Текст книги "Избранник ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
X
(Ленинград, 1981)
Домой он возвратился в седьмом часу утра, проведя бессонную ночь в созерцании черной пустоты, проносящейся за окном сидячего вагона. В квартире было темно, тихо, где-то за дверью кто-то похрапывал. Нил на ощупь, не врубая электричества, прошел коридор, и щелкнул выключателем лишь на кухне. У окна неподвижно стояла Хопа.
– Привет! – сказал Нил. – Что в темноте сидишь?
– Да так, – тихо отозвалась она и провела рукавом по глазам.
Нил был потрясен: плачущая Хопа – это вам не плачущий большевик, такого ни в каком музее не покажут.
– Ты что? – растерянно спросил он. – Что-нибудь случилось? – Ничего. – Она отняла от груди помятый листок бумаги, протянула Нилу. – Будь другом, прочти вслух.
– Надо ли? Это, наверное, что-нибудь личное.
– Надо. Чтобы я поверила, что мне не примерещилось.
Он развернул сложенный втрое желтый линованный листок, посмотрел на аккуратные округлые буквы с непривычным левым наклоном;
"Вашингтон, 11.11.1981 Дорожайшая Леночка!
На случай, если ты забыла, это Эд, Эднард Т. Мараховски, теперь ассоциативный профессор Джорджтаунского университета. Надеюсь, что это посылание дойдет до тебя, не как все предыдущие. Я совсем потерял веру в вашу почтовую службу и теперь отправляю с оказием через надежный друг. Если твоя память все еще требует освежения, я тот сумасшедший американский студент, которой был покушен русской собакой и от rabies (прости, не имею русского словаря под моими руками) вылечен твоими волшебными уколами, а от целибата вылечен твой равно волшебной любовью. Я поминаю каждый момент нашей интимности как самое высокое счастье в моей жизни. Если бы не ваша ужасная бюрократия, мы уже семь года были бы муж и жена. Но все это время я не переставал хотеть этого еще больше. А как насчет тебя? Я совершенно понимаю, что это длинный период для молодой женщины, но, может быть, твое сердце еще свободно для твоего старого заграничного любовника? Не оставляй меня без надежды.
Я давно хотел снова посетить твой замечательный город, но только сейчас получил возможность. Я выиграл исследовательский grant на три месяцев работы в Пушкинском доме и уже уладил все формальности. Если все пойдет так, как оно должно, я прилетаю 13 февраля, 1982, из Хельсинки, и теперь ваши бюрократы уже не скажут, что мы знакомы слишком короткое время, и не откажут снова в регистрации нашей свадьбы.
Сердечно твой Эд".
Хопа сосредоточенно слушала Нила, а когда он замолчал, обреченно проговорила:
– Значит, не брежу.
– Зачем так грустно? К тебе на крыльях любви летит американский жених, да не замухрышка какой-нибудь, а ассоциативный профессор, выражаясь по-человечески – доцент. Интеллигентный, обеспеченный человек, по-русски понимает, тебя за семь лет не забыл. Чего еще тебе надо? Сама же сколько раз говорила, что слинять отсюда хочешь, и именно в Штаты. Радоваться надо.
– Я и радуюсь.
Хопа присела на табуретку рядом с Нилом, потянулась за сигаретой.
– Что-то не похоже.
– Перегорело... Я ведь тогда совсем девчонкой была, после медучилища второй год в травме работала, иностранцев только в кино и видела, они для меня вроде инопланетян были. Когда он к нам прибежал, я его сначала за психбольного приняла –одет в какую-то пеструю рванину, волосы длиннющие в хвостик забраны, как у девочки, глаза такие... знаешь, как у трехлетнего ребенка, которого бякой-закалякой напугали. Лопочет что-то, ничего не понять, еле разобрали, что его возле метро собака укусила, и он требует, чтобы ему сделали укол от бешенства. Раны-то толком не было, так, синячок, даже штанов псина не прокусила, но он ничего не желал слушать, и наша врачиха велела мне поставить ему укольчик... Знаешь, от чего я прибилась?
– От чего?
Хопа поднялась, подошла к холодильнику достала что-то из нижней секции.
