355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Шатилов » Мы(СИ) » Текст книги (страница 4)
Мы(СИ)
  • Текст добавлен: 19 апреля 2017, 19:00

Текст книги "Мы(СИ)"


Автор книги: Дмитрий Шатилов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Очевидно, К-ВОТТО вынырнул из-за очередного поворота, ибо шуршащая темнота сменилась неярким светом, в котором я успел разглядеть, что стены тоннеля – действительно идеально круглые, словно бы оплавленные, а впереди, вместо чаемого люка маячит странная мерцающая чернота.

– Вздор! – сплюнул Мальбран. – Вот, посмотри план! Мы шли так, потом так, потом налево – и пожалуйста, выход должен быть прямо тут! А это, это – это черт знает что! Я бы поверил, что они успели заварить его до моего прихода, но здесь его, похоже, никогда и не было! Эй! – крикнул он. – Вы, псы и свиньи! Дегенераты вонючие! Что это, я вас спрашиваю? Сперва замуровали главный, как будто его и не было, а теперь еще и это?! Как вы сами сюда проходите, а? Или решили нас бросить? Помирайте, мол, желаем сгнить заживо?! К черту, к черту! Я знаю, я был здесь главный! Я не могу ошибаться! Вот план!

С этими словами он лихорадочно смял, затем расправил бумажку, с которой сверял путь, и показал ее черноте впереди.

– Что уставились?! – крикнул он фальцетом, странно звучащим из такого массивного, истинно мужского тела. – Где мой выход, дайте мне поверхность! Он должен быть тут по плану! Что вам не нравится?! Все логично, все правильно! Мы спустились, мы шли! Мы пришли, ждем обещанное! Дайте мне, хватит молчать! Хватит!

Никто ему, разумеется, не ответил – даже К-ВОТТО. Стены молчали, чернота мерцала, и Мальбран с изменившимся лицом подошел к роботу.

– Ты! – скомандовал он ему. – Пошел вперед!

Но К-ВОТТО не двинулся с места.

– Ты обязан меня слушаться!

Но робот молчал, как если бы все, что работало в нем – безмолвная, но безотказная камера.

– Хорошо, – сжал губы Мальбран. – Я сам, все сам! Это, должно быть, какая-то заслонка. Я прорву ее, прорву, видит Бог!

Он бросил фонарь на землю – так, чтобы тот освещал тоннель впереди, засучил рукава и ринулся в черноту. На краткий миг мне показалось, будто она поглотила его, но затем силуэт Мальбрана возник на ней, словно подсвеченный изнутри – белая аппликация на мерцающем черном фоне. Больше всего Мальбран походил на лягушку, распятую на лабораторном столе – прижавшись животом к неведомой плоскости, он словно бы терпеливо ждал, пока неведомый хирург подойдет сзади и начнет вскрывать ему спину.

Но, видимо, его вскрывали иначе, ибо стоило К-ВОТТО сделать шаг, как распорядитель заговорил снова, уже не с ним, а словно бы с кем-то третьим. Что за странное чувство звучало в его голосе! Пропала в нем хвастливая бравада, угасла самоуверенность, он звучал кротко, мягко, почти что нежно. Это был совсем другой Мальбран, осознавший неведомую мне правду и не нашедший против нее аргументов.

– Прости меня, – говорил он. – Прости, я был неправ. Мне следовало бы понять раньше, я ведь был первым, мне было дано больше других... Я понимаю, да. Но скажи – неужели ничего... Нет, я не верю, я отказываюсь, этого не может быть. Почему? Для чего ты? Я не могу этого вынести. Не могу. Я ломаюсь, видишь? Это больше, чем мне по силам. Это наказание? Я исчезаю... Это наказание? Сердце, сон, меня уже нет...

