли с Дона?

Партизаны явно опечалились таким поворотом. Но выбор они уже сделали: отряды идут с Корниловым.

Походному атаману Попову было предложено присоединиться к Добровольческой армии. Через три дня он ответил отказом. Попов объяснял, что, считаясь с настроением своих войск и начальников, он не может покинуть родной Дон и будет в его степях выжидать пробуждения казачества. Но всем и так стало ясно: честолюбие или что-то еще удержало Походного от подчинения Корнилову.

Казаки станицы Аксайской, вести о крайнем недовольстве коих действиями большевиков достигли Ольгинской, и впрямь одними декларациями не ограничились. Последней каплей, видимо, стал проход через станицу конного латышского отряда, молниеносно устроившего реквизицию провианта, оружия и кое-каких ценностей на нескольких улицах.

Случившийся после этого сход послал кучу страшных проклятий большевикам и постановил вооружаться. Сформировав три полные сотни, станичники отправили их на защиту своего юрта с севера и юга. Северный отряд и обнаружил у Большого Лога побитых латышей и матросов. Казаки из бывалых, прошедшие не одну войну, быстро поняли, что тут пахнет междуусобицей. Молва же, наоборот, приписала победу над красными аксайцам.

Такой поворот событий погрузил станичников в большие сомнения, благо советчиков хватало. Одно дело встретить какой-нибудь отряд на подступах к станице и, сдерживая его, добиться чего-нибудь путем переговоров. А другое – вырезать полностью, без каких либо деклараций.

«В конце концов Бог инородцев наказал, – толковали старики, – обобранные, опять же, свое добро вернули, а с большевиками и Корнилов не совладал. Не приведи Господи, Сиверс мстить начнет».

Проторчав на подступах к станице пару дней без всякого дела и помитинговав, казаки решили упредить ситуацию: пока не поздно, послать к большевикам делегатов. Делегаты вскоре вернулись и доложили, что большевики очень встревожены случившимся, да так, что им стало не до аксайцев. Последних отправили восвояси, пообещав карательную экспедицию не посылать, если казаки, проявив сознательность, помогут продовольствием.

Если кто-нибудь в этот день попытался бы без предварительной консультации с комиссаром Склянским поговорить с Рудольфом Фердинандовичем, то наверняка бы получил пулю в лоб. После вестей из района Аксайской Сиверс заперся у себя в кабинете. Он пил водку.

Время от времени в коридор долетали яростные матерные ругательства. Командующий фронтом подозревал всех. Затуманенный спиртным мозг его снова и снова перебирал причастных к «золотой» операции фигурантов. Произошло немыслимое: лучшие исполнители его приказов отправлены на тот свет, «груз» похищен, а немецко-красный агент испарился, да не один. С ним пропал вожак морской ватаги боцман Бугай.

Стекла окон на втором этаже дома были сплошь в паутинках пулевых отверстий. Если, бегая взад-вперед по комнате, Рудольф Фердинандович замечал кого-нибудь на улице, он тут же стрелял из маузера. Столь незначительный «живой» расход человек, не так давно обналичивавший для революции германские чеки, мог себе позволить. Командарма приводило в бешенство то, что он не знает, как реагировать на ситуацию. Если немцы им воспользовались, то мстить им без «индульгенции» Совнаркома не получится. А если его кинули свои люди, то что он станет говорить фон Бельке? По правилам, он должен был поставить Феликса в известность об истинной подоплеке «архивной» операции, а не пользоваться услугами влиятельного совнаркомского чиновника – бывшего каторжанина. Госценности – это епархия Дзержинского. Немцы наверняка сдадут его соратникам в обоих случаях: если решат, что их кинули, и если кинули они сами. В последнее верить не хотелось. Все-таки германский менталитет – вещь трудноизменяемая. Подобного раньше не было.

