Текст книги "Александр Гитович"

Автор книги: Дмитрий Хренков

Дм. Хренков. АЛЕКСАНДР ГИТОВИЧ
Литературный портрет

Предисловие и посвящение

С поэзией Александра Гитовича люди моего поколения познакомились и подружились до войны. Мы были тогда допризывниками, и острое «чувство присяги» жило в нашей крови.

Еще не хлебнув студеных ветров в заснеженной Финляндии, не изведав горечи сорок первого, не научившись «из трехлинейки бить», мы, подобно поэту, больше всего боялись не смерти как таковой, а «смерти в кровати». Великая Отечественная война еще больше укрепила нашу дружбу, и, когда на фронте я наконец лично познакомился с Гитовичем, ему не нужно было рассказывать о себе – все о поэте я знал из его стихов.

Наблюдая жизнь и работу Гитовича в самых сложных обстоятельствах фронта, а потом и в послевоенное время, я понял, что мужество и благородство были отнюдь не темой его поэзии, а самой сутью ее.

Однажды я сказал об этом А. А. Ахматовой.

«Вы непременно должны написать об Александре Ильиче, – сказала Анна Андреевна. – Как это верно – не темой, а сутью! Не откладывайте дела в долгий ящик».

Анна Андреевна тут же развила передо мной примерный план статьи о Гитовиче, обещала извлечь из своих тетрадей записи, которые она вела, общаясь с Александром Ильичом на протяжении двух десятков лет. Она не успела выполнить свое обещание. Но друзья поэта помогли мне собрать материал для этой книжки. Им – моя бесконечная благодарность и прежде всего – вдове поэта, С. С. Левиной, моей доброй помощнице и советчице.

Артель художников слова

Может быть, рассказ о поэзии Александра Гитовича мне нужно было бы начать сразу со стихотворения «Андрей Коробицын». И не только потому, что я сам познакомился с творчеством поэта именно после того, как прочел это стихотворение, но и потому, что с него, как мне кажется, действительно вошел в литературу тот Александр Гитович, которого сегодня знают все любители поэзии. Но коль скоро я пытаюсь сделать набросок литературного портрета, мне придется не ограничиваться личными впечатлениями.

Я рискну пригласить читателя в губернский Смоленск. Здесь в 1909 году родился поэт. Здесь он прожил до совершеннолетия. Смоленск детства и ранней юности Гитовича был городом тихим. Казалось, после бурных событий, прошумевших в веках над ним, он дремал на приднепровских холмах, выставив вокруг уши сторожевых башен.

Великий Октябрь разбудил древний Смоленск, сделал его оплотом советской власти в губернии. С каждым годом огни его становились виднее, притягательнее для всей Смоленщины. Здесь концентрировались культурные силы, работал театр, издавались газеты, здесь всего заметнее были плоды большой созидательной работы советской власти по преображению России. Отсвет городской жизни ложился, как отмечал А. Твардовский в своей статье о Михаиле Исаковском, и на сельский быт. «Я и мои литературные сверстники рвались к той городской жизни, с высот которой, пожалуй, готовы были и попечалиться о прелестях деревни, растроганно вспомнить о „вечернем несказанном свете“, курящемся над ее избушками, – писал он. – Но, живя в избушках, где еще не был забытым предметом домашней утвари и светец для лучины, мы не могли не видеть куда большей поэзии в огнях, проникающих в наши избушки „по медным проводам“, что было в те годы еще редким чудом деревенского быта».

Смоленские поэты, имена которых вошли в летопись советской литературы и с которыми связаны многие крупные успехи нашей поэзии, тогда еще лишь пробовали голос. Литературная жизнь города первых послеоктябрьских лет теплилась в кружках да немногих студиях. Одной из таких студий была артель художников слова «Арена».

В 1923 году Вячеслав Шишков писал в журнале «„Красная новь“: „Арену“ основали и отстроили собственными руками, продав последние сапоги и брюки, два поэта, Николай Лухманов и Борис Бурштын».

Называя «Арену», Шишков имел в виду не саму артель, а только детище ее – Клуб поэтов – место занятий этого литературного объединения.

