Текст книги "Александр Гитович"

Автор книги: Дмитрий Хренков

«Пиры в Армении»

Вместо двери в узкой щели, ведущей в землянку, висела обыкновенная плащ-палатка. С внешней стороны к ней был приклеен листок бумаги с надписью: «Корреспондентский пункт газеты „На страже Родины“».

Если войти в землянку и посидеть в ней минуту-другую, пока глаза не привыкнут к полутьме, на внутренней стороне двери можно заметить рисунок. Что-то очень знакомое, не раз виденное на фотографиях, ярлычках, картинах. Ну конечно же, гора Арарат!

Хозяином землянки был ленинградский критик Сократ Кара. Как и многие его друзья, в дни войны он стал военным корреспондентом и на Волховском фронте представлял газету ленинградских воинов.

Землянка, отведенная ему, была маленькой, плохо обжитой. Но кто в то время обращал внимание на удобства! Была бы крыша над головой, а если для нашего брата газетчика находилось и что-нибудь вроде стола, где можно положить блокнот да чистый лист бумаги, то ничего нам; пожалуй, и не надо было.

По соседству с Карой в таких же землянках поселились корреспонденты «Правды», «Известий», ТАСС. Так на околице деревушки Пустая Вишерка появилась небольшая колония журналистов.

Неподалеку от нее располагался фронтовой резерв командного состава. Сюда после госпиталя прибыл за назначением Александр Гитович.

В ожидании должности он дневал и ночевал в гостях у журналистов, а потом и вовсе переселился сюда, приняв предложение Кары разделить с ним кров и досуг.

Рисунок на двери появился после переселения Гитовича. Пустая Вишерка затерялась среди бесконечных волховских болот, и, наверное, поэтому Кара особенно часто вспоминал свои родные края и охотно рассказывал о них, в частности об Арарате.

Гитович, хотя и был страстным путешественником, не смог до войны побывать в Армении. И теперь в долгие зимние ночи рассказы Кары, чтение им вслух отрывков из «Давида Сасунского», стихов армянских классиков стали чем-то вроде путешествий по далекой республике. Армянский эпос, стихи мудрых поэтов, десятки то забавных, то грустных, то озорных историй, которых Кара знал великое множество, позволили Гитовичу получить представление об армянском народе, его культуре, традициях и обычаях. Он завел специальную тетрадь, в которую записывал отдельные строчки, присказки, байки, просто слова, чтобы сказать другу утром по-армянски «здравствуй», а вечером пожелать «доброй ночи».

Гитович обладал завидным уменьем понимать душу другого народа. Патриотизм и интернационализм были в нем всегда слитны. Это можно было заметить и в стихах о Киргизии, и в цикле стихов Анри Лякоста. Поэтому обращение его к Армении, при всей случайности непосредственного повода, не было чем-то из ряда вон выходящим.

Мать писала Каре: закопала в землю кувшин с вином. Он будет ждать возвращения сына с победой. Древний армянский обычай понравился Гитовичу. Он стал мечтать вслух сперва о том, чтобы испить из этого кувшина. Но потом появилась идея о гигантском застолье у подножья Арарата, всемирном пире поэтов, никогда не утрачивавших веры в торжество правды, в победу светлого и доброго над злом.

 
Да будет так, как я того хочу:
И друг ударит друга по плечу,
И свет звезды пронзит стекло стакана,
 
 
И старый Грин сойдет на братский пир
И скажет нам, что изменился мир,
Что Зангезур получше Зурбагана.
 

Стихи об Армении – вначале полушуточные («Зима – она похожа на войну») – затем все больше приобретают характер серьезного разговора с читателем о самом главном – об отношении к жизни, о месте и долге поэта. Думая о будущем, поэт осмысляет прожитое:

 
Не крупные ошибки я кляну,
А мелкий день, что зря на свете прожит.
 

В первом цикле «Пиров» Армения – лишь экран, на который проецируются мысли о жизни и работе после войны. Он убежден, что после всего пережитого нужно жить иначе, чище, сердечнее, ведь «в блиндажах сырых мы породнились – брат стоит за брата». Пусть еще старый мир, «слепой и безобразный», бьется «в ярости напрасной», но поэту снится «пир поэтов»:

 
…Вся в кострах,
Вся в звездах, ночь забыла про невзгоды,
Как будто лагерь Братства и Свободы
Поэзия раскинула в горах.
 
