Текст книги "19 рассказов"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Журнал «Звезда» № 3 (2000)

Малыш

Семья Федосеевых – муж, жена, две дочери и сын. Сын не младший, а вот именно младшенький: он на двенадцать лет младше сестры Надежды и на десять сестры Анны. Боря, Борисик, он наш младшенький Братишка. Малыш. Как с детства пошло – Малыш, так навсегда и осталось. Школу заканчивал, в армии уже служил, а все Малыш. Так и спрашивали: нет ли писем от Малыша.

Что это значит – вот такой разрыв между младшей сестрой и братиком?

А это значит, что родители, видать, хорошо относились друг к другу. Ну да, мы за довольно долгую совместную жизнь убедились, что любим друг друга, девочки растут – это опора в старости, а сыночек (они так, пожалуй, и планировали: вот именно сыночек), а сыночек будет утешением в старости. Ну, так не так, кто ж это знает, но, пожалуй, именно что так.

Муж и жена не расставались ни дома, ни на работе. Он был редактором районной газеты, а она в этой же газете секретарем (и не просто секретарем, но исключительно ответственным, то есть тоже почти начальница).

Трехкомнатная квартира, и, что характерно, все комнаты изолированные. Когда жилье получали, это было не так и важно, но позже жизнь показала, что изолированность – спасение во многих трудностях. Да и в печалях тоже.

Теперь по порядку о детях. Старшая – Надя. Отец потом в шутку объяснял, почему назвал дочь именно Надеждой. А мы будем воспитывать в том ключе, что главная задача ее жизни, счастье, если хотите, – заботиться о родителях, когда придет их старость. То есть главный смысл ее жизни не муж, не дети, а папа-мама, – если им хорошо, то и она счастлива. (Шутка, конечно: жизнь – она ведь всех умнее и хитрее, как ты ее ни планируй, но не объедешь ни на какой козе, ни на трезвой, ни на пьяной.)

Поухаживать за родителями Надежде пришлось, но за вовсе не старенькими. Однако не нужно забегать вперед.

Значит, Надежда. Росточка небольшого, стройненькая, светловолосая и сероглазая. Родителей только радовала; училась не просто хорошо, но лучше всех в школе. Даже медаль получила.

Вот тут некоторая странность. Перед девушкой с медалью лучшие институты открыты, а она пошла в финансовый. Словно бы чувствовала, что придут времена, когда ее знания будут нарасхват. Хотя нет, обычная девушка, как она могла знать наперед, что все в стране перевернется и деньги станут главным предметом круговорота веществ в природе. А может, с цифрами ей было интересней иметь дело, чем, к примеру, с людьми.

После института Надежда была экономистом на каком-то заводике, а когда завод накрылся, она даже не успела пристроиться к бирже труда: ее пригласил хозяин новенького предприятия: поверьте, со мной вы не проиграете. И не проиграла. Сперва была экономистом, потом главным экономистом, а потом заместителем хозяина по экономике.

И дела шли так, что она зарабатывала больше, чем все остальные члены семьи, причем вместе взятые. Вот так. Тихая, скромная, небольшого росточка, а попала в нужное место и, главное, в нужное время.

Был у нее кто-либо из существ противоположного пола, не был, сказать трудно. Замуж не вышла. Может, собиралась исполнить то, к чему в шутку готовили ее родители – ухаживать за ними в их старости. Но не получилось.

Теперь вторая сестра, Анна. Тоже тоненькая, светловолосая. Почти всегда смеющиеся голубые глаза. И голос у нее был тихий и певучий, очень добрая улыбка. Училась она похуже старшей сестры, закончила медучилище, долгие годы была участковой сестрой, и больные ее любили. Ну да, улыбчивая, голос певучий и успокаивающий, и руки у вас, сестричка, очень легкие.

Замуж вышла рано, в двадцать лет родила дочку, отселилась от родителей в двухкомнатную квартиру, с мужем прожила восемь лет, покуда он не ушел к другой – видать, покрупнее, пожестче и не такой улыбчивой. Но оказался мужчиной нестервозным: жилье не делил, дочке помогал и, когда нужно было уколы поделать, обращался только к бывшей жене.