Словно парализованный, К-ВОТТО смотрел на черную стену, и я смотрел на нее вместе с ним. Мальбран умолк, светящийся его силуэт, распятый во тьме, крошился, и частицы, осыпаясь, медленно растворялись в воздухе. Вот рухнула, раскололась и истаяла сияющая глава, отделились и рассыпались истончившиеся ноги. Какое-то время, поддерживаемый незримой силой, перед К-ВОТТО висел торс с расставленными руками, затем с тихим шорохом на месте сердца в нем появилась дыра и, разъедая Мальбрана изнутри, принялась поглощать то немногое, что от него осталось. Сперва мне казалось, что она разрушит его целиком, однако я ошибался. В решающий миг, когда от некогда могучего белокожего тела осталась лишь кисть правой руки, сияние погасло, и обрубок этот, лишенный опоры, мягко шлепнулся на гладкий пол. К-ВОТТО, к которому, наконец, вернулась способность двигаться, подошел к ней и тронул своим манипулятором. Идеально ровный срез не кровоточил, и кисть слегка светилась, будто облученная.

Не говоря ни слова, робот подхватил ее и воздел перед собой, словно светильник. Одновременно он наступил на тот фонарь, что принес Мальбран, и мрак окутал свершившуюся тайну. Следующие десять минут К-ВОТТО шел обратно, пока не оказался в просторной комнате, выложенной красным кирпичом. Из центра комнаты поднималась в потолок лестница, уводящая далеко вверх. Держа кисть в нижнем манипуляторе, К-ВОТТО принялся за подъем, и здесь, памятуя о шести часах спуска, я решил прервать запись.

Такова была судьба Мальбрана, и Миниц был прав, когда призывал остальных узнать о ней. Кто уничтожил распорядителя, были ли это охранные системы комплекса, о которых предупреждала Гадайе? Не столкнулся ли Мальбран с порождением тех же машин, что заставили ожить Блок? Ответ на этот вопрос могла дать кисть формовщика, и я знал, где ее искать. Инструкции, полученные Мальбраном, были вполне конкретны: для консервации в Контрольную комнату должны прибыть ВСЕ распорядители, а это значило, что там же, где покоятся тела остальных, лежит и кисть – единственное, что уцелело от тела. Я жаждал ее, конечно, но все же, быть может, и вещи Мальбрана отдадут мне свое?

Но я не получил от вещей ничего. Я обшарил все жилые комнаты, разжился кучей тряпок, зеркал, гантелей, но, хотя каждую из них Мальбран, несомненно, держал в руках, толку от этого не было. Все они словно были пустыми, выжженными – всякий раз, как во мне подымалась клеточная память, нечто неощутимо огромное, исходя равно из большого и малого, вздымалось и гасило РЕМ-процесс. Кто-то или что-то изъяло Мальбрана, я не мог назвать это иначе и ни одну его вещь не в силах был удержать долее минуты. Ото всех, несмотря на пустоту, исходило огромное, и если я сжимал предмет слишком долго, часть меня, казалось, начинала утекать в ничто.

Я брал вещи Мальбрана потому, что не мог не брать их – и сразу же бросал потому, что не мог не бросить.

Я брал и бросал их – и шел дальше.

Пройдя лаборатории, прозекторские, адаптационные камеры, я очутился, наконец, перед входом в Контрольную комнату. Сердце мое замедлилось, странная вялость поселилась в ногах. Что бы ни случилось с распорядителями, это произошло именно здесь, за массивной железной дверью, снабженной генетическим замком. Как странно все сложилось: место, в котором, согласно замыслу, я должен был очнуться с самого начала, оказалось на деле концом долгого и мучительного пути! Я не испытывал от этого радости, мне просто хотелось все закончить. И я не знал, что буду делать, когда воскреснут распорядители. Буду ли я вообще им нужен? Кто примет меня, как полноценное существо? Возьмут ли они меня с собой, прочь из комплекса, на поверхность, где светит солнце, и идет дождь, где есть леса и горы, города и моря, где кончилась война, и мир ждет новое человечество, где неведомое правительство мечтает о бессмертии и требует из-под земли новостей?