 
И, отвергая боль, вражду и страх,
Своих певцов собрали здесь народы,
Чтобы сложить перед лицом Природы
Единый гимн на братских языках…
 

Эти стихи были написаны в феврале 1944 года, когда от Черного моря до Белого ворочала свои жернова война. С особой силой прозвучала в этом цикле очень органичная для Гитовича тема высокой ответственности поэта, ответственности за все происходящее в мире:

 
Не для того я побывал в аду,
Над ремеслом спины не разгибая,
Чтобы стихи вела на поводу
Обозная гармошка краснобая.
 
 
Нет, я опять на штурм их поведу,
И пусть судьба нам выпадет любая, —
Не буду у позорного столба я
Стоять как лжец у века на виду.
 
 
Всю жизнь мы воевали за мечту,
И бой еще не кончен. Я сочту
Убожеством не верить в призрак милый.
 
 
Он должен жизнью стать. Не трусь, не лги —
И ты увидишь, как течет Занги
И день встает над вражеской могилой.
 

«В стихах Гитовича военных лет Армения – романтическая страна, страна поэтических мечтаний, – пишет Левон Мкртчян в своем предисловии к книге „Пиры в Армении“, изданной в Ереване. – Когда я сказал Александру Ильичу, как понимаю эти его стихи об Армении, он ответил: „Это вы правильно заметили. У каждого поэта должен быть свой Зурбаган, своя Армения“».

Поэт всегда свободно владел формой. Самую трудную техническую задачу он выполнял легко, может быть именно поэтому от его стихов подчас тянуло холодком. Читая же «Пиры в Армении», мы не замечаем, что перед нами такая архаичная форма как сонет – столь захватывает волнующая живая мысль.

В Пустой Вишерке Гитовичу удалось написать шесть стихотворений задуманного большого цикла. Началось наше знаменитое зимнее наступление 1944 года. Войска Ленинградского и Волховского фронтов погнали фашистов от Ленинграда. Вновь забросил за спину вещевой мешок армейский поэт Гитович. Фронтовые дороги уводили его все дальше и дальше от Ленинграда. Обязанности военного корреспондента вновь требовали от него всех сил, и в походной тетради почти не появлялось новых лирических стихов.

Два десятилетия «Пиры» ждали возвращения тамады. Он как будто бы не спешил вернуться к ним.

В 1964 году Гитович наконец начинает работать над вторым циклом «Пиров». Отошли в прошлое тяжелые послевоенные годы, оставившие рубцы на душе. Все чаще и чаще он мысленно, будто в заповедную рощу, уходит в свою Армению, много читает о ней, продолжает знакомиться с армянской поэзией, живописью и архитектурой.

В первом цикле «Пиров» Армения почти была лишена реальных географических примет. Теперь же республика обретает в стихах плоть и кровь. Поэт узнал о ней столько нового, что это само по себе вдохновило его на стихи, посвященные действительной Армении.

Как и первому циклу, продолжению «Пиров» предпослан эпиграф, на этот раз несущий предельно точную «служебную» нагрузку: «Поэзия и поэты с древнейших времен высоко почитались в Армении. Враги поэтов были врагами армян». Гитович горячо и сердечно пишет о людях творческого вдохновенья, о тех, кто заставляет говорить холодный мрамор, краски на полотне – петь. И конечно, первое слово посвящено замечательному художнику Сарьяну. Обращает на себя внимание политическая заостренность этих стихов:

 
Трудился мастер, рук не опуская,
Не требуя от ближних ничего,
Чтобы собрала эта мастерская
Весь свет, все краски родины его.
 
 
Настанет день – и повлекутся к ней
Те, что бредут за гранью океана, —
И Сароян вернется в дом Сарьяна,
Как блудный сын Армении своей.
 