– Корф! Склянского и водки! – взревел командарм, лягая ногой табурет. Не собираясь отпирать дверь ключом, он выстрелил в замок дважды. Отбросив маузер на распоротый шашкой кожаный диван, Сиверс, уже тише, позвал:

– Иван Карлович, вы тоже зайдите!

Когда появился Склянский, опасливо косясь на продырявленные окна, командарм имел почти мирный вид. По-прежнему глядя исподлобья, он уселся на стуле, закинув ногу за ногу.

– Я хочу попросить вас об услуге, – мягко произнес Рудольф Фердинандович тоном редактора «Окопной правды», коим когда-то являлся. Делая вид, что позабыл о подрасстрельной беспрекословности выполнения собственных распоряжений, Сиверс, налив себе и помощникам по шкалику, продолжил:

– Найдете груз – награжу, не удастся – хрен с ним. Но, непременно, отыщите мне пропавших. А еще лучше, бумагу – мандат Совнаркома. И, как говорит Владимир Ильич: «Промедление смерти подобно!» Действуйте, ни в чем себя не ограничивая, даже если фронт станет. И никаких немцев.

Подъехав к почти освободившемуся ото льда Аксаю, партизаны слезли с подводы. Взяв предусмотрительно захваченные в Ольгинской весла и положенный путейцам инструмент, отправились искать припрятанные добровольцами лодки.

Форсирование водной преграды на этот раз не заняло много времени, а предрассветный туман, окутывающий пойму, скрыл переправлявшихся от посторонних глаз.

Загнав лодку в жухлый прошлогодний камыш, на пригорке у железнодорожной насыпи ребята стали прощаться.

– Попробую на проходящий э-э… запрыгнуть, – вздохнул Пичугин, протирая очки, – лишь бы ходили.

– Должны. Были б рельсы, а кому ехать – найдется, – обнадежил студент Барашков.

На что Мельников мрачно пошутил:

– Ты смотри, Чингачгук, в бронепоезд с комиссарами не запрыгни, так-разэтак.

Шурка зашмыгал носом:

– Вы там тоже, пожалуйста, э-э… поосторожней…

– Ну вот, опять глаза на мокром месте, – обнял Пичугина Алешка, чувствуя, как у самого наворачиваются слезы. – Ты, по возможности, в очках перед красными не фасонь. Ладно, профессор?

– Ладно.

– Ну, мы потопали, – Алексей на правах командира махнул рукой: «Вперед».

Обернувшись, он с тревогой посмотрел вслед одинокой, идущей вдоль насыпи фигурке. «Воробей» Шурка семенил на восток, чуть сутулясь от поднимающегося все еще февральского ветра. Такой беззащитный и такой, несмотря ни на что, смелый.

«Ну уж нет… Все будет хорошо», – прогоняя дурные мысли, сказал себе Лиходедов, вспомнив поговорку Сорокина: «Вера есть – победа будет».

В Большом Логу только и говорили, что о произошедшем неподалеку странном бое.

В небольшой харчевне, которую содержал старик-армянин, проголодавшихся парней приняли приветливо. Рабочие-путейцы, осматривающие железнодорожное полотно, – люди явно полезные. Тем паче что ребята, поднесшие чарку судачащим между собой пожилым казакам, пришлись им по душе.

Казаки рассказали, что за полчаса до стычки обоз с «матросиками» проследовал через них без всякой там полундры и бузы.

– Латыши зараз мимо проскочили, за аксайцами, а опосля к обозу возвернулись. Тута их с пулемета и посекли, – сказал один.

– Наши, хуторские, потом по трофеи ходили, – сообщил второй дед. – Оказалось, инородцы аксайцев малость пограбили, вот те и ополчились. Потом сход в Аксайской случился, дык решили на большаков грянуть – аж три сотни собрали, аники-воины! Однако помозговали и депутацию к Сиверсу снарядили, дескать, не мы это ваших… Потому замирение вышло. Да токма красные велели всех убиенных в ледник и под замок, до прибытия следствия.

