Текст книги "Полынь и порох"

Автор книги: Дмитрий Вернидуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 5

«Улицы Новочеркасска опустели. Кое-где на перекрестках группировались подозрительного вида типы, нагло осматривавшие редких одиночных прохожих и пускавшие вслед им замечания уличного лексикона.

Наступал момент торжества черни. Временами раздавались редкие одиночные выстрелы, а где-то вдали грохотали пушки. То забытые герои-партизаны, не предупрежденные об оставлении Новочеркасска, с боем пробивали себе дорогу на юг. О них не вспомнили. В суматохе забыли снять и большинство городских караулов, каковые, ничего не подозревая, оставались на своих постах вплоть до прихода большевиков. Такая нераспорядительность Донского командования подорвала к нему доверие, и многие партизанские отряды, не пожелав влиться в Степной отряд, предводительствуемый Походным атаманом генералом Поповым, присоединились к Добровольческой армии. В числе ушедших с добровольцами находились и сподвижники зарубленного большевиком Подтелковым полковника Чернецова, поручик Курочкин, а также партизанские командиры Краснянский и Власов».

Из дневников очевидца

По раскисшей февральской степи идти было трудно. Ноги вязли в грязи, перемешанной с талым снегом.

Из города решили выходить в сторону хутора Мишкин. Гимназисты, студенты и солдаты довольно удачно, без помех, миновали район Азовского рынка и скотобоен. Несколько раз хоронились в темных углах за хатами и заборами, пропуская отряды красных дружинников, а однажды – даже невесть откуда взявшихся то ли чехов, то ли мадьяр из бывших пленных.

Не доходя хутора Мишкин на найденной лодке без весел, обламывая прикладами остатки истончившегося льда, пересекли Аксай и дальше, поеживаясь от гуляющего по ночной степи ветра, потопали сквозь открытое пространство в сторону Старочеркасской.

Двигались довольно медленно. Из-за грязи, а еще – из-за хромавшего студента Журавлева. Шли молча. Каждый думал о своем, пытаясь хоть на короткое время предугадать будущее. Иногда, оборачиваясь, Алексей грустно смотрел на редкие огоньки, рассыпанные по темному телу Бирючьего куга, несущего на своем горбу донскую столицу. Детище атамана Платова – патриархальный Новочеркасск, словно выброшенный на берег огромный кит, застыл в предчувствии кровавой тризны.

Лиходедовы редко покидали город. Сколько Алешка себя помнил, отец работал в архитектурной мастерской при городской управе, а мать без конца давала уроки игры на фортепиано. Детство вспоминалось как катание зимой с горок и игра в лапту и салочки в тенистых летних переулках, заросших вишней и акацией. Семья жила скромно, но материальных трудностей не испытывала. Алешку – единственного сына – иногда баловали, и тогда все друзья объедались пирожными на его карманные деньги.

А однажды отец повез их в Ялту! Ничего прекраснее и загадочнее моря Алексей в жизни не видел. Эти волны, эти корабли… Не такие, как пароходики, бегающие вверх-вниз по Дону, а огромные горделивые океанские скитальцы, «пахнущие» романтикой экзотических стран и пиратскими, зачитанными до дыр, романами.

Эх, Ялта! Солнце и прибой, горы и крупный, как абрикосы, виноград…

Еще каких-нибудь два-три года назад, несмотря на громыхающую где-то в Галиции войну, жизнь обыкновенного русского гимназиста представлялась Алешке скучной чередой обязательных правил и ничем не оправданных умственных затрат. Фамилии геройских генералов, таких как Алексеев, Брусилов или Корнилов, конечно же, трогали мальчишеское воображение, но оставались где-то там, далеко на западе, за Москвой, за Петербургом, вместе с жизнями станичных казаков, проходивших перед отправкой на фронт конными парадами у Атаманского дворца. И кто бы мог поверить, что вскоре война – страшная, беспощадная – ночным татем подкрадется к порогу, хлынет в родные предместья, улицы и переулки обжигающим душу кровавым потоком людской ненависти.

Лиходедов шел и смотрел, как сапоги Мельникова оставляют в грязной степной каше следы, заплывающие талой водицей. Серега курил в кулак по-окопному, и дым его папироски щекотал ноздри.