Для Гитовича Сарьян дважды велик: и тем, что его полотна впитали «весь свет, все краски родины его» (потому дом Сарьяна олицетворяет всю республику), и тем, что живописец работает, «не требуя от ближних ничего». Это – наивысшая оценка, которой Гитович может удостоить товарища по труду.

У Сарьяна в «Пирах» – много соседей: Хачатур Абовян, Чаренц, Ованес Шираз…

Армения стала для поэта чем-то вроде земли обетованной.

 
Нам ни к чему преуменьшать удачи,
Столь редко посещающие нас, —
В Армении мы стали побогаче
И кое-что скопили про запас.
 
 
На склоне лет мы сможем вспомнить пир
Во всем его языческом размахе —
Свободу, а не ханжеский трактир,
Где втихомолку пьянствуют монахи.
 

Этими строками заканчивался цикл «Пиров», написанный в 1964 году.

В новом цикле стихов Армения, сохранив романтический ореол, стала населенной людьми, приобрела приблизительные границы, стала узнаваемой. Читая первый и второй циклы, вряд ли кто-нибудь мог подумать, что автор не бывал в Армении.

– Легко сказать «поезжай», – не без иронии ответил Гитович на мое недоумение по поводу того, что он до сих пор не съездил на берега Занги и Севана.

Лишь в 1964 году мечта поэта осуществилась. За день до отъезда, когда билеты были уже в кармане, Гитович пришел ко мне возбужденный, радостный. В Ленинграде уже стояла поздняя осень. Вдоль тротуаров ветер гнал мокрый желтый лист. В Фонтанке, сжатой гранитными берегами, плескались волны.

Поздняя осень, увы, и в Армении – не лучшая пора для туристов. В некоторые горные районы, в частности на Севан, проехать уже было рискованно. Но, тем не менее, армянские друзья, и прежде всего семья и друзья литературоведа Мкртчяна, сделали все от них зависящее, чтобы Гитович больше увидел, чтобы его заочная досель любовь к Армении материализовалась и еще больше окрепла.

«Студенты университета, – вспоминает Мкртчян, – очень просили Ал. Гитовича прийти на встречу с ними, почитать им свои стихи. – Я хочу посмотреть Армению, хочу в деревню. А студенты везде одинаковы, – отвечал Александр Ильич».

В одну из деревушек он приехал, когда женщины приготовляли на зиму лаваш. Удивительный ритм этой доброй работы захватил поэта. А когда одна из хозяек угостила его свежевыпеченной, еще пахнувшей огнем и полем лепешкой, он почувствовал себя не гостем, а земляком простых и радушных людей.

 
Вино и хлеб, рожденные из камня, —
Гостеприимство трудовой души, —
Вся эта жизнь ясна и дорога мне,
И люди здесь добры и хороши.
 

Он восхищался вершинами и ущельями, вслушивался, как реки перемывают камни. Но главное для него, что «люди здесь добры и хороши». Недаром он убежден, что в Армении все «будет так, как Ленин завещал».

Видимо, еще в Армении он стал набрасывать стихи будущего третьего цикла «Пиров». В отличие от первых двух третий цикл больше всего по своему характеру напоминает путевой дневник. «Деревенский праздник», «Валуны», «Ереванский пейзаж», «Облака над Севаном», «В горном монастыре» – вот взятые почти без выбора названия стихотворений цикла. Поэт щедро делится впечатлениями, накопленными во время поездки. Их оказалось так много, что даже в Ленинграде они не оставляют его. Недаром он писал:

 
Так будет до самого марта:
Я сплю среди зимних ночей —
А горы Гарни и Гегарта
Стоят у постели моей.
 

Он не успел написать и опубликовать и малой доли того, что хотел. Помешала болезнь. Но в посмертной книге «Дорога света» появился все-таки новый большой цикл «Пиров», еще, по-видимому, не выстроенный так, как это умел делать Гитович, Чувствуешь, что вот после этого стихотворения должно было, видимо, идти другое, к сожалению ненаписанное или оставшееся в «заготовках». Тем не менее и этот цикл производит сильное впечатление.

Двумя годами раньше Гитович писал о деятелях культуры Армении, которых он знал только по их книгам и картинам. На этот раз он познакомился с ними лично.