– Специальные резиночки, чтобы носки держать, полосатые, я такие в первый раз увидела, и трусы белые, в обтяжку, с красным пояском, – ответила она, разогнувшись. – Потом он еще несколько раз приходил, штучки заграничные приносил – «кока-колу» в баночках, жвачку... Он был такой нелепый, немного жалкий. Повсюду таскал с собой складной стульчак, чтобы в русском сортире заразу не подцепить, а когда мы с ним в первый раз... Ну, ты понимаешь... два презерватива натянул. Нервничал ужасно, пришлось помогать. А утром... В общем, мы у меня в комнатушке этим занимались, а соседи, суки, милицию вызвали. То да се, связь с иностранцем, штраф, объяснительная... Примешь?
Нил вопросительно посмотрел на нее и увидел у нее в руках бутылку водки с винтовой крышкой.
– А надо ли?
– Ну, как хочешь. Я лично хочу. – Она плеснула водки в кружку, немытую после чьего-то вчерашнего чаепития, быстро выпила и со стуком поставила кружку. – Эд, лапушка, молодцом оказался, я не ожидала – заявил, что я его невеста, и он настаивает на немедленной регистрации брака. Но у нас даже заявление не приняли, сказали, что для этого нужно доказать, что мы знакомы не менее года. Через месяц его стажировка кончилась, он уехал, но обещал вернуться. А я осталась, и вся жизнь наперекосяк пошла. На работу бумага из ментовки пришла, собрание трудового коллектива организовали, разбирали основательно, врагу не пожелаешь, будто прилюдно догола раздели и оплевали с ног до головы. Строгач с занесением, исключение из комсомола... Ну, я психанула, высказала все, что о них думаю, заявление написала. Потом опомнилась, да поздно было, мне эти твари на прощание такую характеристику выписали, что ее не то, что по новому месту работы предъявлять, а и к уголовному делу подшить стыдно. Я уже подумывала к бабке в деревню удрать, да подружку старую встретила, Анджелку, та меня на путь истинный и наставила... Вот и стала я из Леночки Кольцовой Хопой-Чистоделкой, двадцать баксов за палку, сорок за ночь... Бодрюсь, хорохорюсь, а в душе-то все выгорело, иной раз той же Анджелке позавидуешь, что вовремя от передозировки гигнулась, не стала конца поганого спектакля дожидаться...
Нил подошел к ней сзади, положил руки на плечи. Хопа тихонько всхлипнула.
– А я вот дождалась. Приедет мой прекрасный принц и увезет в сказочное свое королевство... Ладно, все. Я рассиропилась, извини. Жрать сейчас будешь, или Гошу подождем?..
XI
(Ленинград, 1982, февраль)
Хопа с утра умчалась в аэропорт встречать своего Эдварда Т. Мараховски, но в седьмом часу, когда Нил явился домой, их еще и не было. Зато его ждала другая встреча, совсем уж неожиданная: у Гоши сидел, распивая с хозяином портвейн, Максим Назаров. Нил не сразу узнал бравого штурмана – Назаров сильно осунулся, отпустил бородку и сделался похож на лихого, не слишком преуспевающего пирата.
– Здорово, командир! Каким ветром?
– Здорово, амиго! Удивлен? Так уж вышло, добрые люди адресок указали, я тут немного с хозяином пообщался и вроде договорился.
Гоша медленно, со значением кивнул.
– Договорился? О чем?
– Да ты садись, прими стаканчик. Выпьем за добрососедство. – Выпить-то выпьем, только я не понял...
– Гоша предложил мне свободную комнатку занять. – Девочек водите будешь?
– Жить буду.
От удивления Нил поперхнулся портвейном и закашлялся. Пришлось Гоше похлопать его по спине.
– Тебе что, жить больше негде?
– Представь себе.
– Пожар?
– Равносильно, амиго.
– Что же может быть равносильно пожару? А, так ты жил в том флигеле на Маяковского, который рухнул посреди ночи? По радио передавали.
– Нет, я жил на Ушинского в ведомственной однокомнатной квартирке.
– И что с ней стряслось?
– С ней ничего. Стряслось со мной, камрад Баренцев. Я ведь, хоть и занимал до недавнего времени должность старшего преподавателя в Корабелке, – по существу, тот же лимитчик, а когда лимитчика увольняют, он автоматически лишается и жилья, и прописки.