Нет, все-таки странно, как быстро летит время. Вот вышла замуж, вот родилась дочка, а вот уже в их квартиру поселился зять, а вскоре и внучка появилась, до изумления похожая на бабушку, и, когда Анна вывозила коляску в парк, все спрашивали: у вас дочка или сынок, – ответив, Анна непременно добавляла: а вообще-то маленькая собачка всегда щенок. Да, время летит как-то неоправданно резво, но ведь с этим не поспоришь, верно?

Да. А теперь о беде семьи, о ее горе – о Борисике, младшеньком братике, о Малыше.

Ну, что говорить о его детстве? Малость балованный (оно и понятно, младшенький ведь), малость хулиганистый (но без приводов в милицию, правда, отца пару раз вызывали к директору школы, это было). Учился средненько, но школу закончил. Даже в институт пытался прорваться, не не получилось, и он загремел в армию. И это было страшно: их Малыш, их Борисик, попал в Афганистан. Нет, ничего там с ним не случилось, попал почти под самый вывод, полгода всего там и пробыл, а потом где-то в средней полосе дослуживал.

Ну, все понятно, радость в семье: Малыш вернулся, и целехонький, и теперь вся жизнь перед ним распахивается – хоть учись, хоть работай, да и новые времена надвигаются, и это надо чувствовать и заранее изготовиться.

Да, но тут вот что получилось: в армию уходил один человек, а вернулся почти что другой. На сестер покрикивает, да и с родителями разговаривает как бы сквозь зубы. Про учебу и заикаться не следовало. Но все же понимал – что-то в этой жизни делать надо: не хочешь шевелить мозгами, шевели руками. Туда-сюда потыркался на простых работах (даже озеленением города занимался), а потом устроился в охрану, друзья помогли: есть какой-никакой боевой опыт. Сперва ларьки охранял, а потом, получается, в рост пошел: охранял большое какое-то заведение.

Там что удобно было: сутки ты с оружием и на посту, а двое суток без оружия и вольная птаха. Вот это больше всего Борисику и нравилось – быть вольной птахой. Поддать с друзьями от души, а хоть бы и под завязку, да на дискотеку сходить, да с девушками познакомиться.

А девушкам он, пожалуй что, нравился: жилистый, как сестры, светловолосый, но, не в пример сестрам, рост за метр восемьдесят.

Да, а время себе летело и летело. Ну, сойдется с кем-нибудь, поживет немножко у подруги – чтоб не слушать упреки родителей и не мозолить им глаза, когда приходишь ночью не вполне ровной походкой. Нет, правда, не пьянчужка же он был, а птица вполне вольная. Как-то бы оно помаленьку все и разрешилось в жизни – ну, попорхал, погулял малость, на то она и отпускается, молодая жизнь, чтоб малость покуролесить, а там, смотришь, понравилась какая-то женщина, да и решил бы дальнейшие поиски хоть на время прекратить, а может, чего на свете не бывает, а хоть, так это к примеру, любовь, а там, глядишь, и чудо великое (это если брать, опять же, к примеру, детей).

И в этом случае надо что-то придумывать, понадежнее охраны. Тем более новые времена пришли, и они именно для молодых, жилистых и горлохватистых.

Но нет. Может, для кого-то на небе и есть счастливая звезда, то светила она не для Борисика. Ему, видать, досталась тусклая и несчастливая звезда.

Словом, горе. Спору нет, ребята приняли хорошо и брели домой не без труда, они могли никого не встретить, и жизнь текла бы себе привычным путем, пока, напомним, не встретилась женщина, которая сказала бы: “А я от тебя, Борисик, жду маленького”, – и он стал бы думать, а чем, интересно, кормить теперь семью, а не только себя самого.

Но нет. Влезли в пьяную драку, Борисик не помнил, как в руке оказался нож, очень неаккуратно поднял руку и очень неаккуратно опустил ее. И ножик очень неаккуратно попал незнакомому человеку в сердце.

Шесть лет. Недалеко – в Вологодской области.

Но главные потери были впереди. Конечно, родители понимали, что это все случайность. Но ведь это же не кто-то иной, а их Малыш, их Борисик, будем прямо говорить, убийца.

