Текст книги "Мы(СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Шатилов Дмитрий Олегович
Мы

Ф а к т

значительной не знал эпохи

конец и смерть родные блохи

осталось что

лежать и зреть

и на себя в кулак смотреть

осталось что

сидеть и гнить

из смерти чудом вырвать нить

которые мёртвые

которые нет

идите четвёртые

в тот кабинет

здесь окончательно

Бог наступил

хмуро и тщательно

всех потопил

Б о г (подымаясь)

садитесь

вы нынче мои гости

В о п р о с

мы где?

О т в е т

мы кости?

к о н е ц

А. Введенский, «Факт, теория и Бог».

Не спрашивайте, откуда мне это известно, но сперва был Голос, и лишь потом появился я. Он словно бы создал меня, слепил из множества осколков, фрагментов памяти, лишенных самостоятельной силы. С самого начала я был его покорным рабом.

Голос сказал: «ПРОСНИСЬ» – и я проснулся, и некоторое время ждал в темноте, заменявшей мне мир. Голос сказал: «СМОТРИ», и я открыл глаза и увидел высоко над собой пластиковый потолок и тронутые ржавчиной балки. Голос сказал: «СЛУШАЙ», и я услышал стук своего сердца, смутный гул огромных цехов – надо мной, подо мной, повсюду – и прерывистый, постепенно затухающий лязг, как если бы кто-то железный, спотыкаясь раз за разом, уходил от меня все дальше, в неведомую, манящую глубь.

Наконец я получил приказ чувствовать и ощутил холод ложа, жесткость крахмальной простыни, укрывающей меня до груди, застывшее озерцо слюны в уголке рта, нарастающий зуд в ногах, безвольную тяжесть левой руки и странную пустоту на месте правой. Хотя рот мой не помнил вкуса пищи, я не чувствовал голода или жажды. Грудь поднималась и опускалась, нос пропускал воздух, глаза не уставали от света. Я был абсолютно исправен, готов действовать, и эта готовность была моим главным чувством, каким-то стержнем, обслуживать который предстояло сознанию. Неведомо как, но я знал, что рожден для Чего-то, и потому совсем не удивился, когда Голос сказал: «СВЕРЬ СЕБЯ С ОБРАЗЦАМИ». Это было логично: коль скоро передо мной стоит неведомая, но важная задача, я должен соответствовать некоему стандарту, необходимому для ее выполнения.

Я сбросил с себя простыню и сел на операционном столе – нежно-розовый, шелковистый, дрожащий и безволосый, в окружении капельниц и хирургических ножей. Не считая крохотного островка, где я появился на свет, комната была абсолютно пуста. Стены ее, когда-то синие, облупились, потрескались и местами разбухли от влаги. Источником света служила панель на потолке. Единственная дверь была приоткрыта, за ней в полумраке виднелись ступеньки, ведущие наверх. Встав на пол, я очутился в луже воды, скопившейся под столом, и вызвал в памяти Образцы – два силуэта разных пропорций, один широкоплечий, с развитой мускулатурой, другой широкобедрый, с выступающей грудной клеткой. Это были люди, мужчина и женщина, и я, подобно им, тоже был человеком.

Скрытые доселе знания о человеческой анатомии хлынули в мой мозг, и я приступил к анализу своего тела. Методично, не пропуская даже самых затаенных мест, я ощупал себя и пришел к неутешительным выводам. Даже если не принимать во внимание отсутствие правой руки, на месте которой я увидел багровый рубец, до совершенства Образца мне было далеко. Прежде всего, в половом отношении я был существом ущербным: лишенный пениса или вагины, я не мог назвать себя ни самцом, ни самкой. Все выделительные органы заменяла примитивная клоака, в которую, судя по всему, выходили и мочеточник, и прямая кишка. Хотя по голосу я определил себя как представителя мужского пола, телосложение мое было неопределенным, и отсутствие волос лишь усложняло идентификацию. Напуганный, я воззвал к Голосу, но тот потребовал от меня успокоиться, взять себя в руки, быть достойным неведомой цели. Хотя я не мог не подчиниться, мне все же доставила удовольствие мысль, что он прав. В конце концов, конечности мои гнулись, пальцев везде было ровно пять, моторика действовала безукоризненно, и я в полном согласии с чужой волей признал себя пускай и неполноценным, но, в целом, годным для исполнения своей миссии – что бы за миссия то ни была.