– А обоз? – сделав безразличное лицо и позевывая, спросил Алексей.

– А нема никакого обоза, вон и Сурен видал.

Армянин закивал:

– Тошно, тошно, не телеги, не!

– То-то и оно, шо «не», – подхватил первый. – Аксайские бают: во всем юрте подвод этих никто не видывал.

– Как нечистая слизала, – казак перекрестился, – вместе с офицериком энтим, с рукой…

По всему выходило, что ящики вместе с подъесаулом «улетучились» где-то между Большим Логом и Аксайской станицей.

– Не понимаю, – разводил руками Барашков перед мельниковским носом, – как можно уцелеть в такой мясорубке, да еще с одной рукой? И с какой стати красным уничтожать друг друга?

– Стать одна, – доказывал Серега. – То, что в ящиках, нужно всем. И вообще, может, там золото, так-разэтак? Ты «Остров сокровищ» читал, тяни его налево? Ну вот.

– В принципе, – Журавлев задумчиво взял себя за подбородок, – уцелеть возможно. Как? Ну, например, притворившись мертвым или быстро спрятавшись. Но для этого человек должен, как минимум, знать о том, что должно произойти. Или предвидеть.

– А почему они по железке не поехали? – спросил Лиходедов. – Захватили бы паровоз, и…

– Ты, Алешка, сказал – не подумал, – Серега постучал пальцем по лбу. – Откуда они знали, что полотно не разобрано где-нибудь? Его, когда красные Ростов взяли, добровольцы наверняка рвали, так-разэтак. Вот у Вениамина спроси.

– Тут еще одно, – кивнул Барашков, – когда везешь груз в вагоне, ты должен или довезти его до конечного пункта, или разгрузиться на промежуточной станции, а на последнее нужно время. И, как минимум, согласие всех сопровождающих. У моряков, видимо, был свой приказ.

– Верно, – согласился Алешка. – Так что же, выходит, Ступичев ждал латышей?

– Не знаю. Но кто-то еще должен был остаться. Одному, да с больной рукой, вести подводы и спрятать груз не под силу. По-моему, надо в районе Берданосовки искать.

Вениамин Барашков никогда не учился посредственно. Окончив гимназию с отличием, эрудированный отпрыск купца второй гильдии Семена Аполлинарьевича Барашкова вполне мог рассчитывать на карьеру преуспевающего адвоката. Но Веня, вопреки всем ожиданиям, поступил в Донской политехнический институт. Мальчик любил химию. Причем любил в основном экспериментально-практическую ее часть.

Всевозможные взрывы и возгорания в папашином доме были делом если не обычным, то, по крайней мере, всегда ожидаемым.

«Чертов бомбист! – кричал в сердцах Семен Аполлинарьевич после очередного пиротехнического опыта. – Ты нас по миру пустишь!»

Но совсем пресекать Венины эксперименты меркантильный папаша не решался. «А вдруг и правда второй Менделеев растет? Вон Нобель какую монополию отхватил: почитай полмира его шашками бабахает».

Профессора Вениамина хвалили и считали одним из самых перспективных студентов курса. Стоило связаться парню с какими-нибудь эсэрами, и появился бы у революции еще один «кулибин», ставящий науку физического уничтожения власти превыше всего на свете.

Но Веня был не таков. Все-таки отцовское мироощущение укрепило фундамент его политических воззрений, сделав убежденным монархистом.

«Демократия – наркотик для малодушных и почва для жуликов, – говорил он своему другу Журавлеву, открывавшему было рот в защиту Временного правительства. – Понимаешь, Анатолий, все, что делал Керенский, подходило только Керенскому. Мы же в России живем, а она – четыреста лет как империя. Надо уметь управлять, а не словесами воздух сотрясать».

В отряде Чернецова умение делать бомбы особенно пригодилось. Изделиями Барашкова рвали рельсы и хаты, да так, что только пух и перья летели.