«…Мельников… Друг с первого класса… Ведь это Серега затащил всех на собрание…»

В тот день все и началось. А может, как раз закончилось? Может, именно тогда испарились с уходом в Ростов Добровольческой армии надежды на создание мощного заслона рвущимся в Южную Россию большевистским ордам?

Алешка хорошо запомнил, как, сплюнув под ноги, выругался один подхорунжий казачьих войск, провожая глазами корниловцев:

– Нехай проваливають, дворянчики, мать их!…

И, обернувшись к своему спутнику в штатском, добавил:

– А на хрена нам Корнилов? Токма большаков ярить!

По Крещенскому спуску к вокзалу торопливо проскрипел десяток подвод из хозяйства генерала Эльснера, груженных штабным имуществом. Командование Добрармии, не найдя общего языка ни с Донским правительством, ни с Атаманом Всевеликого Войска Донского, перебиралось в Ростов.

Что ответил штатский, по виду из канцелярских, Лиходедов уже не расслышал. Звонкий, подброшенный ветром окрик стеганул слух:

– Алешка, постой!

Скользя по накатанной ледяной дорожке и балансируя расставленными руками, его догонял Серега.

– Подожди!

Не успев затормозить, Мельников схватил друга за рукав, чуть не опрокинув обоих.

– Алешка, пойдем с нами в пивную, – отдышавшись, выпалил он. – Пичуга – и тот складывается!

Мысленно оценив свое финансовое положение, Лиходедов засомневался, но зависть к товарищам взяла верх.

– Только, чур, сначала собрание! – поставил условие Серега. – Наши все там будут.

Мужская гимназия на улице Ермака напоминала скорее мобилизационный пункт, нежели старейшее на Дону светское учебное заведение. Перед массивными дверями, несмотря на холод, стайками курили выскочившие налегке гимназисты, топтались вооруженные студенты, мелькали офицеры из войсковой канцелярии. Ожидали приезда Атамана. Каледин задерживался с похорон юных героев. Обычно атаман самолично шел за гробами обороняющих Новочеркасск партизан.

В актовом зале шумели. Звонкие матерные нотки, время от времени фальцетом запускаемые в потолок, глохли во взрывах юношеского гогота. Наперебой травили анекдоты, обсуждали последние сводки с фронта, зачитывали атаманские и добровольческие воззвания.

«Идут, идут! От Чернецова!» – Взъерошенный гимназист лет четырнадцати, поставленный старшими на стреме, вдруг вкатился в двери.

Гомон прекратился, и зал, громыхнув стульями, застыл, слушая гулкие шаги в коридоре. Пахнув морозцем, вошел поручик Курочкин в сопровождении безусого партизана в бекеше и с маузером на боку.

– Здорово дневали, господа гимназисты! – поприветствовал собрание Курочкин, оглядывая передние ряды.

Мальчишеские голоса пробасили нестройно:

– Слава-а Богу-у-у!

– Прямо орлы! – похвалил поручик.

Затем представитель партизанского отряда заложил руки за спину и прошелся взад-вперед.

– Соколы мои! – вдруг вскинул он голову. – Вы знаете, что обстановка на фронте сложная. Скажу больше: в Таганроге красный мятеж. Не успел Кутепов встретить матросню Сиверса под Матвеевым Курганом, как рабочие принялись резать юнкеров. Корниловцы стоят за Ростов, а казаки в это время продают своего атамана! Вчера три фронтовых полка перешли на сторону красных… Эти б…ди взяли Каменскую! Теперь у них там революционный комитет во главе с урядником, прости Господи!

В ответ зал засвистел и затопал. Курочкин вскинул руку, требуя тишины:

– Вот командир четвертой роты Осниченко. Его студенты воюют не хуже офицеров-окопников, нынче пропивающих последнюю совесть в кабаках Новочеркасска. Посмотрите на него! Те, кому исполнилось шестнадцать, могут записаться в его роту и бить большевистскую сволочь наравне со всеми.

Задние ряды вытягивали шеи, восторженно глазея на румяного студенческого ротного. Осниченко старался выглядеть сурово.