Пора было двигаться, искать ответы, и первым делом я решил обмотать себе ноги, ибо они к тому времени уже порядком замерзли. Разорвав простыню, я заметил на ней номер 2316, но не придал этому никакого значения. Не беспокоило меня и то, кто я, кем создан, что со мной будет. Я был рабом, целеустремленным рабом, я должен был идти, и вот, нагой, с обмотанными ногами я отправился в путь.

Отворив дверь, я вдохнул воздух лестницы, и он был уже другой, непохожий на тот, каким я дышал в своей комнате. Он был суше, и в нем чувствовался привкус масляной смазки. Машинный гул здесь был слышнее, перила лестницы слегка вибрировали ему в такт, и даже через обмотки я чувствовал могучее гудение, пронизывающее ступени. Меня окружал полумрак, единственный свет исходил из комнаты за спиной, и жалкие крохи проливались откуда-то сверху, словно я стоял на дне глубокого колодца. Не помню, сколько длился мой подъем, в темноте я совсем потерял ощущение времени. Кроме того, отметок на этажах не было, и я не мог сказать, как высоко уже зашел. Периодически мне попадались пустые площадки с намертво заваренными дверьми, я пробовал стучать по ним, и они отзывались звоном, свидетельствующим о том, что за ними находится пустота. Я не испытывал страха, но спустя какое-то время заметил странную вещь, наведшую меня на мысль, что в этом месте я действительно не один, и мой таинственный гость, чей лязг я слышал при пробуждении, действительно существует и сейчас находится где-то надо мной, полусотней пролетов выше. Пока я стоял на месте, все было тихо – но к каждой серии моих шагов, к их глухому шуршащему звуку примешивалось легкое царапанье, как если бы что-то острое слегка задевало камень ступеней. По-видимому, он торопился лишь поначалу, а теперь шел медленно, раззадоривая мое любопытство.

Так или иначе, разрыв между нами постепенно сокращался. На последнем отрезке, когда чужие шаги уже не мерещились, а звучали явно, не маскируясь под мои, я помчался по лестнице со всех ног. Несмотря на обмотки, пару раз я довольно сильно ушиб пальцы – и каково же было мое разочарование, когда таинственного незнакомца я упустил в последний миг, как раз тогда, когда он закрывал за собой одну из тех злополучных дверей, что встречали меня на каждом пролете. Кое-что я успел увидеть – черноту за дверью и ускользающий в эту черноту фрагмент не то щупальца, не то хвоста, извивающийся по полу змеею. Этот отросток, несомненно принадлежащий моему гостю, выглядел как набор сочленений с заострением на конце, и, хотя движения его были вполне живыми, металлический блеск выдавал в нем искусственную природу.

– Подожди! – крикнул я, но дверь уже захлопнулась, и все, что мне оставалось – колотить по ней единственной рукой, пока от ударов не начало ныть предплечье. Раздосадованный, я уселся на ступеньки и хлопнул себя по щеке. Кем бы оно ни было, это существо, я мог добиться от него ответов или даже помощи! Быть может, оно могло рассказать, чего ждет от меня дремлющий в моей голове Голос. Провал, провал с самого начала!

Я отвешивал себе пощечину за пощечиной, придумывал прозвища пообиднее – неполноценный, уродец, кретин – как вдруг в дверь постучали. Это был короткий, почти насмешливый стук – раз, два, три – но он говорил о том, что незнакомец не ушел, что он все это время оставался здесь. Взволнованный, я приложил руку к железу и почувствовал – скорее нутром, чем кожей – что с той стороны двери этот таинственный Он сделал то же самое, и что сейчас нас отделяет друг от друга лишь тонкий слой металла.