Более подробные сведения об «Арене» мне сообщил М. В. Исаковский. Он приехал в Смоленск в 1921 году и застал здесь работавшую во всю литературную студию Пролеткульта. Она объединяла всех, кто писал (главным образом, поэтов). Один за другим мелькнули холодным светом два небольших сборничка стихов – «Паяльник № 1» и «Паяльник № 2», да так и погасли, не согрев и не обласкав никого.

«После того как литературная студия была ликвидирована, настала „эпоха“ „Арены“. Никакой сколько-нибудь четкой идеологической программы у „Арены“ не было. „Арена“ арендовала небольшое помещение, состоящее из зала и небольшой комнатки за сценой. Она очень часто (мне помнится даже, что ежедневно) устраивала вечера, на которых выступали ареновцы со своими произведениями, а другие ареновцы, а также желающие из публики критиковали эти произведения. Вход в „Арену“ был платный. Но плата была очень небольшой и взималась она лишь затем, чтобы оплатить стоимость помещения».

В 1963 году к 1100-летию Смоленска вышла коллективная книга смоленских писателей «Ключ-город». В ней напечатаны воспоминания Б. С. Бурштына, известного любителям поэзии своими переводами (он выступал под псевдонимом Б. Иринин). Бурштын отмечал большую разношерстность «Арены». В нее «проникали люди, ничего общего с советской поэзией не имеющие и пытавшиеся протаскивать с ее трибуны свои глубоко реакционные и враждебные стихи, – писал он. – Непростительная терпимость членов правления артели к любым выступлениям с подмостков клуба, замкнутость наша и изолированность от широкой рабочей общественности, отсутствие четко сформулированных творческих установок – все это, безусловно, было налицо в первый год существования „Арены“ и давало повод подозревать нас и публично обвинять в грехах гораздо более серьезных, нежели те, в которых мы действительно были повинны».

В ноябре 1923 года в «Арене» произошла перестройка. Было избрано новое правление. В его состав вошли коммунисты и комсомольцы, в том числе (правда, несколько позднее) М. Исаковский. На занятия стали приглашать рабочую молодежь, да и сами студийцы искали новые аудитории. Недаром губернская газета «Рабочий путь», столь часто критиковавшая прежде «Арену», вскоре признала: «Клуб „Арены“ уже не вмещает всех желающих быть на ее вечерах. „Арена“ стала авторитетной организацией. Ее приглашают работать к себе Губпартклуб имени Ленина и Дом Красной Армии».

Заметно изменился и характер студийной работы. Теперь здесь не только читали и разбирали прочитанное, но и устраивали диспуты, доклады, посвященные творчеству классиков, проводили турниры острословов, конкурсы экспромтов, а вне клуба – большие литературные вечера, ставшие заметным явлением культурной жизни Смоленска.

Не случайно судьба привела на Маловознесенскую улицу, в Клуб поэтов, школьника Александра Гитовича. В Первой показательной школе он считался признанным поэтом. Вместе со своим закадычным дружком он даже издавал рукописный журнал «Двое». Страницы его были сплошь заполнены их собственными стихами. Чаще всего авторы оказывались и единственными читателями журнала.

В «Арену» Гитович пришел, чтобы приобщиться к настоящей поэзии. Он был беззаветно влюблен в нее, читал стихи утром, днем на уроках в школе, дома за обедом, забывая обо всем другом.

В написанных в 1934 году воспоминаниях того же Б. Бурштына есть любопытные строки:

«14-летний Александр Гитович… был настоящим начинающим поэтом. Поэтому и на письмо, полученное от его родителей и сообщавшее о том, что их сын из-за своего увлечения поэзией перестал учиться и рискует остаться на второй год, мы не могли реагировать так, как этого хотелось бы нашим корреспондентам. Мы, правда, побеседовали с Гитовичем, постарались убедить его в том, что только образованный человек может быть по-настоящему хорошим поэтом, но лишать его права выступлений с трибуны клуба и, тем более, права посещения наших вечеров, о чем просили его родители, мы не сочли возможным».

И дальше:

«Забавным контрастом семидесятипятилетнему Гришечко-Климову являлся на вечерах „Арены“ самый юный поэт Александр Гитович. По его внешнему виду аккуратненького и опрятненького мальчугана – трудно было поверить, что он серьезно и много работает над своими стихами».