Отряд Чернецова дрался под Каменской. Красные наседали, а ряды партизан таяли на глазах, пополняясь в основном из числа верных присяге офицеров, гимназистов и студентов Донполитеха. Кумир патриотически настроенной молодежи полковник Чернецов со своими партизанами в то время был единственным серьезным прикрытием донской столицы на северном направлении.

Курочкин заговорил об антиказачьих выступлениях иногородних на станциях Александро-Грушевской и Хотунке.

– Да к стенке их всех, и делу конец! – крикнул Мельников.

– Правильно, в расход! – поддержали несколько голосов.

Поручик неопределенно пожал плечами:

– Всех пришлых к стенке, как ни крути, не поставишь. Тут другой подход нужен – показательный. Вот зачинщиков повесить – дело святое.

В зале заржали.

– А Мельникову патронов не жалко. Да и веревки, сколько ни отмерь, всю на дело изведет, – съязвил один из гимназистов, за что сразу же получил от Сереги подзатыльник.

Слушая Курочкина, Алешка почувствовал, как внутри закипает гнев. Больно было осознавать свою недавнюю наивность.

«Какие там, к черту, „Три мушкетера” Дюма, учебники, тетрадки… Тут всему амба, если красные город возьмут! – подумал Алексей. – Не то что книг из библиотеки, пшена немытого не увидишь».

– Александр Николаевич, – неожиданно обратился он к ротному, – запишите Лиходедова!

– И Мельникова тоже!

– И Пичугина, э-э… будьте добры… – извиняющимся тоном попросил очкастый Шурка.

Следом, словно горох из решета, посыпались фамилии еще двух десятков гимназистов.

Атамана Каледина в тот день так и не дождались.

После неудавшегося Алешкиного свидания трое друзей, взяв пролетку, поехали по Платовскому проспекту к Дворянским баням. В прибанном заведении подавали пиво «Дурдинъ» с бесплатной таранью к каждой паре. Место, весьма точно прозванное «Капканом», издавна облюбовали студенты и прочая молодежь «из приличных».

Время было раннее, и столик в углу занять никто не успел. Пара помятых проституток да пьяный пехотный подпоручик – вот и все посетители.

– Чего изволят-с господа гимназисты? – оживился скучающий половой.

– Пива, четыре пары! – важно пробасил Мельников.

– И спичку! – добавил Алешка, лихо заламывая папиросу. Вид у него был такой, словно он, по меньшей мере, член царской семьи. Неудачу на любовном фронте юноша решил утопить в бесшабашном задоре дружеской гулянки.

Постепенно в пивной собирался народ. Отряхивая заиндевевшие бороды, заходили торговцы с Азовского рынка. С банными причиндалами под мышками вваливались распаренные пожарные. Гогочущие студенты заскакивали «махнуть по стопочке», да так и оседали среди своих. Вся эта публика гремела кружками, требовала «повторить» и серчала на «человека», по их мнению, нарочно путающего счета.

Четыре горки рыбьих очисток на заляпанном столике постепенно росли. Шурка и Мельников, прервав пустяшный спор, с интересом наблюдали, как какой-то приезжий тип в бобровой шубе требовал стерляжьей ухи.

Уха напрочь отсутствовала.

«Это скандал! – разорялся „бобровый”.– Русскому патриоту уже и поесть нечего!»

Предложение украинского борща и вовсе привело посетителя в ярость: «Анархисты! Я – народный избранник! Атаману пожалуюсь!»

В конце концов «бобровый» был вытолкан студентами в спину.

– Ату его! – присвистнул Мельников. – Ну что, Пичуга, кто говорил, что уху подадут? Эх, надо было на твой «брегет», тяни его налево, забиться!

Шурка опасливо потрогал кармашек с часами и поправил очки:

– И вовсе не так, я только сказал…

– Да ладно, не боись, экспроприации не будет, – озорно подмигнул Серега, погружая нос в пивную пену, – хоть ты и иногородний, так-разэтак.

Алешка вспомнил, о чем говорили на собрании, и разозлился.

– По-твоему, Серега, только иногородние во всем виноваты?

– А кто же? Они всю жизнь казакам перепахали. Кацапы да хохлы. Им наша вольница – как бельмо в глазу.