Оно выросло у меня в голове, какое-то самостоятельное воспоминание, независимое от воли Голоса, порожденное не программой, заложенной в меня, но материалом, из которого я был сделан. Это походило на вспышку, взрыв клеточной памяти – так или иначе, я понял вдруг, что эту руку, или щупальце, или зонд, который я ощутил по ту сторону двери – я знал и раньше. Его помнило мое тело, бедное и несовершенное: в его пределы эта конечность вторгалась самонадеянно, нагло, без спроса – сшивая сосуды, переставляя органы, готовя к запуску чувства, внедряя ядро в тщательно обработанный мозг.

Мое тело оказалось умнее меня. Раз за разом проходя один и тот же маршрут, стоя перед запертой дверью, чувствуя за ней кого-то Иного, оно отпечатало в себе: это все не впервые, до тебя были другие, ты – один из. Погоня, сегментированный хвост, прикосновение высвободили это знание, и я увидел себя в своей комнате, на операционном столе, а надо мной, в свете переносной лампы маячили нерешительно застывшие лапы со скальпелями в отростках и трехглазая голова на телескопической шее. «К-ВОТТО» – значилось у нее на лбу; «К-ВОТТО» – так звали моего создателя, а я, лежавший перед ним, как вскрытая лягушка, одновременно и был в этом видении собой, и не был.

...

Несомненно, тело принадлежало мне – бессознательную боль его я чувствовал, как свою – и, вместе с тем, оно имело волосы, обе руки, и пах его был пахом мужчины. Отличалась и кожа: мой розовый, шелковистый, блестящий покров казался пародией на ровную молочную белизну прежнего меня. Хотя при начальном осмотре я не придал этому значения, ныне я очнулся словно бы с содранной шкурой, без верхнего слоя самой надежной, природной своей одежды. Осознать это было неприятно, и меня пронизала невольная дрожь отвращения. Вся воля Голоса была бессильна против этого чувства: несмотря на всю свою пригодность, я утратил больше, чем получил, и ныне, как никогда раньше, ощущал себя обманутым, обворованным, сляпанным кое-как. Одновременно я понял и другое – то, что произошло, было не моим провалом, а тщательно модулированной ситуацией: кем бы ни был этот «К-ВОТТО», он хотел, чтобы я вспомнил, хотел, чтобы я сравнил и усомнился в себе. Я все еще не знал, союзником его считать или тайным врагом – в конце концов, не будь его, я не стоял бы сейчас здесь, перед захлопнутой дверью – и все же подсознательно понимал, что сомнения затрудняют мою задачу. Неясно как, но было очевидно: там, куда я направляюсь, мне следует полагаться на Голос, а лишние колебания ведут к гибели.

Едва картина померкла, я услышал за дверью шаги. «К-ВОТТО» уходил, эта его задача была выполнена, но оставались еще и другие, знание о них тоже было частью видения. Я знал, что он отправился к нашей общей цели, отправился коротким путем. Мне же оставалось только идти наверх – несовершенному, но полному решимости выяснить правду и исполнить свое предназначение.

Я поднимался по лестнице, и постепенно вокруг меня светлело. Стены здесь были шершавее тех, что остались внизу, пунцовой чувствительной кожей я ощущал каждую их неровность, каждые выбоинку и бугорок. Местами их испещряли трещины, не раз я натыкался на ручейки, безмолвно стекающие к ступеням. Гул, сопровождавший мое восхождение, теперь слышался еще отчетливей, его составляли словно бы разные голоса – низкое гудение огромной системы, короткие ревы моторов, монотонный вой сирены, тяжкие удары металла о металл и визг торможения, растяжения, сжатия. Все вокруг меня действовало, жило своей тайной жизнью, и я почувствовал желание прикоснуться к ней, узнать, чему служат эти невидимые механизмы.

Наконец я добрался до последнего пролета, и дверь, оснащенная пыльной лампочкой, оказалась не заперта. Я толкнул ее и очутился в круглом белом зале, служившем, судя по всему, распределительным узлом, ибо проход, из которого я вышел, был в ней одним из многих. Над каждой дверью светилась панель, и почти все они вели вниз – как я понял, к таким же комнатам, как та, в которой я появился на свет. Еще одна дверь скрывала за собой кладовку, полную ржавых деталей – едва я зашел внутрь, как закашлялся от поднятой пыли. Пластиковый пол зала был неровным, его покрывала густая сеть бороздок и царапин, которые кое-где складывались в подобия следов трехпалой ступни. Мог ли таинственный «К-ВОТТО» быть тем, кто их оставил? Сколько же раз тогда пришлось ему ходить от двери к двери? Все эти вопросы мне пришлось отложить на потом, ибо я жаждал выхода, а последняя дверь была им почти наверняка. Желто-красная, с винтовой ручкой, она выглядела почти новой; едва я коснулся ее прохладной поверхности, Голос заговорил со мной.

Впервые я услышал от него связную речь, не механическое указание, и рабская моя доля обрела новую ипостась. Мне предстояло быть не просто марионеткой, но существом, способным принять решение, отчасти самостоятельным, свободным от неусыпной опеки – и все же под колпаком обстоятельств, перед которыми я был бессилен.

«ЗАПИСЬ ОДИН», – сказал Голос. – "МЫ НЕ МОЖЕМ ГОВОРИТЬ С ТОБОЙ ДОЛГО, КОНТРОЛЬНОЕ ЯДРО РАССЧИТАНО НА ПЕРЕДАЧУ ПРОСТЫХ КОМАНД. СЛУШАЙ И ЗАПОМИНАЙ: ОН БЕЗУМЕН И НЕ ПУСТИТ ТЕБЯ ПРЯМОЙ ДОРОГОЙ. ПРИДЕТСЯ ОБМАНУТЬ ЕГО, КАК В ПРОШЛЫЙ РАЗ. БЕРЕГИСЬ ВЕЩЕЙ, СТИМУЛИРУЮЩИХ REM-ПРОЦЕСС. ВПЕРЕД.

...

Конечно, в этом было больше загадок, чем пользы, и все же я вздохнул свободнее и повернул ручку. Дверь подалась плавно, без скрежета, петли ее были хорошо смазаны. Передо мной открылись высокий потолок, весь перевитый трубами, и узенькая дорожка между двумя рядами огромных цистерн. Выкрашенные в приятный бежевый цвет, все они были снабжены кранами и хитроумной системой датчиков с подсвеченными циферблатами. На ближайшей ко мне цистерне было написано «73%», соседка ее щеголяла ровно очерченными «90%», остальные, доступные моему взору, колебались от пятидесяти до тридцати двух. Насколько я мог понять, то была концентрация хранящегося в цистернах вещества; датчики же показывали давление, температуру и отсутствие вредных примесей. Я сам не заметил, как в рассуждениях своих легко перешел на сложные технические термины: видимо, ядро, ранее снабдившее меня знанием медицины, содержало в себе самые разные сведения.

Хотя сперва я не обратил внимания, не все в этом хранилище было неподвижно. Цистерны стояли на месте, но автоматический насос жил непонятной, однако, несомненно, имеющей собственный смысл жизнью. Когда я вошел, он бесшумно закачивал жидкость из цистерны в дальнем ряду; теперь же, закончив эту работу, он с мягким гудением перемещался под потолком по специальному рельсу. Остановившись над цистерной с показателем 45%, он моргнул зеленым огоньком, и я услышал шипение гидравлики, скрип открываемого люка и сытое «бульк», когда рыльце насоса опустилось в густую жидкость.

Напитавшись из обеих цистерн, аппарат двинулся к левой стене. Сначала мне показалось, что это тупик, но стоило ему подъехать вплотную, как в ней открылась дверца, и насос, помигав зеленым огоньком, заехал в нее по рельсу и пропал.

Оставшись в одиночестве, я принялся искать очередную дверь. Протиснуться между цистернами не вышло, пришлось подлезть под них, благо размещались они на своего рода «кроватях», четвероногих станках, удерживающих огромный вес на расстоянии в тридцать-сорок сантиметров от пола. Измазавшись в жесткой, колючей пыли, я выяснил: дальше прохода нет. Хотя звук работающих механизмов говорил о близости неведомых цехов, комната эта не имела выхода. Единственной дорогой из нее был люк, в который уехал насос.