Еще до поездки он написал полушутливые стихи «Воображаемое свидание с Ованесом Ширазом». В Ереване он познакомился с этим замечательным поэтом и тотчас приобрел в его лице друга. Он хорошо знал живопись Сарьяна, а в Ереване встретился еще с одним великолепным живописцем Арутюном Галенцем. Они понравились друг другу, и Галенц написал портрет Гитовича. Портрет удался. Видимо, художник сумел уловить что-то очень важное, определяющее в характере поэта. Гитовичу нравился портрет, и он дважды обращался к нему в стихах. Он писал:

 
Отчетливо-твердо
Представилось мне:
Такому бы черту
На добром коне
Лететь в бездорожье
Навстречу врагу.
 
 
А проседь похожа
На бурку в пургу.
 

В 1967 году за лучшие работы Галенцу посмертно была присуждена республиканская премия. В числе картин, отмеченных высокой наградой, был и портрет А. Гитовича.

– Моя поездка в Армению была бы оправдана, если бы я увидел здесь только работы Галенца, – говорил Л. Мкртчяну Александр Ильич. На фотокарточке, подаренной Гитовичем художнику, – надпись: «Великому и внезапному другу – Галенцу. 6.XI.65 г. Ереван».

Трудно переоценить значение этой поездки поэта в Армению. После почти двадцатилетнего перерыва, то есть по существу впервые за послевоенные годы, он снова пристально всматривался в жизнь простых людей, близко и непринужденно общался с ними. Он преклонялся перед искусством армян-архитекторов, армян-художников и поэтов. В горах он познакомился с теми, кто воспитал всех этих мастеров, вооружил их мудростью. Ведь

 
Спала под снегами Европа,
А тут уже знал человек
Звериную злобу потопа,
И разум, и Ноев ковчег.
 

У Гитовича мы слышали обычно две похвалы людям. Одних, которые умели видеть мир по-своему, он называл поэтами, других – прямых и непреклонных – солдатами. Люди советской Армении, казалось ему, были одновременно и поэтами и солдатами. Вот почему ему так легко дышалось там. Вот почему Армения была для него чем-то вроде «волшебного колодца». В одном из «двух вариантов писем к Арутюну Галенцу» он писал:

 
Когда устану я и затоскую
Среди литературных передряг —
Я к Вам приду, как странник, в мастерскую
И постучусь, и задержусь в дверях.
 

«Я очень много видел гор. Но Арарат я чувствую. У меня такое ощущение, что он все время рядом, – говорил Гитович. – Просыпаюсь утром – и будто рядом Арарат…»

Он намеревался ежегодно ездить в Армению.

 
Я весною вернусь в Ереван,
А пока —
Под надзором жены —
Путешествует мой караван
По снегам – От сосны до сосны.
 
 
Я весною вернусь в Ереван:
Надо только дожить до весны.
 

Весной 1966 года Гитович заболел. Поездку пришлось перенести на осень.

«Через четыре месяца, через 120 дней – я прилечу в Ереван. В конце концов не так уж долго ждать», – писал он Л. Мкртчяну. Но 9 августа поэт умер.

Угощаю стихами

Как-то я шел с приятелем по Невскому. Нас остановил Гитович. Он только что возвратился из Кореи.

– Заходите ко мне через часок. Угощу хорошими стихами.

Через час мы были в «писательской надстройке», доме на канале Грибоедова.

Мы ждали стихов о Корее, рассказов о ней, но Гитович вытащил из конверта несколько листков плотной бумаги.

– Слушайте.

Он начал читать, и мне вдруг показалось, что стены тесной комнаты раздвинулись и мы уже не в городе, а в тайге, в которой шумит, задыхается ветер.

 
Рожок поет протяжно и уныло, —
Давно знакомый утренний сигнал!
Покуда медлит сонное светило,
В свои права вступает аммонал.
Над крутизною старого откоса
Уже трещат бикфордовы шнуры…
 

– Чьи это?

Гитович нетерпеливо отмахнулся и продолжал читать. По всему видно было, что мы у него не первые слушатели: многие строки он читал наизусть.

