Текст книги "Мы из блюза (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Бог мой, вот это персонаж! – вырвалось у меня, надеюсь, не слишком громко. Встретились, остановились. Юноша присоединил трость к сачку и вежливо приподнял шляпу.

– Здравствуйте, господин Чуковский, – холодно произнес он с непроницаемым лицом. – Что это с вами? Здравствуйте, сударь, – это уже мне.

– Добрый день, Владимир, – пробормотал Чуковский, стремительно краснея. – Я по рассеянности поскользнулся на арбузной корке и пребольно упал. Спасибо господину Коровьеву – он случился рядом и помогает мне теперь добраться до извозчика. А вы гуляете?

– Да, в Юсуповский сад, – юноша бросил мимолетный взгляд в ту сторону, откуда мы пришли, и меня прошиб холодный пот. Потому что вот пойдет он сейчас туда, а там дядя полицейский почтительно спросит его юное благородие, не встречал ли он кого подозрительного? И тот надменно-хололно ответит, что нет, не встречал, только литератор Чуковский побитый попался навстречу в компании какого-то бритого придурка из провинции. И даже если все, что писали в советских книгах про тупость царской полиции – правда, поверить, что им неизвестен адрес Корнея Ивановича с моей стороны было бы чрезмерно наивно… Чёрт! Его необходимо задержать! Но как?!

– Корней Иванович, – обращаюсь с полупоклоном к своему спутнику, – не представите ли меня молодому человеку?

– Да, конечно, – промямлил Чуковский. – Владимир Владимирович, это Григорий Павлович Коровьев, приезжий. Мой нечаянный знакомец и спаситель. Григорий Павлович, позвольте представить вам воспитанника Тенишевского училища Владимира Владимировича Набокова, будущую надежду русской энтомологии.

По лицу будущей надежды пробежала злобная тень. А я очень надеялся, что мои глаза не полезли на лоб. Я, конечно, мало разбирался в литературе, и читал в своей жизни не больше, чем средний советский школьник, но кто такой Владимир Набоков, представьте, знал. Хотя, будем честны, не читал ни строчки из того, что он за свою длительную заграничную жизнь понаписал, но о некоторых нюансах его биографии и творчества меня просветила одна моя подруга, истовая филологиня, после профильного факультета столичного педа окончившая еще и Литературный институт. Так вот, она фанатела от Набокова, цитировала и зачитывала избранные места из его прозы и целыми вечерами зудела, излагая уже собственную кандидатскую диссертацию, посвященную понятно кому. И рассказала она, в числе многого прочего, вот какую занимательную штуку. Помнится, в одной не самой плохой песне пелось: «Я – тот, чей разум прошлым лишь живёт». Так это ж как раз про него, про Набокова! Всё, что этот желчный тип испытывал в жизни, он потом годами переваривал в своей башке и в переваренном виде излагал (а то и не по разу) на бумаге. Зануда страшный, короче. За что его только на Нобелевку номинировали, да ещё несколько раз подряд? А всё равно ведь не дали, что ценно. А нефиг порнуху писать, потому что. Ух, пионер, как много я про тебя знаю-то… А что там полицейские? Суетятся, пытаются тех босяков в ум привести. Оплеухами, ага. Как бы насмерть не забили…