Гитович отличался удивительной памятью: как-то в клубе он похвастался, что может одно за другим прочесть сто стихотворений современных поэтов. Ему не поверили, но скептики были посрамлены.

«Арена» страдала многими недостатками. Тем не менее она помогла юному стихотворцу приобщиться к лучшим образцам русской поэзии, на всю жизнь сохранить уважение к строгой, предельно прозрачной форме стиха.

Вскоре рядом с «Ареной» появилось другое литературное объединение. Поначалу оно было не столь многочисленным, не могло похвастать авторитетом среди интеллигенции города. Но именно ему предстояло в ближайшее время задать тон в литературном Смоленске, вывести смоленских поэтов на всероссийскую трибуну. Речь идет о литературном объединении при губернской газете «Рабочий путь». Здесь собрались преимущественно молодые люди, приехавшие в город из деревни. У иных за плечами была активная работа на селе в качестве избачей, активистов сельских комсомольских ячеек, другие еще не знали основ стихосложения, но умели идти за плугом, сеять и жать. Они не могли померяться силами с ареновцами в знании истории литературы, зато отлично разбирались, «в каком идти, в каком сражаться стане». Из их числа вышли Александр Твардовский, Николай Рыленков, Дмитрий Осин. Руководил объединением Михаил Исаковский.

Исаковский и его единомышленники понимали свою ответственность за литературные дела в Смоленске. Они безжалостно критиковали ареновцев, но вместе с тем охотно протягивали им руку помощи, если видели, что те хотят приобщиться к жизни, помочь советской власти.

Неудивительно, что М. Исаковский заметил способности юного Гитовича, сразу же выделил его из числа остальных ареновцев. Именно «Рабочий путь» впервые напечатал стихи четырнадцатилетнего поэта. Это были стихи, посвященные В. И. Ленину.

Прошло еще немного времени, и стихи Гитовича стали более или менее часто появляться на страницах смоленских изданий. Однажды их напечатали даже в «толстом» столичном журнале, но в фамилии автора была допущена опечатка: под стихами стояла подпись: «Александр Гитич».

Гитович был сыном своего времени. Он бесконечно завидовал старшим, которые, подобно Н. Асееву, могли сказать о себе:

 
Не сынки у маменьки
В помещичьем дому, —
Выросли мы в пламени,
В пороховом дыму.
 

Слово «революция» чаще всего на все лады варьировалось в его стихах. Он писал о революции, вернее, о внешних атрибутах ее – штурмах, выстрелах, кострах, боях и походах. Надо ли говорить, что это были книжные перепевы, только в некоторых стихотворениях проблескивало что-то отдаленно напоминающее собственные впечатления. Вот, например, стихи «Кинематограф», помеченные 1923 годом:

Помню ясно:

 
Была в шинели,
В красноармейской зеленой каске,
Из-под темных ресниц смотрели
Глаза серебристо и ласково.
– Проходите, вход бесплатный, —
Сказала с мягкой улыбкой…
На экране серые пятна
Плавали быстрыми рыбками,
Вошел…
Крепкий запах махорки,
И дыма белесым туман…
 

Кто-то из ареновцев дал Гитовичу сборник Гумилева. Почти одновременно он познакомился и с творчеством Киплинга. Эти два поэта оказали большое влияние на юного стихотворца: мальчик, жаждавший романтики, увлекся суперменами Киплинга и Гумилева. Прошло немного времени, и он прочел первые две книги стихов Николая Тихонова. В них он нашел то, к чему рвалась его душа. Книги Тихонова покоряли пафосом мужества и подвигов, свершенных во имя революции. Конечно, они не заслонили прежних увлечений юного поэта, но сыграли не малую роль в его поэтическом формировании.

Незадолго перед окончанием школы Гитович познакомился с приезжавшим в Смоленск критиком В. Друзиным. Он читал гостю стихи, сумел заинтересовать ими, и, уезжая, Друзин увез к Тихонову несколько стихотворений Гитовича.