Что ж, выбора у меня не осталось, я должен был каким-то образом залезть на цистерну. Но как это сделать с одной рукой? Снова я проклял свое тело и «К-ВОТТО», который надругался над ним. Первые несколько попыток кончились неудачей. Я забирался на металлические стебли, соединяющие датчики с цистерной, но не мог удержать равновесия и падал на холодный кафельный пол. Наконец, мне удалось застыть в относительном покое, и обнаружилось следующее препятствие: хотя сама по себе цистерна не была высокой, и я видел крышку люка, за которую мог зацепиться, ее круглый бок мешал мне прижаться к ней, как следует, я сползал всякий раз, как пытался добраться до верха.

Вновь открылась дверца в стене, и в комнату вернулся насос, вернулся за очередной порцией вещества. Упусти я его сейчас, и придется снова ждать, балансируя на узких металлических трубках, от которых уже начали болеть ступни. Вот насос подъехал к углу, и я бросился на свою цистерну, прижимаясь к ней изо всех сил, сдирая ногтями краску, карабкаясь, словно червяк, по ее гладкой поверхности. Мгновение – и пальцами, безымянным и указательным, я ухватился за краешек крышки! Победа! Боль в руке нарастала, но, подтянув тело, я сумел закинуть наверх ногу и через несколько секунд уже стоял на цистерне. Насос как раз высасывал последние капли, когда, перескакивая с бочки на бочку, я настиг его и обнял, как самого близкого человека, его прозрачный, до верха полный синевой резервуар.

Сконструированный так, чтобы выдерживать значительный вес, насос даже не закачался от дополнительной тяжести. Он легко поднялся со мной к потолку, и я ощутил затылком и спиной тепло, исходящее от труб. Дверь открылась перед нами, насос заехал внутрь, наступила тьма, колени мои заскользили по гладкому полу служебного тоннеля. Несколько раз рельс менял направление, дважды уходил вверх, и мне приходилось держаться за резервуар изо всех сил, чтобы не сорваться во время подъема. Наконец за поворотом забрезжил свет, и, пройдя вместе с насосом через такую же точно дверь, я увидел запущенную комнату, где на всем – столах, бесчисленных пробирках, стеклышках, микроскопах, лампочке, ввинченной в треснувший патрон – лежал густой слой пыли. Пыльной казалась даже дверь с неровной надписью «ЖИЛОЕ». На правой стене висела доска с приколотыми к ней бумагами, слева же стену заменяла прозрачная, чуть колышущаяся пленка, за которой виднелись уходящие далеко вдаль ряды металлических цилиндров, каждый размером с мой торс. Как я ни старался, я не смог увидеть конечную стену этого чудовищно протяженного зала; тем временем насос издал короткий отрывистый писк и устремился прямо к прозрачной перегородке. Сперва мне казалось, что он порвет ее, как целлофан, однако увиденное напомнило скорее погружение в воду. Сперва насос коснулся барьера самым краешком, отчего пленка покрылась рябью, затем резко подался вперед и в одно мгновение очутился на другой стороне – так, что на месте проникновения на секунду образовалась воронка. Я попытался проделать то же самое, но потерпел неудачу. Барьер не желал пропускать меня, я мог немного продавить его, но не порвать. Хотя на ощупь он был влажным, рука моя оставалась сухой. Не в силах пробиться, я мог лишь наблюдать за тем, что происходит внутри, в таинственном хранилище.

...

Вновь пискнул насос, и цилиндры, ряд за рядом, начали раскрываться, словно цветы. Внутри у них оказались стеклянные колбы, наполовину заполненные чуть желтоватым раствором, образующим на поверхности густую пену. То, что плавало в этом растворе, я принял сперва за какие-то клубни, но, приглядевшись, сообразил, что это куски мяса разных форм и размеров. Совсем свежие, ярко-красные, с белыми прожилками сала; застарелые, с взлохмаченными волокнами, наполовину сгнившие; ссохшиеся, мумифицированные, обращенные в камень – вся эта плоть застыла каждая в своем времени, пронзенная острыми щупами, выставленная на обозрение, как триумф неведомого мясника. Все щупы оканчивались датчиками, их головки гроздьями возвышались над пеной, и каждая светилась желтым или синим огнем.

Четыре синих, три желтых – насчитал я на одной колбе. Двенадцать желтых, синих ноль – на другой. Сперва я решил, что соотношение огоньков определяет порядок работы насоса (синие – норма, желтые – необходимо вмешательство), но затем понял, что ошибся. От колбы к колбе механизм перемещался хаотически, руководствуясь алгоритмом, ведомым ему одному. Вот он проигнорировал ближайший «желтый» образец и обратился к тому, чьи огоньки делились примерно поровну. Следом, отъехав подальше вглубь зала, насос почтил вниманием три «синих» колбы и две смешанных, после чего посетил подряд четырнадцать «желтых», в разных рядах и на разном расстоянии друг от друга. Во всех случаях процедура сводилась к впрыску ярко-синей жидкости, которая, к моему удивлению, при попадании в раствор никак не изменяла его цвет. Затем произошло нечто странное. Покончив с очередной колбой (один синий, три желтых), насос двинулся было к соседнему ряду, но вдруг дернулся и застыл на полпути. Отчего-то это показалось мне умышленным, наигранным, если такое слово применимо к машине. Конечно, насос внезапно мог испортиться, но почему именно теперь, при мне, а не в один из множества предыдущих рейсов? Возможно, то была паранойя, вспышка подозрительности, в которой разрядилось напряжение последнего времени, однако в сочетании с видимой бестолковостью действий поломка навела меня на мысль о запрограммированном притворстве – как если бы аппарату приходилось время от времени доказывать, что он – нормальная машина, занятая положенным трудом. Его внезапный ступор словно говорил наблюдателю: смотри, я ломаюсь, всем механизмам это свойственно – и эта якобы естественная, подлинная неисправность отчасти маскировала абсурдность его работы. Хотя у меня не было никаких доказательств, я не мог отделаться от мысли, что и движения насоса, и его впрыскивания – не реальный процесс, преследующий какую-то цель, а всего лишь имитация, рассчитанная на невнимательного зрителя.

Я не успел подумать об этом, как следует – внимание мое привлекло к себе иное. У стола, расположенного ближе к двери, пушистый, чуть матовый покров пыли нарушали знакомые мне следы – серия ямок, оставленных странной трехпалой стопой. Чистым выглядел и микроскоп на столе: казалось, его совсем недавно обтерли, зарядили, снабдили свежим препаратом, оставили стоять на виду.

Любопытство оказалось сильнее осторожности, я прижался глазом к окуляру, и окружающий мир – пыльный, заброшенный – исчез. Мы словно обменялись с ним возрастом – теперь лаборатория сияла чистотой, а я был стариком с шумами в голове и ноющими коленями. Я сидел за столом и надиктовывал послание в Блок Четыре, послание Гадайе, которую презирал.

– Я абсолютно против того, чтобы поручать непосредственную процедуру медицинскому роботу, – говорил я в крохотный передатчик, висящий у меня на шее. – Первое: для доступа в Контрольную комнату необходимы образцы ДНК – пять наших по отдельности или, как выяснил Мальбран, одна родственная сразу всем. Лично мне не нравится такая система, однако она надежна. Доступ к оборудованию имеют или все, или никто. Второе: с К-ВОТТО определенно что-то не в порядке. При закрытии главного входа он получил большую дозу радиации, это могло повлиять на его программу. Третье: даже если мы поверим, что робот функционирует нормально, и вручим ему образцы наших тканей, мы не сможем запрограммировать его на правильную настройку аппаратуры. Это мог сделать Мальбран – но Мальбран остался снаружи. Таким образом, наша единственная надежда на пробуждение – предложение Кремны, проект «Сын» . Я знаю, это звучит абсурдно – вручить нашу судьбу в руки подобного существа, но, по крайней мере, мы сможем контролировать его через ядро, чего никогда не смогли бы с К-ВОТТО. Единственное, что я могу доверить твоему любимцу, Гадайе – уход за Сыном. Едва тот пробудится в Контрольной комнате, рядом с нашим резервуаром, К-ВОТТО проверит его жизнеспособность и внесет модификации, если это будет необходимо. Таким образом...