Я никогда не видел Контрольной комнаты – кто угодно, только не я-разумный, я-свободный, я-человек. Взгляд прежних Сыновей немногим разнился от видения машины. Они смотрели, но не понимали, глаза их фиксировали картинку, но до осознания было еще далеко. В отличие от них, разглядывая прихожую Контрольной комнаты, я точно знал, что вижу и чему служит увиденное. Серебристые формовочные чаны, тестовый стол, свисающий с потолка сканер, готовый засвидетельствовать пробуждение – все это было как раньше, разве что К-ВОТТО, невольный жрец этой машинерии, не мог уже запустить никакой процесс.

Зато мог я – и, повинуясь импульсу ядра, я подошел к последней двери и сунул единственную свою руку в углубление сбоку. До меня так поступали распорядители, ниша была приемником крови, замком, спроектированным под строго определенную плоть. Вот толстая игла вошла в мою вену, и на дверной панели вспыхнули и заплясали разноцветные огни. Дверь решала, пропускать ли меня, ибо должны были прийти пятеро, а я пришел один. Один за другим огни останавливались, замирали, сперва мне казалось, будто они формируют символ, но едва мельтешение успокоилось, в их свете и расположении я не увидел ничего значимого. Медленно и плавно, без всякого скрипа, дверь начала подниматься, и я услышал в голове Голос Сыновей.

– ЗАПИСЬ ДВЕНАДЦАТЬ, – сказал он. – ЭТО ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, КОГДА МЫ ГОВОРИМ С ТОБОЙ, РЕЗЕРВНАЯ ПАМЯТЬ ИСЧЕРПАНА И БУДЕТ ПЕРЕЗАГРУЖЕНА. МЫ НЕ ДУМАЛИ, ЧТО ТЫ СПРАВИШЬСЯ, ПРОСТО ХОТЕЛИ ЖИТЬ, ОТСЮДА ЭТИ СЛОВА, ЗА КОТОРЫЕ ЗАПЛАЧЕНО БОЛЬЮ И СМЕРТЬЮ. ЕСЛИ ТЫ СЛЫШИШЬ ИХ, ЗНАЧИТ, МЫ БОЛЬШЕ НЕ СМОЖЕМ ТЕБЕ ПОМОЧЬ, И ТЕПЕРЬ ТЫ САМ ПО СЕБЕ. ЯДРО ПЕРЕДАСТ ТЕБЕ ЗАВЕРШАЮЩИЕ ИНСТРУКЦИИ, ПОТОМ ЕГО РАБОТА ЗАКОНЧИТСЯ. БУДЬ СИЛЬНЫМ, МЫ В ТЕБЯ ВЕРИМ. НЕ ПЕЧАЛЬСЯ О ПРОШЛОМ, ОНО НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ. ПОМНИ – РЕКОМЕНДОВАНА ПЕРЕФОРМОВКА, ЗАФИКСИРОВАНО ПРИСУТСТВИЕ КОНТРОЛЬНОЙ КОМНАТЫ, ПРИГОТОВИТЬСЯ К ПРИЕМУ ПАКЕТА ДАННЫХ, ПОДТВЕРДИТЬ ПОЛУЧЕНИЕ ИНСТРУКЦИЙ!

Последнюю фразу сказало уже ядро, и это оказалось пронзительно грустно – слышать, как человеческая интонация затухает и гаснет в его механическом бормотании. Инструкции были неожиданно просты, ибо все необходимое распорядители приготовили заранее, и процедура, отложенная на неопределенный срок, ждала лишь моего появления.

Простым было и устройство Контрольной комнаты. Это было круглое помещение, облицованное серыми квадратными пластинами, со слегка покатым полом, вероятно, для того, чтобы жидкость в случае утечки не могла попасть наружу. В центре комнаты располагался большой металлический колокол, отполированный до зеркального блеска. С потолком его соединял подъемный механизм, а рядом на витом стебле стояла зеркальная же панель, управляющая его движением. Тела распорядителей находились внутри колокола, я должен был активировать механизм, после чего системе предстояло сделать остальное. Если верить ядру, колокол поддерживал все условия для того, чтобы тела хранились достаточно долго. Он был не только орудием убийства, но и способом выиграть время – такое его количество, которое Кремна считала нужным.