– Какая еще вольница? Привилегии были, а вольница еще при Екатерине кончилась. А Шурку нашего тоже давайте расстреляем – у него родители костромские. Он до сих пор «окает». Что, выходит, Пичуга тоже большевик? А у меня мать хохлушка, так давайте и меня во враги казачества определим.

– Ты по отцу казак. Вот если бы у тебя мать еврейка была, так-разэтак…

– Че, пиво сильно крепкое? Ты думай, когда говоришь! – Алешке захотелось врезать по мельниковскому, и без того кривоватому, носу. Такое желание у него возникало всегда, когда Серега неуклюже, по-медвежьи наступал на то, что для Лиходедова считалось табу.

Хорошо, что Мельников на протяжении всего вечера даже не заикнулся об Ульяне.

А то точно сцепились бы. Вероятно, вид у Алексея был чересчур несчастный и угрюмый. Даже когда он сам произносил что-нибудь по поводу своего недавнего фиаско, Серега лишь нехотя кивал головой. Только после третьей кружки внутренние терзания Лиходедова стали потихоньку тускнеть.

Последний раз они крепко подрались год назад. Тогда «бурлак» сравнил знакомую актрису семьи Лиходедовых – звезду местного театра – с вороной. Огромные синяки под Алешкиными глазами и выбитый Серегин зуб долго вспоминались всем однокашникам. В той драке Алексей победить не мог, но все же первый, как петух, кинулся на обидчика, нанося два удара в обмен на один. Сбитый с ног, опять вставал и наскакивал, пока учителя словесности и закона Божьего не растащили непримиримых оппонентов. С тех пор с Алешкой никто не связывался, а у Сереги появилось удобное место для папиросной гильзы.

Слава Богу, в тот последний невоенный вечер драки не получилось. «Бурлак» неожиданно (такое с ним редко случалось) извинился за ляп.

Алешке вдруг стало тепло на душе от того, что он не один, что у него есть друзья, которые могут войти в положение. Он прекрасно знал: случись что, и не только Мельников, но и щуплый маленький Шурка грудью встанет на его защиту.

– Знаете что, – вдруг сказал Лиходедов, – а давайте поклянемся, что спасем нашу Родину от несчастий или умрем!

Друзья удивленно посмотрели на него.

– Ну да, нас всего трое, – продолжал Алексей. – Это пока. Но ведь и для того, чтобы уничтожить нескольких человек, армия не нужна. В этом Совнаркоме сколько их, десять-двадцать? А Ленин, он что, не из костей и мяса? Когда человек на медведя идет, он знает, что медведь сильнее, но все равно берет хитростью и убивает зверя. Я предлагаю сезон охоты считать открытым.

– Молодец, Леха! – просиял Мельников. – Пусть эта свора нас боится, так-разэтак, а не мы их. А, Пичуга?

Шурка решительным жестом поправил очки:

– Как я понимаю… э-э… никто из нас сейчас в Петроград не побежит. Мы, извините, должны составить план, набраться опыта, освоить оружие… Все требует подготовки. Но в одном я поклясться готов: как только возможность уничтожить хотя бы одного комиссара мне… э-э… представится, я намерен ею воспользоваться. Помните мушкетеров? Один за всех…

– …И все за одного! – хором повторили Алешка и Серега, скрещивая над столом сжатые в кулаки руки.

Сидели, пока не кончились деньги. Часов около шести отяжелевшая троица высыпала из заведения под тусклые фонари Базарной улицы. Около рынка повернули на Платовский проспект.

Народ вальяжно расхаживал по улицам. В освещенных окнах ресторанов виднелись компании, поднимающие тосты.

– Жируют сволочи, словно никаких большевиков и нет, – пробурчал Мельников. – А на фронт идти некому. Карабугазгол какой-то! Вот бы долбануть по кабаку из гаубицы, так-разэтак, – в момент повылетали бы!

– Не боись, Серега, еще долбанут! – рассмеялся тогда Алешка. – Может, тогда эти любители ликера свой пафицизм забросят.

– Па-апрошу к терминам относис-ся серьезно, – погрозил пальцем у себя перед носом Пичугин. – Не паф-фицизм, а пацифизм-м!