«Эй, алхимик, – смеялся ротный Осниченко, – взрывчатки на Совнарком останется?»

Вениамин только хитро улыбался.

Пробираться в Ростов Лиходедов решил с Барашковым.

«Стратег, и в технике разбирается. С таким вероятность устроиться поближе к штабу довольно высока, – размышлял Алексей. – Серега Мельников силен, надежен, но слишком прямолинеен, да и знаний маловато. Толик Журавлев не трус, рассудителен, и не такой наглый – хороший тормоз для Сереги. Пусть оба пока остаются в Берданосовке и наблюдают за происходящим».

Выбор командира был товарищами одобрен. Только Мельников немного покочевряжился – ну как же, лучший друг все-таки, а его оставляют совсем не героически болтаться по округе, занимаясь расспросами жителей и наблюдением. Но после терпеливых Алешкиных объяснений Серега согласился.

А наблюдать, как потом оказалось, было за чем.

Никогда хутора и станицы между двумя главными донскими городами не выглядели так уныло. Конец зимы 1918 года повыгонял хозяев синеставневых куреней на поля Гражданской войны. Иногда мужчины появлялись у своих баб и детей, чинили прохудившиеся крыши и поваленные плетни, а потом, подхваченные очередным кровавым вихрем, снова уносились рубить друг другу головы.

Многие донские хуторяне скитались где-кто в поисках правды, лучшей доли и военного счастья, примеряя поочередно то белые, то красные одежды. А искомая ими правда так и оставалась ждать на родных дворах, отражаясь в глазах полуголодных ребятишек.

Несмотря на такое неприглядное положение вещей, на станции Берданосовка без конца что-то грузили и разгружали, подавали вагоны и пили в станционном буфете.

Спустя день после разделения Алешкиной группы на две части ушедший в разведку на станцию Журавлев битый час слушал душевные излияния буфетчика Митрофана, пытаясь повернуть ход мыслей местного Цицерона в полезное русло. Буфетчик неожиданно проникся доверием к воспитанному, хотя и просто одетому пареньку, не требовавшему сдачу.

Больше всего Митрофана беспокоило революционное отношение граждан к спиртному. Народ тупо жрал спирт во всех его видах и концентрациях. Война приучила туманить мозги и греть нутро на ходу, не размениваясь на длительные застолья. Паче прочего сама идея вкушать дары виноградной лозы, закусывая как положено, в соответствии с кулинарными правилами, воспринималась теперь как контрреволюция и покушение на народную свободу.

– Пришлые мускат от пива не отличают. Да и на кой им пиво, если от него у них одна нужда случается, – жаловался Митрофан. – Ну ладно, хотите водку в три горла жрать, так платите и закусывайте. А то нагрянет комиссар какой: маузер под нос, и пои его орлов на халяву. А они водку лопают как кони… А про плату заикнешься, так ты – мироед, и добро народное прикарманил. Да я за это пойло в Ростове кровные отдавал! И что ж это получается? При «временных» доход был, при Каледине, царство ему небесное, тож имелся. Добровольцы не обижали… – Буфетчик мечтательно прищурился. – Уж больно господа офицеры вина крымские уважали. А на «Массандре», к примеру, самый навар. А эти… – Кислая улыбка исказила лицо Митрофана. – После них ни водки, ни денег, да еще спалят что-нибудь. Вон, дом покойного Громичука, и тот пожгли. Аркемолог проживал, все курганы копал – древности искал. Порешили его еще при Керенском, со всей семьей. Ужасть! Темное дело… Здешние дом стороной обходили. Говорили, что сила там нечистая обитает. Так заброшенный и стоял, дом-то.

– Археолог, наверное, – поправил Журавлев.

– Вот-вот, я и говорю.

– А когда пожгли-то?

– Да в аккурат после того боя в Большом Логу. – Митрофан заговорщицки наклонился к Анатолию и распахнул свои коровьи глаза:

– Гутарят, обоз у них был какой-то, так его и не поделили. Опосля у пепелища лошади распряженные бегали, а телеги пропали… Как пить дать, нечистая взяла!

