Текст книги "Истории простых вещей"

Автор книги: Дмитрий Стахов

Встретить по одежке

Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях.

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита

Висевший когда-то на входе в один московский клуб плакат сообщал, что посетители в спортивных костюмах в клуб не допускаются. Для обладателей этих костюмов, стремящихся культурно провести время после многотрудного рабочего дня, подобный запрет был странен: удобная, как минимум – в «махаловке», одежда была в те времена и дорога и престижна. Человек в «адидасовском» костюме отличался от человека в костюме и галстуке еще и тем, что совершенно неуместная в клубе одежда тем не менее демонстрировала и финансовые возможности ее обладателя, и широту его взглядов, и своеобразно понимаемую демократичность и свободу. Долой опостылевшие пиджаки! Да здравствуют тренировочные куртки на молнии! Олимпийки, в конце концов!

Традиционная система дресс-кодов сопротивлялась, как могла. Люди в спортивных костюмах пытались сунуть деньги стоявшему на дверях крупному мужчине с мускулатурой, упрямо рвущейся наружу из-под белой, сереющей от пота рубашки. Вышибала был непреклонен и отступал в сторону, лишь когда появлялся соответствующий дресс-коду посетитель.

«Разве не бывает туалетов целомудренных и туалетов похотливых, разве не существуют туалеты элегические и туалеты бодрящие? От чего это зависит? От не подмеченного вашим взглядом точного соответствия костюма человека чертам и выражению его лица. Другое обстоятельство: соответствие костюма роду деятельности; здесь из стремления к пользе порой возникает Прекрасное, пример – величественные одеяния священников. Жест благословляющей руки был бы просто нелеп без широкого рукава», – писал Гюстав Флобер Луизе Коле в январе 1854 года. Великий писатель и здесь тонко чувствовал связь между одеждой и личностными особенностями облаченного в нее человека.

А справедливости ради следует признать, что спортивные костюмы были далеко не первой «формой одежды», пытавшейся расширить уже существующую брешь. Пожалуй, первыми были джинсы. Однако в СССР их демократизм изначально был подменен все той же престижностью.

Обладатель «фирменных», не самопальных «джинов» сразу выделялся из общей толпы. «Висюльки» на карманах джинсов «Супер Райфл», красный флажок, вшитый в окантовку заднего кармана джинсов «Левис», открывали самые закрытые двери. Лишь закосневшие в консервативной традиции швейцары вставали стеной, но и они отступали в сторону, если джинсы составляли ансамбль с приталенным, чуть удлиненным пиджаком, пусть также из джинсовой ткани. Шутка ли, почти триста рублей за комплект! Да мальтийский костюм-тройка, обязательный атрибут ответственных столичных комсомольских работников, стоил дешевле.

Но тот же мальтийский костюм не только костюм сам по себе, а нечто большее. Это знак. Знак определенного дресс-кода, а формируемые традицией дресс-коды составляли и составляют одну из двух неравнозначных частей пространства знаков, с помощью которых практически каждый может как увидеть как своих, так и распознать чужих. Из этого вовсе не следует, что оказавшийся на званом вечере человек в легком джемпере обязательно принципиально чужд всем прочим гостям, пришедшим в строгих костюмах и галстуках. Однако подобная фронда, такой, на грани приличий, вызов традиции прощается далеко не всем. Джемпер должен быть, так сказать, подкреплен неким внутренним содержанием. Иными словами, если в джемпере модный поэт или потенциальный кандидат на престижную премию по биоинженерии, человек, общение с которым для каждого опиджаченного лестно и желанно, – это одно, а если человек в джемпере никак не может внутренне подкрепить свой вызов, то даже его нарочитое нарушение дресс-кода будет считано лишь как неспособность соответствовать.