Грамотея пора было доставлять домой. Перекинувшись для порядка в снежки, друзья отправились провожать Пичугина.

«Эх, вот и долбанули!» – вздохнул про себя Алексей, в последний раз бросая взгляд на город, в котором оставались его детские мечты, его родители, его юношеская любовь. Улино лицо так и стояло перед глазами.

«Ульяна… Такая красивая, и с этим…»

Ему не верилось, что девушка-мечта с чистым, взволнованным взглядом, пусть немного капризная (а какая барышня не капризничает?), может иметь отношение к изменнику-подъесаулу.

«Нет, наверное, они случайные знакомые, – решил Алешка. – Вернусь обратно – обязательно все узнаю».

На рассвете, на подходе к Старочеркасской, партизан нагнал конный разъезд. Казаки, стерегущие подступы к станице, близко не подъезжали, недоверчиво рассматривая вооруженную группу.

Наконец решив, что столь пестрая пешая компания не может быть авангардом какой-либо из противоборствующих сторон, направили коней к путникам.

Поговорив с дружинниками, еще не знавшими про оставленный штабом Походного атамана Новочеркасск, усталые партизаны пошли разыскивать станичное правление – оно же штаб местного ополчения.

– Хлопцы, скажите помощнику атамана, что я вас пропустил! – крикнул вслед молодой урядник, привстав на стременах. – Бог даст, еще погутарим!

Несмотря на ранний час, помощник атамана был на месте. Он и несколько стариков горячо спорили, отправлять ли наскоро сформированный из местных казаков отряд к Корнилову или нет.

– У нас в сторожевом охранении и сотни не будет! – доказывал старикам помощник – войсковой старшина. Что мне ваш сход? Оборонять станицу от красных вы, что ли, будете?

– А ты не шуми. Коли нужда будет, так и старики вооружатся. Старый конь борозды не портит! – отвечал ему ветеран с полной колодкой «Георгиев». А сход в смуту – закон, и ты его не замай!

– Мы с большаками пока не в ссоре, мабуть, и обойдется. А так и Корнилову подмогнем, и хаты свои сохраним, – убеждал другой старый казак.

– А как Корнилов с Алексеевым на Кубань уйдуть, а не в Зимовники, тоды чего? – упирался старшина. – Покладут там молодых почем зря. Тута хоть земля своя, донская…

– Господин войсковой старшина, к вам партизаны с Новочеркасска, полковника Чернецова, царствие ему небесное, отряда, – доложил казак-часовой.

Выслушав вошедших юношей, помощник покачал седеющей чубатой головой:

– Нешто можно так… Позор! Срам на все казачество! Один атаман сам себя порешил, другой утек и город сдал, людей покидав. Срам!

И, оборотясь на портрет Платова, висящий на стене, горестно заметил:

– Бедный Матвей Иваныч! Небось трижды в гробу перевернулся!

Определив партизан на постой и велев накормить, правление порешило отправить их завтра поутру вместе с делегацией Старочеркасского круга в Ольгинскую.

Круг приговорил нескольким уважаемым станичникам ехать в штаб Добровольческой армии и узнать доподлинно, куда собирается вести «своих кадетов» Корнилов. От этого зависело, даст казаков станица или нет.

Глава 6

«…Но особенно сильно меня поразил тот резкий контраст настроений здесь, в штабе Походного атамана, и в партизанском общежитии: у партизан – молодежь, глубокая вера, ни тени робости или сомнения, радужные надежды на будущее и полная уверенность в конечный успех, здесь же – старшее поколение с парализованной уже волей, охваченное черным пессимизмом отчаяния и крепким убеждением, что борьба с большевиками обречена на неудачу.

Наблюдая настроения в общежитии, я убеждался, что идеологические порывы вели молодежь к самопожертвованию и что боевая тактика большевизма, сопровождаемая всюду небывалыми жестокостями, вызвала горячий протест прежде всего со стороны молодых, поколение же более зрелое остановилось как бы на распутье…»

Из дневников очевидца

Тяжело нагруженные подводы натужно скрипели, время от времени позвякивала амуниция сидевших на ящиках матросов. Половина отряда шла пешком, время от времени меняясь со своими товарищами. Ленточки бескозырок с надписями «Слава» и «Цесаревич» трепетали на мокром, с моросью, февральском ветру.