– Тебя уволили?
– Пинком под зад. И из института, и из партий родимой.
– За что? За аморалку, как тогда на Кубе?
– За стратегическую ошибку в планировании собственной жизни... Наверное, после того кубинского прокола мне надо было плюнуть на амбиции, в тальманы податься или в речники. Жил бы – горюшка не ведал. Так ведь нет – а престиж, а общественное положение? Вот и сунулся в вуз, хоть и понимал, что придется прогибаться во всех измерениях сразу. Зачем же еще брать на профильную кафедру человека без ученой степени, без педагогического стажа, без ленинградской прописки, и с биографическим изъяном международного уровня, как не для затычки всех дыр? Кому лекции читать взамен заболевшего коллеге? Назарову. Кому писать доклад для международного симпозиума, на который в любом случае поедет зав кафедрой, ни ухом ни рылом в проблеме не секущий? Проводить школьные олимпиады? На овощебазе гнилой лук перебирать два раза в месяц? Донорскую кампанию проводить? Подарки к Восьмому марта покупать? Портреты товарища Суслова на демонстрациях носить? По домам с урной для голосования бегать? Рисовать графики выполнения социалистических обязательств? Каждое лето и каждый сентябрь возглавлять так называемый «трудовой фронт», будто то, чем мы занимаемся в учебном году за труд не катит? И при этом тянуть на себе половину плановой научной работы всей кафедры? Тому же Назарову, что естественно.
– Что неестественно, – возразил Нил, разливая остатки портвейна. – Как говорили мальчишки у нас во дворе, за одним не гонка, человек не пятитонка. Совесть у них есть?
– Ты, амиго, существо беспартийное, несознательное, иначе понимал бы, что совести у них нет по определению, поскольку они сами – совесть. Равно как ум и честь.
– Кажется, я начинаю догадываться, за что тебя турнули, – задумчиво проговорил Нил.
– За слова? Э нет, слова потом мне говорили. Разные слова, в том числе и нецензурные.
– Что же ты такого сделал?
– Я-то как раз ничего не сделал. Мирно спал, вместо того, чтобы в третьем часу ночи стоять под окном и ловить падающего с девятого этажа пьяного придурка по фамилии Решетило.
– Студент разбился?! Но при чем здесь ты?
– При том, что после блистательных выступлений в аграрном жанре меня удостоили высокой должности зам декана по общежитиям. А у нас за каждым ЧП, будь то хоть землетрясение, обязательно должны следовать оргвыводы: виновные наказаны, такой-то отдан под суд, такой-то уволен, такой-то понижен в должности, такому-то поставлено на вид. И кто в данной ситуации крайний? Комендант? Комендантов не бьют, они считанные, как тузы в колоде. Проректор? Тоже фигура, хоть и пожиже коменданта. Остается Назаров, оптимальный мальчик для битья.
– Ну, и как же ты теперь?
– Я? Был такой фильм «Гражданин Никто». Это про меня. Никто и звать никак. На работу не берут – нет прописки, прописки не получить – нет работы. С голоду, конечно, не пухну: три тупых дипломника, аспирант из города Ташкента, половина чужой ставки по НИРу. С жильем, правда, туговато.
– Было туговато, – поправил Гоша. – Внедряйся смело, Макс, у нас тут все такие, системой покусанные.
Вселившись в теремок, Назаров мгновенно утвердился в роли мышки-норушки. Засел в своей клети, что-то писал, считал на калькуляторе, стрекотал на машинке и пообщаться с народом выходил крайне редко. С определением амплуа других обитателей теремка, включая самого себя, Нил затруднялся. Впрочем, дня через два затруднений поубавилось – на сцену явилась очевидная лягушка-квакушка. Точнее, лягух-квакух.
Это Нил понял сразу, как только увидел его. Этому впечатлению сильно способствовали толстая стеганая куртка из зеленоватой переливчатой ткани, тонкогубый рот до ушей и пупырчатый лысый череп ядовито-розового цвета. Существо в крайней ажитации ворвалось на кухню, где Гоша, Хопа и Нил мирно пили чай с вареньем и болтали о всякой всячине.
