Текст книги "Избранник ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
– Только Эду не рассказывай, что я все еще дымлю, – говорила она.
– Запрещает?
– Еще как! Обнюхивает, говорит, что целоваться с курящей женщиной все равно, что целоваться с пепельницей.
Именно она принесла письмо с того света, и Нил сразу узнал почерк на конверте, но сразу читать не стал, выждал, когда соседи по палате, получив на ночь предписанные уколы и таблетки, вырубили радио и затихли в своих кроватях, и только тогда включил ночник и вскрыл конверт, помогая себе зубами...
Он вышел из палаты, и осторожно прикрыл за собой дверь.
– Не спишь, Баренцев? – Постовая сестричка смачно зевнула, показав розовое небо. – Зря от папаверина отказался.
– Ты лучше мою порцию Кузе вколи. Который без ноги. Мается, бедный.
– Фантомная боль – самая паскудная, – кивнула сестричка. – Не повезло парню. А ты курить?
– Да, посижу на площадке немного.
Он раскурил трубку и сомкнул веки... «Я закрываю глаза и вижу пальму... Я закрываю глаза и вижу пальму... Я закрываю глаза и вижу Линду...»
Скала, закрывающая вход, с грохотом раздвинулась, и он, приложив, как того требовал ритуал, обе руки к сердцу, шагнул под каменные своды.
Над неровными красными огнями факелов, освещающих ноздреватые, грубо отесанные стены, подрагивал траурный ореол копоти, но весь чад, вся едкая вонь минерального масла уносились куда-то вверх, а здесь, в коридоре, воздух был холоден и девственно чист.
За поворотом он остановился, медленно прочитал заклинание и лишь затем, склонив голову, откинул полог из медвежьих шкур и ступил в сталактитовый зал.
За серебристой полоской воды, посреди прозрачных колонн восседала на своем хрустальном троне Подземная Жрица. Ее волосы густым белоснежным водопадом ниспадали по обе стороны юного, восхитительно прекрасного лица. Смуглая, унизанная костяными перстнями шуйца лениво перебирала длинную шерстку черного кота, различимого на фоне ее мантии лишь по светящимся зеленым глазам. На резной спинке трона, возле правого плеча Жрицы, нахохлившись, восседал маленький белый сокол.
Приблизившись к воде, он замер в низком поклоне.
– Здравствуй, Пестрый Колдун. Что привело тебя ко мне? – низким, чарующим голосом проговорила Жрица.
– Здравствуй, Жрица. Я пришел поблагодарить тебя и твоего соправителя, Майского Короля, за то, что помогли Охотнице перейти, не обагрив Мост Вечности ни своей, ни чужой кровью.
Внезапно сокол забил крыльями и заклекотал. Жрица медленно улыбнулась.
– Моя сестра Охотница благодарит тебя, Пестрый Колдун, за то, что освободил ее плоть и даровал возможность счастливого воплощения. Теперь мы вместе, как видишь.
Он пристально вгляделся в сокола, и птица трижды кивнула пушистой головой.
– Она еще очень юна, Пестрый Колдун, – заметила Жрица.
– Какое имя носит она теперь?
– Белая Охотница.
– Еще раз благодарю тебя, Жрица. – Он вновь поклонился. – И передай своему соправителю, что у него появились недруги.
Жрица улыбнулась.
– Ты же знаешь волшебство Майского Короля, Пестрый Колдун. Все его недруги либо становятся друзьями, либо превращаются в пыль.
– Но Двуликий Знахарь... Улыбка Жрицы обернулась презрительной усмешкой.
– Двуликий Знахарь – наш тайный соглядатай. Он не страшен.
– Но при нем Серый Асур. Они готовят донос Начальнику Верхней Стражи. Чтобы уклониться от участия в их кознях, мне пришлось отдать часть своей силы...
Жрица склонилась к коту и что-то прошептала в черное ухо. Кот мурлыкнул, и гладкая вода на мгновение подернулась рябью.