Я не успел договорить – затылок мой словно пронзил раскаленный штырь, и мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить – я кричу, кричу, КРИЧУ от боли. Теперь я точно знал, где в моей голове скрыто ядро, и что услышанное ему совсем не понравилось.

«REM-ПРОЦЕСС», – механически, словно загоняя гвозди в мозг, чеканил Голос. – «НЕДОПУСТИМЫЙ REM-ПРОЦЕСС. ОБЪЕКТ – ЦИМБАЛ, БЛОК СЕМЬ. СТЕПЕНЬ ПОДРОБНОСТИ – 46, 2, РЕКОМЕНДОВАНА ПЕРЕФОРМОВКА, РИСК ДЕЗАДАПТАЦИИ – 12 и 7. ИНИЦИИРОВАНА ВРЕМЕННАЯ БЛОКАДА».

...

На какой-то миг я почувствовал, что разум мой – плотина на пути у бурной реки, и потоки чужих слов и мыслей вот-вот смоют ее, как соломинку. Затем это чувство ушло, и я вновь ощутил себя собой, единоличным обладателем тела и разума. Кем я был – осталось лишь памятью. Ядро отстояло мою целостность. Ядро спасло меня, и все же, хотя я по-прежнему вынужден был следовать его указаниям, оно не могло заставить меня не думать.

Держа руку на микроскопе – этот предмет почему-то действовал на меня успокаивающе – я принялся сопоставлять факты, встреченные мной по пути.

Первое, сказал я, совсем как недавний старик. То, что я увидел сейчас, было сродни пережитому на лестнице при соприкосновении с К-ВОТТО. Без сомнения, и там, и здесь картину мне показала скрытая в моем теле память. Десятки, а то и сотни раз мы подходили к железной двери, смотрели в заботливо очищенный микроскоп. Но почему в последний свой поход я был другим? Почему так изменилось мое тело? И, Господи – всплыло во мне неизвестное слово, символ чего-то пугающего, окончательного, того, что было для старика всем во всём – почему, будучи собой, я был одновременно и им, этим другим, совсем не похожим на меня человеком? Как совмещались во мне белокожий мускулистый мужчина и дряхлая, больная развалина?

Ответа не было, и я перешел ко второму пункту. Старика – меня – звали Цимбал, и эта лаборатория располагалась в некоем Блоке Семь. Был еще и другой Блок, Четыре, там жила Гадайе, которую он – я – считал презренной выскочкой, воровкой, коварным и низким существом. Всего же старик упомянул пятерых, из которых один – Мальбран – был мертв на момент записи.

Третье. Дотронувшись до микроскопа, я активировал REM-процесс, от которого предостерегал меня Голос. Это позволило мне узнать о себе больше. Следовательно, Голосу не нужно, чтобы я знал о себе слишком много. Следовательно, цель моя не является такой уж безусловной. Подумав так, я удивился: при рождении подобный ход мыслей был мне абсолютно чужд. Видимо, что-то впиталось в меня уже необратимо, и возврата к беспечальному детству не было. Как многое меня не пугало до этого времени – и сколь многого я должен был сознательно не бояться теперь!

Какое-то время я был занят лишь тем, что пытался взять себя в руки. Я – чей-то Сын. Я должен был проснуться в контрольной комнате, а не там, где проснулся на самом деле. «К-ВОТТО», возможно, неисправен. Он сделал меня тем, кто я есть. Возможно, при рождении я был изменен – в лучшую или худшую сторону. Моя задача – запустить процедуру. Предыдущий "я" не справился. И все остальные – тоже.

Старик опять встрепенулся, и опять стрельнуло болью ядро. «ИДИ», – получил я приказ. – «ВСЕ ЕЩЕ МОЖЕТ ПОЛУЧИТЬСЯ». Взяв с собой микроскоп, я открыл дверь лаборатории и очутился в белом, ярко освещенном коридоре. Мой путь лежал вперед, за пределы Блока. Ядро не противоречило этому, возможно, то был верный маршрут, в рамках которого мне разрешалось проявлять самостоятельность.