– Я! – визгливым тенорком выкрикнуло существо. – Я наконец сделал это! – На столе возник грязный самовар из белого металла. – По-русски это устройство называют самовар! Сверху находится крышка, куда наливают воду! Но сначала крышку надо снять! Вот так... Но не в трубу, расположенную в центре, а вокруг нее! Потому что в трубу закладывают маленький лес, а потом зажигают спичком через это окошко внизу! И вода нагревается! А потом самовар вот за эти ручки ставят на стол, и открывают этот кран! Только сначала надо поставить туда стакан, иначе вода обжигающей температуры польется прямо на стол, и кожа получит ожоги! Но забудьте страх, товарищи, ибо прямо сейчас вода внутри отсутствует, и огонь внутри отсутствует также! Поэтому я смело поворачиваю кран вот в этом направлении...
Но кран, должно быть, насквозь проржавевший от векового неупотребления, поворачиваться упорно не желал, и чудак, набычившись, вцепился в него обеими руками. Нил увидел, что розовый череп не окончательно лыс – сохранившиеся на затылке волосы были собраны в хвостик, доходивший до лопаток. В данный момент хвостик, перехваченный зеленой аптечной резинкой, дрожал от напряжения.
– Знакомьтесь, пиплы, это и есть мой американский Эдик, – устало сказала Хода. – А ты, чудо, бросай свой грязный самоварище, мой руки и садись чай пить.
– Иван Иванович очень любит чай, – неожиданно спокойно произнес Эдвард Т. Мараховски, выпрямился и широко улыбнулся. – Моя первая фраза по-русски... Не беспокойся, Ленни, когда мы прилетим домой, я закажу этот самовар почищенным, и тогда мы поставим его в нашей гостиной, и он будет напоминать тебе о далекой родине. Хопа вздохнула.
– Ну хорошо, хорошо, а пока, будь добр, убери эту пакость со стола. Мы пока еще не в Вашингтоне.
Эд бережно поднял свое сокровище и понес вон из кухни. Хопа мгновенно схватила тряпку и принялась стирать со стола оставленные самоваром черные пятна.
– А твой жених большой оригинал, – заметил Нил.
– И чистюля, – добавил Гоша.
– Черт его разберет, – ворчала Хопа, остервенело орудуя тряпкой. – В гостинице перед каждым минетом мне в рот антисептиком прыскал, а тут на поди...
– Как говорит жена Моти Добкиса, иностранный муж – не роскошь, а средство передвижения, – печально сказал Гоша.
Все замолчали.
– Давайте праздновать общую встречу и мою покупку, товарищи!
На сей раз докрасна отмытые руки Эда держали не старый самовар, а бутылку экспортной «Столичной» и гроздь ярких баночек, сцепленных какой-то пластмассовой фиговиной.
– Это что? – опасливо спросил Гоша, тыкая пальцем в баночку. – У нас в таких чешский растворитель продавали.
– Это пиво баночное, – со знанием дела поправила Хопа.
– У нас тоже есть баночное пиво, – сказал уязвленный Гоша, обращаясь к Эду. – В любом ларьке. Только надо со своей банкой прийти.
– Красиво, – заметил Нил, разглядывая банку. – Но, по-моему, это не пиво.
– Конечно, не пиво! – радостно подхватил Эд.
– У них водку с пивом не мешают, – согласился Гоша. – Кишка тонка.
– У нас с пивом смешивают виски. Но еще надо добавить горький лимон и жженый сахар. Этот напиток подается в лучших барах Нью-Йорка, он называется «Старомодный». – Присутствующие невольно поморщились, а Эд продолжил объяснения: – Однако здесь отсутствует утварь для жжения сахара, а поэтому мы будем делать себе напитки из водки и воды «Зельцер». Ленни, стаканы, пожалуйста...
Из вежливости, из любопытства, и чтобы добру зря не пропадать, приготовленные Эдом напитки допили до дна, после чего перешли на чистый продукт. Вскоре все заметно разрумянились, а Нил, понятное дело, был отправлен за гитарой. На звуки песен выбрался из своей конуры Назаров. Вписался удачно, и минут через десять уже сидел с Эдом в обнимку и объяснял американцу, что такое брудершафт.