– Дело сделано. Теперь и Серый Асур служит Майскому Королю Мы довольны тобой, Пестрый Колдун. Ступай. Скоро твоя сила вернется к тебе и возрастет многократно...
– Но почему Пестрый Колдун?
– Шел бы ты в кроватку, Баренцев. И так спишь уже.
Нил встрепенулся, протер глаза, виновато улыбнулся сестричке и поплелся в палату.
<Опять провидческий глюк! Именно в этот вечер мне был представлен товарищ Асуров, и я дала ему приватную аудиенци... (Прим.Т. Захаржевской)>
Из больничных ворот он вышел романтическим героем – рука на перевязи, щеку пересекает свежий шрам (врачи заверили, что скоро сойдет). Продираясь сквозь толпы очередей, выплеснувшихся из магазинов на тротуары, он поравнялся с троллейбусной остановкой. Но и тут было изрядное многолюдье, во всяком случае, в первый подкативший троллейбус он войти не сумел. Небо затянуло тучами, закапал мерзкий косой дождик, и настроение Нила стремительно опускалось к отметке «мерзопакостно».
Без толку помокнув еще минут десять, он плюнул и затопал по покрытому лужами асфальту в направлении дома. И тут же возле него бесшумно остановился серый «Москвич».
– Подвезти?
– Спасибо, мне недалеко.
– Садись быстро. Нас могут увидеть. Нил вздохнул и влез в распахнутую дверцу.
– Как рука?
– А что, хотите привлечь за умышленное членовредительство с целью уклонения от службы? Или как это там у вас называется, гражданин майор?
– Нил, да кончай ты, честное слово! – Но к исполнению ответственного задания я теперь смогу приступить не скоро. Функциональность утрачена, товарный вид потерян.
– Я не понимаю, о каком задании ты говоришь, – со всей искренностью заявил Асуров.
– Вот как? А наша задушевная беседа у камелька? А фотографии? Помнится, вы с геноссе генералом крайне убедительно склоняли меня к; сожительству...
– Оставь, пожалуйста, этот тон. Русским языком говорю тебе – не было никаких бесед, никаких фотографий, никаких заданий.
– A генерала Евгения Николаевича тоже не было?
– В нашем заведении генералов с таким именем-отчеством не числится.
– Ловко... А как, в таком случае, продвигается расследование убийства моей жены? Или убийства тоже не было, и я был прав, когда говорил, что в морге мне показали муляж? Надеюсь, я как муж имею право знать...
– Ладно, Нил, не кипятись, – примирительно сказал Асуров. – Мы сильно погорячились с выводами. Ну, и получили по шапке. Евгения Николаевича перевели в провинцию, меня – в другой отдел... А в деле появились новые данные, существенно меняющие всю картину.
– И что за данные?
– Компетентные органы задержали матерого рецидивиста Фишмана. Из его признательных показаний следует, что фальшивые доллары, которые так и не доехали до Москвы, предназначались именно ему. За несколько недель до своей роковой поездки Бриллиант связался с Фишманом и предложил приобрести сверхкрупную партию валюты на весьма выгодных условиях. Фишман согласился, собрал требуемую сумму, назначил место и время. Естественно, он не мог предположить, что Бриллиант, которого он знал за отчаянного труса, рискнет подсунуть фальшивку ему, авторитетному валютчику. Когда же ему сообщили, что помимо красивых бумажек Яша вез ему бутылочку любимого виски со специальными добавочками, Фишман взбеленился вконец и сдал следствию не только Бриллианта, которому теперь все до лампочки, но и нескольких других крупных дельцов.
– И Шерова среди них, понятно, не было.
– А вот эту фамилию я настоятельно рекомендую тебе не произносить в данном контексте. Вадим Ахметович – уважаемый человек, коммунист с многолетним стажем, имеет правительственные награды. Он не имеет и не может иметь никакого отношения к этим жидовским штучкам... Разумеется, я не национальность имею в виду, а определенный тип людей. Точнее, нелюдей... Кстати, в подтверждение своего тезиса могу сообщить, что рублики, приготовленные Фишманом для Яши, тоже были отпечатаны где-то на Малой Арнаутской.