Это были удивительные стихи. До сих пор я не могу односложно определить, чем измеряется их сила и о чем они – о торжестве ли человека, побеждающего суровую природу, об упоении трудом, хотя труд этот, казалось, должен был быть безрадостным, о всепобеждающем ли могуществе человеческого духа. А может быть, и о том, и о другом, и о третьем?

 
Мы отворили заступами горы
И на восток пробились и на юг.
Охотский вал ударил в наши ноги,
Морские птицы прянули из трав,
И мы стояли на краю дороги,
Сверкающие заступы подняв.
 

В этот вечер я впервые слышал «Творцов дорог» Николая Заболоцкого.

Тогда плохо я знал творчество Заболоцкого. Когда-то, еще будучи совершенным юнцом, я не очень внимательно прочел «Столбцы». Стихи не понравились. Больше пришлась по душе «Горийская симфония». А вот промелькнувшая в газетах заметка о том, что Н. Заболоцкий собирается переводить «Слово о полку Игореве», запомнилась.

С «Творцов дорог» я, по существу, начал знакомиться с Заболоцким. Этому в немалой степени, способствовал Гитович.

Когда-то критика упрекала Гитовича за учебу у Заболоцкого. Но она была столь необъективной и несерьезной, что не повлияла на Гитовича. Дружба двух поэтов выдержала все испытания.

О первой встрече с Заболоцким Гитович рассказал в 1965 году в письме к А. В. Македонову, который тогда работал над книгой о Заболоцком.

Эта встреча произошла зимой 1927 года. Гитович вспоминал: в комнату, где он находился, вошел «молодой человек в красноармейской гимнастерке, башмаках и обмотках. Очень аккуратный. Очень светлые волосы, гладко причесанные на пробор, из таких, что рано редеют».

Гитович и Заболоцкий понравились друг другу, но сблизились они позднее.

«В Доме книги в те времена на первом этаже вывешивалась „Ленинградская правда“. Те, кто не выписывал газет, а по моим наблюдениям, к таким людям относилось подавляющее большинство литераторов и художников, узнавали последние новости именно там – по соседству с лифтом. В тот день новости были сенсационны и прекрасны: ледокол „Красин“ спас перетрусившего Нобиле и его космополитическую экспедицию.

Читаю, радуюсь, как и все. Гляжу – Заболоцкий. Поворачивается ко мне и говорит:

– Вот, Александр Ильич, всему миру показали!

Сказано это было с той важностью, как это слово понимали в начале 19-го века. Например, Пушкин. В хорошем смысле.

Память у меня вообще отличная. Но эти слова Н. А. просто врезались в мою память. Возможно, потому, что никак я такой патриотической фразы от него не ждал. И примерно через неделю было у нас собрание поэтов. Происходило оно в столовой Ленкублита. Клуба у нас тогда еще не было. По вечерам собирались в том месте, где днем обедали.

Обсуждались вроде „Итоги года“. И выделяли – да, друг мой, – Корнилова и меня: за „Артполк“. Попробуй, не похвали оборонного поэта…

А я возьми да скажи в своем выступлении – среди всего прочего, что вот сидит среди нас прекрасный поэт Заболоцкий и вот что он на днях мне сказал у лифта. И я знаю, что говорил он со всей искренностью советского человека. А вот как он в манере „Столбцов“ или „Торжества земледелия“ напишет об этом? И понес еще какую-то чепуху…

Но для Николая Алексеевича это оказалось не чепухой. Ему в это время (я понял это много позже) нужны были не похвалы в адрес его таланта, а общественно высказанное убеждение в том, что он, Заболоцкий, глубоко советский человек и поэт. И я – не ведая того – попал в самую точку…

А между мной и Заболоцким протянулась некая ниточка, но в руках ее держал он».

По глубокому убеждению Гитовича, Заболоцкий всегда нуждался в общении с людьми, он протягивал руку молодежи, внимательно присматривался к ней, охотно помогая и одновременно – что очень важно – не отказываясь учиться у нее.

Заболоцкий многие годы был первым слушателем стихов Гитовича. Ежедневное общение с Заболоцким стало для Гитовича, по его собственному признанию, чем-то вроде университета культуры. Недаром впоследствии он любил повторять: «Заболоцкий старше меня на шесть лет, а умнее на двенадцать».