– Русские – удивительный народ! – с чувством говорил Эд. – Сегодня я ехал на железнодорожном поезде, и через проход от меня несколько очень пьяных человек в рабочих куртках по очереди декламировали японскую поэзию, а девушка напротив читала Фолкнера в оригинале.
– Духовность! – с важным видом произнес Гоша. – У нас высокая духовность!
– Но духовность – это синоним религиозности. А у вас в церкви стоят одни старушки в платках, а в религию коммунизма никто давно не верит, а только делает вид, чтобы не попасть в тюрьму или психиатрический дом...
– Духовность – это не синоним религиозности, а антоним материальности, и в этом отношении Советский Союз является безусловным духовным лидером всего мира, – неожиданно вставил Назаров.
Эд тут же встрепенулся.
– О, интересно! Чем ты можешь доказать эти слова?
– Тем, что именно Советский Союз выбьет человечество из мира материального в мир нематериальный, то есть духовный. Проще говоря, если бомбой не расфигачим, то экологией придушим. Усек?
– О, парадоксальность русского менталитета! Ты не мог бы повторить эту мысль завтра? Я хотел бы записать ее.
– Для тебя, амиго, – все, что пожелаешь.
– Тогда не мог бы я привести с собой одну мою соотечественницу? Думаю, ей захочется подробно поговорить с тобой, узнать твое мнение по актуальным вопросам.
Незаметно для остальных Нил ощутимо пнул Назарова под столом, но тот будто и не заметил.
– Разумеется, Эд, приводи соотечественницу. С удовольствием поделюсь своим видением судеб России. А если еще и гонорар дадите...
– Ты имеешь правильный подход к делу. Я обсужу с ней этот вопрос. Некоторая сумма вполне реальна...
– Опомнись! – прошептал Нил на ухо Назарову, улучив момент, когда Эд полностью переключился на Хопу. – Мало тебе неприятностей?
– Суайе транкиль, мон фрер!<Будь спокоен, братец! (фр.)> – с жутким акцентом успокоил Назаров. – Просто я начинаю делать карьеру с другого конца. А твои затруднения я понимаю и потому на твоем присутствии во время интервью не настаиваю.
– Я не понял. Ты считаешь, что я могу тебя заложить?!
– Не надо писать кипятком. Дело не в тебе лично, а в том, что ты единственный из всех присутствующих остаешься человеком системы. И я не хочу тебя ставить в двусмысленное положение.
– Статья о недоносительстве? Спасибо за чуткость, Макс...
– О, тебе знакомы такие материи? Я и не предполагал.
– А ты не находишь, что мы поразительно мало знаем друг о друге.
– Мы с тобой, или вообще все?
* * *
«Побег из одиночки собственной души иллюзорен, – рассуждал на следующее утро. Нил, давясь вместе с прочими человеками системы в душном вагоне метро. – Но короткий выход из одиночки собственною тела вполне реализуем в момент слияния с другим телом...» Толпа притиснула его к девушке в кожаном пальто Лица ее он не видел, но кудрявый темно-русый затылок был вполне ничего себе. Удивительно, но в такой толчее она еще умудрялась читать, пристроив сложенный журнал над головой сидящего с краю пассажира. Чтобы не заглядывать ей через плечо, пришлось бы неудобно поворачивать голову или закрывать глаза, поэтому Нил не стал сопротивляться естественному ходу вещей и уставился в мелкие строчки: « – Это наш новый первый, – слышал я шепот за моей спиной. – Какой молодой, какой красивый...» Нил взглянул на колонтитул и едва удержался, чтобы не плюнуть на страницу.
Действительно, почему нашему дорогому и любимому Бормотухе – Пять Звездочек, величайшему классику современности, до сих пор не вручена Большая золотая медаль за красоту? За что только его челядь оклады и пайки получает? Ведь с ног до головы увешали деда орденами и медалями, будто елку новогоднюю, каких только новых наград не напридумывали – а до такой очевидной вещи не дотумкали, самому намекать приходится. Почему какой-то полусумасшедшей старухе можно с такой медалью разгуливать, отобрав ее у собственной собаки колли, а величайшему гению всех времен и народов нельзя? Отлить бы из чистого золота, пудика этак два – и на шею. А сзади, для равновесия – особо учрежденный орден «Отец-Героин», и чтобы бриллиантиков в этом ордене было по числу благодарных детушек, обитателей мирового социалистического лагеря...