Через год от рака умер отец, а еще через год – мать: не выдержало сердце. Да, одно неосторожное движение, и какие платы.

Надежда уговорила тогда Анну перебраться к ней, то есть в их родительский дом: мне без тебя одиноко и страшно. Твои обойдутся и без тебя. Ну, будешь им помогать. А я нет, я без тебя не обойдусь. Ездили на свидание к Борисику, слали посылки.

Ну что тут скажешь, время летит и летит, и, что характерно, исключительно вперед.

Борисик отсидел свое от звонка до звонка – никаких сокращений за хорошее поведение.

Вышел он человеком с тусклыми и даже безнадежными глазами, так что понятно было: ничего особенно интересного и красивого он впереди не видит.

Работал на самых разных, но всегда простых работах: неудобно было сидеть у сестер на шее.

А потом сошелся с уборщицей большого дома, так что у сестер почти не показывался. Это был как бы семейный подряд: она убирает лестницы, а потом вывозят на дорожку перед подъездами зеленые ящики, подъезжает машина и опрокидывает мусор в свое нутро.

Платили им, видать, не так и плохо. Ну, в чем они работали, это понятно, но после работы ходили в чистых и вполне нормальных одеждах. Даже мусорного запаха не было.

Жил Борисик у своей напарницы. Она лет на восемь старше, у нее замужняя дочь, которая живет у мужа. Да, дружная почти семья. Днем работают, а вечером поужинают и от души поддадут.

Ну что, работа как работа, и жизнь как жизнь, может, и не о такой мечтали для своего младшенького родители и сестры. Но что поделаешь, если жизнь бывает самой разной. Тем более если над человеком светит не яркая, но исключительно тусклая в тумане звезда.

Словом, однажды Борисик пошел в гости к другу (напарница, к несчастью, не пошла: я устала и лягу пораньше). И вот друзья крепко выпили, и Борисик поплелся домой (почему не остался у друга, не понять). И чего-то его в парк занесло, и вдруг почувствовал: нет сил идти дальше, а полежу я в сугробе, крепкий будет сон, а не проснусь, так хоть конец красивый будет: сугроб, сосна, морозец! Нет, красиво!

Его нашли утром с отмороженными руками и ногами и отвезли в больницу.

И там мужчину за метр восемьдесят роста превратили буквально в колобашку: отрезали обе ноги почти под корень и левую руку до локтя. Уцелела только правая рука – ну да, чтоб было чем поднести хлеб и ложку ко рту.

Сестры сидели возле братика поочередно, плакали, во что превратился их младшенький. Сожительница один раз пришла, поняла, что новые ноги у напарника не вырастут, и ушла навсегда.

Когда пришло время выписки, вопрос, куда девать обрубленного человека, даже не ставился, а по месту жительства, под пригляд, а главное, уход сестер.

Начинается новая жизнь: двум не очень-то молодым и крепким женщинам ухаживать за своим неподвижным братом. И кто же знал, сколько такая жизнь продлится.

Значит, потекли годы ухода за братиком. Тут подробности не так и важны. Сестры не любили жаловаться на свою жизнь, но иной раз отвечали коротко: трудно. Да, тут еще одно: характер у брата сложный. Он часто буянил, кричал на сестер, иной раз мог даже палкой замахнуться (правая-то рука уцелела).

Жалели брата и все молча терпели. Да, был вольной птицей, а теперь прикован к койке. А может, и выпить хотелось, но потом помаленьку смирился, что жить ему без этой привычной влаги.

Правда, курить разрешили: ну, должно же быть у человека хоть какое-то удовольствие.

Сидела с ним главным образом Анна. Надежда убедила ее бросить работу: без моей зарплаты нам не прожить, а без твоей как раз можно.

И вот Анна ходит по магазинам, готовит еду, сидит с братом, а вечером бежит к дочери и внучке – ну ей же необходимо видеть любимых людей.