Не нужно выискивать в книжках Гитовича строки, навеянные Заболоцким. Их найти нетрудно. Но влияние Заболоцкого было серьезнее, глубинным, что ли. Оно сказывалось, как мне кажется, прежде всего на отношении к ремеслу, постоянном стремлении бережно и точно использовать слово. Есть у Заболоцкого стихи, смысл которых Гитович не уставал пропагандировать. Это было и его собственным убеждением,

 
И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?
 
 
Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто, играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.
 

Заболоцкий был суровым и требовательным критиком. К сожалению, не сохранились многие его письма к Гитовичу, Но и те, которые довелось мне прочесть, весьма похожи на самые взыскательные рецензии. Вот письмо, относящееся к тому времени, когда Гитович уже занялся переводами с китайского (оно датировано 29 октября 1955 года):

«Милый Александр Ильич, с истинным наслаждением я прочитал Ваши переводы Ду Фу, и нахожу, что, действительно, это замечательный поэт, а Вы с большой душой и редким мастерством перевели его. Эти прелестные маленькие миры полны такой мудрости и доброжелательности к людям, они так непретенциозны, так ненавязчивы и в то же время так душевно изящны, что не могут не покорить нас. Вы взялись за хорошее дело, нашли, видимо, к нему верный ключ, и я от всей души поздравляю Вас с этим успехом и желаю новых успехов, еще больших…

Два маленьких замечания. Очень жалко, что в прелестном стихотворении „Отдаюсь своим мыслям“ есть неточности. „Иволга щебечет“ – ее мелодичный свист не похож на щебетанье. „Варю вино из проса“ – не так ли? Просо сколько ни вари, вина не получится. Можно, видимо, варить (кипятить) уже готовое вино, сделанное из проса (путем перегонки), – но у Вас-то не так получается. „На судьбу не взглядываю косо“ – не гляжу, не смотрю.

А какое милое стихотворение!

Для меня не ясно, хорошо ли в переводах стихов 8 века употреблять такие слова, как генерал, патриот, кредит… Я лично остерегаюсь: это слова-нувориши. А Вы что скажете?

В общем, я рад за Вас и за нашу поэзию, которая обогатилась новой книгой полноценных русских стихов старинного китайского автора…»

До войны Заболоцкий перевел на русский «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. Значительная часть этой работы прошла на глазах у Гитовича. Таким образом, перед ним была открыта дверь в творческую лабораторию большого переводчика.

Гитович посвятил Заболоцкому несколько стихотворений. Одно из них, написанное в 1939 году, было опубликовано в «Литературном современнике»:

 
Давным-давно, не знаю почему,
Я потерял товарища. И эти
Мгновенья камнем канули во тьму;
Я многое с тех пор забыл на свете.
 
 
Я только помню, что не пил вино,
Не думал о судьбе, о смертном ложе.
И было это все давным-давно:
На целый год я был тогда моложе.
 

11 ноября 1940 года Заболоцкий пишет жене Екатерине Васильевне:

«В случайно и редко попадающихся книгах читаю иногда чужие стихи и по ним стараюсь почувствовать, чем и как живут старые знакомые. Грустно было прочесть Санины стихи „Давным-давно, не знаю почему“».

В послевоенные годы дружба Заболоцкого и Гитовича возобновилась, окрепла, хотя встречаться они стали много реже, чем прежде: Заболоцкий перебрался в Москву.

Как и Заболоцкий, Гитович всю свою жизнь старался быть неподкупным рыцарем поэзии. В стихах, написанных в тяжкий час, он не без сарказма говорил о себе и о тех, кто пытается построить свое благополучие на спекуляции злободневными лозунгами:

 
В нашей удаче —
Рифмы богаче.
Ваши удачи —
Зимние дачи.
Наша победа – слово из меди.
Ваша, победа – ездить в «Победе».
 

Влияние Заболоцкого на Гитовича общеизвестно. Но мало кто знает, что влияние было взаимным, что дружба двух поэтов немало дала и Николаю Алексеевичу, особенно в пору его отхода от обереутов.