«Ох, хочу бабу!» – подумал вдруг Нил. Его желание было услышано наверху, однако поскольку земными делами там ведает не самый толковый И.О., обратная связь, как всегда, сработала со сбоем. В тот день ею общества страстно возжелали сразу три женщины. Но – это были заведующая кафедрой, парторг и профорг. Малый треугольник макбетовских ведьм.
– Неправильно заполнен индивидуальный план, – стучала зубными протезами заведующая. – Вертикаль не сходится с горизонталью. Пересчитать и сдать в недельный срок. А в десятидневный срок жду от вас восемнадцать страниц методических указаний согласно плану учебно-методической работы.
– Общественная работа совсем запущена, – завывала парторг. – Вы у нас военно-патриотический сектор. А где стенгазета ко Дню советской армии? Где встречи с ветеранами? Почему никто не охвачен военно-техническими секциями?
– С вас три рубля на юбилей кафедры, рубль пятьдесят в Фонд мира, пять рублей на Восьмое марта и тридцать копеек на орграсходы, – хрюкала профорг. – И еще, от кафедры требуется номер на институтский праздничный вечер.
«История моей жизни, – подумал Нил. – Нет таких подмостков, куда бы не вытащила меня энергия активисток. Хочешь жить спокойно – ничего не умей».
– Ничем не могу помочь, – сказал он профоргу. – У меня, видите ли, методические указания.
Не говоря уж о военно-технических ветеранах. К тому же по весне левая кисть отнимается – спасу нет.
В доказательство он слабо пошевелил пальцами.
– А вокал? – спросила профорг. – Голосовые связки не отнимаются? Петь сможете?
– Хором?
– Зачем хором? Хором не надо. Дуэтом. – Если только с вами. Со сцены мы будем классно смотреться вдвоем.
– Скажете тоже! – Профсоюзная кикимора смущенно поправила тугой синтетический парик. – У нас есть другая кандидатура.
– Кто же?
– Стажер-исследователь, – подхватила эстафету партийная баба-яга. – Занимается биомедицинской электроникой, но закреплена за нашей кафедрой.
– Почему?
– Потому что иностранка. Француженка, между прочим. Как узнала, что в нашей стране отмечается Международный женский день, сама вызвалась выступить. Не то, что некоторые, которых тридцать раз упрашивать надо.
Баба-яга выразительно посмотрела на Нила. Он пожал плечами.
– Так а я разве возражаю? Пусть выступает. Заодно и кафедру прикроет.
– Ты не понял, Баренцев! Повторяю, человек из капстраны. При нынешней сложной международной обстановке каждое подобное выступление есть событие политическое, мощный удар по силам мирровой реакции, развязавшей против нашей страны гнусную клеветническую кампанию, достойная отповедь всяким там рейганам и тэтчерам. Не исключено, что выступление мадам Дерьян будет транслироваться по телевидению... Баренцев, я не сказала ничего смешного! Да, возможно у нашей гостьи армянские корни, но это еще не повод ржать, как курица!
– Извините... – просипел Нил, вновь давясь от смеха.
Армянских, говорите, кровей? Мадам Дерьян. Сеньора Де Нада. Барышня Не-За-Что. Или Из-Ничего. Фрау фон Ниманд... Ах, мерси вас – что вы, что вы, де рьян!..
– Но я так и не понял, с какой стати я должен петь с ней дуэтом.
– Потому, Нил Романович, что в противном случае вся идея может оказаться дискредитированной, – вмешалась главная ведьма-заведующая, и стеклышки ее очков зловеще блеснули.
Да уж, могу себе представить!
– Дело в том, что наша французская гостья совершенно не умеет петь! – закончила заведующая.
– Ни голоса, ни слуха, – подхватила парторг.
– Но указывать на это недипломатично, – вставила профорг.
– Она желает петь!
– Но репертуар! Наслушалась в эмигрантских кабаках!