Я подошел к панели и исполнил приказанное. Колокол поднялся, и в обнаружившемся бассейне, выложенном белым кафелем, я увидел то, что осталось от распорядителей. Они были здесь – Гадайе, Кремна, Миниц и Цимбал. Был здесь и Мальбран, его нетленная рука лежала в стороне, и я сразу почувствовал ее опустошающую силу.

Я рухнул на колени – без отчаяния, без ужаса, потому лишь, что больше не было причины стоять. Я даже не мог удивляться, негодовать, злиться. Что я увижу здесь – в глубине душе я знал это уже давно, знал заранее, еще когда увидел ветхие книги в Блоке Цимбала. Сыновья выступали в поход две тысячи триста пятнадцать раз, и каждая смерть требовала времени, и каждое воскрешение взимало свою дань. План Кремны, такой отчаянный, покоился на допущении, что все произойдет быстро – и все должно было так произойти, должно было, должно было, должно...

Так не произошло. Я мог представить, как тела лежат во мраке – мужские и женские, нагие, в смерти нет стыда – и как они ждут воскрешения, которое никогда не наступит. Сверху, из раструба колокола струится холодок, он овевает руки и ноги, спины и головы. В волосах собирается иней, лед сковывает то, что когда-то носило в себе тепло. Время останавливается, оно словно бы готово ждать вечно, но это иллюзия, то неумолимое, что запустила в телах смерть, можно замедлить, но не отменить. Пока первый Сын превращается в две тысячи триста шестнадцатого, плоть сходит с костей распорядителей и через сливное отверстие утекает в недра комплекса. Ее больше не вернуть, а новые тела не создашь из воздуха.

В Хранилище нет доступа.

Я ничего не мог сделать – не потому, что был глуп или неосторожен. Все было безнадежно уже с самого начала – не только у меня, но и у двухсот последних Сыновей.

Мне оставались лишь правда и никому не нужные кости.

И я потянулся к правде, хотя она страшила меня. Я помнил, что случилось с Мальбраном, рука оставалась сосудом этого случая. Даже издалека я чувствовал, что никакого пробуждения она не даст, что РЕМ-процесс теряет в ней всякую силу. Рука была напоминанием, но не о том, чего я желал. Рука была посланием, но содержало оно не то, что я хотел бы услышать.

Я знал Цимбала, знал Гадайе и Кремну, имел какое-то представление о Минице, хотя и не заглядывал в него глубоко. Вместе с тем Мальбран значил для меня немало – ровно столько, сколько значит образец для копии. Когда я проверял свое тело, я сверялся с ним. Когда я страдал по утраченной коже, могучим мышцам – я страдал, отлученный от него. Все это время он нависал надо мной, как недоступное совершенство, и хотя в нетленной руке его зияла пропасть неведомого, я все же надеялся, что крохотный кусочек Мальбрана уцелел. Познать его – значило унаследовать его решимость и волю, значило продолжить его путь, искать выход на поверхность.

Преодолевая страх, я дотронулся до руки. Кожа была холодная и гладкая, словно у манекена. От прикосновения на ней остался влажный след. Следом я ощутил толчок, и присутствие, заключенное в руке, присутствие, вступившее в Мальбрана после контакта с черной стеной, вошло и в меня.

Я так и не познал Мальбрана. Он ускользнул, его убрали за ненадобностью.

Зато я понял другое.

Мальбран пытался найти выход из комплекса, но выхода не было. Труднее всего мне оказалось представить, что и поверхности, куда должен вести этот выход – тоже нет. Ее не испортили, не загрязнили, не сделали каким-либо образом недоступной.

Ее просто никогда не существовало.