Обереутами называли себя молодые ленинградские писатели А. Введенский, Ю. Владимиров, Д. Хармс и другие. Они создали «Объединение реального творчества» (отсюда и – обереуты) и в своей декларации утверждали право поэтов на аналитическое разложение мира на составные элементы сообразно «внутреннему чувству» художника. Впрочем, принадлежность к обереутам сама по себе вряд ли была столь уж опасной для Заболоцкого. Она обозначала лишь поиски собственных путей в литературе, а они, как известно, в то время не всегда были прямы и определенны.

Сближение, а потом и тесное общение с Гитовичем были для Заболоцкого шагом навстречу поколению, которое готовилось построить «лучшее бытие на лучшей из планет».

Может быть, Заболоцкий не всегда понимал до конца эту молодежь, но он высоко ценил ее, всегда присматривался к ней. Недаром он охотно посещал занятия Литературного объединения молодых ленинградских поэтов.

Гитович часто рассказывал мне о Заболоцком. От него я узнал об удивительной дружбе поэта с К. Э. Циолковским, их переписке. Заболоцкий послал Циолковскому свое «Торжество земледелия», а в ответ получил несколько работ о реактивном движении. Книжки Циолковского Заболоцкий прочел залпом, и, по собственному признанию, на него «надвинулось нечто до такой степени новое и огромное, что продумать его до конца я пока не в силах: слишком воспламенена голова».

– Поэты моего поколения стали удивительно ленивыми, – говорил мне Гитович, – ленивыми не в работе над строкой, а в узнавании того, что пока лежит за границей поэзии. Запустили спутника, мы вспомнили близлежащее – Лермонтова – «И звезда с звездою говорит». Но никто или почти никто не попытался средствами поэзии проникнуть в диалектику полета и в человеческое сердце, оказавшееся на космической орбите. Николай Алексеевич себе бы этого не простил. Мозг его был ненасытен. В середине двадцатых годов появилась впервые в русском переводе «Диалектика природы» Энгельса, Заболоцкий был в числе первых ее читателей. Такой жадности нам всем нужно завидовать.

И он читал мне наизусть «Лодейникова», куски из «Метаморфоз» и особенно им любимое «Все, что было в душе».

– Ты только послушай, как он выстегал всех нас, не умеющих написать о природе так, чтобы цветок не превращался в наших книгах в мертвый чертеж.

И снова я слышал:

 
И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье
И как будто пытался чужую премудрость понять.
Трепетало в листах непривычное мысли движенье,
То усилие воли, которое не передать.
 

До конца своих дней Гитович сохранил уважение к Николаю Заболоцкому, гордился дружбой с ним и был неутомимым пропагандистом его поэзии.

А. Гитович и А. Ахматова. 1960

Более сложные отношения были у Гитовича с Анной Андреевной Ахматовой.

– Я благодарен судьбе и Литфонду за то, что они свели меня с Ахматовой, – говорил Гитович. – Недавно мы отпраздновали вот за этим самым столом двадцатилетие нашей дружбы. За два десятка лет мы неплохо узнали друг друга. Но особенно мы подружились после того, как переселились в Комарове. Я изучаю ее стихи с прилежанием школьника и настойчивостью умудренного жизнью ученого. Знаешь, мне пришла в голову мысль: у мировой поэзии всегда были отцы. Вспомним Гомера, Данте, наконец нашего Пушкина. А чувства материнства поэты не испытывали. Нам, русским поэтам, повезло. С Ахматовой русская поэзия обрела материнство.

Гитович относился к Ахматовой с безграничным уважением, но без подобострастия и всепрощения. Они были людьми разными, порой чуждыми друг другу, на многое имели собственное, нередко диаметрально противоположное мнение. Гитович очень высоко ценил стихи Ахматовой, но, воздавая ей должное как поэту, спорил с ней, не торопился соглашаться с ее доказательствами даже тогда, когда они были хорошо аргументированы. Я помню, как не раз во время разговоров о литературе на даче у Анны Андреевны Гитович вдруг срывался с места и в нарушение всех этикетов покидал общество.

– Что с тобой? – спрашивал я.