Другое дело, если дресс-код формализован в виде служебного мундира или любой другой униформы. Создан, так сказать, сверху – властью. Что неплохо можно иллюстрировать цитатой из знаменитого фильма «Кин-дза-дза»: «Когда у общества нет цветовой дифференциации штанов, то нет цели, а когда нет цели…»

И так уж сложилось, что Россия, пожалуй, самая униформенная страна. Даже введенные в обиход в царствование Екатерины Великой, в 1781 году, губернские мундиры, по мнению историков, не были первыми. Начиная с 1755 года инженеры горного ведомства уже носили свою собственную форму. В дальнейшем ведомственные мундиры, отличавшиеся от мундиров губернских чиновников обычно цветом, начали свое повсеместное распространение. Представители «творческой интеллигенции» конца XVIII века – в вишневом, горные инженеры – в красном с зеленым, темно-зеленые – дипломаты, темно-синие, шитые серебром, – служащие банков создавали ту, ныне почти отсутствующую, цветовую дифференциацию, которая, вполне вероятно, помогала обществу точнее определиться не только в том, кто есть кто, но и с тактическими и со стратегическими целями.

Униформа старого мира сменилась сначала кожанками, гимнастерками, ботинками с крагами и высокими, начищенными до зеркального блеска сапогами, чтобы начиная с 1943 года вернуться вместе с погонами для военных. Стремление «оформить» в прямом и переносном смысле слова всю страну привело к тому, что за довольно короткий период времени свою форму, свой дресс-код обрели служащие Министерства финансов и Госбанка, служб государственного контроля, заготовок, геологии и охраны недр, угольной промышленности, черной металлургии, цветной металлургии, химической промышленности, лесной и бумажной промышленности, электростанций, речного флота и Главного управления геодезии и картографии МВД. Если к ним прибавить уже имевших свои мундиры сотрудников МИДа, находившихся в полувоенном состоянии прокурорских работников, то получалась настоящая армия. Планировалось облачить в униформу даже всех сотрудников системы образования и студентов высших учебных заведений, благо школьники уже щеголяли в форме, крайне напоминавшей гимназическую. Что, заметим, неудивительно уже потому, что после метаний в 20-е годы принципы советской школы было решено приноровить к принципам гимназии.

Фантазии конструкторов этих бесчисленных мундиров на все не хватало, и зачастую использовались наработки прошлого. Так, сотрудники железнодорожной милиции были облачены практически в полную копию жандармского мундира царской России, вплоть до таких удивительных деталей, как специальная удавка на шее, свободный конец которой крепился к рукоятке служебного нагана, и короткая шашка-селедка, хлопающая при ходьбе по широкой, напускной над сапогом, синей, с красным узким лампасом штанине.

Униформа не ушла вместе с Советским Союзом. И сейчас прокуроры, налоговики, лесники, таможенники и многие другие получают специальные средства на форменную одежду. По большому счету – выгодно. И опять же всегда ясно, кто есть кто.

Дресс-код, как закрепленный традицией, так и сформированный властными структурами, всегда был в первую очередь свойствен обществам жестко структурированным, иерархичным. Обществам, в которых стремление встать в строй корреспондировало с желанием всех построить. Неприятие как этой иерархичности, так и навязываемых дресс-кодов вызывало к жизни самые разные формы протеста. От хипповой расцвеченности, расхристанности и волосатости, временами предельно нарочитой, до позиции Эйнштейна, всегда носившего свитер, ботинки без шнурков и говорившего, что для тех, кто любит форму и ходить строем, головной мозг – непозволительная роскошь, таким достаточно спинного.

Прошедший XX век, век иногда смертельно опасных иллюзий, породил также иллюзию своеобразного братства нонконформистов. Их дресс-код оказался таким же иллюзорным, как и многие другие. Туда, где образуется область пониженного давления, устремляются модельеры и дизайнеры, создающие новые образцы прежде демократичных и нонконформистских одежд. Тем самым они включают те же джинсы в общий потребительский оборот, попутно поднимая цены и на самые обыкновенные «джины». Не только «дольчи и габаны», но и джинсы от условной «Даши Жуковой» отличаются даже не ценой и не дорогой отделкой, а теми смыслами, которые в них вложены. Способный отличить пафосные марки одну от другой, равно как и пафосные от обыкновенных, владеет секретом дресс-кода. Что отнюдь не предполагает, что он сам пройдет фильтрацию этим кодом, получит доступ. Знание ведь не предполагает обладания.

