Текст книги "19 рассказов"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

А ехать-то надо

К девяти часам Вахромеев идет на работу. Что ни говори – первый день, надо бы волноваться, но волнения что-то нет. Может быть, и к лучшему: очень это нехорошо, когда руки дрожат. Правда, Вахромеев не с неба свалился. Конечно, у него не семь пядей во лбу, но кое-что он уже видел. Видел то, что положено по курсу, видел и сверх того. В институте четыре года из шести работал по «скорой помощи». Ну, конечно, сравнивать нельзя – медбрат есть медбрат, – но будем надеяться, что человек ко всему привыкает. И к ответственности тоже.

А вообще-то, Вахромееву пока везет. Город большой, чистый. Сносный город. Есть большая библиотека и театр. Можно жить. Конечно, пока это чужой город, но это уже дело второе, привычное. Тут нужно сказать спасибо отцу. Они много лет жили вдвоем. Отец не обременял себя вниманием к сыну, и время от времени отправлял его к родственникам. А родственников было много. И в Ташкенте, и в Москве, и в Харькове. И Вахромеев привык к встречам и разлукам. Привыкнет и к этому городу.

Повезло и с работой. Его направили сюда терапевтом, но в горздраве предложили «скорую помощь» и комнату в придачу, и Вахромеев согласился. И то сказать: день работай, два отдыхай. Сиди себе в библиотеке, если думаешь о будущем. А будущее – оно всегда не за горами. Оно, как птица, – жди, когда сядет на плечо, чтоб схватить его за хвост. Три года пройдет – а там что бог пошлет. Бог, наверное, пошлет ординатуру. А если расщедрится, то и аспирантуру. И это будет великолепная птица. Фазан, канарейка, павлин. А пока надо держать синицу в руках. Конечно, можно посматривать и на журавля в небе.

Есть еще одно очень приятное везение – коллега по смене. Это везение зовут Аллой Николаевной. Везение имеет открытую улыбку и сто пятьдесят сантиметров роста.

Вахромеев познакомился с Аллой Николаевной в общежитии больницы. Он вышел на кухню, чтобы подогреть чай. Молодая женщина чистила рыбу.

– Вы новый врач «скорой помощи»? – спросила она.

– Да. А разве видно?

Женщина радостно улыбнулась. На носу и щеках ее блестели чешуйки. От ее улыбки стало весело.

– Видно. Новый врач и дали комнату – значит, «скорая помощь». А я Алла Николаевна.

– А! – обрадовался Вахромеев. – Мне о вас на «скорой» сказали. Я буду с вами работать.

– Да-да, это Нина, наша главная, попросила меня.

– Это для обмена опытом, да? «Если б молодость знала»? А вы в хороших ходите?

– Ну, какой тут опыт, я сама два года работаю. Но я, и правда, в хороших оказалась. Ну, наша Нина и поставила меня с вами. Но это завтра. А сейчас я жарю рыбу, а вы через полчаса придете в седьмую комнату ее есть. Мы договорились, правда?

– Нет, давайте по-другому сделаем. Вы сегодня бездельничаете?

– Бездельничаю.

– Вам придется за себя работать и мне помогать. Я хочу сделать первую рыцарскую атаку. Пойдемте сегодня в кино.

– Пойдемте. А как вас звать, рыцарь «скорой помощи»?

– Сергей Васильевич. Так как, по-вашему, вы со мной справитесь?

– Справлюсь, Сергей Васильевич. Вон вы какой резвый. А в нашем деле это половина успеха. Быстро бегать и быстро думать. Я с вами справлюсь, Сергей Васильевич.

После кино они сидели в «Мороженом» и пили шампанское. Разговаривалось легко. Словно они давно знакомы.

Окна выходили на центральную площадь. Площадь блестела. В асфальте отражались буквы лозунгов и слово «телеграф». Проезжали редкие машины. Было очень тихо. Лето кончилось. Белая ночь давно умерла, а темные осенние вечера еще не подступили. Но они впереди.

– Мама боялась отпускать меня, – тихо, как бы жалуясь, сказала Алла Николаевна. – Я у нее одна. Думала, без нее пропаду. А я ничего, привыкла. Что ни письмо от нее, то слезы. Наверное, мама стареет. Раньше не плакала. – Она долго молчала, опустив лицо на ладони.