7 октября 1927 года Друзин сообщал Гитовичу:

«Может быть, Вы успели забыть, что Саянов заведует литстраницей „Смены“, а Тихонов (совместно со мной – хотя правильней было бы сказать наоборот) – редактирует литстраницу „Лен. правды“.

Итак, тот факт, что стихи Ваши приняты к печати, – косвенно указывает на мнение сих достопочтенных писателей о Ваших талантах. Подробности же сводятся к следующему: Тихонову я показал только „Куда завели нас…“. Он прочел и сказал: „Сыровато“. Затем с усмешкой: „Есть обороты из „Браги““. Я ответил: „Обстановочка из „Браги““. Он засмеялся – „Вот, вот“. Я сказал: „Напечатать можно“. Он кивнул в знак согласия. Стих был принят.

Саянову я показал все 3 стиха (кроме ответа Уткину).

Он прочел со вниманием и сказал, что стихи ученические – сделаны по акмеистическим принципам, – но есть в них нечто живое и поэтическое, и что они, пожалуй, лучше стихов Фиша.

Гордитесь, юный поэт! Вы уже перекрыли Фиша!

Советую Вам по понедельникам наведываться к Исаковскому в „Рабочий путь“ – у него есть все лен. газеты. А стихи Ваши должны быть напечатаны в ближайшее время (9/Х или 16/Х).

Напишите мне, когда Вы собираетесь приехать в Ленинград. Работа в ЛАППе для Вас найдется (на первых порах бесплатная)…»

26 октября того же года В. Друзин сообщал в открытке:

«Работа в ЛАППе есть – бесплатная.

Сейчас в группе „Смена“ проводится в жизнь ряд докладов. В ноябре будут: о поэзии Асеева, Тихонова и т. п.

Когда поедете – прихватите с собой удостоверение о том, что вы состоите в САППе.

Стихи Ваши напечатаны в „Лен. правде“ 9/Х. Гонорар (10 р.) получите, когда приедете (выдача по субботам). В „Смене“ пока нет. Но, очевидно, 30/Х или в ноябре. Приедете – продвинете».

Сразу после окончания девятилетки выехать в Ленинград Гитовичу не удалось. Он прожил в Смоленске до декабря 1927 года. Осень и зима, судя по оживленной переписке с другом и земляком М. Марьенковым, с В. Друзиным, а потом и с М. Исаковским, были для него временем серьезной творческой работы. Именно тогда его приняли в члены Смоленской ассоциации пролетарских писателей (САПП), он много печатался, часто выступал.

В декабре 1927 года в Доме работников просвещения состоялся большой литературный вечер, весьма напоминавший проводы. Поэты «Рабочего пути» и ареновцы тепло напутствовали своего земляка, отправлявшегося на берега Невы.

А. Гитович, М. Исаковский, В. Смолин. Смоленск. 1927

«Разбег»

Причина приезда в Ленинград – желание учиться. Но где и чему – не уточнено. Родным было твердо заявлено: университет. Тем не менее Гитович не торопился подавать заявление. К тому же учебный год давно начался, а до нового набора было еще время.

Впрочем, молодой поэт не часто думал об университете. Нераскрытыми остались привезенные из Смоленска учебники. И тем не менее пора самой напряженной учебы началась – учебы литературной.

В. Друзин ввел Гитовича в литературную группу «Смена». Появились новые друзья, новые интересы, но связи со Смоленском не порывались.

Стихи Гитовича продолжает печатать «Рабочий путь». Он в свою очередь передает в ленинградские журналы стихи смоленских друзей: по просьбе А. Твардовского наведывается в редакцию журнала «Резец», сдает в «Смену» несколько стихотворений М. Марьенкова. Он чувствует себя полпредом смолян в Ленинграде, ведет с ними оживленную переписку.

В письме М. Марьенкову, датированном 24 декабря того же года, Гитович сообщает: «Доступ в газеты мне здесь открыт».

Он по-прежнему много пишет, хотя печатается в Ленинграде на первых порах не часто. Зато принимает участие в платных литературных вечерах. Так, он не без гордости пишет тому же М. Марьенкову:

«Все же и червонец, полученный за прочтение нескольких стихов, не плохая вещь. Для меня это – месячная плата за квартиру».