– Понятно. Фамилию Тани Захаржевской мне тоже рекомендуется забыть?
– Это твое личное дело. Дерзай, если хочешь, ты знаешь, где ее найти.
«В сталактитовом зале», – подумал Нил и поежился, вспомнив надменный взгляд из-под набеленных бровей Жрицы.
– Нет, – сказал он. – Jedem das seine<Каждому – свое (нем.)>
– Куда едем? – не понял Асу ров. – Вроде приехали уже. Или еще куда хочешь?
– Не хочу.
– Я тебе еще позвоню, ладно? Нил пожал плечами.
– Звони...
* * *
В перерыве между занятиями его отловила парторг.
– Выглядишь молодцом, Баренцев! – сказала она, поглядывая на его руку. – Подойди-ка завтра к Кларе Тихоновне. Есть насчет тебя одно мнение...
«В партию звать будут», – обреченно подумал Нил. В партию не хотелось до тошноты, но впрямую отказаться от такого предложения – значит, поставить крест на любой форме жизненного успеха в этой стране. Придется придумывать какой-нибудь ход, продемонстрировать свое, так сказать, неполное соответствие Скажем, забить на занятия? А кого это волнует? Спеть что-нибудь не то на ближайшем кафедральном сабантуе? Пожалуй, слишком стремно, могут вообще с работы вышибить... Нил всю ночь промаялся без сна, но так ничего и не придумал.
В кабинете Клары Тихоновны Сучковой пахло конторским клеем и подогретой на спирали пылью – центральное отопление было до осени отключено. Вид красноносой, кутающейся в толстый платок заведующей кафедрой русского языка нагонял тоску, зато отсутствие двух других сторон здешнего треугольника внушало определенный оптимизм. И правда, действительность оказалась не столь трагичной, как мнилось ему накануне – о членстве в КПСС речи даже не возникло.
– Нил Романович, – сказала заведующая, – вы очень нас выручили с концертом и, я бы сказала, предотвратили международный скандал. К сожалению, формами непосредственного поощрения мы не располагаем, но имеем формы, так сказать, опосредованные. Ведь у вас повышение квалификации запланировано без отрыва от производства?
– Без, – согласился Нил.
– Появилась возможность заменить ее на два месяца ФПК при университете.
Нил не верил своим ушам. Эта двухмесячная халява – практически, дополнительный оплачиваемый отпуск – считалась на кафедре лакомым кусочком, за нее велась активная подковерная борьба, но доставалась она только любимчикам. Ох, неспроста такая щедрость...
– Скажите, Клара Тихоновна, это не в счет отпуска?
– Ну что вы, нисколько! В конце июня принесете бумажку из университета, распишетесь в приказе, получите отпускные – и гуляйте себе до самого октября.
Но и при условиях наибольшего благоприятствования институт не отпустил его без увесистого пинка, и то обстоятельство, что пинок достался не ему одному, а всему преподавательскому составу, радости не добавляло.