И получается, что дресс-код не только способ определения «свой – чужой». Глубокие смыслы заключаются и в том противостоянии, которое внимательный наблюдатель отметит между разными стилями одежды, так сказать, столкнувшимися между собой в одном времени и месте. Так, облик стиляги 50-х с зауженными брюками и широкоплечим пиджаком был прямой противоположностью устоявшемуся образцу с приталенным, кургузым пиджачком и широченными, с огромной мотней штанами. Верх и низ менялись местами. Так и подмывает призвать на помощь Бахтина, да и Фрейда с его сначала последователем, а потом – противником, главой Парижской школы фрейдизма Жаком Лаканом!

Предположения, будто время дресс-кодов проходит, скорее всего, несостоятельны. Наоборот! Несмотря на якобы всеобщую демократизацию, размывание границ и условностей, дресс-код как система опознавания становится все более значимым и важным. Мужские туфли с длинными носами а-ля Маленький Мук, вручную пошитые темнокрасные полуботинки и высокие шнурованные ботинки на толстой подошве носят совершенно разные люди. Наметанный глаз определяет как раз детали, в которых, как известно, прячется дьявол. Можно накопить денег на костюм от Бриони, но полагающиеся к костюму аксессуары по стоимости во много раз превосходят стоимость костюма.

Взаимопроникновения между сообществами со своими дресс-кодами возможны, но сообщества хранят свою особенность, быть может, с еще большей трепетностью, чем джентльмены Викторианской эпохи. Исключения, как говорится, подтверждают правило. Правило же дресс-кода вечно, и его временные изменения ничего не привносят в сам принцип.

 
Мой веер изящен и легок,
Послушен ему ветерок.
Ах, дамы! Пусть воздух немного
Обдует вам пудру со щек.
 
 
Послушная штучка такая.
Мой пленник! Гуляю я с ним.
Пусть вам он лицо приласкает
Хоть чуть дуновеньем своим.
 
 
Взмахну веерком понежнее
А локон взовьется и – ох!
От вздоха ушко покраснеет,
Такой будет пламенный вздох.
 
 
Винюсь, но шальная потеха
Взбодрит, может статься, и вас.
Когда не взорветесь от смеха,
Так слезы польются из глаз.
 

Сюлли-Прюдом. Веер

Как определить социальный статус женщины? Некоторые считают самым верным показателем модель телефона. Это сегодня, а двести-триста лет назад главным социальным маркером был веер. Жермена де Сталь, современница Наполеона, утверждала, что по манере держать веер можно отличить «княгиню от графини, а маркизу от буржуазки». Есть у веера и совсем другие значения. Недаром повсюду – и в Европе, и на Востоке – его считали главным орудием женского кокетства. По легенде, им прекрасно владела уже наша прародительница Ева. Это веер, еще до яблока, помог ей соблазнить Адама. Средневековая куртуазная легенда гласит, что, когда Адам увидел только что сотворенную Еву, в руках у нее была ветка какого-то растения. Засмущавшись, кокетка стала обмахиваться и разглядывать райский сад, делая вид, будто до Адама ей дела нет. Судьба человечества была решена.

Но прежде чем стать орудием флирта, вееру нужно было закрепиться в своей прямой функции – охлаждать в знойные летние дни или у жарко натопленных каминов. О существовании веера доподлинно известно с древнейших времен. Китайские поэты относили возникновение опахала к эпохе императора Увана (XI в. до н. э.). Позже появились круглые бумажные веера на ручке, мода на которые в I в. н. э. перешла из Китая в Японию. В Древнем Египте опахало считалось атрибутом величия фараона, символом счастья и небесного покоя. Честь нести этот символ за фараоном обычно выпадала особам царской фамилии, имевшим специальный титул – «носитель веера с левой стороны». Подобные функции веер выполнял в Индии и Персии, где лишь махарадж и шахов овевали опахалами.

В Древней Греции, в Риме, на Крите популярны были восточные опахала из листьев и перьев, чаще всего павлиньих, на деревянной или костяной ручке. В Риме такое опахало называлось флабеллумом. Этими веерами молодые красивые рабы, флабеллиферы, обмахивали своих хозяек. У Овидия встречаются еще табеллы – маленькие веера, которыми пользовались римские щеголи. Вообще же самая полная энциклопедия античных вееров – это росписи ваз, сохранившие изображения вееров самых разных форм.

В Византии веер защищал высоких особ больше от мух, чем от жары. Опахало на ручке здесь называли рипидом. Использовали его во время торжественных богослужений – сначала просто отгоняли мух, и только потом веер приобрел ритуальное значение. Из Византии веер перешел к варварам и в средневековую Европу.

Сведения о светских веерах встречаются в описях имущества с XIV века, а чуть позже изображения вееров появляются и на портретах. Начиная с позднего Возрождения дама с веером на полотне – это уже штамп. Впрочем, на «возрожденцах» ничего не заканчивается, достаточно вспомнить хотя бы классика барокко Диего Веласкеса с его «Портретом дамы с веером». Наиболее распространенная форма веера в XVI веке – четверть круга или прямоугольный флажок на древке. В это же время в Европу приходит складной веер в форме полукруга. И открывает совершенно новую блестящую эпоху.

На XVII век в Европе приходится расцвет складного веера. В московской Руси в это время еще используют опахало – круглой формы, с экраном из страусовых перьев, который крепится на ручке из дерева, кости, серебра или золота. Украшения – финифть и драгоценные камни. Такое опахало, если судить по описям царского имущества, было у царицы Натальи Кирилловны, матери Петра I, – из черных страусовых перьев, на яшмовом с золотом черенке, украшенном изумрудами, рубинами и жемчугом.

Опахала по большей части привозили из Турции – в дар высшим лицам государства. Но и в Москве, как свидетельствуют документы того времени, мастера Оружейной палаты тоже умели делать опахала. А вот складные веера в России XVII века появляются лишь как иноземная диковинка. Редкие экземпляры, попадавшие к нам из Европы, хранились в царской казне. Так, в описи казны царя Михаила Федоровича за 1634 год встречаем «опахало харатейное, то есть пергаментное, сгибное, расписанное красками на дереве».

Только в XVIII веке веер в России становится таким же элементом светской жизни, как и в Европе. А уже в начале XIX века и в Европе, и у нас приходит мода на совсем маленькие веера. Щеголихи носят костяные или роговые веера, без тканевого или бумажного экрана. Весь декор здесь сводится к ажурной резьбе, а лицевые пластины иногда украшаются золотом и драгоценными камнями.

В России в 1810–1820 годы появляются тульские веера со стальными «алмазами». С годами декор усложняется: под стать нарядам с цветами и бантами веера пушкинской эпохи часто украшаются гирляндами роз. Вообще модницы явно не скупятся – ручки их вееров куют из драгоценных металлов, а вдобавок инкрустируют бирюзой.

В эти же годы снова входят в моду китайские веера. Возвращается интерес и к египетской экзотике – дамы все чаще появляются в свете с опахалами из страусовых перьев (в ручке такого веера свой маленький секрет – встроенное зеркальце).

Следующая волна – увлечение готикой. Она тоже находит отражение в веерах. В России появляются уникальные чугунные веера в готическом стиле. На смену излюбленным античным сюжетам приходят средневековые – замки, рыцари, трубадуры…

Во Франции новый расцвет веерного искусства в середине XIX века связан с именем императрицы Евгении, супруги Наполеона III. Но и Россия не отстает благодаря императрице Александре Федоровне. Жена Николая I любила развлечения и балы и отличалась весьма утонченным вкусом. Веера для нее выписывали из Парижа – об этих покупках сохранились архивные документы.

В середине XIX века в моде веера в стиле двух Людовиков – XIV и XV. Вновь на веерах прописываются амуры, цветы, сюжеты из античной мифологии и фантазии художников галантного века. В 1870–1880 годы в почете веер кружевной или пергаментный на костяном остове. Ближе к концу XIX века в России и Европе ненадолго входят в моду веера из перьев, привезенные из Южной Америки. В это же время возвращается интерес к китайским веерам, расписанным цветами и драконами. Даме полагалось иметь несколько парадных вееров – для светских приемов и балов. И несколько простых – на каждый день или для приемов попроще. Хотя независимо от ранга приема веер светской красавицы всегда должен был быть изящным и непременно гармонировать с туалетами. Заметим – и с чувствами:

 
Сквозь опущенные веки
Вижу, вижу, ты со мной —
И в руке твоей навеки
Неоткрытый веер мой.
 