Ему же несколькими днями позже:

«Через ЛАПП устроился рабочим в стеклографию. Работать начинаю через несколько дней. Таким образом денежные дела у меня устроились».

Участие в литературных вечерах, работа в стеклографии, занятия в «Смене» отнимают немало сил и времени.

«Я глубоко виноват перед Вами, уважаемый Михаил Макарьевич, – читаем мы в письме Марьенкову, – но, право, заслуживаю снисхождения, ибо после 10-ти часового рабочего дня (меньше у меня не бывает) писать письма вещь не легкая, особенно таким непривычным людям, как я».

Постепенно Гитович становится своим человеком среди сменовцев, его знают в ЛАППе, начинают охотно печатать, и даже дают творческие командировки. В 1929 году он отправляется в свою первую поездку в Среднюю Азию. На следующий год впервые побывал в Заполярье. В архиве поэта сохранился документ, относящийся к этой поездке:

«ВСЕМ ПАРТИЙНЫМ, СОВЕТСКИМ И ОБЩЕСТВЕННЫМ ОРГАНИЗАЦИЯМ МУРМАНСКОГО ОКРУГА

Ленотгиз просит Вас оказать содействие члену ударной бригады ленинградских писателей тов. Гитовичу А. И. в ознакомлении с рыбацкими и оленеводческими колхозами, лесозаготовками, апатитовыми разработками и собирании литературного материала для законтрактованного ГИЗом художественного произведения.

Зав. лит. – худ. отд. Чагин».

А. Гитович, В. Сахаров, Л. Рахманов и работники мурманской библиотеки. Мурманск, 1930

На занятиях группы «Смена» Гитовичу здорово достается за киплинговские интонации, но новые друзья умеют по достоинству оценить и оригинальные строчки. К сменовцам приходят лучшие советские поэты: им читает новые стихи Тихонов, здесь бывают Маяковский, Светлов, когда приезжают из Москвы. Да и сами сменовцы – люди интересные, а как поэты – просто незаурядные. Борис Корнилов, Борис Лихарев, Ольга Берггольц… Почти на каждом занятии знакомит сменовцев с новыми своими стихами руководитель группы Виссарион Саянов… Учиться интересно. Занятия начинаются вечером, а нередко заканчиваются далеко за полночь, но и потом из прокуренной комнатушки переносятся на гулкие от ночной тишины набережные Невы, убегающие в сизую даль проспекты.

Группе «Смена» «повезло»: о ней довольно подробно рассказано в нашей критической литературе, в многочисленных воспоминаниях. Мне нет необходимости повторять сказанное другими. Ограничусь лишь выдержками из статьи одного из руководителей «Смены» В. Друзина, напечатанной в конце 1928 года в «Красной газете»:

«Группа „Смена“ начала свою работу осенью 1924 года. Организатором и первым руководителем ее был поэт В. М. Саянов.

В первые же два года состав „Смены“ полностью изменился. Те молодые писатели, которые сейчас определяют лицо группы, работают в ней с 1926 года, и только кое-кто с 1925 года. Таким образом, фактически группа „Смена“ насчитывает только 2 1/2 – 3 года работы.

Год тому назад в издательстве „Прибой“ вышел сменовский альманах „Кадры“, где демонстрировались прозаические опыты Г. Гора, Ю. Берзина и Н. Петрова.

Эти прозаики отошли от серого, нудного бытовизма, от беспомощного нагромождения малозначащих деталей. Они попробовали создать новые конструкции, основанные на остром стиле, на сюжетной игре и т. п.

Но благодаря тому, что и Гором, и Петровым, и Берзиным был взят малоценный, а подчас и вовсе неинтересный материал, а также благодаря тому, что попытки формального новаторства не сопровождались необходимым мастерством, – получились вещи, лишенные всякой социальной ценности.

Сейчас прозаики „Смены“ исправляют свои ошибки, сохраняя основное стремление к культуре слова.

В общем, прозаики „Смены“ пока что находятся в процессе формирования, и говорить о них подробно еще рано. Гораздо интересней поэты „Смены“, имеющие много достижений и определяющие собой литературное лицо группы.

Сменовские поэты учатся культуре слова у лучших дореволюционных и революционных мастеров, подчиняя эту учебу целям пролетарской поэзии…

Основная установка поэтов „Смены“ – выразить новое, пролетарское мироощущение свежими, убедительными изобразительными средствами».

Далее автор статьи дает подробную характеристику лучшим поэтам «Смены». Начинает он с Гитовича, почти полностью цитируя его стихотворение «В историческом музее» как образец яркого «идеологического самоопределения».

Александр Гитович искал свой путь. Именно свой, а не дорожки, проторенные уже кем-то. Это было весьма характерно для сменовцев. Они были политическими единомышленниками, видели свой долг в служении делу коммунизма, но это не мешало им широко смотреть на литературную жизнь, не порождало замкнутости, стремления к литературному сектантству. «Литературная группа „Смена“, хотя и входила в РАПП, жила подлинной, а не обуженной и не препарированной литературной жизнью, – читаем в воспоминаниях Г. Гора, опубликованных в 1968 году в журнале „Звезда“. – Ее члены писали, спорили, мало интересуясь рапповской и налитпостовской схоластикой».

В одной из записных книжек А. Гитовича сохранилась любопытнейшая запись:

«…Никто из молодежи, наверное, не знает о тех литературных схватках, которые происходили в 20-х годах нашего необычайного столетия.

Были рапповцы, были пролеткультовцы, были формалисты, были лефовцы, были имажинисты, и уже, наверное, никто не помнит, что были обереуты…

Были годы моментально возникающих слав; где-то в глубине души люди знали, что эта слава преходяща, но они цеплялись за свою мимолетную славу, потому что понимали: настоящей славы им никогда не достигнуть.

Сейчас странно вспоминать об этом.

Откуда я получил первый удар по своему мальчишеству и по своим мальчишеским увлечениям? Думаю, что ни один человек на белом свете об этом догадаться бы не сумел. Этот удар был нанесен мне, так сказать, слева. Ничего более фантастического я не мог ожидать. Не кто иной, а Николай Макарович Олейников, казалось бы самый левый из левых, признававший только Хлебникова… сказал мне, уважительно называя меня, мальчика, „Александр Ильич“: знаете, у нас плохая поэзия; если хотите знать, то из нашей современной поэзии останутся только стихи Бунина».

Множественность литературных групп тех дней, несомненно, оказывала какое-то влияние на людей того поколения, к которому принадлежал Гитович, но оно не было глубинным. Это поколение было детьми революции, ее первой зеленой порослью. Празднование 10-летия Великого Октября, прошедшее незадолго до приезда Гитовича в Ленинград, словно бы приблизило к ним, вступающим в жизнь, романтику революции.

 
Мы смело в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.
 

Эта песня наших отцов стала гимном наших старших братьев. Да, они горевали по поводу того, что опоздали родиться, но были убеждены: им еще представится возможность доказать свою преданность красному знамени, и это тоже будет кровавый и жестокий бой. «Еще мы в штатском, но уже солдаты», – писал Н. Ушаков. «Трехгранным упорством граненой стали», казалось А. Суркову, должны отливать строчки стихов, обращенных к завтрашним солдатам. Поколение Гитовича, особенно его ленинградские ровесники, жило с обостренным чувством того, что революция продолжается, «с Интернационалом воспрянет род людской». Молодежь считала, что предстоит «последний и решительный бой», что главное – готовность умереть за грядущий коммунизм.

 
Своих трудов наследники,
Мы платим все сполна, —
Мы ждем тебя, последняя
Гражданская война! —
 

писал Гитович.

Светловский украинский хлопец, ушедший на гражданскую войну, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», не смог допеть до конца вместе со всеми «Яблочко»: вражеская пуля выбила его из седла. Матрос-партизан Железняк из песни Михаила Голодного «остался в степи» под Херсоном. Этот мотив органически вошел в творчество и более молодых поэтов, даже был усилен ими. Для Гитовича и его товарищей по «Смене» подвиг во имя революции чаще всего означал героическую смерть: «достоинство наше – твое и мое – в другом продолжении жизни» (Б. Корнилов).