И я решил ее проявить. Ядро предупреждало меня о REM-объектах, оно умело сурово наказать меня за неповиновение, но не могло его предотвратить. У него были свои ограничения, свои правила. Ядро не хотело разрушить свое орудие – раз за разом терпящее поражение, однако единственное и незаменимое. Вместе с тем, оно считало это орудие неразумным, в его программу не укладывалось, что для кого-то наказание может быть приемлемой ценой правды, боль – компромиссом между изменой и преданностью, сумятица в мыслях – желанной, помогающей осознать, что есть я, и почему это "я" содержит в себе «мы». REM-объекты несли мне вред, истина угрожала успеху, и все же за завесой неизбежной миссии я мог разглядеть какую-то собственную историю, сложенную из чужих воспоминаний.

Кем я был в этом мире? Какое меня ожидало будущее? Какое прошлое предваряло мое пробуждение? Хотя с рождения прошло не много времени, я уже успел осознать, что на обычную человеческую судьбу мне надеяться нечего. Любой другой в моей ситуации искал бы спасения, выхода, бегства, сохранения своей идентичности, единственной и неповторимой. Я же, будучи изначально рабом, растиражированным многократно, оказался свободен от иллюзий. Ядру был нужен я вообще, а не моя нынешняя личность. В контексте задачи она не имела никакого значения. Мысли? Чувства? Все содержимое моей головы было абсолютно бесполезно – но именно поэтому оно, вплоть до ничтожных мелочей, казалось мне особенно важным. Из всех явлений на свете здесь и сейчас у меня был один только я. И вот, вооруженный этой одинокой, суровой, старческой мудростью, я смирился с грядущей болью, и жажда REM-объектов, жажда «самости» охватила меня.

...

С микроскопом под мышкой я шел по сияющим коридорам, и синие двери без номеров тянулись вдоль моего пути, как верстовые столбы. Память просачивалась через блокаду по чуть-чуть, каждую ее порцию знаменовали алые всполохи боли. Блок Семь насчитывал двести семнадцать комнат, но старик жил здесь один. Каждые три дня он менял комнату и переносил свои вещи в новую. Последнее, что я помнил, будучи им – шорох костюма-двойки, повисшего на спинке стула, стыд за дряблое тело и тонкий укол в шею – холодная, холодная игла. Здесь наши пути расходились: один Цимбал – жидкий, покоящийся в шприце, тот, от которого произошел я – по почтовой трубе отправился в Контрольную комнату, другой же – настоящий? подлинный? – продолжился отдельно от меня, в своем пространстве и времени. Что он сделал, куда отправился – оставалось для меня тайной. Доподлинно я знал лишь одно: там, где его ждали, он требовался нагим, а, значит, костюм его все еще оставался здесь.

Еще один REM-объект у меня под носом! Осознав это, я решил вернуться и осмотреть комнаты, пропущенные по дороге. Все они оказались не заперты, и большинство было обставлено без всякой индивидуальности, на один казенный, почти спартанский манер. Кровать, журнальный столик, два стула, трубка почты, уходящая в потолок, и редко-редко – полка с истлевшими трупиками книг. Последнее кольнуло меня страхом: сколько времени должно было пройти, чтобы рассыпалась в прах бумага? Услужливое ядро, столь щедрое, когда речь касалась научных знаний, снабдило меня навыками библиотекаря, и по бурым гробам обложек я попытался восстановить дату издания. Хотя бы цифра – крохотный, но такой желанный намек! Напрасный труд: никто в целом свете не узнал бы того, на что я столь дерзко нацелился. Книги были безнадежно испорчены, их плотный наружный картон обращался под моими пальцами в труху. Я не ведал настоящего времени, единственное, что само искало меня – это прошлое. Пока я бродил из комнаты в комнату, пока приседал, словно женщина, испражниться, и бурая моя струйка ударяла из клоаки в сияющий белизной пол, старик вырисовывался во мне все яснее, и ядру, хотя оно и прыскало болью, чем дальше, тем больше приходилось мириться с его присутствием.