Ну что подробности рассказывать про уход за братом. Да, трудно. Тут все понятно: судно, утка, все такое, перестелить, протереть, покормить, раз в неделю на спецколясочке докантовать до ванны – это было самое трудное – погрузить и вытащить из ванны. Но как-то уж справлялись. Да, ухаживали хорошо, за пять лет ни одного пролежня. Но что здесь всего удивительнее – ладно, сестры понимали цель своей жизни вот именно как уход за братом, но он-то, братик их младший, Борисик, ничего не сменил в своем характере, его гнев на сестер так и не смягчился. И это странно: твоя жизнь целиком зависит от сестер, ручки бы им целовать, хотя что об этом говорить, даже смешно, но будь хоть благодарным. Но нет! Он подолгу мог ругать сестер: вы никогда меня не любили, всегда презирали, я для вас был что черное пятно на новом белом платье. Ну, так вот: я вас тоже презираю, трудитесь, как пчелки, а что такое вольная жизнь, даже не догадываетесь. Вы – рабы!

Но что неизменно на белом свете, а все когда-нибудь кончается. Закончилась жизнь Борисика, закончились, соответственно, и годы ухода за ним. Сгорел Борисик за два дня. Видать, долго проветривали прокуренную комнату, и он простудился: полыхнуло отчаянное воспаление легких, и за два дня спалило Борисика. Может, он не очень-то и сопротивлялся, может, хотел поскорее испариться, кто ж это знает. Лечили, даже в больницу звали, но он отказался.

Все! Нет у них младшего братика.

Да, но что-то случилось с Надеждой, она все время плакала, не спала и ничего не ела. Это мы с тобой во всем виноваты. Разве мы любили его в детстве, как положено любить младшего братика? Мы заботились больше о себе, а не о Борисике. Он не знал нашей любви, и от этого все его беды. А нам нет прощения.

И это не день, не неделя, а несколько месяцев. И Анна видела, что старшая сестра угасает, и боялась, что Надежда угаснет вовсе. И тогда она однажды встала перед старшей сестрой на колени и, плача, стала говорить, что любит ее больше всего на свете и, если с ней что случится, она, Анна, не сможет жить. Это неправда, у тебя есть дочь и внучка. И все-таки ты хорошенько вбей в свою голову: без тебя мне жить невозможно.

– Но, Анюта, эти пять лет я нужна была Борисику, а теперь я ведь никому не нужна.

– Но ты необходима мне, – упрямо повторяла Анна.

Странное дело – впервые за несколько месяцев в глазах Надежды мелькнула искорка интереса – к сестре ли, к яркому ли закату за окном.

Ну, то есть, если ты хоть кому-то нужен, хорошо ли, плохо ли можно свою жизнь терпеть и далее.

Переселение

Баба Дуся переселилась из собственной квартиры в коммуналку. Причем добровольно.

Но по порядку.

В двухкомнатной квартире жили баба Дуся, ее дочь и внук. Да, а бабу Дусю все так просто и называли – баба Дуся, нет, когда-то она была, пожалуй, и просто Дусей, и даже, может быть, Евдокией, к примеру, Андреевной, но последние лет пятнадцать исключительно баба Дуся (кроме, конечно, дочери, внука и ровесниц).

Внук женился и привел молодую жену. Все нормально: комната у молодых, комната у бабы Дуси с дочерью. Затем у молодых появилась дочечка.

И вот тут начинаются сложности с протекающим моментом жизни.

Да, а надо сказать, баба Дуся была в городке человеком приметным. Во-первых, она очень шустро ходила, почти бегала, во-вторых, круглый год в трениках (тонких, стирала их редко, что и понятно, если они одни, ну, пожалуй, зимой что-то под них поддевала). В теплые времена на ногах тапочки, в дождливые – резиновые сапоги, в морозы – валенки. Но треники оставались неизменными.

Но ладно. Сложности не в трениках, сложности были в кошках, которых баба Дуся любила и, понятно, держала дома. А еще в квартире жила трехногая собака.

Тут особая история. В трудовой жизни баба Дуся была сборщицей на военном заводике, что она там собирала, судить трудно – военная же тайна. Как срок пришел, ушла на пенсию (сама ли ушла, малость ли подтолкнули – загадка).