Анатолий тоже, на всякий случай, перекрестился.

Хотя некоторые сомнения по поводу целесообразности имелись, Мельников с Журавлевым решили пепелище осмотреть.

Беглый осмотр сгоревшей усадьбы ничего не дал. Перекрытия дома рухнули. Кроме груды обугленных бревен и треснувших закопченных стен, ничего не осталось.

И все же партизаны несколько дней по очереди наведывались к дому археолога и часов по пять-шесть вели наблюдение. Лошадей, арендованных у станционного буфетчика, прятали в овраге.

Наконец Журавлев, направляясь в очередной дозор к пепелищу, увидел перед собой всадника на пегом коне. Ежась от утреннего холода и безудержно зевая, Анатолий чуть не подавился, когда верховой вдруг пропал из виду.

«Так он же туда свернул!» – студент подскочил в седле и вытащил из кармана браунинг. Кобыла словно почувствовала напряжение седока и вся подобралась.

– Ну, Люська, – шепнул ей Журавлев, – щас мы выясним, чего ему здесь надо.

У поворота они с Люськой немного постояли, потом спустились в овраг.

Обойдя усадьбу с другой стороны и спрятавшись за толстенной акацией, Анатолий увидел, как незнакомец ходит по двору. Парень остановился на месте какой-то сгоревшей дворовой постройки.

«Наверное, там был погреб», – решил студент. Неизвестный тем временем толкнул обгоревшее бревно ногой. Бревно откатилось, подминая рассыпающиеся останки строения.

«На подъесаула не похож, – разглядывал чужака Анатолий, знакомый с ним лишь по Серегиному описанию. – Слишком угловат, юрок, выглядит моложе. Наверное, мой ровесник, походка размашистая. Не рыжий… Нет, это не он».

Тут незнакомец нагнулся, потянул и со скрежетом вытащил из-под головешек лист кровельного железа.

«Что ему там надо? – удивился Журавлев. – Может, овин покрыть нечем?…»

Однако молодой человек вдруг стал на четвереньки, сунул голову в образовавшееся углубление и принялся что-то там рассматривать. Потом, явно удовлетворенный увиденным, вернул лист на место, накатил бревно и для верности присыпал место золой. Сняв картуз, отряхнул руку о полу гражданского пальто и причесал пятерней темные, волнистые, спадавшие на лоб волосы. Затем, воровато осмотревшись, таинственный посетитель сгоревшей усадьбы (Журавлев успел разглядеть узкое, не мужицкого склада лицо) перекрестился, сел на коня и пустился в обратный путь.

Глава 9

«С приходом красных торговая жизнь города замерла. Решив ее оживить, 17 февраля Исполнительный комитет Совета рабочих и казачьих депутатов в ультимативной форме приказал открыть все торговые предприятия.

Однако магазины и лавки стояли почти пустыми. С таким же успехом пытались реанимировать работу театров, синематографов и увеселительных заведений. Потерпев полное фиаско на этом фронте, рабоче-крестьянская власть взялась за население.

Под угрозой расстрела было приказано сдать все излишки продовольствия. Там, где что-либо находили, бесцеремонно реквизировали все, якобы для пополнения общественных запасов. Особенное внимание, как и стоило ожидать, обратили на винные погреба и спиртные склады.

Обыватель, как водится, ответил тем, что еще глубже зарылся в подполье, не желая расставаться со своими жалкими запасами. Введение системы пайков также ничего не дало. Деля горожан на „своих” и „изгоев”, большевики натолкнулась на препятствие, преодолеть которое им оказалось не по силам. Пустой желудок заставлял голодного обывателя постепенно терять панический страх перед новой властью. Скрытое недовольство, стало осторожно переходить в злобу.