Чудо, возникшее в темных недрах родного Минвуза, называлось «Учетная карточек работника высшей школы». Такие карточки, роскошно отпечатанные на плотных глянцевых листах размером 440 на 297 миллиметров, содержали 128 разграфленных пунктов. Каждому преподавателю надлежало самолично заполнить их на пишущей машинке, причем помещенное внизу строгое примечание, категорически возбранявшее «сгибание, сминание, запачкива-ние, внесение каких-либо исправлений, нечеткое либо бледное пропечатывание, а также забегание сведений или части сведений в соседнюю графу», что не оставляло никаких надежд на легкую жизнь. На время институт превратился в полный дурдом. Высунув языки, народ бегал из кабинета в кабинет в поисках машинки с широкой кареткой, куда поместилась бы злополучная карточка, клянчил друг у друга меловые забивалочки или белила для машинописи, сетовал на то, что графа «пол» занимает целую строчку, тогда как в графу «адрес» можно вбить от силы десять букв, переписывал под копирку длинные ряды цифр, которые требовалось вставить в графы, обозначенные в совершенно каббалистическом духе – ОКОНХ, ОКПО, СООГУ, а то и похуже. Увидев эти графы, Нил вспомнил чудака, встреченного им в пивной на Пушкарской. Колотя себя в грудь, чудак уверял, что старперы из Политбюро – это не более чем марионетки, подставные фигуры, а реальная власть в стране давно и прочна захвачена жидомасонами. Очевидно, в словах того дурика была доля правды – едва ли какая-нибудь другая публика могла бы додуматься столь изощренно пытать народ посредством классификаторов.
Учетная кампания не обошлась без жертв. Так, пожилого профессора-консультанта, которому возвратили его карточку с указанием, что в ней перепутаны местами два кода организации, где полвека назад началась его трудовая деятельность, и категорическим требованием перепечатать все заново, увезли в больницу с инфарктом. Ученый секретарь, в обязанности которой входили проверка и прием поступивших карточек, на четвертый день такой работы с криком: «Вас много, а я одна», запустила чернильницей в декана и была в сумеречном состоянии доставлена в Скворцова-Степанова.
Потратив сутки на заполнение красивой карточки и безнадежно ее испортив, Нил с постыдной дрожью в коленках явился за новым бланком. В коридоре у кабинета ученого секретаря толпились такие же страдальцы, сжимая в потных ручонках папочки со злосчастными карточками, а из-за дверей доносился разъяренный рык делопроизводителя с военной кафедры, командированного на смену занедужившей чиновницы. Лица ожидающих были напряжены.
Нил видел дрожащие губы, лбы, покрытые нервной испариной. У дверей кабинета возникла негромкая, но напряженная перепалка:
– А я вам говорю, гражданочка, я здесь с половины десятого и вас не помню.
– А я с половины девятого и, между прочим, в списке отметилась. Товарищи, кто снял с дверей список?
– Какой список? У нас живая очередь!
– А я вам говорю – по списку! Нил прикрыл глаза и отвернулся. Можно подумать, что там праздничные наборы дают. Но народ, однако! За втыконами и то умудряются давку устроить, будто за дефицитом. Где он, тот край, куда не добралось СООГУ?
Нил решительно вытащил из нотной папки испорченную карточку, порвал на мелкие клочки и выкинул в урну.
– Уеду на фиг! – пробормотал он. Проходящая мимо лаборантка вылупила на него глаза и отшатнулась, впилившись плечом в противоположную стену.
* * *
– И куда же ты уедешь?
– Не знаю. Куда-нибудь подальше. Устроился бы смотрителем на далеком маяке. Или в заповеднике... – Нил поднял руку, предваряя невысказанное возражение. – Ничего не говори, я и сам прекрасно знаю, что на третий день взвою от тоски, а через неделю удеру обратно в муравейник, к стрессам, загазованности, очередям, политсеминарам...
– И?
– И буду снова рваться на волю и бредить ею.
– Жениться тебе надо, амиго, – задумчиво проговорил Назаров. – При правильном подходе обретешь и волю, и покой.
Нил криво усмехнулся.
– Правильном – это как у тебя, что ли?
– А пуркуа бы и не па бы, как сказала бы твоя крошка Сесиль... Кстати, можешь поздравить – в загсе приняли наконец наше с Джейн заявление. Правда, для этого мне пришлось устроиться вахтером в ПТУ и прописаться в тамошнем общежитии. Ну, да это ведь ненадолго, надеюсь.
– Поздравляю! – сказал Нил, поднимая бокал.