Тема героической гибели проходит через многие стихи Гитовича («География и война», «Разговор по душам», «Ярость»). Тема подвига (потом уже вовсе не обязательно связанного с гибелью) в дальнейшем обретает в его стихах завидное постоянство, становится органической.

Первое по-настоящему программное стихотворение Гитовича – «Оценка профессии». Написанное в 1927 году, оно с удивительной точностью намечает главную линию жизни поэта. Многое из того, что пунктиром намечено в «Оценке профессии», будет развито поэтом в других стихах, в частности в цикле «Солдаты», появившемся в 1961 году.

 
Если мне б навек не везло ни в чем,
На худой конец я бы стал врачом.
Я б лечил людей, порошки давал,
Порошки давал, камфару вливал…
 
 
…Кабы дали мне заводской металл,
Я бы, может быть, бригадиром стал.
Я б ночей не спал – аж в глазах туман,
Перевыполняя пятилетний план.
 
 
…Мне б такой приказ, чтобы как-нибудь
Повернуть меня на военный путь,
Я бы мог талант проявить слегка,
Из меня бы стал командир полка…
 
 
…Если б дали мне необычную
Боевую жизнь пограничную,
Я шагал бы ночь по своей тропе,
Я б услышал: враг шелестит в траве.
Террористы ползут по земле рябой,
Я один как перст принимаю бой,
Как навеки учила биться нас
Молодая кровь Коробицына…
 
 
…Но не дан моей молодой судьбой
Ни большой завод, ни военный бой.
Не в единый час, не в крутом бою,
А по капле кровь отдавать свою.
Это Стол и Ночь, и уйти нельзя,
И не могут помочь никакие друзья.
И оставит меня навсегда седым
Лишь бессонниц тех оловянный дым…
 

Этот своеобразный конспект автобиографии жизнь обогатит содержанием, но не изменит главного: Гитович всегда «солдат страны и солдат строки».

Оценка профессии в те дни не была для него вопросом отдаленного будущего. Она требовала конкретных решений: поэзия, бесспорно, остается главным делом, однако, может быть, нужно учиться и чему-то другому. Уже давно был выбран университет. На каком факультете учиться? Двух мнений быть не может. Конечно, на географическом. Гитович искренне убежден:

 
И все же сознайтесь, шатавшись по свету,
Что в мирных республиках лучшего нет,
Чем самый воинственный из факультетов,
Географический факультет.
 

Он совершает путешествие по Средней Азии. В желтых барханах пустыни, чудилось ему, еще гнездится горький пороховой дымок недавно отгремевших боев с басмачами, в мареве, повисшем над пустыней, он хочет увидеть славных красных конников. В ожидании этих встреч летит время. Путешествие продолжается. А между тем начинается учебный год. Б. Лихарев напоминает ему:

«Почему ты не в Ленинграде? Тебе бы следовало поступить на геофак. Приезжай, может быть, еще не поздно, хотя учебный год в университете начался 7-го».

В 1929 году Гитович наконец-то поступил в университет. Но, как и в школе, поэзия мешает ему сосредоточиться на науках. Он уже живет литературой. Она поглотила его целиком. Остается лишь время на переписку со смоленскими друзьями, выполнение обязательств перед ними. Но это приятные обязанности. Ведь они снова приводят его в редакции газет и журналов.

Гитовича по-прежнему интересует все, что происходит в литературной жизни Смоленска. Он поддерживает оживленную переписку с А. Твардовским, Б. Бурштыном, С. Курдовым, В. Муравьевым, изредка ему присылает несколько строчек М. Исаковский.

Гитович мог похвастать своими успехами. В литературном Ленинграде он уже приобрел известность, его охотно печатают газеты и журналы. Впереди маячит – книга. А это уже событие огромнейшего значения. Правда, первая книга, в которой он предстал перед читателем, – коллективный сборник. От сменовцев в число авторов входит, кроме него, Борис Лихарев, от литературного объединения «Резец» – Александр Чуркин. Четвертый – Александр Прокофьев. В письмах смоленским друзьям Гитович восторженно рассказывает о новом своем друге Прокофьеве: красноармеец, сражавшийся против Юденича, потом чекист, а самое важное – самобытный поэт. За строчками его стихов встает эпоха.