Лишенные возможности достать продовольствие в Новочеркасске, многие горожане потянулись в станицы. Слушая „ходоков”, казаки поначалу не принимали всерьез рассказы об ужасах, творящихся в Новочеркасске. Но такое состояние неверия продолжалось лишь до тех пор, пока до ближайших хуторов и станиц не дотянулись щупальца продотрядов и карательных экспедиций».

Из дневников очевидца

Во дворе дома на Комитетской, где под видом торговца керосином проживал у своего престарелого родственника Иван Александрович Смоляков, квартировали пятеро казаков. Все были из сводного отряда «красного атамана» Голубова. Целыми часами, томясь от вынужденного бездействия, полковник Смоляков мог наблюдать, как казаки убирали лошадей, уходили на службу, а остальное время проводили за картами или в разговоре.

Время от времени Иван Александрович, проходя мимо, словно невзначай заговаривал с голубовцами, прося огоньку или, наоборот, угощая их куревом. К голубовцам иногда приходили казаки новочеркасской станицы, насильно зачисленные в 10-й кавалерийский полк. Гости, как правило, являлись родственниками квартировавших. Станичники охотно сообщали городские новости, рассуждали о постановлениях своего полкового комитета, но чаще жаловались, что служба им осточертела.

То, как вызывающе держали себя в столице Дона «иногородние», возмущало казачью душу. Уже с первых дней вступления в Новочеркасск голубовцы начали активно выступать против жестокостей солдат и матросов. Открыв путь в город для разного рода сброда, они только теперь увидели, какую подлую роль невольно сыграли. В результате красногвардейцы, вынужденные умерить свои аппетиты, стали опасаться, как бы хозяева не ударили им в спину.

Голубова казаки ругали, говоря, что он их «обманул» и «завел невесть куда».

На вопрос общительного торговца керосином: «Почему, собственно, они не разойдутся по домам?» – станичники высказывали опасение, что дома им не простят предательства.

Тем не менее каждое утро в красных сотнях недосчитывались по несколько человек, рискнувших возвратиться в свой юрт с повинной.

Посиделки становились все более многолюдными. Во двор потолковать по душам приходили и другие казаки полка. Вскоре главным для Ивана Александровича стало не попасться на глаза жившему напротив дворнику-большевику, игравшему видную роль при новой власти. Встреча с ним могла стоить жизни.

Тем не менее агитация шла весьма успешно. Мысль о том, что и в Новочеркасске, и в целой области казаки должны взять власть в свои руки и не допускать, чтобы пришлые хозяйничали на Дону, воспринималась мгновенно. Станичники соглашались и нередко говорили: «Мы еще маленько потерпим, а затем выгоним с Дона эту сволочь. Разве ж это народная власть? Это же разбойники».

Далее одурманенным агитацией простым казакам становилось ясно, что советская власть их обманула, заманив льстивыми обещаниями, а теперь заставляет подчиняться не словом и убеждением, а кровавым террором.

Особенно усердствовали в жестокостях латыши, мадьяры и матросы. Однажды во время ставших ежедневными дружеских посиделок во дворе один из казаков поведал Ивану Александровичу, что сам видел, как мальчишка пятнадцати-шестнадцати лет в матросской форме предводительствовал группой солдат, совершавших обыски на Базарной улице. Истерически крича, он требовал всех арестованных немедленно расстреливать на месте. Когда один из его подчиненных не согласился убивать арестованного, совсем еще ребенка, «матросик» выхватил маузер и выстрелил в несчастного мальчика сам. Он сделал это так неумело, что маузер выпал у него из рук. Тогда, скатившись с коня, парень подхватил оружие и в упор прикончил свою несчастную жертву. Казак с возмущением рассказывал, что даже на красногвардейцев-палачей это зверское убийство произвело отвратное впечатление. Они не смеялись, как обычно, не делали пошлых замечаний, а, наоборот, угрюмо храня молчание, отвернулись и поспешили к следующему дому.