За столом с остатками скромного банкета их осталось двое. Кир Бельмесов поднялся к себе в башню спать, остальные же отправились в аэропорт провожать счастливого жениха в Стокгольм.
Эдвард Т. Мараховски и Елена Кольцова смогли сочетаться только с третьего захода – первые два. раза в самый последний момент выяснялось отсутствие какой-нибудь архиважной справочки, без которой нет ну никакой возможности официально признать брачующихся мужем и женой. Ушлый Эд обзавелся выписками из гражданского кодекса, снял в юридической консультации копии со всех относящихся к делу подзаконных актов и постановлений, добился присутствия в загсе генерального консула США, а Джейн пригнала туда же всех иностранных журналистов, имевшихся на тот момент в городе. Во избежание международного скандала брак пришлось зарегистрировать. Это произошло в последний день пребывания Эда в СССР – истекал срок визы, а в продлении было отказано без объяснения причин. Поэтому торжество получилось скомканным, а по правде говоря – вообще никаким. Зарулили на минуточку между загсом и аэропортом, вмазали шампанского, скушали по бутербродику...
А назавтра провожали уже новобрачную – в Воркуту, где отыскался-таки ее беспутный папаша. Точнее, отыскался он не там, а в заполярном поселке с колоритным названием Мутный Материк, до которого по весне появилась надежда добраться. Отца своего Хопа ни разу не видела, поскольку он ушел из семьи еще до ее рождения и с тех пор никаких поползновении познакомиться с доченькой не предпринимал. Теперь такая необходимость появилась у нее – закон требовал, чтобы всякий, отъезжающий на постоянное место жительства за рубеж, предъявил заверенные расписки от всех ближайших родственников, что они не имеют к отъезжающему никаких имущественных претензий. От матери и старшей сестры такие бумажки были получены без проблем – обеим было обещано, что через годик-другой Хопа заберет их к себе в Америку. Что выкинет отец, оставалось тайной. Хопа везла ему богатые подарки – мерлушковую папаху, американский спиннинг с набором блесен, исландский свитер, японский стереоприемник «Шарп», немецкую электробритву «Браун» и две громадных грелки, заличых отечественным пигьевым спиртом.
Через две недели с Мутного Материка пришла отчаянная телеграмма. В ней Хопа сообщала, что старый пропойца требует за заявление две тысячи рублей, а вернуться она не может, поскольку всю ее наличность он пропил. Она умоляла скинуться и переслать ей его пятьдесят рублей на обратную дорогу.
А еще ей предстояло уплатить родному государству десятка полтора различных сумм – вольную у барина полагалось выкупать! – от госпошлин за нотариально заверенные копии всех документов (подлинники вывозить за пределы категорически воспрещалось) до компенсации за бесплатно полученный диплом медицинской сестры. На круг набегало еще две тысячи. Серьезные деньги неожиданно понадобились и Назарову – у Джейн заканчивалась аккредитация, осенью на собственную свадьбу ей предстояло лететь за свой счет, и она потребовала, чтобы жених оплатил ей дорогу в оба конца.
Никто, естественно, таких денег у Нила не просил, но, едва узнав о возникших у соседей затруднениях, он понял, что должен, может и хочет их выручить. Более того, его не оставляло ощущение, что время неумолимо сжимается до какой-то роковой точки, в которой вот-вот определится вся его дальнейшая судьба – и неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что определится она в некоей строгой параллели с судьбами тех, кто его окружает.
Сбивчивая, поневоле многословная телеграмма Хопы (письмо с Мутного Материка шло бы месяца два, а до ближайшего телефонного узла оттуда, наверное, как от Питера до Москвы) заставила его сломя голову мчаться на телеграф и отправить в Мутный Материк перевод на две с половиной тысячи. А потом – на вокзал за билетом до станции Хвойная...