– Очень приятно, Владимир Владимирович, – раскланиваюсь вежливо. – Но, простите, не пишете ли вы рассказов? Боюсь показаться бестактным, но весь ваш облик – от блоковской утонченности до чайльдгарольдовской печали на челе (Джимми Хендрикс, что я несу?! Впрочем, пофиг) прямо-таки кричит о причастности к таинству сплетения слов! Молчите, прошу вас, не надо – если сочтете себя уязвленным, потом пришлёте вызов, – но мнится мне, что ждут вас таинственные и беспощадные дороги большой литературы! Рассказы, повести, романы – да, романы, иные и на английском. Вы не пробовали писать по-английски?[1] О! Уверяю вас, этот язык куда более приспособлен для литературы наступившего века, нежели любой иной! «Woke up early in the morning I found she left me with no tears» – согласитесь же, лаконично и предоставляет читателю нарисовать всё прочее! Английский язык – вот вестник новой эры! Оставим итальянский Ренессансу – да, тогда он был как глоток живительного нектара после всей этой беспросветной латыни, но теперь его напевная игривость кажется фальшивой. Оставим и французский – жеманство и разврат Просвещения давно позади, нам нужны иные словеса. Немецкий канул вместе с последними романтиками и превратился в свинскую брань. Наш любимый русский прекрасен и могуч, но, увы и увы, он вместе со всеми нами отстаёт от стремительного пульса нового века, века электричества и удивительнейших научных открытий. Учите английский! Америка – странная заокеанская страна непостижимых контрастов – она формирует язык нового времени и самое это время!

На мосту повисла тишина. Чуковский смотрел на меня с непередаваемым удивлением. С Набокова почти сползла маска и стал виден страшно неуверенный в себе себялюбец – жуткое, как по мне, сочетание. А, может, перевоспитать его блюзом? Судя по рассказам моей подруги, цинизма этому парню было не занимать.

– Ну, допустим… – неуверенно пробормотал Набоков, но тут самообладание стало к нему помаленьку возвращаться. – Но позвольте, сударь! Кто рассказал вам обо мне?

«Подруга», – мог бы честно сознаться я, но не стал этого делать, а просто развёл руками. Заодно разглядел, что к полицейским приехали телега и коляска, и вот-вот они покинут место моего знакомства с Корнеем.

– Поверьте, милейший Владимир Владимирович, я вижу вас впервые в жизни, и уж, конечно, никто мне про вас в нашей глубокой провинции рассказать не мог. – Просто я человек творческий, имею честь сочинять песни, но совершенно чужд поэзии, вот и ищу себе компаньона-поэта. У меня иногда возникает необъяснимое видение творческого потенциала человека, и именно в вас я разглядел…

– Поэта?.. – с надеждой прошелестел Набоков.

– Отнюдь, – пришлось его разочаровать. – Но, чую я, прозаик из вас получится великолепнейший. Особенно на английском языке. Но простите, что задержал вас, да и Корнея Ивановича проводить нужно.

Володя кивнул, мы раскланялись и, глядя перед собой невидящими глазами, он пошел дальше. Сачок при этом он держал в правой руке, трость – в левой, и то, и другое – на весу.

– Вы действительно ищете себе поэта? – спросил Чуковский. Чем дальше от нас уходил юноша, тем ощутимее оживал избитый бомжами литератор.

– Истинная правда. С тем и планировал к вам обратиться – сам я со словом не очень-то.

– Ну, по вашей пламенной речи такого не скажешь, да и начитанность немалая видна, – возразил он. Но вот в чем бы, безусловно, правы, так это в том, что поэт из Набокова – никакой. В этом году он издал сборник стихов. Целых шестьдесят восемь стихотворений! И всё про любовь. И всё – сплошными штампами. Затасканные образы, слог прошлого века, «кровь-любовь», вот это всё. Тоска, словом – альбом томной барышни послепушкинских времён... Так что я бы поспорил насчет его литературного будущего. А вот с бабочками парень действительно молодец. Мы с его отцом недавно в Англию ездили, он мне много чего про него рассказывал… А ещё этот ребенок – миллионер, представляете? Крестный его преставился в этом году, так всё имение свое Владимиру завещал. Шальные деньги в юности – загубленная жизнь: не к чему стремиться… Но вот извозчик. Благодарю вас, Григорий Павлович. Ох, и заинтриговали ж вы меня – давно таких примечательных незнакомцев в моей жизни не было. Давайте встретимся завтра на Екатерининском канале у Итальянской, в два пополудни. Вам будет удобно?