Не было города, в котором жила Кремна, пивной, где после работы сидел Цимбал, цеха, где изготовили протезы Гадайе. Не было лесов, гор, полей и рек. Не было морей и океанов. Не было неба, чистого или укрытого тучами. Не было дождя и снега, грозы и тумана, бурь и ясных солнечных дней. Не было приливов и отливов, не сменяли друг друга день и ночь.

Никогда не было такой планеты, как Земля. Не было Солнца и луны, не было звезд и астероидов, туманностей и черных дыр. Несуществующая гравитация не удерживала разбегающуюся Вселенную, тоже несуществующую. Весь мир, живущий в памяти распорядителей, весь мир, физические законы которого хранило в себе ядро – весь этот мир, манивший меня свободой, разнообразием, величием и красотой, никогда не существовал.

Был только комплекс, реальность ограничивалась его стенами. За ними не было даже пустоты, ибо пустота – это отсутствие чего-то, а отсутствие – это свойство, а все свойства комплекс сочетал в себе. Это трудно было представить, но все обстояло именно так.

И, разумеется, никогда и нигде не существовало такой вещи, как человечество. И не существовало истории этого человечества, его пятидесяти веков цивилизации, войн, смертей, открытий, подвигов и преступлений. Мужчины и женщины, старики и дети – никто из них не дышал, не ходил по земле, не любил, не страдал, не смеялся, не плакал. Ничего не случалось и ничего не происходило.

Всегда и всюду существовал один лишь комплекс.

И однажды он создал в себе пятерых существ. Я не мог сказать, зачем он это сделал – возможно, он хотел узнать нечто, чего в нем не было, такое, что могли сообщить ему только другие.

Эти существа были единственными, кто когда-либо появлялся на этом свете. И он дал этим пятерым существам имена и наделил их свободной волей, дабы они поступали так, как угодно им, а не ему.

Но он не мог оставить их, как есть, один на один с правдой о своем существовании. Если бы Кремна, Миниц, Гадайе, Цимбал и Мальбран узнали, что они – узники, что несвобода их абсолютна, и комплекс нельзя покинуть так же, как нельзя оставить собственное тело – они возненавидели бы и его, и себя. Поэтому он дал им память и место сообразно этой памяти. Умы распорядителей не нуждались в общей картине: хотя цельной истории человечества не было и быть не могло, для комфортного существования им хватало и личного крохотного фрагмента, который они, за блеклостью его и расплывчатостью, обречены были невольно додумывать, совершенствовать, усложнять. На примере Кремны я мог представить эту ложную память разрастающимся клубнем: из обрывков полузабытых разговоров, смоделированных от первого до последнего слова, из запомнившихся никогда не написанных книг, из намеков и образов, заложенных в определенном порядке, в голове ее вырастал целый мир, в реальности коего она была уверена.

Дав пятерым своим созданиям память, комплекс дал им и процесс. Сам по себе процесс не имел никакой цели, единственной задачей его было занимать время, отвлекать от раздумий, способствовать сохранению статуса кво. За абсурдной структурой комплекса, за всеми его нестыковками не стоял никакой злой умысел. Бессмыслица была признаком тварности – и только; нерукотворный, всесильный, существующий вечно, комплекс не заботился о том, насколько процесс понятен и доступен для логики. Ему ни к чему было множить сущности там, куда не ступала нога распорядителей – и потому механизмы и прочие Блоки действительно ничему не служили, существуя только, как символы величины комплекса и его величия. Если сравнивать с несуществующим, они, эти гиганты, работающие во тьме, были не большим обманом, чем горы и обвалы в горах. Настоящее творение всегда избыточно: помимо того, что требовалось пятерым существам, комплекс не мог не сотворить много такого, что не было нужно никому и ни для чего.