Сколько-то лет жила сравнительно вольной птахой, но подошли новые времена, и пенсии стало хватать точнехонько на один зубок. Да ведь зубок не один, а их несколько. Нет, конечно, жили они общим котлом, но понимать себя нахлебницей баба Дуся не хотела. Тем более ноги не просто ходят, а несут. И она устроилась сторожем в парки и дворцы. Маленький такой дворец охраняла. Но хоть и маленький, но все же дворец.

И вот однажды к ней приползла собачонка, явно бесхозная и с отстреленной задней ногой. Ну, какие люди у нас пошли – ничего хорошего не настреляли, так дай хоть по собачонке шмальнем. Да так ловко попали, что ножку отстрелили.

Баба Дуся собачку перевязала, а та все руки лизала. И с той поры собачка от хозяйки ни на шаг.

Правда, при дворце баба Дуся была недолго, лет несколько, а потом ее поменяли на молодых ребят в форме и с дубинками, и баба Дуся уже навсегда стала вольной птахой.

Да, так про сложности. Ребеночек часто болел. То есть загадка для доктора: температуры нет, красного горла нет, а кашляет.

Ну, детский доктор, притомившись приходить к ним, сказала окончательно: девочка не переносит собачье-кошачий запах. Такое бывает, и очень часто, и это грозит осложнениями, так что как-то уж надо кошечек отселять. Так что вы ищите выход, прежде чем вызывать меня в следующий раз.

Да, бабе Дусе было трудно: и ребеночка жалко, и с кошками не расстаться, они ведь друзья, а с друзьями не расстаются. И она нашла выход.

Тут все просто: жена внука ведь не с неба свалилась, где-то она жила. А жила она с матерью в коммуналке в очень приметном доме у железной дороги, он там один такой – розовый и двухэтажный. Старый клоповник.

И вот когда собрались все вместе, баба Дуся сказала так: я хоть и хозяйка квартиры (ну да, хоть и давно, но жилье получала она), деточку жалко, с кошками не расстанусь (добавила даже: “Вы меня знаете: если я сказала: "Так", то уж перетакивать не будем), давайте я перееду к вам (это теще внука), а вы к нам. То есть две бабушки в одной комнате. Вот и проверим, от кошек ребеночек кашляет или от какой другой причины”.

Да, а надо сказать, бабушки и до переселения подружились, посиделки совместные, и часто гуляли с колясочкой по парку.

Ой, это же какие сложности, хоть и внутрисемейный обмен, а все ж таки обмен. “Да никакого обмена, – твердо сказала баба Дуся. – Буду жить в вашей комнате, а вы – в моей”.

Ну, женщина, видать, любила внучку, девочка болеет из-за кошек этой костлявой старухи, эта ведьма в грязных трениках все равно не уступит, и она неожиданно согласилась. К тому же оказались и некоторые удобства: работа рядом с новым жильем, и ведь она не из вольной квартиры переезжает, а из коммуналки. Да и дом рядом с железной дорогой: электрички шумят. А у нее давление.

Ну, женщина перенесла свою одежду, а баба Дуся свою плюс кошечек и собачку. Все! Переселение состоялось.

К тому же коммуналка была маленькая. Баба Дуся, молодая пара и пара пожилая, сильно пьющая.

Что характерно: никто не морщит нос из-за кошачьего запаха. А это потому, что баба Дуся не замечала, когда к женщине из молодой супружеской пары кто-либо приходит (мужчина, но не муж), и не возникала, когда выпившие шумели (телевизор все равно орет громче).

Примерно вот так рассказывала баба Дуся следователю Васильеву о своем переселении. Поговорить вообще-то она любила, и с очень резвой скоростью, ну, как примерно новенький пулемет (если, конечно, сейчас пулеметы бывают новенькими).

Да, но что позабыл следователь у старушки кошатницы? А вот что.

Баба Дуся купила на рынке еду (кошкам, собаке и, понятно, себе) и несла сумку домой. Тут ее обогнали два паренька лет четырнадцати-пятнадцати: а давайте, бабушка, мы вам поможем. Баба Дуся даже растерялась: кто же это сейчас кому помогает, особенно старушкам, которые и так задержались маленько небо коптить, а кислорода, как известно, постоянная нехватка. Но вот ведь донесли сумку до дома.