Анна Ахматова.Стихи о Петербурге

Начиная со второй половины XIX века экраны и остовы вееров делают из более дешевых материалов (нередко имитирующих дорогие). Чем дешевле – тем демократичнее: веер к концу XIX века уже не диковинка в руках купчихи, мещанки и даже зажиточной крестьянки. В росписях вееров тоже появляются сцены из народной жизни.

По-видимому, в последние годы XIX века веер прочно вошел в быт тех социальных слоев, у которых до сих пор не было культуры обращения с ним. Понадобилось издать даже специальные руководства, где наряду с прочими правилами хорошего тона объясняется и то, как пользоваться веером, точнее, его особым языком. Конечно, это уже не тот богатый символический язык, который жил в эпоху рококо, в XVII–XVIII веках, а лишь жалкое напоминание о нем. Сборники правил хорошего тона, изданные в начале XX века, часто содержат весьма противоречивые сведения о словаре веера. Например, в книге 1913 года «Самый полный и верный оракул» и в статье В. Верещагина 1910 года «Веер и грация» приводятся совершенно разные позиции веера для передачи одного и того же «месседжа».

В начале XX века для экрана веера уже используют тюль, вышивку, накладное шитье, блестки, роспись. На смену стилю модерн, который утвердился в веерном искусстве в конце XIX века, приходит эклектика. Ведущая роль по-прежнему за Францией, которая делает веера на экспорт в Америку, Индию и Россию. Как живое, насыщенное смыслом и символической игрой явление культуры веер окончательно умирает в годы Первой мировой войны. Умирает легкомыслие, с которым ассоциировался веер, а значит, приходит конец и самому вееру.

Сейчас о веере вспоминают только в знойные летние дни. Соблазнять им вряд ли стоит – даже если современная барышня и выучит, шутки ради, сложный язык веера, кавалер точно не сумеет прочесть ее послание. Да и шутки с веером сейчас совсем другие. И берут их не из прабабушкиных сборников для благородных девиц, а из арсенала Фаины Раневской. Это она, придя в театр и усаживаясь на свое место, услышала, как некая особа заверещала: «Фаина Георгиевна! Вы сели на мой веер!» – «То-то же смотрю: так дует!» – парировала актриса. Кстати, уж она-то с веером наверняка умела обращаться. Хотя бы потому, что в своем деле умела все…

Цвета веера:

• Белый означает невинность;

• черный – печаль;

• красный – радость, счастье;

• лиловый – смирение, искренность;

• голубой – постоянство, верность;

• желтый – отказ;

• зеленый – надежду;

• коричневый – недолговременное счастье;

• черный с белым – нарушенный мир;

• розовый с голубым – любовь и верность;

• вышитый золотом, – богатство;

• шитый серебром – скромность;

• убранный блестками – твердость и доверие.

Он был изыскан, как его сшитые по мерке костюмы. Все в нем соответствовало друг другу. Запах одеколона подходил к цвету галстука, цвет галстука – к цвету камней в золотых запонках в манжетах безукоризненно голубой рубашки. Золотые запонки в манжетах – кто вообще в наше время еще носит запонки? – размером и оттенком золота соответствовали золотым часам на запястье правой руки.

Януш Вишневский. Одиночество в Сети

Мужчины во все времена были и остаются по сей день большими модниками. Любили и продолжают любить модные украшения, драгоценности, не говоря уже о кажущихся совершенно бесполезными нефункциональных аксессуарах. Посмотрите, каков пушкинский граф Нулин:

 
Пока Picard шумит, хлопочет,
И барин одеваться хочет,
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин, из чужих краев,
Где промотал он в вихре моды
Свои грядущие доходы.
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков à jour…
 

Да, коль не знать, что граф мужеского полу, можно было бы подумать, что это барышня с пристрастием разбирает содержимое своего комода.