– Хочется побить посуду, выгнать всех. Понимаешь, когда мы с ней остаемся с глазу на глаз, я могу не стесняться, выкладываю все начистоту, а тут чужие люди…

Спорили они бесконечно. О поэзии. О только что написанной строке. О политике. Об оценках отдельных людей. Иногда споры были столь резки, что отношения на некоторое время прерывались. Мир чаще всего наступал сразу же после того, как кто-нибудь заканчивал либо стихотворение, либо перевод. Тогда можно было без всякой дипломатии прийти друг к другу. Даря Гитовичу одну из своих книг, Ахматова написала на ней: «В период перемирия». Они были нужны друг другу: Ахматовой – прямота Гитовича, Александру Ильичу – огромная культура и интуиция Ахматовой.

Гитович любил повторять, что Ахматовой закончится целый этап в нашей литературе, «отвалится огромная скала, которой нам долго будет не хватать». Он хотел, чтобы поэты почаще общались с Анной Андреевной. Тем друзьям, которые не забывали его в Комарове, он обещал, как подарок, встречу с Анной Андреевной. Он рассказал об этом в стихах, посвященных Б. Лихареву, заверяя, что, когда, подходя к дому, увидишь «на сквозной занавеске знаменитого профиля тень»,

 
Все забудешь ты в этом чертоге,
Где сердца превращаются в слух,
Подивясь на волшебные строки,
На ее верноподданных слуг.
 
 
Нет, на старость они не похожи,
Потому что сюда, в кабинет,
Или Смерть, или Молодость вхожи,
Но для Старости доступа нет.
 
 
Может, песню ты сложишь про это,
Чтоб друзья подивиться могли,
Как спокойная гордость поэта
Стала гордостью русской земли.
 

Еще в довоенные годы во времена работы Объединения молодых поэтов Гитович не только сам охотно бывал у Ахматовой, но и приводил к ней своих друзей: Чивилихина, Шефнера, Лифшица…

Гости засиживались далеко за полночь.

Уже тогда Анна Андреевна выделила Гитовича.

Много позже она говорила мне:

– Дисциплина – затертое слово. Но в поэзии оно многое значит. Гитович – поэт высокой дисциплины стиха.

В записных книжках Гитовича осталось немало записей, навеянных его беседами с Анной Андреевной. Вот несколько из них:

«Я многим обязан этому знакомству. Я впервые воочию увидел верноподданного того мирового государства поэзии, которое до этого было для меня лишь смутным и дымчатым в своей нереальности.

Анна Андреевна Ахматова, а ведь она женщина, оказалась тем не менее рыцарем русской поэзии, который, в отличие от Дон-Кихота, побеждает. Ее живая жизнь есть гордость ее страны, ее языка.

Пройдут года, пройдут десятилетия, и все равно молодой человек или молоденькая девушка будут читать и повторять, любя, стихи Ахматовой, потому что в них соединяются чистота и сила русского языка и огромное душевное благородство».

Я привожу эти строки из записных книжек для того, чтобы понятней была атмосфера глубочайшего уважения, которой Гитович окружал Ахматову.

– Я хотел бы отвести от нее девяносто из ста гостей, – говорил мне Гитович. – Надо беречь не только ее время и нервы. Репутацию тоже. К ней рвутся люди, которые тут же распространяют о ней всякую чепуху. Эта чепуха перепродается за границу. Будь моя воля, я ввел бы пропуска…

У Анны Андреевны были и настоящие друзья, искренне помогавшие ей, особенно в быту, в ее деловых отношениях с редакциями и издательствами. Но далеко не со всеми она могла посоветоваться, поговорить о том, что особенно дорого автору, когда на столе у него лежит недописанная или только что законченная вещь. Вот почему она так дорожила общением с Гитовичем.

Почти в каждый свой приезд к Гитовичу я либо встречал у него Анну Андреевну, либо вместе с ним отправлялся к ней.

Однажды Ахматова пришла к Гитовичу с только что присланной из издательства версткой «Бега времени», пришла посоветоваться. Я не стал мешать, но краем уха прислушивался к разговору. Он показался мне настолько интересным, что я попытался застенографировать его.