В эти изнурительные для человеческого сознания темные дни на помощь извне рассчитывать не приходилось. В городе не осталось никого, кто мог бы вести подпольную работу. Несколько раз Иван Александрович пытался добыть хоть какую-нибудь информацию о Походном атамане или добровольцах. Но все сведения были крайне скудны, противоречивы и малоутешительны.

Однажды прошел слух, будто бы в Новочеркасск прибыл человек от генерала Корнилова и ищет «верных людей». Но такая постановка вопроса не внушала доверия и напоминала расставленную чекистами ловушку. Полковник счел за благо не рисковать.

Зато с помощью своего «красногвардейского» дяди Смолякову удалось наладить связь с большевистским гаражом. Волею судьбы дядя оказался связан с шофером, убежденным социал-демократом. Шофер, здоровенный малый по фамилии Журба, обладал колоссальной физической силой, тем самым сильно импонируя казакам. Немногословный Журба согласился помогать и по первому сигналу был готов привести все машины гаража в негодность.

В один из дней в двери дядиной квартиры постучали. Приход постороннего уже сам по себе был происшествием. К пожилому родственнику, а тем более к Смолякову, давно никто не заходил, разве что соседка-прачка.

Иван Александрович вытащил из-под перины револьвер и, став сбоку от двери, стал слушать. Мелкий стук, очевидно костяшками пальцев, повторился.

«Пролетарии так не стучат, – подумал полковник, – те бухают кулаком почем зря, а то и прикладом саданут – не заржавеет».

– Кто? – Смоляков взвел курок.

– Лермонтов.

Юношеский голос напряженно подрагивал.

– Машук, – произнес отзыв Иван Александрович и сдвинул засов.

На пороге стоял Пичугин без очков. Втянув шею в поднятый воротник и хлопая круглыми голубыми глазами, Шурка походил на нахохлившегося воробья. Пролетарский картуз с треснувшим козырьком съехал набок.

Полковник улыбнулся:

– Ну, наконец-то! Экий ты, брат, конспиратор. Один?

– Ага. Я вечера вечером добрался. Домой не пошел – у мельниковской сестры э-э… переночевал.

– Правильно, – одобрил Смоляков, привычно переходя на «вы». – Попросите ее, пусть наведается к вашим, разведает, что и как.

– Уже попросил.

– А где она живет? Мне к рынку надо, в керосиновую лавку. Пойдемте, покажете дом. К ней зайти можно, как думаете?

– Думаю, можно. Она женщина э-э… порядочная и гостей любит.

– Хорошо. Здесь лучше долго не оставаться. Соседи знают, что к нам с дядей никто не ходит.

Серегина сеструха жила на Почтовой, в доме напротив богадельни, превращенной красными в лазарет.

– Не самое удачное место для конспиративных свиданий, – заметил Смоляков, проходя мимо повозок с суетящимися санитарами и осторожно косясь на окна богадельни, под которыми расхаживал патруль.

«Саблинцы», – определил он, заметив подкрашенные въевшейся угольной пылью лица шахтеров.

– Вы не думайте, здесь, наоборот, э-э… безопасней. Санитары, – Шурка кивнул в сторону лазарета, – в Анютин двор за водой ходят. Так я утром даже ведра им наполнять помогал. Они Анюту за свою держат. – Пичугин поймал удивленный взгляд полковника. – А что? Ведь все знаменитые сыщики были авантюристами и мастерами перевоплощения. Так ведь?

Ивану Александровичу пришлось согласиться.

– Подготовьте ее, а я на обратном пути с керосинчиком зайду. Скажите, что ей бесплатно обойдется.

Полковник Генерального штаба уже вжился в роль ушлого торговца и знал, чем в такое время подкупить сердце любой хозяйки.

Пока шли, Пичугин коротко и толково обрисовал ситуацию, передал привет от Сорокина.

– Значит, отказался Походный идти с добровольцами, – грустно усмехнулся Смоляков.