– У нас будет хорошая смена, Сергей Васильевич. Вы, я, Мария Алексеевна – фельдшер. А Алексей Иванович в другой смене. Он наш самый знающий фельдшер. Но когда не пьет. А пьет он часто. Вы не бойтесь, мы сработаемся.

А потом они медленно шли в общежитие.

– До завтра, Сергей Васильевич. Вы не бойтесь.

– Я и не боюсь. До завтра, Алла Николаевна.

В дверях «скорой помощи» его догоняет Алла Николаевна.

– Я вас сейчас со всеми познакомлю, – говорит она.

На диване сидит молодая женщина. Она курит. Затягивается глубоко, с тяжелым вздохом. Видны металлические ее зубы. Вахромеев знает ее – заведующая «скорой помощью» Нина Михайловна.

Вахромеев здоровается со всеми. Очень почтительно здоровается, но не суетясь. Слегка склонившись, пожимает подаваемые руки. Да, он не суетится. Он врач, и хоть работает первый день, но неопытность, как и молодость, – это тот недостаток, что со временем проходит.

– Вы вовремя приехали, – сухо говорит Нина Михайловна. – Мы с Аллой замотались. Семьи у вас нет. Значит, и грудных детей нет. Великолепная погода. Золотая осень. В парке листопад. Вы Первый медицинский кончали? Мы здесь все из Первого. Прекрасное время. Сухая осень. Дежурите первого, четвертого и седьмого. А там будет видно. Но какой сырой «беломор». У вас что, Алексей Иванович?

– «Север», – отвечает сидящий за столом мужчина. У него землистое лицо и тяжелые, вялые мешки под глазами.

– Что же, за работу, Сергей Васильевич, – роняет Нина Михайловна. – Нет, от «севера» я кашляю. Замучили нас ночью, Аллочка. Машина с грибниками разбилась. И часа не поспала. Тетя Даша, дайте Сергею Васильевичу халат.

И вот Вахромеев в халате. Халат хрустит. Нет, хорошо себя чувствовать доктором. Едешь спасать людей. Красивые машины. Оперативность, быстрота мысли. И персональный халат.

– Только одно, Сергей Васильевич. Чувствуете, что сами не справитесь, – не рискуйте. Нам это не нужно. Везите сюда. Здесь узкие специалисты, и я, и Алла. Не рискуйте. А остальное будет хорошо. – И она ободряюще улыбается. Это так принято – напутствовать нового работника улыбкой. Но какая-то у нее улыбка нерадостная, холодная улыбка.

До десяти часов вызовов нет. А потом за десять минут вызывают шесть раз. Три вызова берет Алла Николаевна, два – Вахромеев и один – Мария Алексеевна, фельдшер. И что же – за работу. Оказывается, ничего страшного – Вахромеев со всем справляется. И его благодарят. Вот если бы не вы, доктор. А такой молодой. А такой внимательный. А потом еще два вызова. И еще два. И Вахромеев справляется. Да, он эскулап и спаситель людей. Он избавляет от страданий. Если человеку нужна помощь, срочная, безотлагательная, так вот он, Вахромеев. И быстро летит время.

В больничной столовой Вахромеев поспешно глотает обед. Его ждет Алла Николаевна. Она пойдет обедать после него. А он останется один. Вот она, самостоятельность. Только от него будет зависеть спасение той части человечества, которая проживает в этом городе. И Вахромеев спешит. Он уже не выходит из машины, а выбегает, и дает указания сестре не просительно, но отрывисто. Дело-то такое, что промедление смерти подобно. И он деловито хлопает дверцей машины. Громко хлопает. Может быть, чуть громче, чем следует, чуть громче, чем другие врачи. И когда едет по городу, он прикрывает глаза. Он устал, Вахромеев: он не бездельник, он труженик. Он страж здоровья, Вахромеев. И нет-нет да и посмотрит на себя со стороны. И что же: со стороны он неплохо смотрится. Даже хорошо. Гладко брит, сух, прям, метр восемьдесят роста. Блестит белая рубашка. И крахмальный халат. Вот только разве что очень уж молод. На студента похож. Доверие не то. Но молодость – не порок. А если порок, то быстропроходящий. А это так хорошо – чувствовать себя врачом. Вот ты едешь, а люди смотрят вслед. Люди многого боятся, но больше всего «скорой помощи» и пожарной машины. И потому смотрят на тебя. И спрашивают: а кто же это поехал? И отвечают: а это наш новый доктор поехал.

В три часа Вахромеев входит в «скорую помощь». Он подвижен, возбужден, он сгусток энергии. Мало работал он сегодня, мало. Выезжал лишь девять раз. И больше вызовов нет. И это так досадно. Только включился в работу – и вот вынужденное безделье. Вахромеев не знает покоя. Он то стол потрогает, то на диван сядет.

Алла Николаевна и Нина Михайловна переглядываются и улыбаются. Они только сели, чтобы поболтать о последних новостях, а тут на их головы свалился Вахромеев. Ну что делать, он такой, Вахромеев, он не знает покоя, если людям нужна помощь.

– Вы присядьте, Сергей Васильевич, присядьте, – просит Нина Михайловна, – отдохните. Уделите и нам долю внимания. Расскажите о своих успехах. – И она улыбается. Глаза ее холодны, лишь углы рта ползут книзу.

– Да что рассказывать, – отнекивается Вахромеев. – Обычные случаи. Ничего особенного. – Ему и не терпится рассказать о выездах, да нельзя выплескивать на коллег свой восторг.

– Ну хорошо. Я пойду, Алла. Вы справитесь и без меня. Еще несколько дней привыкайте, Сергей Васильевич, а потом будете работать с Аллой Николаевной наравне. Счастливо вам. – И Нина Михайловна уходит.

– Вы выносливый, – говорит Алла Николаевна. – А я уже устала. Это значит, что один рабочий день кончился. Отдохнем и начнем второй день. Смотрите, – вскрикивает она и подсаживается к окну. – Дождь пошел. Значит осень. Солнце, сухой день, и сразу дождь. И сразу осень. А я люблю осень. Я осенью очень спокойная. Мне бы спать и спать. А в конце сентября ко мне на неделю приедет мама. И мы вас обедать пригласим. Вы совсем худой. А нашей «скорой» нужны розовощекие врачи, солидные. Им доверия больше.

Звонит телефон.

– Да, «скорая», – отвечает Алла Николаевна. – Где? Да, я. Здравствуйте, Василиса Федоровна. Хорошо. Я сейчас еду. – И она кладет трубку. – Нужно ехать, Сергей Васильевич. В Пеньки. Это тридцать километров. Вы уж тут управляйтесь сами. Это часа на два. Не скучайте без меня. – И она на прощание улыбается.

Нет, и правда, она очень хорошо улыбается. Улыбка как бы вырывается на лицо, и погасить ее нельзя. И Вахромеев снова чувствует, что улыбается в ответ.

– А может мне поехать?

– Нет, я сама. Я обещала Василисе Федоровне. Я сама. До свиданья.

Вскоре Вахромеева вызывают. И он едет. А потом вызывают еще два раза. Так проходит час.

Когда Вахромеев возвращается, он видит в больничном дворе милиционеров и много белых халатов. Во дворе сутолока.

Он выбегает из машины и сталкивается с Ниной Михайловной. Ее сухое лицо схвачено судорогой.

– Что случилось? – кричит Вахромеев.

– Сволочная жизнь, – вскрикивает Алексей Иванович и долго ругается, запрокинув лицо. – Сволочная работа.

– Кто? – внезапно задыхается Вахромеев.

– Алла Николаевна.

– Что – Алла Николаевна?

– Все – Алла Николаевна. Нет ее. Вдребезги. На дороге. Спешила на вызов. «Человек умирает». Не спеши, голову сложишь. И сложила. Пошли на обгон. А там обрыв крутой, овраг, машину занесло… В прозекторскую свезли Аллу Николаевну.

Неестественно согнувшись, плачет на скамейке маленькая седая женщина. Это главный хирург. Ее голова спрятана в локти. Кисти рук обращены к небу. Видна сухая, тощая фигура главного врача больницы. Сыплет мелкий дождь. Нелепая смерть. Нечем дышать – словно кто-то ударил в солнечное сплетение. Это первый день работы. Лицо Вахромеева мокро. От дождя и липкого пота рубашка прилипла к телу. Это был его вызов. И нет Аллы Николаевны.

Вахромеев входит в «скорую помощь».