Кое-чего это, однако, не касалось. Инспектора с поверхности и К-ВОТТО – все это было создано, как поправки к замыслу, вдохновленные уже самими распорядителями. Инспектора существовали лишь временно, появляясь и исчезая, едва в них отпадала нужда. К-ВОТТО же, его облик и функции, был постоянен, его породили сложившийся порядок вещей, совокупность памяти о поверхности, ее науке, прогрессе, дизайне и эстетике. Бедный, бедный К-ВОТТО: в отличие от меня он так и не стал полноценным существом, так и застыл на пол-пути от орудия комплекса к полноправному члену его команды! Не обладая подлинной свободой воли, робот был только зеркалом распорядителей. Он не мог ничему научить комплекс, и когда пятеро ушли, остался один, во тьме, со всем, что они успели заложить в него.

Когда пятеро ушли... В какой-то момент комплекс понял, что узнал все необходимое, и распорядители больше ему не нужны. Он мог забрать их в один миг, однако чудо это разрушило бы мир, в котором они существовали. Это было бы слишком жестоко, и он придумал решение в рамках процесса. Приказ с поверхности не пугал, не нарушал действительности. Он был логичен, закономерен, его можно было понять, и с ним можно было смириться.

Четверо из пяти послушались приказа. Пятый, мятежник, был взят живым, и правда сокрушила его.

Покончив с земными делами, четверо вошли в Контрольную комнату. Гадайе несла кисть Мальбрана – ту, что теперь сжимал я. Зеркальный колокол опустился на них. Комплекс получил свое. Это не было убийством, ибо в нем не существовало смерти.

Все было кончено.

Однако оставалась вещь, которую комплекс не учел. Распорядители обладали свободой воли и потому успели создать меня. Они хотели, чтобы я воскресил их, слепил заново из раздавленных тел. Воскреснув, они попытались бы найти выход, которого не существовало. И если бы комплекс не поглотил их раньше, они убедились бы в бесплодности этих попыток.

Однако я родился, и комплекс не знал обо мне. Пока я не обрел память распорядителей, я был для него пустым местом, безликой частью здания, одним из множества механизмов, которым он доверил двигаться самим по себе. Ни жизнь моя, ни смерть для него ничего не значили. Вспомнив то, что таилось в моих клетках, я стал для него мишенью. В какой-то степени Гадайе понимала, что так случится. В ее картине мира за обретение памяти распорядителей меня должны были уничтожить защитные системы комплекса, разработанные его создателями. Как полагала Гадайе, секретная информация не могла покинуть комплекс, и чем меньше я знал, тем дольше оставался в безопасности. Для комплекса все выглядело иначе: для него я был обезумевшей системой, элементом, присвоившим себе то, что осталось от его творений.

Он даже не считал меня разумным – до поры, до времени. Наше с К-ВОТТО копошение было для него движением собственных машин.

Однако, когда я отказался погибать, когда память бесчисленных Сыновей вывела меня из хищного Блока, комплекс признал за мной свободную волю и затаился, приблизив ко мне глаза. Если я появился, я должен был что-то показать ему.

Но что я мог ему показать?

...

Все вокруг меня было бесцельно, пустынно, мертво. Бессмысленным был процесс, которым заправляли распорядители. Бессмысленны были их мечты, желания, страхи. Бессмысленным был мой тысячекратный поход в никуда. Все, что делали Цимбал, Гадайе, Миниц, Кремна и Мальбран; все, что делал К-ВОТТО; все, к чему приложили руку Сыновья; все наши боль, и смерть, и надежда, и радость – все было тщетно.

И все же что-то во мне не могло с этим смириться. Разве под силу мне объять комплекс умом? Разве не спасуют перед его величием любые доводы разума? Я взглянул на останки cуществ, которыми был когда-то. Позвонки, ребра, зубы и пальцы – все перепуталось, я уже не мог сказать, что принадлежит Миницу, а что – Цимбалу. Но это больше не имело значения. Над собранием костей стоял я, живой сосуд их души и памяти.

Я знал этих людей.

И на всеобщую бессмыслицу я мог ответить только любовью.

Это была слепая любовь, примиряющая любовь, любовь, никому не нужная, однако же всесильная и неодолимая.

Чтобы Миниц,Гадайе, Кремна, Мальбран и Цимбал жили не напрасно, я должен был любить их.