IV
(Хвойная – Ильинка – Хвойная, 1982, июнь)
Начало июня выдалось погожим и теплым, но ночами было еще прохладно, поэтому Нил прихватил с собой ватник и лыжные штаны, и рюкзак получился объемистый. Видавший виды «пазик» бодро подпрыгивал на колдобинах родимого бездорожья. Вместе с ним подпрыгивал и Нил, втиснувшийся на заднем сиденьи между толстой потной теткой в мужском пиджаке и беззубым морщинистым стариком в мятой солдатской шинельке.
– Поворот на Ильинку скоро? – спросил он у тетки после очередного подскока.
Та оглядела его с головы до ног. Крайняя глупость соседствовала в этом взгляде с крайней подозрительностью. Закончив осмотр, тетка фыркнула и отвернулась.
– Зачем в Ильинку-то, сынок? – прошамкал старичок.
– Подснежники собирать. Потом на базаре продавать буду.
– Ишь ты! Вообще-то правильно, все к заработку приварок. У меня внучок тоже головастый, инвалидность оформил, пчел разводит, за два года на машину накопил, теперь на квартиру копит. На подснежниках поди столько не заработаешь.
– Столько, конечно, не заработаешь, но кое-что можно.
– Ну, помогай Бог! Вон и поворот твой. Тогда, летом, зелень была густой, насыщенной – как по плотности, так и по цвету. Сейчас листва еще пребывала в нежно-фисташковой юности, перемежающейся клейкой коричневатостью почек и влажной чернотой воскресающих ветвей. Травяной ковер только намечался, и, заступив на полшага за край дорожки, Нил по щиколотку провалился в пружинистый перегной. От воздуха, от птичьего гомона голова шла кругом, и Нил едва не прошагал мимо кладбищенского холма и заприметил его лишь потому, что остановился покурить и перевести дух. На вершине, над деревом, породу которого Нил определить не мог, парила белая птица. Хотелось думать, что сокол, хотя здравый смысл заставлял усомниться, что в этих местах на воле водятся белые соколы.
Наверное, какую-нибудь неделю назад куст представлял собой пучок кое-как понатыканных, мертвых на вид прутьев, но сейчас, когда пробуждающаяся жизнь вытолкнула наружу еще мелкие, махристые листочки, он показался Нилу воплощением робкой, пока неясной мечты, устремленной к небу.
– Хорошо бы было еще немного выждать, – пробормотал Нил, поглаживая между пальцев шершавую поверхность листа. – Она бы зацвела. Никогда не видел малины в цвету.
Но выжидать не было времени...
Нил обошел вокруг куста, внимательно глядя под ноги, но так и не нашел камня с изогнутой розой. Тогда он достал из рюкзака короткую садовую лопату и принялся ребром счищать плотный, слежавшийся за зиму слой мертвой травы и палых листьев, перемешанных с землей. Не прошло и минуты, как железо скребануло по камню, и Нил, нащупав на гладкой холодной поверхности полукруглую ложбинку стебля, принялся разгребать мусор руками. Сначала взгляду его открылись роза и крест, потом – чуть ниже – высеченные буквы:
тельство гра
ьинская
ьга Влади
09-1904)
мой маме, бабушке, праб
ся, милый пра
ного утра
По краям надпись была безнадежно разъедена многолетней черной плесенью...
Ночь он провел на скамье в полупустом зале железнодорожной станции, накрывшись ватником и положив под голову вместо подушки рюкзачок. Следующую ночь он ехал в общем вагоне, вглядывался в черноту за окном, извлекал из трехлитровой банки маринованные зеленые помидорины, машинально подносил ко рту, жевал, не разбирая вкуса. Задремал только под утро, и ему явилась старушка графиня – сухая, крючконосая, с голубыми буклями, выбивающимися из-под сборчатого ночного чепца. «Ну что, ваше сиятельство Ольга Владимировна, тройка, семерка, туз?» – спрашивал он, краешком глаза отмечая малиновый обшлаг собственного вицмундира. «Они самые, батюшка. Тройка, семерка, дама!» – отвечала графиня и разражалась хриплым, каркающим смехом...