Неподвижно смотрит в угол Нина Михайловна. Плачет Мария Алексеевна, фельдшер.

Надрывно звонит телефон.

– «Скорая помощь», – говорит Вахромеев.

– Почему нет врача? – спрашивает далекий женский голос. – Полтора часа ждем. Сердечная астма.

– Где?

– Пеньки. Алла Николаевна обещала приехать, но почему-то ее нет.

– Сейчас будем, – отвечает Вахромеев. – Из Пеньков звонят, – говорит он Нине Михайловне. – Алла Николаевна не доехала.

– Так что вы хотите? – сухо роняет Нина Михайловна.

– А ехать-то надо. Так я поеду.

– Ну, поезжайте. Мало нам Аллы Николаевны.

– Но ехать-то надо, – уже настаивает Вахромеев.

– Ну и поезжайте, – отрезает Нина Михайловна.

Вахромеев берет сумку и направляется к выходу.

– Подождите, – останавливает его Нина Михайловна. – Простите меня, Сергей Васильевич. Ехать действительно надо. И поезжайте.

– Едем! – говорит Вахромеев шоферу. – Только скорее. Если можно.

– Это можно, – улыбается шофер, но сразу понимает, что улыбаться нельзя, и сводит брови к переносью.

Машина срывается с места. Скоро будет шоссе.

Асфальт под колесами ровен, потен, наг. Мелькают деревянные домики, автобусная станция, бензоколонка. Город позади.

Должен был ехать он, Вахромеев, и это могло случиться с ним. И тогда после него поехала бы Алла Николаевна. Сыплет дождь, мелькает заброшенный собор, и лишь сиротливо, потерянно смотрят его купола, и все было бы таким же, но по дороге ехала бы Алла Николаевна, а не он.

Перед подъемом шоссе сужается. Шофер включает фары. Свет перерезает мелкие струйки дождя. Дождь летит от света прочь. Обгоняют молоковоз. Шофер сбавляет скорость. В кювете развороченная машина «скорой помощи».

– Это здесь, – бросает шофер, не поворачивая головы.

Промелькнуло и это место. Теперь ближе к тем, кто ждет помощи. Хоть немного ближе. Так должно быть всегда. Помощь идет волнами. Если захлебнется первая волна, будет вторая. И так будет всегда.

– Пожалуйста, скорее, – говорит Вахромеев и сжимает ручку сумки.

– И так уже сто десять!

– И все-таки скорее! Человеку в самом деле плохо. Скорее, если можно. Скорее!

Журнал «Нева» № 4 (1967)

Батрак

Виктор Максимович увидел Антонину Петровну на автобусной остановке и рукой обозначил – подвезу. Нет, не вполне незнакомые люди, дачи неподалеку, но вот так конкретно, я – Виктор Максимович, а я, соответственно, Антонина Петровна – это уже в машине.

Ой, выручили, так выручили, а то будет автобус, нет, неизвестно, да еще иной раз рейсы сдваивают, так если и влезешь, так потом парься в этой душегубке. Вот спасибо так спасибо. Раньше сын возил на дачу, сам и работал, а три года назад женился, съехал к жене, теперь ему на дачу плевать, будет он тратить единственный выходной, чтоб свезти маманю на дачу: а не нанимался, ты вот что, маманя, завязывай ты с этой бодягой, лучше по парку погуляй, дешевле все покупать, чем удобрять наши малые черноземы и надрывать пупок все выходные. А я привыкла, все же два дня на свежем воздухе.

Аналогично, Антонина Петровна, аналогично. Тоже – много ли одному надо, рынок под боком, но не брошу, все сам строил, от первого бревнышка. А дочь с зятем и внучкой сюда не затянуть. Хотя на сборе урожая присутствуют. Особенно ягодного. У нас разделение труда: варенье и прочее изготавливает дочка, а мне на зиму подбрасывают.

Ну, ехать минут сорок. Кто да что? Много чего можно о себе рассказать. С другой-то стороны, о чем и говорить, если не о себе. Не о погоде же, верно? Она и так видно, что хорошая: накал лета, жара, две недели нет дождей, а пора бы.