Ой, ребятки, ой, спасибо, не знаю даже, как вас благодарить, жаль, денежек с собой нет. Да ничего, бабуля, нам это было по пути.

Нет, вы на минутку зайдите ко мне, я угощу вас, дочка вчера принесла тарелку студня, и вот же как кстати. Ну, ребята зашли и съели полтарелки студня. Баба Дуся хотела даже предложить им по рюмашке (она могла под телевизор малость клюкнуть), но подумала: ребятки молоденькие, и не следует сбивать их с чистого пути.

А дальше даже и рассказывать страшно: ребята вышли из подъезда, и вдруг один хватается за живот и начинает кататься по снегу. А за ним и другой тоже хватается за живот и корчится на снегу.

Баба Дуся как была в шлепках, так и скатилась вниз (первый же этаж). Ну, бабушка, чем ты нас покормила, живот прямо разрывается. Она побежала к себе и вызвала “скорую помощь” (да, хоть и коммуналка, а телефон, значит, в коридоре висит). Ну, “скорая”, надо сказать, сразу приехала. Загрузили ребят в машину и увезли в больницу.

Страх-то какой! Что же они могли поесть (поди, в своей столовой), а может, на рынке пирожков с рук купили. Туда чего только не натолкают.

А ближе в вечеру к ней пришел вот именно следователь Васильев. Нет, все как положено, документ показал, ее паспорт полистал и удивился: чего ж это вы прописаны в одном месте, а живете в другом. Ну, баба Дуся ему все свои семейные дела доложила (довольно быстро и с пулеметной, значит, скоростью).

Нет, вежливый такой, средних лет мужчина. Очень серьезный: слушал внимательно и даже не перебивал. Что самое удивительное – не торопился.

Значит, так. Ребят положили в отделение для тяжелых больных, пожалуй что, спасли. Но позвонили в милицию (так положено, поножовщина, там, или отравление). И вот мы вас побеспокоили, но вообще-то, извинялась пожилая докторша, это погорячилась молодая практикантка, мы же понимаем, сколько у вас работы, а так-то ребята, повторила пожилая докторша, ребята уже ничего и, как говорится в анекдотах, жить будут. С утра они ничего не ели, шли в свою столовую, а студнем их покормила незнакомая старушка. Розовый двухэтажный дом у железной дороги. Угловая квартира, первый этаж, кошки. То есть это вы.

“Сами-то студень ели?” – “Нет, мне вчера дочка принесла тарелочку к празднику”. – “А какой праздник-то у нас?” – “Так ведь завтра Крещение. Приду со службы, приму рюмашку и заклюю студнем”.

“А сколько вы здесь живете?” – “Да года два”. – “И девочка не болеет?” – “Вроде бы нет. Вот этого я не понимаю, я всю жизнь с кошками, ничего, помимо радостей, от них не знаю. Никогда не поверю, что от кошечек можно болеть. Это одно баловство. Но на всякий случай хожу к ним редко, а то скажут: "Иди отсюда, от тебя запах кошачий, деточка снова начнет кашлять“. Ну, может, так и не скажут, но обязательно подумают”.

“А как они между собой ладят? Все-таки чужие люди, понимаю, общая внучка, а все-таки?”

“Да так-то они ладили, даже не знаю, как деньгами распоряжаются – каждому свое или все общее, как при коммунизме. Но тут вот какая для меня беда. Та, другая, в последнее время напирать стала, чтоб снова все переменить. Я, значит, туда, а она в свое законное жилье. У нее кто-то появился, в смысле постоянный мужчина. Да, а он мужчина серьезный, чуть не жениться собрался. Это так. Но вырос главный вопрос: а где жить? Вот здесь, вот в этой комнате они и собираются жить.

Я бы вернулась, но они ставят условия – нет, вот вы только послушайте, – чтоб я вернулась без кошек. Это даже не условия, а прямо тебе приказ. Но уж если я сказала – так! – то перетакать меня никто не сможет, это уже известно”.

“Ладно, завтрашние праздники отметите без студня”. – “Да что вы, свежий студень, вчера, говорю, дочка принесла”. – “Это конечно, но я его забираю”.