Хутора на ведущей в сторону Ростова дороге решили не обходить. Здешнее население пока открыто не выказывало неприязни ни красным, ни белым, занимая позицию незалежности своих куреней от любой власти.

Колеса видавших виды телег, провожаемых настороженными взглядами редких хуторян, расхлябанно переваливались через топкую грязь выбоин.

Матросов откровенно побаивались. Оторванные от семьи и дома крепкие иногородние мужчины – олицетворение бурной неуправляемой стихии – вызывали почти физическое отторжение у казаков, людей так же не робких, но ставящих выше всякого закона свой патриархальный уклад.

За околицей Большого Лога Ступичев спрыгнул на землю. Разминая ноги, Валерьян зашагал рядом с первой подводой, на которой ехали Бугай и Доренко.

– Думаю, в Аксайскую соваться не стоит. У тамошних казаков на днях Корнилов с «кадетами» гостил, когда за Дон уходил.

– Верно, на рожон чего лезть, – оглянулся на своих Доренко, дымя самокруткой, – и так четверых братков «на берег списали».

Бугай мрачно кивнул. Доренко хлопнул по колену:

– Эх, жаль Пантелея. Вот морская душа – с японской на «Цесаревиче»! И отписать некому: жинка евойная тож померла, от холеры, сказывал.

– А у тебя дети есть? – поднял лицо Бугай.

– А кто ж его знает, – прищурился собеседник, – может, и есть. Да только семья моя – это я сам да революция.

Он полез в «сидор» и вытащил из него бескозырку.

– На вот, Иваныч, это от Пантелея. Носи, братва не против. «Цесаревич» «Славы» не хуже, одно слово – Балтика.

Вдруг Ступичев поднял руку: «Стой!»

Из балки показались верховые. Казаки гнали что есть мочи. Вслед прогремело несколько выстрелов. Пули свистнули, и один из преследуемых завалился назад. Выскочив прямо на обоз с моряками, всадники метнулись в сторону, обходя его полем.

Через минуту из низины вылетел эскадрон. Часть людей в серых укороченных шинелях и солдатских папахах без обычного в таких случаях свиста и гиканья пронеслась мимо изготовившихся к стрельбе матросов. Вторая половина, во главе с человеком в кожанке и полевой фуражке, осадила коней у обоза и взяла его в кольцо.

– Здравствуйте, Валерьян Николаевич! – поздоровался командир конников, не обращая внимания на матросов Бугая. – Спешу осведомиться о вашем драгоценном здоровье. Что, рука побаливает?

– Спасибо, товарищ Рудас, побаливает. Да только кому-кому, а вам бы я свое здоровье не доверил. И что это ваши латыши казачков по округе гоняют? Да еще в гордом молчании?

Рудас усмехнулся:

– Вы тут тоже не навоз возите. Это аксайские казачки. Мы к ним по приказу товарища Сиверса прибыли. Контра не дремлет, знаете ли. Кстати, к вам, – он посмотрел на торчащие из-под сена ящики, – у нас тоже дело есть.

– Наверное, казачки делиться с вами не захотели? Бывает…

Ступичев обернулся к матросам.

– Казачки не пожелали, а вот нам, товарищ Бугай, судя по всему, придется. Или нет?

– Щас! – сказал Бугай, подтянув перевязь маузера. – У меня мандат Совнаркома на доставку груза!

– Простите великодушно, – склонил голову Ступичев, – но документ, к счастью, имеющийся у революционного боцмана, гласит: «Груз может быть сдан только командующему армией товарищу Сиверсу». Причем только по моей подписи.

– Ну вот что, – Рудас недовольно поморщился, – я ведь ни на какой архив не претендую. Ваши дела с… – он осекся, – …это ваши дела. Мы просто будем сопровождать.

В ответ на продолжительное молчание собеседника его желтые скулы заиграли желваками.

– У меня приказ Сиверса доставить и вас, и груз. Иначе – разоружение и трибунал.