 
Огромные наши знамена – красный бархат и шелк,
Огонь и воду и медные трубы каждый из нас прошел.
В семнадцатом (глохни, романтика мира!) мы дрались, как черти, в лоск,
Каждый безусым пошел на фронт, а там бородой оброс.
 

Свою книгу четыре автора назвали не без намека «Разбег» (1929). Она не оставляла никаких сомнений: в литературу вливается талантливое пополнение. Прокофьев напечатал в «Разбеге» свои уже тогда довольно известные «Песни о Ладоге». В каждой строчке их звучала не наигранная, не вычитанная из книг, а действительная романтика. Стихи пахли Ладогой, свежей рыбой, вереском, несли зримые приметы удивительной и вместе с тем очень реальной жизни «Олонии, Олонии, дальней радости моей».

А. Гитович и А. Прокофьев. 1931

По-своему начинал и Александр Чуркин. Он был ближе к Прокофьеву, чем к двум другим более молодым соавторам книги. Ему по ночам еще снилось, «что пули и сабли свистят», те самые, что когда-то шумели над его головой. Ведь это о себе рассказывал поэт:

 
Мы ль да партизанили,
Да рубились в лоск:
Александровск заняли.
Взяли порт – Скадовск.
 
 
Бухали и бахали,
Гул – не подходи…
Шлемами, папахами
Хоть пруды пруди!
 

Стихи Гитовича и Лихарева, помещенные в «Разбеге», конечно, не могли волновать читателя яркостью биографий их авторов. Биографии у обоих были самыми заурядными, особенно у Гитовича: школьник, затем студент. Но оказалось, что у партизан Чуркина, красноармейцев Прокофьева, таскавших с собой «Яблочко», как «песенный паек», выросли младшие братья. Они знают и свою цель в жизни, и цену себе:

 
Мы соль земли, мы вкус земли,
Спрессованы в пласты.
И мы мириться не могли
С позором пресноты,—
 

так говорил от их имени Б. Лихарев.

К 1929 году, когда вышел в свет «Разбег», Гитович успел написать немало стихов. В книгу он включил лишь некоторые – «География и война», «В историческом музее», «Лето в провинции» и другие.

Пройдет много лет. В 1963 году, окидывая взором прожитую в литературе жизнь, Гитович напишет:

 
Если в самые разные сроки
Ты ни разу не сдался в бою,
То сойдутся в одно твои строки
И составят поэму твою.
 
 
Пусть теперь, через многие лета,
Ищешь ты отпущенья грехов —
Лебединая песня поэта
Начинается с первых стихов.
 

Никогда не отречется он и от строчек, появившихся в «Разбеге», хотя не часто встретим их в более поздних изданиях. Но не потому, что поэт что-то пересмотрел в своих убеждениях, а потому, что многие стихи уже не соответствовали тем требованиям, которые он сам стал предъявлять к себе. Тематически же от них идет прямая линия к «Звезде над рекой», «Зимним посланиям друзьям», посмертной книге «Дорога света». Гитович в своих стихах писал, что его герой готов «для дела, для прозодежды, для станка», но сердце его безраздельно принадлежало другим: матросу, «пьяному от бессонницы», идущему октябрьской ночью в Смольный, чтобы делать революцию, Андрею Коробицыну, сумевшему отстоять то, что завоевано матросом в семнадцатом, волховскому саперу, проложившему дорогу от Синявинских болот до Бранденбургских ворот в Берлине.

Правда, в стихах, включенных в «Разбег», еще немало декламационной выспренности, которая тогда в известной мере была присуща нашей молодой поэзии, но здесь мы познакомились с родоначальником славного армейского племени, которое получит постоянную прописку в книгах Гитовича: уличный фотограф, приведя в готовность «торжественный треножник», снимает красноармейца («Фотография»). Поэт не хочет изображать своего героя в романтических доспехах: «широкий, лупоглазый, белоголовый, как луна», он списан с натуры, и эта достоверность, стремление избежать котурнов станет характерной чертой почерка Гитовича, всю жизнь славившего советского воина. Ему, солдату, будут отданы симпатии автора. Солдат из стихотворения «Фотография» был первым в славной галерее.