– Его начальник штаба Федорин на совете в Ольгинской отстаивал отход в Зимовники и даже э-э… пререкался с Корниловым. Я сам слышал, как об этом ординарцы говорили.

Иван Александрович нахмурился:

– Ладно, мне надо подумать. Вы идите, а я скоро подойду.

Молодая баба Анюта красными от кухонной работы руками разделывала судака.

– Александр! – крикнула она. – Тут твой мужик!

На крыльцо выскочил Пичугин.

– Здрасьте! Как раз чайник закипел. Как там э-э… на рынке?

Говорил Шурка нарочито громко.

– Да слава Богу. Керосин, думали, подорожает, а он, как и на прошлой неделе, по два рублика, – подыграл Иван Александрович.

В Анютиной хате было чисто, как обычно бывает у незамужних женщин, переносящих нерастраченную заботу о суженом на собственный быт. Серегина «сеструха»-золотошвейка за отсутствием полковых заказов кухарила у медперсонала красноармейского лазарета. Начмед, похожий на Карла Маркса, плохо держащий алкоголь мариупольский фельдшер, пытался ухлестывать за дебелой казачкой. Анюта же, баба решительная, умело пресекала поползновения «жида-коновала».

– Та проходьте, проходьте, – заулыбалась хозяйка, внимательно разглядывая Смолякова, – госпадин офицер! Зараз вас рядом с Александром увидела, смекнула, что вы не меньше высокоблагородия будете.

Анюта важно именовала Пичугина Александром – за то, что он носил очки и объяснял ей всякие непонятные слова: «гегемон», «инерция» и так далее.

– Меня не проведешь, – продолжала молодуха, – я вашего брата столько обшила…

Анюта на минуту задумалась, грустно вздохнула и вновь принялась за судака.

Чай пили вприкуску с желтым, госпитальной раздачи, рафинадом. Перед этим, пока Серегина сестра хлопотала у печи, успели обстоятельно переговорить.

– Значит, принял вас Алексеев, – задумчиво почесал отросшую бороду Иван Александрович. – Спасибо Сорокину. – То, что бывший Верховный Главнокомандующий в курсе истории с грузом, уже здорово. Хоть это и не его детище… Теперь против Федорина есть козырь. Эх, если бы Алексеев бумагу составил, что, дескать, без присутствия представителей добровольцев суд офицерской чести и так далее…

– Он сказал, что не может, пока, э-э… участвовать официально. Извините, но мне кажется, что генерал чересчур щепетилен в вопросах чести. Извините, – Пичугин виновато потупился, переживая, что сказал лишнее.

– Ладно, Саша. Давайте так: попытайтесь проследить за двором, в котором квартировал Ступичев. Там живет – вы меня извините, но это факт – пассия вашего друга, Ульяна Захарова. Подъесаул вполне может появиться в городе. Его хозяев вряд ли устроит половина груза. А раз подъесаул и Ульяна тоже знакомы… В общем, нельзя исключать, что он снова захочет ее увидеть. В конце концов, он же мужчина… Да, вот еще: есть надежный человек в гараже у красных. Фамилия Журба. Зовут Степан. Передадите ему вот этот аптекарский рецепт, а на словах поясните, что надо взять «на карандаш» всех приезжающих представителей Сиверса. Таким будут непременно подавать авто, так что можно будет отследить их маршруты. Наш пароль надо сменить. Пусть будет…

– Грибоедов, – выпалил Пичугин.

– Почему это?

– А потому, – не моргнув глазом ответил Шурка, – что отзыв есть подходящий – «Тегеран». Его там… э-э… убили.

– Мрачновато, конечно, – заметил Иван Александрович, – ну ладно. Принято. Теперь поговорим об Ульяне Захаровой. Нужно попробовать наладить с ней контакт. Но сначала неплохо было бы немного последить. А вдруг мы насчет ее непричастности заблуждаемся? При малейшем подозрении извещайте меня. Я подключусь.