Балтийцы возмущенно загудели. Такой оборот их не устраивал. Связывая выполняемую миссию с особым расположением к ним командующего Южным фронтом Антонова, которого они знали еще по Петрограду, братки стали с ненавистью поглядывать на латышей. Конкуренция, всегда существовавшая между этими двумя «авангардами революции», выражавшаяся раньше в тихом презрении друг к другу, грозила обернуться бойней.

Молча рассматривая грязь у себя под ногами, Валерьян подумал, что более выгодного момента и придумать нельзя. Только бы дал Бог уцелеть в стычке! А так – плевать он хотел и на красных, и на белых, и на немцев. С помощью того, что на телегах, столько денег напечатать можно, что его и внукам хватит – в карты проигрывать. Если, конечно, они будут. Взять, скажем, Ценципера в помощники и дернуть куда-нибудь в Батум. Открыть фотоателье, а под ним вырыть подвальчик… Турция рядом, а там любую валюту возьмут!

Моряки все еще держали латышей на мушке.

«Примерно шестнадцать на двадцать, – прикинул Ступичев. – Еще около двадцати гонятся за аксайцами. На последней подводе пулемет. Эх, рука, рука… Если б не рука!»

Подняв глаза на Рудаса, он увидел, что ни командир особого летучего отряда при штабе Сиверса, ни латыши в его сторону уже не смотрят.

«Списали меня со счетов, собаки! Ну так получайте!»

Отчаянная решимость всколыхнула сердце, кровью ударила в голову. Молниеносно выхватив из левого кармана бекеши револьвер, Ступичев выстрелил Рудасу в лоб и тут же кинулся под телегу.

Моряки дали залп на полсекунды раньше верховых. Несколько человек повалились с испуганных коней. Остальные ответили. Ссора моментально превратилась в кровавую свалку. Стреляя из-под телеги, Валерьян уложил еще троих. Отлетевшая от колеса щепка глубоко вонзилась в щеку. Если бы рухнувший вслед за Рудасом матрос не закрыл собой часть пространства, Ступичев бы точно щепкой не отделался. Рукопашная схватка была короткой и жестокой. Русский мат и крики на чужом языке, как штыки, пронизали влажный февральский воздух.

После серии выстрелов рык катающихся по земле людей прекратился. Через несколько минут только грузная фигура Бугая с дымящимся маузером в руке возвышалась, пошатываясь, среди бившихся в конвульсиях лошадей. Еще один балтиец сидя поддерживал Доренко, у которого на месте выбитого глаза кровоточила ужасная рана.

– Кончено, благородие? – заметив встающего с земли подъесаула, прохрипел Бугай, держась за бок, где под бушлатом на тельнике расплывалось кровяное пятно.

– Пока только полдела! Кладите раненого, и к пулемету! – закричал Ступичев, стараясь изо всех сил, чтобы не срывался голос.

Видя, что боцман колеблется, подъесаул добавил:

– Помни, у тебя мандат Совнаркома!

Накатывал страх. Риск получить пулю в спину был очень велик.

– Иваныч, пулемет на землю… – вдруг простонал Доренко. – Васька, к Бугаю!

По полю, забыв про казаков, уже летела на обоз вторая часть латышского отряда.

– Давай, а то покрошат нас на хрен! – крикнул молодой боцману, нервно пытаясь вставить ленту в «максим».

– Да не мельтеши, салага, дай сюды! Теперь направляй!

Не ожидавшая напороться на пулемет взметнувшая клинки конная цепь посыпалась в снег. Смертельный огонь косил всадников, кидая их через головы кувыркающихся животных. Пара минут беспрерывной стрельбы – и на сей раз все было действительно кончено.

Лично с помощью револьвера и винтовки убедившись, что в живых не осталось ни одного латыша, Ступичев и молодой матрос с «Цесаревича» подошли к курившему Бугаю, привалившемуся рядом с Доренко. Тот был уже мертв.

Бугай мутно посмотрел в глаза Валерьяну:

– Салагу учишь раненых добивать, чтоб он флот позорил? А, гнида?

В ответ молодой пнул пустую солдатскую флягу и скривился:

– Плюнь, благородие, меня ничем не проймешь, а этот «борец за идею» уже налакался. Надо ему еще дать – тише будет.