– А до концерта всего неделя!
– Надо что-то делать! Баренцев, ты обязан!
– А если мы разучим хорошую песню военных лет, это зачтется как военно-патриотическая работа?
Нил в упор посмотрел на парторга. Та сморщилась, но кивнула.
– Подготовка потребует известного времени, – продолжил он. – Так, когда, вы говорите, надо сдать методичку?
И перевел взгляд на заведующую. Та вздохнула.
– Через месяц... Современный у вас подход, Нил Романович.
– А что остается? Кто меня представит мадам Дерьян?..
* * *
Кое-как проведя занятие, он задержался в пустой аудитории – хотелось хоть немного побыть наедине со своими мыслями.
Француженка. Parbleu! Cent mille diables!<Черт побери! Сто тысяч чертей! (фр.)> Он в жизни не знал ни одной француженки. Разве что Шарлоту Гавриловну, но та была такая старая и уродливая, что и француженкой-то считаться не могла. Интересно, какова эта? Воображение вылепило образ этакой среднестатистической парижской дамочки, вертлявой курносенькой брюнетки, личиком и ужимками похожей немного на Мирей Матье, немного – на обезьянку из мультфильма «Тридцать восемь попугаев». Бонжур, мадам, аншантэ де фэр вотр конессанс...<Счастлив с вами познакомиться (фр.)> Или как там еще по-ихнему полагается? Надо бы повспоминать...
– Виниль?
– Что? – Он поднял голову, недовольный тем, что кто-то нарушил его уединение.
– Ви Ниль Баренсеф? – повторила девушка. – Мне сказаль, что ви будет мне помогайть. Мой имя Сесиль Дерьян.
Он вгляделся в нее – и почувствовал себя обманутым. Она была такая... такая никакая. Истинная Дерьян. Бесцветная, словно вырезанная из бумаги. Маленькие глазки неопределенного цвета, маленький носик неопределенной формы, аккуратно постриженные волосики, серый костюмчик неопределенного фасона. Не за что зацепиться взгляду, нечего оставить в памяти, нечего потом, описать. Француженка? Могла бы с тем же успехом быть шведкой, эстонкой, белорусской, удмурткой...
Она смотрела ему в переносицу. Пристально, не улыбаясь.
– Счастлив познакомиться с вами, мадам Дерьян, – опомнился он.
– Мадемуазель. Зовите меня Сесиль.
– Зовите меня Нил.
– Ви свободен, Ниль? Нам следует заниматься.
– Да, идемте. Поищем свободную аудиторию.
– Ми идем в ваш пхофбюхо. Там есть комната с хояль. Мне говохиль, ви будет мне игхать.
– Не знаю, кто вам это говохиль, мадемуазель, но игхать я смогу только одной рукой, – беззастенчиво врал он. – Вторую я недавно сломал и только третий день хожу без повязки.
Сесиль свела брови к переносице.
– О, сломаль! Но как?
– Под машину попал.
– Horreur!<Ужас! (фр.)> – воскликнула Сесиль. – Тоже мамин собак потехяль хуку под машин! Ми все так плакаль!
Нил хотел сказать что-нибудь язвительное, но, увидев в ее глазах слезы, смолчал. Так молча и дошли по комнаты с «хоялем», и Нил покорно сел за инструмент. Сесиль разложила на крышке листочки, расправила плечи, несколько раз глубоко вздохнула и начала петь.
С первых же нот, взятых Сесиль, Нил понял: беда! И дело было отнюдь не в отсутствии голоса и слуха, как о том твердили кафедральные мегеры. И то и другое у Сесиль безусловно имелось. Средненькое и даже миленькое, как у сотен тысяч девчонок – любительниц попеть под гитару у костра или за дружеским столом. И не было бы ничего катастрофического в том, если бы не одна роковая подробность: с упорством, достойном, как говорится, лучшего применения, она подражала оперной манере пения, не обладая для этого ни данными, ни школой, ни развитым вкусом. Ее высокий голосок – слабенькое лирическое сопрано с намеком на колоратуру – дрожал и срывался. Утопая в старательных и неискусных руладах и трелях, она безнадежно сбивалась с ритма, и даже при правильном попадании в ноты создавалось полное ощущение глубокой лажи, многократно усиленное специфическим репертуаром.