– Да, Корней Иванович, вполне.

– Вот и договорились. Спасибо вам! Честь имею кланяться. Любезный, отвези-ка ты меня на Коломенскую, одиннадцатый дом.

Из дневника Корнея Чуковского

…во мгновение ока этот богатырь поверг в knock-out всех троих – а одному, очень похоже, и руку успел сломать! – а сам при том даже не запыхался. Единственной его потерею стало треснутое стекло пенсне, которое он благоразумно перед дракой спрятал в карман, но до конца так и не уберёг. Незнакомец проявил ко мне всяческое участие и сопроводил на Исаакиевскую, где против института искусств всегда можно было рассчитывать взять извозчика. Мне показалось, что этот Григорий Павлович Коровьев – так он отрекомендовался, прибавив зачем-то «из мещан», – крайне желал избежать встречи с полицией. Как бы там ни было, ничего, кроме добра, от него я не видел, а с полицией связываться и мне нужды не было: omnia mea осталось при мне. Но куда как интереснее то, что было дальше!

Пока мы тащились по набережной Мойки, г-н Коровьев успел выказать себя как человека весьма начитанного, образованного и воспитанного – хоть и странно. Говорил он по-русски без акцента, но при этом как-то не по-нашему и, сказал бы я, чрезмерно быстро. Не так быстро, как торговка рыбою на одесском Привозе – у той речь подобна стрельбе из пулемёта, – но много быстрее, чем привычно моему уху. Вот: он быстро думает. И следующий эпизод это подтверждает. Угораздило нас встретиться на Фонарном мосту с молодым Набоковым, старшим сыном В.Д. Я после недавнего конфуза с письмом (проклятая рассеянность!) мечтал сквозь землю провалиться, а г-н Коровьев, очевидно, заметив мою неловкость, перехватил ситуацию и полностью завладел вниманием юноши. О! Он прочел ему целую вдохновенную речь о будущности литературы и главенстве в ней английского языка!

Он сделался очень интересен мне, этот Г.П. Коровьев. Видится, что он многослойнее, чем торт «Наполеон», и далеко не все слои на виду, но все, без сомнения, представляют интерес. Говорит, что провинциал, но он вообще нездешний – как может человек, живущий в наше время, быть столь чудовищно раскрепощён? Кажется, для него вовсе не существует никаких условностей – но при этом он держится вполне comme il fault, и это, конечно, интригует. Еще более интригует то, что я совершенно уверен в том, что лицо его мне знакомо и я видел его много раз. Тем не менее, клянусь, никогда не встречался с Коровьевым прежде. Условились с ним погулять завтра в районе Итальянской.

***

Распрощавшись с Чуковским, вернулся на набережную, где перешёл поперек Синий мост и, прислонившись к парапету, закурил и задумался – о многом сразу. Во-первых, я вспомнил, отчего Корней Иванович в присутствии юного Набокова мялся и прятал глазки. Дело в том, что упомянутый сборник стихов Володя отправил этому корифею на рецензию. И тот ее выдал – нейтрально-благожелательную, но «нечаянно» приложил к ней и «черновик», в котором не стеснялся ни в оценках, ни в выражениях. Это, безусловно, добавляет красок в портрет моего нового избыточно носатого знакомца. Впрочем, в моём положении ухо востро нужно держать со всеми, ничего не поделаешь.

А что до юного Набокова… Странно, но мне этот парень чем-то понравился, хотя по жизни (прошлой) снобствующих инфантильных мажоров на дух не переносил. Может, еще не все потеряно, и мне удастся сделать из него человека (спешите видеть! Гришка Распутин воспитывает сына депутата Госдумы!).

Во-вторых, моей новой гитаре необходим кофр. Заказывать его в той же мастерской я бы не решился. Оно, конечно, время сейчас лихое и мистическое, но даже теперь ходить по улицам столицы с детским гробиком – пожалуй, перебор. Ладно, подумаю, время есть.

С дел гитарных мысли неизбежно перетекли на музыку. Ну, хорошо, будет мне гитара через пару дней. Услада души, неотъемлемый атрибут жизни и все такое прочее. Но дальше-то что? Денег у меня не сказать, чтобы много, и нужен заработок. Все музыкальные стили, к которым я привык, здесь – немыслимо новаторские, и не факт, что «зайдут» почтеннейшей публике. Милые моему сердцу песни, по нынешним меркам, или на грани пристойности, или далеко за ней. Кроме того, ни на миг не забываем, что я не ноунейм с полтавского хутора, а сам, мать его, Григорий Распутин, и лишнее внимание публики мне совершенно ни к чему. Но без внимания публики я очень быстро сдохну с голода. Правда, в ином случае меня еще быстрее убьют или куда-нибудь законопатят. Задачка… И да, как собрать рок-группу там и тогда, где даже джаза еще не случалось? Согласитесь, есть над чем поразмыслить!

И вот еще некстати мысль: уж больно погода хороша! А ведь сентябрь в Питере – как правило, сезон дождей (а также октябрь и ноябрь… впрочем, не будем о грустном). Пока же небеса скупились на влагу, бабье лето создавало игривый настрой и даже вечные петербургские ветры определенно были теплыми. Подумалось, что такая погода невольно кого угодно расслабит, а вот расслабляться мне сейчас категорически не стоит.

И тут меня кто-то ухватил за рукав, и, обдав водочным перегаром, гаркнул прямо в ухо:

– Ага! Попался, шельма! Ужо не убежишь, хучь сто раз побрейся!

[1] О том, что Набоковы были записными англоманами, подруга нашему герою, видимо, рассказать забыла.

Глава 4

Глава 4. Спонтанный концерт для незнакомки

С самого начала своего посмертного приключения обратил внимание, что местные – почти без исключения – живут гораздо медленнее, чем я. Оно понятно: в конце ХХ – начале ХХI веков, когда я проживал свою предыдущую жизнь, городского жителя окружало в разы большее количество информации, что, соответственно, требовало серьезного ускорения обработки этой самой информации и, как следствие – быстрого принятия решения. Поэтому того полицейского, что минуту назад вышел из арки и принялся ко мне подкрадываться, я срисовал сразу. И сразу же просчитал, что ударяться от него в бега более чем рисково – не факт, что удастся сбежать, а шуму в любом случае будет гораздо больше, чем надо. Так что доверимся импровизации, а там будь что будет. В качестве отправной точки этой импровизации я вновь выбрал того персонажа, фамилию которого беззастенчиво присвоил. Книжку я читал, но очень давно, а вот фильм пересматривал сравнительно недавно, и актёрская игра Абдулова в который раз произвела сильное впечатление. Кроме того, фон прочитанного и просмотренного за жизнь позволял выбрать и манеру, и язык. Я не специалист, мне ошибиться – как вступление к «Smoke on the water» сыграть, но другого не дано.

– Ба! Кого я вижу! – радостно заорал я, рывком оборачиваясь к схватившему меня городовому. – Федот Никитич! Какими судьбами? Верите ли – третьего дня тётка Татьяна Фёдоровна об вас напомнила, кланяться велела, как в Питербурх доберусь, да и почтенный родитель мой, Поликарп Аристархыч, кажинный обед вторую рюмку непременно за вас поднимает, отец-благодетель! Так что счастлив, счастлив столь скорой встрече! – с этими словами я порывисто обнял довольно объёмистого дядьку и троекратно облобызал.

Полицейский крепенько обалдел. Уж не знаю, чего он от меня хотел и чего ждал, но наверняка не такого. Тем не менее, первоначальный успех надо было развить, и я поспешил усилить напор:

– Э, Федот Никитич! Да вы не рады мне, что ли? Али не признали? И то сказать: три года, почитай, не видались. Это ж я! Серёжа Акимов, Поликарпов сын! Из Акимовки нашей, благослови ея Господь на многая лета! – я перекрестился, дядька машинально повторил жест. – Вы ж меня на коленях ещё, когда я пешком под стол!

Дядька, вроде, оттаивал. Но медленно.

– П-п-простите, милостивый г-государь, – выдавил он. – Обознался, попутал бес. И вы ошиблись – я Степан Парамонов из Березани. Честь имею.

Совершенно искренне извинившись, я поспешил откланяться и удалиться.

Из рапорта околоточного надзирателя Адмиралтейской полицейской части г. Петрограда

…городовым Степаном Парамоновым неизвестный был уверенно опознан как Распутин, Григорий Ефимов, из крестьян, накануне таинственно исчезнувший из места постоянного пребывания на ул. Гороховой. Со слов Парамонова, беглый Распутин значительно изменил внешность – в частности, удалил весь волосяной покров с головы и сменил гардероб. Парамонов предпринял попытку Григория Ефимова Распутина задержать. При этом задерживаемый Парамонову обрадовался, хотя определенно перепутал его с кем-то другим. В то же время, речь и вся манера поведения его отнюдь не соответствовали полученной от г-на Министра ориентировке. «Совершенно по-господски говорил, хоть и пытался лапотником прикинуться», – отмечает Парамонов. Тем не менее, теперь он не уверен, обознался ли на самом деле или же бы введен в заблуждение Распутиным, который известен как сильный гипнотизер и мистик. Отдельное замечание: перед выходом на это дежурство Парамонов выпил стакан водки, в чем самостоятельно чистосердечно покаялся.

Резолюция начальника полицейской части: «Парамонову за пьянство – фитиль. Новые приметы Распутина немедленно довести до сведения ВСЕХ!!!»

***

Не зная толком города, ретировался я с Мойки довольно бестолково и в целом хаотично. Два раза выносило меня на Гороховую, которая оказалась совсем рядом. Потом я вспомнил, что устройство Питера – квадратно-гнездовое, так что заблудиться, вообще-то, затруднительно. В подвернувшейся наконец книжной лавке, к тому же, купил план города, и принялся его вдумчиво изучать. Целью себе поставил добраться до апартаментов на Крюковом, и дело, кажется, пошло на лад.

На Средней Подьяческой наткнулся на лавку «Английские костюмы мадам Робинсон», и вовремя вспомнил, что мне туда надо. Звякнул дверной колокольчик, и дремавшая за прилавком мадам мгновенно воспряла и приготовила улыбку. Да, если она Робинсон, то зовут ее при этом Сара Соломоновна, не иначе. Тем не менее, я не удержался и пропел:

And here's to you, Mrs. Robinson

Jesus loves you more than you will know

God bless you please, Mrs. Robinson

Heaven holds a place for those who pray [1]

– И таки шо вам надо, молодой человек? – спокойно спросила меня миссис Робинсон, продавщица английских костюмов.

Терпеть не могу долгий шоппинг, и потому всего двадцать минут и триста рублей спустя из лавки вышел солидный джентльмен в темном твидовом костюме, неубиваемых ботинках и довольно стильной шляпе. Еще два сьюта Сара Соломоновна, или как ее там на самом деле, обещала прислать с мальчишкой на оставленный мной адрес. С лапсердаком и котелком я расстался без сожалений, а вот тельник и протоджинсы решил сохранить – удобные, да и нравятся.

Как со мной часто бывает, подумал ни к селу, ни к городу: случись мне еще встретиться с Пуришкевичем, ни при каких обстоятельствах не петь ему «Как упоительны в России вечера». Он же, язви его черносотенную душу, всерьез все воспримет! И, к слову: а не пора ли мне похрустеть французской булкой? А то проголодался что-то. И да, вспомнилось-то что: под этим самым хрустом в нынешние времена разумеется отнюдь не употребление хлебобулочной продукции, изготовленной по французской рецептуре, а внезапный конфуз дамы, излишне затянутой в корсет… Но жрать охота, факт. И, кстати, о дамах. Про прежнего обладателя моего тела не зря пели, что он «Russia’s famous love machine»: судя по всему, с гормонами в распутинском организме не всё ладно – под занавес пятого десятка лет тестостерон шкалит, как у десятиклассника, и только воспитание советского пионера и могучий инстинкт самосохранения позволяют пока воздерживаться от глупостей. И ещё, конечно, чувство прекрасного: за всё время, что я уже здесь, ни одной симпатичной женщины еще не встретил. А при воспоминании о графине Клейнмихель до сих пор дурно делается, несмотря на все гормоны. Но и этот голод хорошо бы как-нибудь унять, а то отвлекает и вообще, голова мне нужна исключительно холодная. В бордель пойти, что ли?..

Впрочем, играющему со мной в кошки-мышки провидению было угодно, чтобы сперва я утолил голод духовный, а уж потом едва не сошел с ума от плотских вожделений.

Не успев дойти до Екатерингофской перспективы, я был сражен наповал звуками живой музыки. Играли на фортепьяно. Умело, но несколько неуверенно, похоже, пианист впервые пробовал с листа сыграть незнакомую вещь. Остановившись, прислушался, стал искать источник звука. Ага, дом на противоположной стороне улицы. Так себе домишко, не дворец ни разу. Окно второго этажа по случаю теплой погоды открыто, музыка слышна оттуда. Ну да, я так и думал: игра становится всё увереннее. Вот музыка прекратилась, зашелестели ноты, начали заново. К музыке добавился высокий девичий голос и настала моя очередь выпадать в осадок. Похоже, я сильно переоценил целомудренность этих времён: песня, что не вполне уверенно пела неведомая девушка, сделала бы честь какой-нибудь «Агате Кристи».

Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?

Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.

Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная

И я знаю, что, крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.

И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная

Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…

Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.

Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой

И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.[2]

– Браво, мадемуазель! – крикнул я и зааплодировал.

После краткой паузы по дощатому, наверное, полу простучали каблучки, и в окно осторожно выглянула очаровательная девчонка лет семнадцати, одетая в простое серое платьице.

– Вам правда понравилось? – с подозрением спросила она.

– Честное слово, – не кривя душой, ответил я. – Вы замечательно играете и восхитительно поёте. Кроме того, я второй день в столице, но прежде не слышал таких… эээ… современных песен.

– Это совсем свежая, «Кокаинетка». Сочинение господина Вертинского.

– А! Вертинский! – Позор на мою лысую голову! Как я мог про него забыть?! – Слышал, слышал о таком, но вот с этой песней пока не знаком. А сыграйте ещё что-нибудь? А то без музыки тоскливо…

– Сыграть?.. но кто вы, сударь? – я видел, что девушке любопытно. Но о том, что с незнакомцами вряд ли стоит разговаривать, в России знали задолго до посиделки на Патриарших.

– Коровьев, Григорий Павлович, – приподнял шляпу и изобразил полупоклон. – Приезжий. Очень, знаете ли, люблю музыку, да и сам музыкант.

Девушка задумалась ненадолго.

– А знаете… Как-то невежливо держать вас на улице. Поднимайтесь. Седьмая квартира.

Я снова позволил себе сильно удивиться. Вот так – совершенно незнакомого мужика позвать к себе домой? Ну, времена-а… Ну, нравы! Тем не менее, приглашение я принял, так что не прошло и минуты, а я уже нажимал кнопку электрического звонка. Открыла сразу.

– Так скажите, что именно привлекло вас в песне господина Вертинского? – прямо с порога спросила певунья. Надо отметить, что несмотря на выбор репертуара, выглядела она отнюдь не чахоточной декаденткой. Нормальная такая барышня, чуть пухленькая, там, где надо – очень даже округлая. Лицо отнюдь не бледное, чуть вздёрнутый носик и, главное, глаза: живые, озорные.

– Непременно скажу, милая барышня, но только если вы соблаговолите представиться. В детстве мама учила меня, что, если уж приходишь в гости, надо хоть знать, к кому.

– Ой, простите! – засмеялась девушка. – Меня зовут Надя. Надя Садовникова.

– Григорий Коровьев, – повторил я легенду. – А песня заинтересовала тем, что нет в ней ни романсовой элегичности, ни пафоса, ни вычурности, ни морали. А есть лишь страшное горе и тихое этому горю сочувствие. Как-то очень по-человечески.

– Боже мой, как же вы правы! Вертинский потрясающ и человечен! Кроме него же совершенно же не за что уху зацепиться – эти пошлые романсы! «Бе-е-елой акации гроздья душистые-е-е» – проблеяла она, скорчив брезгливую гримаску. – Фу, мерзость. И это – «Блоха! Ха-ха!» – тоже гадость… Но проходите же и послушайте! Я вам сейчас ещё сыграю, эту разучила давно. – И она действительно уверенно сыграла «Ваши пальцы пахнут ладаном» того же Вертинского, а я сидел на уютном диванчике, смотрел мимо нее и понял, что ой, попал. И дело не в том, что девушка мила и очаровательна – а она, действительно, и то, и другое. Нет. Просто на стене висела ОНА. Гитара. О семи струнах, понятно, но какая мне разница? И вот на гитару я так засмотрелся, что едва не прохлопал момент, когда песня кончилась

– Браво, Надя. Повторюсь, но вы чудесно играете и поёте.

– Благодарю вас, – чуть покраснев, ответила она. – А вы какую музыку играете? Покажете?

– Отчего б не показать. Но скажите, можно ли воспользоваться вашей гитарой?

– Конечно, можно. Только на ней редко кто играет, и она давно расстроена.

– Ну, если беда только в этом, то её-то мы поправим быстро. – Я снял гитару со стены и бегло осмотрел. Вроде, все нормально, играть можно. – Надя, будьте так любезны, возьмите ноту «ми» второй октавы…

Джимми, Джонни – мужики, кайф-то какой! Аааааа! Всё во мне запело, едва я взял первые аккорды. Пару минут просто играл, наслаждаясь каждой нотой, пока не спохватился, что гостеприимная хозяйка, наверное, ожидает от меня песню. Сейчас всё будет! – и в ритме блюза я заиграл всё того же Александра Николаевича:

Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?

Куда ушёл ваш китайчонок Ли?

Вы, кажется, потом любили португальца,

А, может быть, с малайцем вы ушли?

Я помню, вы тогда на съёмочной площадке

В конце такого непростого дня

Прилюдно подарили мне свою перчатку,

И тем сгубили навсегда меня.

За вами плёлся я чуть зримой тенью,

Мечтая вымолить хоть капельку любви.

Смеялись вы тогда, и скоро Провиденью

Угодно стало, чтоб исчезли вы.

В последний раз я видел вас так близко –

В пролёты улиц вас умчал авто.

Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско

Лиловый негр вам подаёт манто… [3]

– Божечки, какая прелесть! – захлопала Надя в ладошки. – И играете вы так необычно, но очень завораживающе. Но откуда взялись еще два куплета?

– Очень просто. Сидели мы как-то с моим добрым другом, пели эту песню и сожалели, что она коротка и не видно страданий героя. Решили исправить. Мой друг в полчаса сочинил два куплета, и песня стала слегка поподробнее. – Между прочим, я сказал Наде чистую правду. Умолчав, единственно, о том, что всё это происходило сто лет тому вперёд.

– Изумительно, – покачала головой девушка. – А ещё? Прошу вас, играйте же ещё!

И я сыграл ещё. «Полонез» Чижа вызвал бурный восторг, «Город золотой» Надин забраковала, вынеся вердикт, что гнилой поповщиной отдаёт. А вот «Снаружи всех измерений» Летова возымела нешуточный успех, и пришлось рассказывать, что это мой знакомый футурист из Омска. Под занавес рискнул сыграть сочиненную с тем же другом песню:

Эй, подруга, не дури! Мы же съели центнер соли,

и шептали «раз, два, три», вальс танцуя ночью в поле...

Ты, давай, не уходи: всё равно твой путь по кругу,

и магнитом, что в груди, нас опять прижмёт друг к другу...

Эй, родная, чёрт возьми, мы с тобой – одна монета.

Наша песня, ты пойми, до конца еще не спета.

Я заполню всю Москву шалашами и мостами,

и насыплю вновь листву, чтоб шуршала под ногами...

Мы с тобой – как два крыла высоко летящей птицы.

Мы – та сказка, что могла даже Гофману присниться.

Я узнал тебя тогда не по модным по обновам,

а по маленьким шагам в такт чуть слышной босса-новы... [4]

– А что такое «босса-нова»? – спросила Надя.

– Стиль такой музыкальный, в Бразилии появился, – тут же ответил я, опять забыв уточнить, что возникнет он только через полвека.

– Как же это всё свежо! Как же это всё прекрасно! А вы же напишете мне ноты, правда же?

– Обязательно напишу. Но в награду потребую… – я сделал драматическую паузу, но, видимо, в моём взгляде что-то такое распутинское было: на лице Нади стали появляться тени нехороших мыслей. – …потребую чашку чаю!

– Ох, простите меня, ради Бога, – схватилась Надя за голову. – Совершенно забыла об элементарном гостеприимстве!

– Не беда. Давайте нотную бумагу и карандаш, я вам основу песен накидаю и тексты, а остальную аранжировку для пианино сделаете уже сама. Вы умница, у вас непременно получится хорошо.

На самом деле, я бы предпочел, чтобы она заваривала чай бесконечно долго – мне требовалось успокоиться. Очень милая, совершенно очаровательная девушка затронула какие-то пресловутые струны в моей душе, а в распутинском организме вызвала натуральный гормональный шторм. А Надя, как назло, строила мне глазки и улыбалась загадочно и томно… Поэтому, чтобы унять многогрешные помыслы и железобетонный стояк в штанах, я сосредоточился на нотах и расписал партитуры максимально подробно.

Я собой доволен: не сорвался, хотя с каждой минутой чудная девушка Надя волновала меня всё сильнее. Но справился. Мы славно выпили чаю с печеньем «Юбилейное» (оказывается, его уж три года как выпускают, как раз с юбилея царствующего Дома), потом я сыграл Наде «Жил-да был Черный кот за углом», «Где-то на белом свете» – и ожидаемо был принужден записывать ноты… Короче, прошло еще добрых два часа, прежде чем мне удалось откланяться.

Главным чудом этого бесконечного дня стало то, что керосин я всё же не забыл раздобыть. Что интересно, со слов бабушки я помнил, что от клопов он помогает отменно, но как именно его использовать – никогда не знал за ненадобностью. У Нади спросить постеснялся, само собой. Логически помыслив, натёр всё тело керосином, и, безжалостно благоухая, лёг спать.

[1] Песня «Mrs. Robinson» группы Simon & Garfunkel

[2] Песня «Кокаинетка» Александра Вертинского, 1916

[3] «Лиловый негр». 1 и 4 куплеты – Александр Вертинский, 2 и 3 – авторская фантазия.

[4] Песня «Романс» группы «Большой Ногами». Автор текста – Д. Сорокин. Здесь текст искажен в угоду реалиям романа: автор счёл, что выражение «до хрена» – всё же перебор даже для увлекающейся Вертинским барышни.