Потом «салага» потянул подъесаула за рукав и уже вполголоса, глядя прямо в глаза, скоро проговорил:

– А добро-то я тебе сховать подмогну.

И озорно подмигнул.

Ступичев насторожился. Он был уверен, что весь его морской конвой считает, будто сопровождает секретный архив Государственной думы. На вопросы, отчего ящики такие тяжелые, словно в них железо, подъесаул отвечал: «А железо и есть. В каждом ящике небольшой сейф, а в сейфе очень важные документы, похищенные из Питера корниловцами. Сейфы с секретом, который знают только в Совнаркоме».

Невзыскательную матросню объяснение устраивало. Но набивающийся в помощники салага явно не верил в легенду о ценных документах, это было видно по глазам.

Выдавив улыбку, Валерьян оценивающе посмотрел на молодого, крепкого, с яркой внешность парня и, наконец, что-то решив, протянул руку:

– Идет.

Васька Компот никогда не служил ни на «Цесаревиче», ни вообще в Российском Императорском флоте. Родившись в благословенной Одессе, в семье рыбака, он лет до четырнадцати взбивал босыми ногами пыль на кривых портовых улочках. Шаланда отца, гомон и специфическое амбре рыбного базара, уличный бомонд – все это малевало на холсте его жизни аляповатые сюжеты.

Но однажды отец сгинул в море. Мать, не выдержав, окончательно спилась. А потом началась война с немцами.

Васька нашел подельников и грабанул бордель. Подельников замели, а Компот тиканул в Ростов к тетке, несказанно обрадовав пожилую цветочницу финансовыми вливаниями в ее скромное хозяйство.

Все опять устаканилось. Тетка торговала букетами на Садовой, а Васька с новыми корешами брал приезжих торговцев на «гоп-стоп», производя фурор среди местных любвеобильных девиц. Война же громыхала где-то у черта на рогах, проявляясь только инвалидами на базарах и награжденными в отпусках. Но революция опять все испортила.

Ростов наводнили военные со всей России, торговцев стало гораздо меньше, а в уголовный сыск пришли бескомпромиссные люди. Ваську прихватили и били так, что пришлось сдать всю малину. Взамен, записав в штатные стукачи, его выпустили.

Тем временем Сиверс пошел на Ростов. Узнав, что сидящие в ростовской тюрьме кореша поклялись отомстить, Васька Компот бежал к большевикам.

Тот, кто вырос в Одессе на Ланжероне, не может не любить море. Сына рыбака потянуло к матросам, и те, почуяв родственную душу, приняли Ваську в революционную ватагу.

В боях с Кутеповым отряд поредел. Салага воевал лихо, мечтая вернуться в город и выпустить кишки своим обидчикам. Ваське нравилось быть «авангардом революции». Но козыри, которые давало его нынешнее положение, не всегда пускались им в ход. Находясь на самом острие «экспроприации у эксплуататоров», Васька верил в свой фарт и не разменивался по мелочам, говоря себе: «Ловить рыбу, так крупную».

Еще на Новочеркасском кладбище, когда перегружали ящики на подводы, он понял: пришло его время.

Улучив момент, Компот сорвал с одного из ящиков пломбу и запустил руку под крышку. Холод металлического короба, пронзившего ладонь, бросил в пот. Проведя пальцами по гладкой поверхности, Васька нащупал колесики шифрового замка.

«Точно драгоценности», – решил налетчик, видевший в жизни не одного медвежатника. Прикинув вес деревянного и металлического ящиков и сравнив их с общим весом, Компот усмехнулся, присобачил пломбу назад и пошел помогать «братве».

То, как осел среди могил один из ящиков, от него тоже не ускользнуло. «Ловок, гад, и опасен, – подумал он про Ступичева, – только и я – не фраер. Двумя выстрелами троих не замочить – видно, тот, странный, что в пенсне, хоронить остался. Значит, знает где. Найдем».

Прихватив пулемет, Ступичев, Васька и Бугай торопясь покинули место кровавой стычки. Быстрые сумерки скрыли уходящий в сторону Берданосовки обоз.