То ли кто-то зло подшутил над бедняжкой Сесиль, то ли в ближайшем русском кабаре, куда она приходила изучать культуру далекой загадочной страны, подвизались на редкость странные личности, только вместо традиционной «Калинки-малинки» или «Две гитары, зазвенев...» сквозь толщу вокальных заморочек и густейший акцент отчетливо прорывались «А мать свою зарезал, отца я погубил» и «Кокаина серебряной пылью все дорожки мои замело». Даже невинная «Мы на лодочке катались» в версии Сесиль, определенно копирующей неведомых фольклористов, приобрела своеобразный припев: «Ти сука-билять, впаху ковихять, вписту ковихять, сосенка!» Более современный репертуар был представлен шедеврами типа «А я сидю, глядю на плинтуаре» и «Муженек мой – бабеночка видная». В сочетании с манерой исполнения это создавало эффект потрясающий...
Глядя на ее сосредоточенное, покрасневшее от усердия лицо, Нил понял, что приколом здесь и не пахнет. Похоже, мадемуазель всерьез убеждена, что народ наш других песен не поет. Нилу предстояла не только музыкальная, но и большая дипломатическая работа. Его охватила лютая злоба на кафедральных стерв, столь коварно его подставивших. Сами-то небось постеснялись сказать в лицо иностранке, чего стоит ее программа. Или побоялись?
– Ну, попляшете вы у меня! – страстно прошептал он. – Ви что сказаль? – встрепенулась Сесиль.
– Я предлагаю выпить по чашечке кофе, а потом – revenons a nos moutons<Вернемся к нашим баранам (фр.)>
– Oh, tu parle Francais?<О, ты говоришь по-французски? (фр.)> – обрадовалась она, моментально перескочив на «ты».
– C'est та langue oubliee, – ответил он, встал из-за нераскрытого рояля и галантно протянул ей руку. – Allons done<Этом язык мной забыт. Пойдем (фр.)>.
Когда она надевала в гардеробе свое пальто – из плотной и блестящей серой ткани, с капюшоном на белой подкладке, – он едва чувств не лишился. Именно в этом пальто она стояла, фотографируя. Никольский собор, и именно ее он принял тогда за Линду. Ирония судьбы, или «с бонсуаром»!
* * *
Придя домой, он завалился спать и продрых до позднего вечера. Встал с тяжелой головой, поплелся на кухню ставить чайник. У Гоши играл магнитофон, слышались веселые голоса. «Заглянуть, что ли? – лениво подумал Нил. – Расскажу про сегодняшнее интересное знакомство».
Но не рассказал, потому что в Гошиной гостиной его ждало еще одно знакомство, и тоже небезынтересное. За столом вокруг начищенного и отремонтированного самовара собрались все нынешние обитатели квартиры плюс мистер Мараховски и незнакомая Нилу девица чрезвычайно своеобразной наружности: рост не меньше двух метров, перебитый нос, фигура культуриста, черная кожаная безрукавка, на мощной руке выше локтя – трехцветная татуировка китайского дракона, дикая рыжая копна на голове. Первой появление Нила заметила именно она:
– Ты Нил?!
Он остолбенел от такого вступления, но лишь на долю секунды.
– Я-то Нил, а вот ты у нас кто будешь, такая прыткая?
– Джейн Доу.
– Классная кликуха, в самый раз для протоколов.
Девица оглушительно расхохоталась, вслед за ней – Эд. Остальные растерянно переглядывались.
– Джейн Доу – это на жаргоне американских полицейских неустановленное лицо женского пола, – пояснил Нил. – Детективы буржуйские читать надо!
– Я не кликуха! – громко заявила атлетка. – Я Джейн Доу из «Вашингтон пост». Нил, кто по-твоему сменит Брежнева на посту верховного правителя России?
– Такого поста нет, – моментально насторожившись, ответил он. – И вообще, я согласия на интервью не давал.
– Это не интервью. Это социологический опрос. Пока получается Андропов – тридцать один процент, Кириленко – семнадцать, Устинов – тринадцать, Гришин – восемь, Романов – три.