Когда следователь Васильев шел в лабораторию, он, пожалуй, так соображал: “А противная все-таки старушка, ей кошечки дороже родной правнучки”.

А дней через несколько лабораторный доктор позвал к себе следователя Васильева. Оказалось, в этом студне яд, и сильный яд (назвал, конечно, какой именно, но это не так и важно).

Оно, конечно, умерших на дому положено вскрывать, с другой-то стороны, старая старушка, небось прыгало давление, ну, и выпишет участковый терапевт свидетельство – а чего зря людей томить, бабку же хоронить надо.

Нет, конечно, риск был, а с другой-то стороны, а ну как ребенок снова начнет болеть, если баба Дуся вернется домой. Причем обязательно с кошками. Да, поди, та, другая женщина активно напирала: хочу домой, не уйдет из моей комнаты баба Дуся, окажу на нее действие через милицию. А действительно, чего ради страдать, если у тебя имеются одномоментно и собственная комната, и, к примеру, любовь с видами на серьезные дальнейшие отношения.

Конечно, может возникнуть вопрос: а где же дочь бабы Дуси достала яд (но это пускай выясняет следователь Васильев). С другой-то стороны, а чего сейчас нельзя достать – хоть тебе автомат, хоть любой крысомор. Ведь же время рынка, вот там-то, на рынке, все и можно достать.

Следователь Васильев пошел к бабе Дусе, чтобы все оформить, как это у них положено: покушение одного человека на жизнь другого, тоже человека. Хотя и очень старого. К тому же мешающего жить.

Дверь открыла поддатая соседка. А где баба Дуся? (Нет, он, конечно, фамилию назвал.) А баба Дуся второй день в больнице. Уж так у нее сердце болело. Я “скорую” вызвала – хоть и старуха, а все же соседка. Хоть бы выздоровела, а то вернется законная соседка, опять начнет права качать: не пой песни, чего срок уборки пропустила, нет, кошки и то лучше: они права не качают.

Ну, он пошел в больницу. А там сказали: ночью баба Дуся померла – инфаркт у нее, и очень большой, старались, но не спасли. Дочь у нее хорошая: от мамы не отходила.

Следователь Васильев позвонил в другое отделение больницы, чтоб узнать про мальчиков, а им уже вовсе лучше, их даже перевели в обычную палату.

Ему очень хотелось посмотреть в глаза дочери бабы Дуси. Но он к ней не пошел. И вот почему – сам объяснял: та ведь очень удивится, что сравнительно нестарый и представительный мужчина без пуза и лысины так пристально в глаза смотрит. Если на предмет познакомиться, то очень не ко времени, у меня большое горе.

А про что вы спрашиваете, так я даже не понимаю, откуда у мамочки студень, лично я с Нового года не варила, никакого соображения не имею, где мамочка студень достала. Может, кто из ее старушек подарил. У меня такое горе, так что вы меня не обижайте, очень прошу.

Все! Простой расклад: бабка не верила, что правнучка болела из-за кошек, да, пожалуй, кошечек она любила поболее, а дочь ее, напротив, внучечку любила поболее, чем родную неуступчивую маманю.

Дело заводить не надо, поскольку никакого дела нет.

Следователь Васильев рассказывал, он как-то привычно подумал, что ему никого не жалко. Нет, это он малость хватил. Пожалуй, старушку все-таки чуток жалел. Ведь она же, поди, поверила, что дочь собиралась отравить ее, а иначе откуда большой инфаркт, он же, все говорят, от больших переживаний: ну да, ты ростишь-ростишь детей, а они не могут дождаться, пока ты самостоятельно освободишь для них кусочек жилой площади.

А вот интересно, дочь переживает или нет. Конечно, переживает, брала грех на душу. Да и мамочку жалко. Хорошо, все обошлось исключительно законным и естественным порядком.

Да, следователь Васильев привык в текущей жизни мало чему удивляться и мало кого жалеть.

И вдруг он вспомнил про кошек. Вот их-то точно выгонят из дома. Да, кошечек он малость жалел. И трехногую собачку.

Журнал «Нева» № 12 (2008)