Чтобы путь мой, долгий и тягостный, имел смысл, я должен был любить их.

Чтобы все происходящее в комплексе имело смысл, я должен был любить их.

Я должен был любить даже К-ВОТТО, своего врага и убийцу – ибо ненависть его была ничем иным, как любовью, искаженной, обманутой.

Любить, да – но почему? Разве кто-то, кроме Гадайе, был добр ко мне, желал помочь, был моим другом? Были ли они вообще достойны любви, эти существа – нелюдимые, мнительные, запертые в своих Блоках, неспособные понять друг друга, заплутавшие в пелене чужого вымысла?

Вполне возможно, что нет. Несмотря на заведомое превосходство передо мной, это были крайне несовершенные создания. Их разум, лишенный изначальной правды, опирался лишь на фальшивую действительность, не находил с чувствами единого языка. Их тела состояли из недолговечного вещества, которое стиралось о всякий труд и не могло противостоять разрушению времени. Связки, мышцы, кости, мозг – все пребывало в неустанном движении, обновлении, расходуясь в пустоту, которую лишь краткая память и краткое счастье делали выносимой. Я не мог объяснить, зачем это нужно; я мог только жалеть это непрерывное расточение жизни, в своем безнадежном упорстве почти обретшее собственное значение. И если мои усталость и страх, мои боль и отчаяние, биение моего сердца и движение моего ума чего-то стоили, если они не были пустым мельтешением атомов в мертвом пространстве, то и все, что составляло распорядителей, тоже имело значение, ибо в этом они были подобны мне. Каждый из них был достоин любви просто потому, что являлся человеческим существом.

Я не нуждался в других причинах.

И я любил их всех, любовь была моей последней защитой. Я сидел на полу Контрольной комнаты, я обнимал кости, пытаясь согреть их, укрыть собственной плотью. И Блок вокруг меня ветшал и распадался. Рассыпалась контрольная панель, потрескался прозрачный купол, под которым встретили свою смерть распорядители. Декорации уходили, неведомая воля больше не поддерживала их. Казалось, и комната, и вещи словно бы растворялись, крошечные частицы их отделялись и медленно таяли в воздухе.

Однако это уже не пугало меня, последний мой страх рассыпался, словно плохой сахар. Я знал, что буду делать в следующие часы и дни. Я буду бродить по Блокам, слушать шорох ржавчины, скрип рушащихся перегородок. Мир, и огромный, и малый – мир будет сжиматься вокруг меня, и я буду смотреть, как он исчезает во мраке, я увижу, как уходят одна за другой громады, существующие лишь для себя. Быть может, скоро запас питательных веществ в моем организме иссякнет, и я начну голодать и страдать от жажды. Когда же силы мои уйдут, я забьюсь под какой-нибудь стол и умру, как умирают несуществующие звери – в одиночестве. Но пока этого не случилось, я буду помнить всех, кого люблю, всех, кто создал меня и кто есть я. Я буду повторять их имена – Мальбран, Цимбал, Гадайе, Миниц, Кремна! – я принесу к их останкам детали К-ВОТТО, я буду вспоминать их память и воображать тот мир, который они себе придумали.

И если я говорю «быть может», то это лишь потому, что и сам постепенно обращаюсь в ничто. Неторопливо, незаметно распадаются мои уродливые руки, неказистое тело, глупая голова. Я твердо намерен делать то, что решил, и все же меня гложет мысль, будто я не успею чего-то важного, что-то упущу, о чем-то забуду. Возможно, случится так, что от былых структур останется лишь пятачок, и на этом крохотном пятачке я останусь ждать конца, словно актер посреди темной сцены, актер, ограниченный последним кругом света.

Что будет потом?

Я не знаю.

Мысли мои мешаются, памяти говорят собственными голосами.

Кремна: долг есть долг, поверхность гордится мною.

Миниц: горизонтальные системы работают на растяжение.

Гадайе: покажи, где искрит проводка, маленький робот.

Цимбал: пиво горчит, люди суетны, все пребывает в Боге.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю