Текст книги "Мы из блюза (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глава 2

Мистическая трапеза Пуришкевича

– Что это на него нашло? – растерянно спросил городового.

– А хрен его знат, – пожал плечами тот, грея в лапище свежесрубленный целковый. – Это ж Пуришкевич… Шёл бы ты домой, Григорий Ефимыч.

– Дело говоришь, – согласился я и ушёл в дом. Наконец-то поверив, что шоу окончено, толпа на Гороховой медленно рассасывалась.

– К обеду у нас ожидается господин Пуришкевич, – провозгласил я, поднимаясь по лестнице. – Он меня всё убить хочет, так что вы расстарайтесь уж.

– Мышьячку-с ему подсыпать, или там цианиду? – ляпнул мой плюгавец.

– Я-те подсыплю! Говорить с ним буду. И петь, коль гитару сыщем. А пока – позовите мне брадобрея.

– З-зачем?

Ответил матерно.

В ожидании цирюльника потребовал горячую ванну и хорошенько вымылся, чем в очередной раз поудивлял прислугу. Вообще, чуяло моё сердце, что надо быть готовым в одно мгновение вылететь вон из этого милого уголка с трогательными холуями: если вся та великосветская шушера, что крутилась вокруг настоящего Распутина, разберется в сути снизошедшей на него «благодати», пятки салом мазать придётся в темпе спид-метала. Поэтому, едва вымывшись и одевшись в чистое, решил привести дела свои в порядок. Одежды у меня оказалось не слишком много, и вся, по моим меркам, непотребная. Денег – гора. Что-то около пяти тысяч рублей, не считая всякой мелочи. Харчи в доме есть. Пива нет, одна мадера, которую я немедля подарил слугам: сам пить эту дрянь не стану ни за что. И не потому, что не блюзово, а просто не нравится она мне. Сыскались три бутылки Шустовского. Тоже не блюз, но это хоть пить можно. Одну велел поставить на обеденный стол, две сныкал в невесть как оказавшуюся среди домашней рухляди холщовую котомку. Деньги решил держать при себе – мало ли что. Тут и пришёл брадобрей – маскирующийся под обрусевшего итальянца выходец из-за черты оседлости[1]. В этом смысле мне очень повезло, потому как ближний родич брадобрея оказался, конечно же, портным, так что еще через час за чисто символические пятнадцать рублей удалось недурственно поправить ещё и свой гардероб, потому как у него таки нашлось немножко готовой одежды, которая мне даже подошла. Осталось дождаться Пуришкевича с его револьвером, и вот в таком виде уже и на небеса не слишком стыдно.

Из дневника депутата Государственной думы В.М. Пуришкевича

5 сентября 1916 года.

Третьего дня ненадолго вернулся в Петербург. Привезли целый поезд раненых и увечных. Сегодня хотел пойти в Таврический, и, как обычно, молчаливою тенью своей укорять суетных думских балагуров. Ибо убеждён, что в эти страшные дни, когда весь наш народ во главе с самим Государем ведёт невозможно страшную битву с безжалостным врагом, в это трудное время всякая внутриполитическая суета безусловно вредна для Империи. Мы должны сплотиться вокруг Государя, и всем миром раздавить тевтона – вовне, и Распутина – здесь, внутри. Словно мерзкий кракен, этот страшный мужик подчинил своей животной воле всех, на кого мог лишь бросить взгляд. И, прежде всего, императрицу и двор…

Думая эти невесёлые думы, совершал я нынче променад по Гороховой, когда внезапно увидел его. Этот чёртов спрут, проклятый Гришка, сидел на тротуаре и, подыгрывая себе на балалайке, орал что-то явно мерзкое и непотребное, как весь он сам. Буря негодования тотчас вскипела во мне, и я понял, что сам Господь послал меня на Гороховую, чтобы я наконец лишил Россию одной из самых гнусных её бед. Выхватив револьвер, встал я перед Распутиным, направив ствол прямо в его косматую голову. И с удивлением понял, что, пока в моей руке оружие, я не боюсь смотреть в его бездонные глаза! Мне не страшен его гипноз! И, что удивительно, Гришка в этот момент пропел «Я не боюсь Пуришкевича». Вот как! Ну-ка, посмотрим! Но дальше началось странное. Сей «старец Григорий» вдруг заговорил со мною таким языком, какой не то, что в Таврическом – в Царском не во всякий день услышишь! Вместо дремучего и почти безграмотного сибирского мужика со мной говорил человек с преотличным европейским образованием! Правильное построение фраз, безупречная логика… В конце концов, сложное и не до конца понятное английское ругательство, что он отпустил в мой адрес, никак не вязалось с этим бесом! Более того, он на полном серьёзе предложил мне застрелить его, и даже учтиво рекомендовал бить лишь в голову! К несчастью, городовой помешал мне тотчас осуществить моё намерение, и, дав служивому рубль на водку, я поспешил ретироваться, получив – и приняв! – перед тем приглашение Распутина на обед.

Выпив для храбрости бокал Шустовского, в назначенный час, не выпуская из руки в кармане револьвера, заявился я вновь на Гороховую. В гостиной, где уже был накрыт стол, меня встретил сам Распутин. Признаться, я едва узнал его – так разительно переменился он всего за несколько часов! Бороды и усов как не бывало, лицо гладко выбрито. Волосы зачёсаны назад и собраны в тугой хвост, как до сих пор носят потомки японских самураев. Из одежды – зауженные, едва шире кальсон, светло-синие брюки, матросская тельняшка да жидовский лапсердак. Холеные ногти. Признаться, я испытал шок.

«Владимир Митрофанович, вы желаете застрелить меня тотчас же, или сперва отобедаем?» – учтиво спросил Распутин. Я, коротко подумав, решил, что вот так, сходу палить даже в такое исчадие ада, каков есть Распутин, не слишком благородно, и согласился на трапезу. Под всё тот же Шустовский начался наш обед. Непременно выпили за Государя. Затем – за Россию-матушку. Я ожидал, что третий тост Распутин провозгласит за немку, и вот тогда я его точно застрелю, но он предложил выпить – я цитирую – «за блюз во всём мире, и чтоб больше не было войны». Я не знал, что такое этот «блюз», но прекращение беспощадной бойни как нельзя более отвечало моим чаяниям, потому тост я поддержал.

Потом же… Нет. Нет, нет и нет, господа. Всё дальнейшее настолько не уложилось в моей бедной голове, что бумаге доверить смогу это нескоро. Страшные, нечеловеческие впечатления от этого сверхъестественного обеда всё ещё бродят во мне вперемешку с Шустовским, так что потом, всё потом. Одно знаю: если не уберёг меня револьвер, и всё это – дьявольское наваждение гришкиного гипноза, в следующую минуту просветления я пущу себе пулю в лоб… (Начиная со слов «Потом же» в оригинале дневника весь абзац густо вымаран чернилами. Восстановлен в 21… году после кропотливых исследований с применением высокотехнологичного оборудования. Но, увы, к пониманию того, что же произошло на Гороховой вечером 5 сентября 1916 года он ничего не добавил…)

***

А хорошо мы с Пуришкевичем посидели! Ай, хорошо. Убивать меня милейший Владимир Митрофанович пока передумал – ну, и на том спасибо. Он явно испытывал диссонанс от разницы между тем Распутиным, которого так мечтал убить и тем, кого видел перед собой. После тоста за блюз и мир во всём мире я спросил его:

– Владимир Митрофанович, я, не буду врать, вполне отчётливо представляю, за что вы меня ненавидите. То, что Гришка Распутин натворил в верхах власти, «едино смертию бысть наказуемо», факт. Для меня – лично для меня, того меня, с кем в настоящую секунду вы сидите за столом, – все распутинские проделки – тёмный лес, потому что я помню жизнь этого тела начиная лишь с нынешнего утра. Уверен, что не поверите вы мне ни на ломаный грош, и не собираюсь убеждать вас, сознавая бессмысленность этого занятия. Именно поэтому ещё там, на улице, я просил вас меня пристрелить. И, кстати, до сих пор не отказываюсь от своих слов. Я отчётливо представляю себе, чем займусь в Царствии Небесном после того, как вы нашпигуете мою голову свинцом. Если же вам будет угодно оставить меня в живых – и тут у меня есть небольшой жизненный план на ближайшие полгода.

– А почему именно на полгода? – растерянно спросил Пуришкевич. Я едва удержался от вполне естественного «да накроется тут всё медным тазом» и вовремя прикусил язык: а вдруг, да и поверит Пуришкевич, что я из будущего, то есть грядущего, и с живого тогда не слезет.

– Да просто на больший срок не привык планировать, – пожал я плечами.

– И всё же…

– Да что там «всё же»? Что там, Владимир Митрофанович? Вот скажите: вы – умеете доить, простите, козу?

– Милостивый государь! Что вы себе позволяете! Я дворянин! – вскипел Пуришкевич.

– Прошу прощения, сударь. Так вот, я тоже не умею доить козу, хоть никаким боком не дворянин, а числюсь как раз в крестьянах. И я вам больше скажу: управление государством и прочая политика – всё это гораздо сложнее, чем доить козу, не правда ли? Так вот: как я могу лезть в управление государством, да ещё столь сложным, как наша Империя, если я не умею даже доить козу?!

Изумлённый Пуришкевич не нашёлся с ответом, зато я нашёлся с бокалом и тостом за всеобщее благоденствие. Выпили. Схватил балалайку, спел ему многое. Особо не блюзил, всё по советской пафосной классике отрывался: «Подмосковные вечера» там, «Широка страна моя родная» и так далее. Хрен его знает, с какого бодуна спел ему и секретовскую «Алису», что слегка захмелевшего Пуришкевича весьма развеселило: он усмотрел в песне сплошные скабрезные намёки на ЕИВ Александру Фёдоровну. Но я заверил, что имеется в виду вовсе даже не императрица, а героиня книжек Льюиса Кэррола…

После этих моих слов Пуришкевич как-то резко протрезвел, посерьёзнел, встал и принялся откланиваться.

– Теперь я вижу совершенно ясно, что вы кто угодно, только не Распутин, – сказал он на пороге. – Распутин, читающий Кэррола… Немыслимо! Не-мыс-ли-мо, господа!

А едва я, проводив Митрофаныча, вышел на балкон перекурить, прибежал мой плюгавчик (как же его звать-то?) с опять выпученными глазами.

– Григорий Ефимыч! Там к вам курьер. – И многозначительно добавил: – Тот самый.

А вот и тот самый звонок, после которого в зрительный зал уже не пускают. Жаль, рановато, – но ничего не поделаешь. Посмотрим, чего от меня хочет тот самый курьер.

– Зови, – коротко ответил я.

Курьер оказался обладателем неприметной внешности. Причём, похоже, Распутина он знал неплохо, потому как, увидев меня, сильно удивился.

– Добрейшего вечерочка, Григорий свет Ефимыч! Значит, правду молва глаголет, что на вас благодать божественная снизошла?

– Может, и снизошла, – пожал плечами. – Кстати, как здоровье её императорского величества? Бодра ли? Весела?

– Ух ты! – побледнев, сдавленным голосом пробормотал курьер. – Лицо то же, глаза, голос… А так – другой человек совсем! Её величество изволят пребывать в превеликом любопытстве относительно вашей персоны. Впрочем, у меня к вам письмо от неё. – курьер протянул мне незапечатанный конверт, после чего увидел на столе давешний «Нью-Йорк Таймс» и побледнел бы ещё сильнее, если б это было возможно.

– Присаживайтесь, друг мой, – махнул я ему рукой в сторону кресла и налил коньяку на два пальца, – и выпейте за здоровье Ея Величества, – а сам принялся читать письмо императрицы. Учитывая уровень грамотности прежнего владельца моего тела, написано оно было печатными буквами.

«Милый друг!

До Нас дошли сегодня удивительнейшие слухи: будто снизошла на Вас божья благодать, и открылись Вам все тайны этого мира и всех прочих. Поспешите же прибыть с подателем сего в известное место и рассказать Нам об всём».

Я дочитал, вздохнул и посмотрел на «подателя сего» – он одним глотком махнул прекрасный напиток от Шустова как косорыловку какую и продолжал пялиться на меня изумлённым взором. Пришлось набулькать ему ещё и потребовать письменный прибор. Понятно, что представать пред царицыны очи я вовсе не собирался, так что решил ограничиться ответным посланием.

Вот не люблю писать безграмотно. Понимаю, что натуральный Гришка карябал еле-еле что-нибудь вроде «ондрюшка друг памаги челавечку низабуду грегорий». Ещё понимаю, что ни фига не разбираюсь в ерах, ятях и прочих древних буквах. Поэтому принял решение написать по-английски. Этот язык императрица точно знает – у неё бабушка работала королевой Англии.

«Ваше Императорское Величество!

Сложно сказать, снизошло ли на меня что-нибудь, так как со стороны, несомненно, виднее. Но что-то нынче утром, определённо, приключилось, потому как ничего, что происходило до этого момента, я более не помню. Так что прошу простить то невольное разочарование, которое я могу вызвать у Вас этой странной вестью. Скажу так же, что, по моему скромному мнению, невместно простому сибирскому мужику вести столь светский образ жизни. Кроме того, с этого утра я ясно вижу свой путь, и, Ваше Императорское Величество, я точно знаю, что пролегает он мимо дворцов и салонов. Умоляю Вас не держать обиды на бедного раба Божия Григория и помнить, что менее всего на свете я желал бы причинить несчастье Вам, Вашему царственному Супругу или нашему богохранимому Отечеству.

Засим, остаюсь Вашим почтительным подданным,

Длиннорукий Грег Распутин».

Письмо императрицы я сжёг в камине, своё же положил в тот же конверт, а его, в свою очередь, отдал курьеру, пристально глядя ему в глаза.

– Письмо, не читая, отдать по назначению. Сам ныне прибыть не смогу, все объяснения – в письме. Ступай скорее, и да пребудет с тобою Сила! – произнёс я как мог внушительно. Трясясь, как осиновый лист на ноябрьском ветру, посланец императрицы пулей выскочил вон.

Из дневника Николая II

7 сентября, среда

Потеплело еще, но день простоял серый. За завтраком играла музыка на дворе. Поехали по Бобруйскому шоссе к памятнику-часовне. Алексей остался в лесу, а я погулял по большой дороге. После чая принял Мамантова. Вести от Аликс: незабвенный Григорий сподобился Божественной Благодати и ушёл в юродство. Господи, храни его душу! Долго молился, потом читал до 11 ч.

***

Мне тоже нельзя было терять ни минуты. И едва за курьером закрылась дверь, я развил бурную деятельность. Выбрал из своих крайне немногочисленных пожитков те, что точно пригодятся, сложил в котомку. Добил последние сто граммов коньяка, собрал прислугу и выдал всем по сто рублей, включая дворника. Плюгавый получил двести.

– Значит, так, друзья мои. Спасибо за теплый приём, но пришла нам пора проститься.

– Григорий Ефимыч, отец родной! Куда ж вы?! На ночь-то глядя?

– А куда глаза глядят и дороги зовут. А вам советую как следует повеселиться этим вечером. Да и завтра тоже. К вам будут приходить разные важные люди, спрашивать про меня всякое – так вот лучше, чтобы все были пьяны до изумления. И чем дольше, тем прекраснее. А впрочем, что хотите, делайте, сюда я не вернусь уже. Ну, с Богом. Бывайте. И ведите себя прилично! Где у нас тут черный ход?

Вышел с черного хода и быстрым шагом поспешил прочь. Трижды заблуждался в легендарных питерских дворах, но это меня не сильно напрягало: мне главное – уйти как можно дальше от Гороховой, а так я никуда не опаздывал. Два раза подкатывали какие-то гопники, но Гришку мать-природа силушкой не обделила, а куда и как надо бить – это я и сам прекрасно знаю – «лихие девяностые» научили, так что двигался без потерь. Долго ли, коротко, добрался до трактира где-то на задворках Екатерининского канала. Завернул перекусить и остограммиться. Первый, кого я увидел в трактире, был медведь.

К медведю прилагались цыгане с гитарой и тамбурином, и вообще в заведении в полный рост кипело веселье. Я будто попал в фильм «Жестокий романс», действие которого происходило как бы не полувеком ранее. Главными веселящимися были два господинчика, явно средней руки торговцы, справившие выгодное дельце. Ну, да кому варьете, кому декаданс, а кому и цыгане с медведём милее. Заказал жаркого да кружку пива, присел в уголке, согрелся. Поел, шлифанул пивком давешний коньячишко, и наконец понял, почему не могу отвести глаз от бородатого цыгана. Гитара! У него она есть, а у меня – нет. А нужна. Дождавшись, когда вечные бродяги-конокрады присядут передохнуть, подошёл, и без лишних заходов предложил купить у них инструмент за весьма солидные по тем временам сто рублей. Цыган сильно удивился, но отказал и понёс какую-то ахинею про древний инструмент, сработанный маврами в Андалузии, про цыганскую удачу… И запросил пятьсот. Я возразил, что больше ста двадцати не дам. Пошёл было азартный торг, но тут…

– Проваливай, жид пархатый! Не мешай людям веселиться! – вскричал пьяный купец и попытался ударить меня в ухо. От удара ушёл, ему в ответ отвесил душевный такой под дых – просто, чтоб не мешался. Торг сразу прекратился, началась самозабвенная кабацкая драка всех против всех, как в голливудских салунах Дикого Запада… Короче, вывалился из кабака я почти целым, со всем своим шмотьём и с гитарой. Правда, разбитой в хлам. Но гриф остался целёхонек, как и струны, и бридж. А это уже кое-что, знаете ли. Завтра будет, чем заняться.

Ещё через час я нашёл дешевые нумера на набережной Крюкова канала, против Мариинского театра, где и снял себе комнатёнку, заплатив на месяц вперед. Где-то около полуночи, раздевшись донага (кальсоны, как и мадеру, отныне вычеркнул из своей жизни), забрался под одеяло и мгновенно уснул. Так насыщенно прошло пятое сентября 1916 года, первый день моей новой жизни.

[1] К описываемому времени черта оседлости фактически не существовала, но откуда об этом знать главному герою?

Глава 3

Отец Мойдодыра и пионер-миллионер с сачком

Поутру блюз продолжился:

Я проснулся рано утром, и не скажу, чтоб был здоров.

Поскольку выспался я скверно, и весь в укусах от клопов.

А за окном не слишком хмуро,

Но ждать нет смысла ништяков…

А чего их ждать? Ещё старик Мичурин нас учил, что ништяков от природы ждать можно до морковкина заговенья, лучше их надыбать самостоятельно. Так что вперёд, Гриня, за керосином!

Помимо керосина – вернейшего средства от клопов, по воспоминаниям моей бабушки, – «список добрых дел» включал посещение табачной лавки (встреча с разносчиком папирос не устраивала, это я быстро понял) и поиск толкового краснодеревщика. По выполнении этих пунктов уже можно начинать строить какие-то планы на жизнь. Ещё надо где-то позавтракать. И постоянно пульсирует мысль, что соскочить-то я, вроде, соскочил, да вот надолго ли? Врагов у Распутина – хоть отбавляй, да и натворил он столько, что одним «дяденьки, я сто пудов больше не буду!» никак не отделаться. Дискредитация государственной власти и монархии, в частности, сама по себе тянет на вечный расстрел через повешенье над костром. Поэтому по выходе в город я купил не только три пирожка с капустой, но и свежую газету, из коей и узнал, что сошёл с ума и подался в бега. Газета ли, или полицейское управление – не разобрать – предполагает, что сумасшедший Распутин крайне опасен для честных петербуржцев, потому всякому, кто заметит сбрендившего «старца», надлежит сообщить в полицию… Плохо. Сегодня мне окончательно расхотелось возвращаться к Хендриксу, так что включил я в свой список новое посещение цирюльника. С него и начал.

Лысый и в пенсне, как Пуришкевич, только без усов и бороды, пришёл я в магазин элитного табака в Гостином Дворе. Сходу пополнил запас папирос – а хороших у мальчишки на улице не купишь, – потом разжился вожделенным сигарным ящиком и поспешил на поиски столяра. Останки давешней гитары нёс с собой. Краснодеревщика не нашёл, только гробовщика. Он минут десять нахваливал мне свой товар, и как-то остановить этот поток рекламы ритуальных товаров и услуг не представлялось возможным, пока не закончился текст «ролика». Ещё с четверть часа втолковывал раздосадованному гробовых дел мастеру, что мне от него всего-то и надо, что два болта, пара струбцин да две ложки столярного клея. И только обещание заплатить за всё это как за не самый дешёвый гроб вновь настроило его на деловой лад. Получив аванс, дядька совсем воспрял духом, и с интересом наблюдал, как я, прорезав в ящике небольшое отверстие-резонатор, прикидываю, как присоединить к нему гриф. Вникнув в суть проблемы, гробовщик принялся подавать толковые советы, дело пошло. К концу третьего часа, тщательно отмерив мензуру под стандартный строй, я приклеил бридж и оставил мою гитару – уже гитару! – в струбцинах до полного высыхания клея. Надо ещё придумать, чем занять себя эти два дня…

Бэнд собирать надо, вот что. Зачем – не знаю, но надо. Одному как-то не в кайф. Да ещё застарелый алкоголизм доставшегося мне тела даёт о себе знать – не спиться бы. Итак, мне нужно решить несколько задач. Во-первых, собрать блюз-бэнд. Крайне трудно, поскольку кроме меня здесь вообще никто не знает, что такое блюз и рок-н-ролл. Но придумаю что-нибудь… Уже придумал. Ну, почти. Дальше. Вторая, но куда более сложная и важная задача – остаться в живых. Пуришкевича я, вроде бы, разубедил в необходимости моего убийства, но остался ещё князь Юсупов, и с ним какой-то там великий князь ещё, а их тут как собак нерезаных. И при всём при этом нужно вообще избежать опознания и поимки – в дурдом же сдадут ни за грош, а туда мне точно не надо. Ну, и сверхзадача, куда уж без неё. Закончить войну и не допустить революции. Но это надо обладать распутинской манией величия, чтоб на такое замахиваться, а я не обладаю. Хоть и Распутин, чёрт бы меня побрал.

Есть ещё вариантец смыться в Америку. В славный город Нью-Орлин. Ну, или в Нэшвилл, на самый худой конец. Но это так себе история. Даже если я со своим знанием музыкальной движухи на сто лет вперед стану там этаким мессией, живой легендой, то очень быстро превращусь в легенду мёртвую – что белые, что, тем более, черные, без лишних сантиментов там не то, что за ломаный грош убьют, но даже и просто так. Безо всякого повода. А уж поводов я им предоставлю выше крыши – с собой знаком давненько.

И такой еще момент. Сексуальная революция тут еще вовсе не наступила. За закрытыми дверями, понятно, такое творится, что наша студенческая общага образца 1992 года скитом схимников покажется. Но то за закрытыми. А в открытую про этакое всякое даже и думать не моги – потому как мораль и во человецех благорастворение, если не перепутал сдуру. Так что сочиняй-ка ты покамест, друг Григорий, песенки благопристойнаго содержания… Одно плохо: с настоящей поэзией у меня и в прошлой жизни было весьма не того-с. Заподозрить же подлинного Распутина в приверженности изящной словесности – это уже за гранью адекватности. Но, кажется, я знаю, как выкрутиться. Сейчас же Серебряный век!

Тут ведь всяких поэтов, литературных течений, журналов и тому подобной кипучей деятельности – вагон и маленькая тележка в придачу. Плохо то, что я в этом ну вот совсем не разбираюсь, несколько имен помню, конечно – Гумилев, Пастернак, Блок, Есенин – да вот совершенно не припомню, они уже были, есть прямо сейчас или только будут после того, как через полгода примерно дедушка Ленин спляшет на броневичке. Я в литературе почти полный ноль, будем честны. Но это же поправимо! Чай, не высшая математика. Для начала надо что-нибудь найти почитать, а потом с кем-нибудь знающим поговорить и выйти на собственно творца.

С этими благими намерениями я наконец отлепился от заведения гробовщика, возле которого перекуривал, и отправился на поиски книжного магазина. К прохожим с соответствующими вопросами решил не приставать: я никуда не тороплюсь и не опаздываю, а книжный сам найдется.

По пути продолжал размышлять о себе, творчестве и судьбах мира. Первое. Мне необходимо инкогнито. Представляться всем и каждому «Здрассьте. Я – Гришка Распутин» – мило, но опасно для жизни. «Распутин» – это, конечно, могучий бренд, да вот только не того плана, как мне надо. И что делать? Использовать свое честное имя из вчера оборвавшейся жизни? Стоп! А… как меня звали-то? Офигеть, не помню! Едва больше суток прошло – а уже забыл.

Я стоял посреди какого-то пустынного переулка в некотором ступоре, как на меня налетел какой-то расхристанный тип самого пролетарского вида.

– Товарищ!, – задыхаясь от бега возопил он, – Помогай! Там бичи тилигента бьют!

В долю мгновенья в моей голове пронеслась масса вопросов: с какого боку я ему товарищ? Мало того, с какого боку этому мастеровому товарищ некий «тилигент», которого бьют? Кстати, за что его? И тому подобное. Но спросил я не об этом:

– «Там» – это где?

– Там, – махнул он рукой, угол Прачечного и Мойки! Я за подмогой дальше!

– Городового зови! – крикнул ему вслед и запоздало прикусил язык: городовой – последний, кто мне в обозримое время нужен.

Подивившись пролетарско-интеллигентской солидарности, всё же поспешил в указанном направлении. Географию Питера один хрен пока не знаю, и если Мойку с Фонтанкой еще попробую не перепутать, то какой там переулок Прачечный – фиг его знает. На бегу снял пенсне, положил в карман лапсердака, заранее готовясь к потере.

Скоро я увидел, как трое самого босяцкого вида существ несколько неумело, но весьма агрессивно мутузили действительно вполне интеллигентного вида молодого, вроде бы, человека. Тот уже лежал и сопротивление оказывал слабое: один из нападавших как раз выхватил из кармана пиджака интеллигента портмоне, ради которого, понятно, всё и затевалось. Босяки успели свыкнуться с мыслью, что жизнь удалась, но тут на сцене появился ваш покорный. Ни в каких секциях, кроме музыкальной школы, я в жизни не занимался, а от армии благополучно откосил в психушке. Но дворовая школа московских окраин конца 80-х и школа жизни во всей столице в начале 90-х – это вам, друзья мои, не фунт изюму. Первым делом засветил с ноги в грудак тому, кто лапнул тилигентов лопатник. Дядька хекнул, отлетел на метр и как бы даже замер. Пока остальные двое пытались среагировать на изменение ситуации, тот, что стоял ко мне поближе, словил прямой в челюсть, от чего пришёл в некоторое изумление – в том значении, в каком слово в этом времени употребляют, а последнему я сперва сломал руку, в которой уже был нож, а потом с двух сторон отвесил по ушам, от чего и этот разбойник сомлел: как я уже говорил, силушкой мать-природа Гришу Распутина отнюдь не обидела, так что и к излету пятого десятка этот пропитанный мадерой и затраханный графинями организм всё ещё мог вполне себе немало.

Избитый интеллигент пытался сесть. Смотрел на меня он при этом с некоторым испугом. Первым делом я подобрал валявшееся в пыли портмоне и, не открывая, протянул владельцу. Следом я предложил ему руку и помог подняться, заодно хорошенько разглядев. М-да. Джимми Хендрикс любит меня, определенно. Ибо послать мне вместо книжного магазина человека, который отлично шарит в литературном процессе Петрограда – такой подгон дорогого стоит. Я узнал его сразу, хотя в книжках, которые читал в детстве, всегда публиковали его куда более поздние портреты – где он старый, маститый. Как же я его узнал, спросите? А по носу. Ибо, хоть из этого самого носа сейчас и капала кровь, которую относительно молодой литератор тщился унять носовым платком, такой нос – он один на все времена, фиг подделаешь.

– Доброго дня вам, Корней Иванович, – вежливо поздоровался я. – Как это вас угораздило, голубчик?

Чуковский уставился на меня совсем уж оторопело. Его можно понять: длиннорукий лысый мужик с необремененной интеллектом мордой, в узких штанах и лапсердаке из Бобруйска, в дурацком котелке (ну что поделать, Корней Иваныч, единственная шляпа, что пока удалось раздобыть – вот эта, а без головного убора нынче – что без штанов. Но спасибо, что напомнили). И, чтобы завершить образ, я вытащил из кармана пенсне и водрузил на нос. Естественно, одна половинка уже оказалась треснутой. «Хоть Булгакова зови», – пронеслась истеричная мысль, но тут же превратилась в спасительное решение вопроса самоидентификации.

– Мы разве знакомы? – выдавил Чуковский.

– Простите великодушно, не успел представиться, – как мог располагающе (распутинской харей, ага) улыбнулся я. – Меня зовут Коровьев. Григорий Коровьев, из мещан, к вашим услугам. Позвольте предложить вам помощь.

– Откуда… Откуда вы меня знаете? – невнятно пробормотал Корней. Еще бы, учитывая его побитость, удивительно, что он на ногах-то довольно устойчиво держался.

– Один мой знакомый из Думы рекомендовал вас как солидного литератора, а я совсем недавно в Петер… в Петрограде, и ищу литературных знакомств.

– Меня? В Думе?! – офонарел Чуковский. – А! Это, верно, после английской поездки… А зачем вам литератор?

– Корней Иванович, помилуйте, разве стоит разговаривать о литературе среди поверженных врагов, когда вдали уже заливаются полицейские свистки? Право слово, мы же с вами не японцы какие! Давайте пойдем отсюда куда-нибудь, вы там приведете себя в порядок – да и вообще, возможно, вам доктор нужен? Ну, а как-нибудь потом мы с вами благостно побеседуем о русской словесности… Куда вас проводить? И не спорьте, одного вас в таком виде по городу отпустить мне просто совесть не позволит, – поддерживая его под локоть, несколько медленнее, чем хотелось бы, я повел Чуковского вдоль набережной. Свист не слишком быстро, но приближался со стороны Прачечного переулка, а общаться с полицией мне вовсе не хотелось. Начать с того, что у меня нет документов. Вообще никаких. «Усы, лапы и хвост», конечно, в наличии, но предъявлять питерским ментам морду Распутина, пусть и почти лишенную растительности – та ещё лотерея. Идём же, Корней! Похоже, последние слова я произнес вслух.

– Да… – силы то ли не до конца вернулись к бедному Чуковскому, то ли вновь оставляли его. – Пожалуй, вы правы, господин… Коровин?

– Коровьев, Григорий Павлович.

– Простите, Григорий Павлович. Буду вам благодарен премного. Но я живу на Коломенской, в одиннадцатом номере, а это довольно далеко отсюда.

– Не беда, поймаем… – Я чуть не ляпнул «такси», а потом сообразил, что очень не факт, что таковые тут имеются, да в достаточном количестве. – …извозчика. Не знаете ли, где тут ближайшая э-э-э… стоянка?

– У Исаакия, тут недалеко.

– Идём же. – Я потихоньку начал мандражировать: свист слышался ближе и ближе.

Нам повезло: полиция степенно прибыла на место происшествия, когда мы еще более степенно пересекали Фонарный мост через Мойку. Судя по всему, мои недавние визави начали подавать признаки жизни, и стражи порядка активно принимали их в свои нежнейшие объятия. Вот, кстати, еще проблемка: на допросе в участке детинушки как один покажут, что увечья им причинил и мало живота не лишил какой-то бритый жид в котелке. Так что гардероб меняем срочно. Ух ты! А это ещё кто?!

– Вот же чёрт его принёс, – чуть слышно, с изрядной досадой пробормотал Чуковский. Но слух музыканта не обманешь.

Навстречу нам на мост величественно вступил – иначе не скажешь – дорого и безупречно одетый юноша с очень взрослым лицом, на которое он старательно натянул маску надменности. В правой руке этот юный властелин всего сущего держал недурную трость, с которой, впрочем, управлялся не слишком умело, что бросалось в глаза. В левой же руке помещался сачок для ловли бабочек на длинной рукояти. Пионер-король бережно и при этом насколько мог торжественно нёс себя по мосту навстречу нам. Образ получился донельзя гротескный – как если бы школьник, участвующий в театрализованной постановке в роли, скажем, лорда Керзона, к месту действа двигался из дома через пару кварталов в готовом для лицедействования виде…