Машина у вас хорошая, мягко идет, да, машина еще ничего себе, хоть и “Жигули”, и восемь лет, но покуда безотказная. Кормилица! Вечерами людей возите? Нет. Я вообще-то военный пенсионер. Прапорщик (вот! не стал изображать из себя офицера на пенсии, нет, прапорщик – да!), рядом с домом в подвальчике магазин, его так все и называют – “подвальчик”, так я вроде как экспедитор, ну, несколько раз в неделю мотаюсь туда-сюда, товар привожу. Товар не тяжелый, привез, разгрузил – свободен. Если внезапная поездка, вызывают – я рядом живу. Прибавка к пенсии. А что еще нужно, Антонина Петровна? Если не жаться из-за каждого рублика, если решена жилищная проблема (один в двухкомнатной квартире), если руки-ноги действуют, а голова помнит, какое с утра число, так что еще нужно, Антонина Петровна? Да если лето жаркое, да если тебе не сто лет, а только пятьдесят пять.

Ну, если Виктор Максимович о себе поговорил, то ведь Антонина Петровна тоже должна что-нибудь о себе рассказать, воспитанная ведь женщина. Вам хорошо, вы – пенсионер, а мне до пенсии еще три года кувыркаться, сейчас времена такие неровные, что заглядывать вперед можно на неделю, месяц, но не на три же года.

Значит, так. Она в отделе кадров при большой конторе, нет, не заведует, что вы, а дела производит, да, но что характерно, контора при администрации, так что платят нормально. Жилье как у вас, и тоже одна живу. А муж где? Ой, мы так давно разошлись, что я даже не помню, был ли он. Вспоминать не буду – настроение портится.

А у меня жена семь лет назад умерла. Слушайте, сорок три года и рак легкого. Слушайте, не старая ведь, сорок три года. Дружно хоть жили? Да, жили дружно. Очень жалею. Хорошая была женщина, не забываю, нет.

Да, но жизнь ведь идет, так, Антонина Петровна? Она ведь на прошлом не останавливается, она ведь продолжается. А почему? А потому, что она всех умнее: и познакомит, и удалит, если ты ей надоел, и все по своим местам расставит.

Странное дело: Виктор Максимович говорил и говорил и не боялся показаться болтуном.

Тут такое: эта женщина ему понравилась. За пятьдесят (правда, чуть-чуть), а стройная, волосы светлые, некрашеные, и, что удивительно, совсем без седины. Но что больше всего понравилось Виктору Максимовичу – глаза. Зелено-голубые и блестят. Да, и вот еще что – очень мягкая улыбка.

А внуки у вас есть? Нет, вздохнула, этих молодых сейчас не поймешь. Вроде бы у них все есть: и машина хорошая, и жилье, и магазинчик (косметикой торгуют). Хотим еще малость для себя пожить. Вот расширим магазин, а там будет видно. Сейчас многие деловые обходятся без детей. Вот вы жили для нас, а мы теперь для себя поживем. А может, и не получается, сами не говорят, а вламываться я не хочу.

Так и доехали. Ну, вот и мой дом. До свидания, Антонина Петровна. Спасибо, Виктор Максимович. В дом не звала. И это даже понравилось Виктору Максимовичу: только познакомились, и сразу в дом – это все же перебор.

Значит, в следующую субботу стойте на том же месте. Подвезу.

И подвез. И в этот раз Антонина Петровна пригласила его к себе – небось голодные, малость поужинаем. Это хорошо. А я даже бутылочку припас. Только вот машину куда-либо приткну.

Нет, хорошо так это посидели. Она пару рюмок приняла, и он несколько, и заклевали очень даже неплохо.

А вечер был ясный, солнце светило вовсю, небо было жаркое и выцветшее, и от этого вечера, от принятого и съеденного, а также от того, что против него сидит женщина, которая ему нравится, было у Виктора Максимовича какое-то даже переполнение счастьем. Нет, правда, даже и петь хотелось.

Ну, он так это и заметил: а не пора ли нам поближе познакомиться, исключительно для полноты счастья. Ну, если мужчина и женщина не противны друг другу, а они ведь не противны.

И тут Антонина Петровна удивила Виктора Максимовича, даже и сразила: а знаешь, мне это неинтересно, мне это не нужно. Нет, ты не обижайся, Максимыч, ты приятный мужчина, но мне это не нужно, нет, не сегодня, а я вообще без этого спокойно жила и живу.

Ну, Виктор Максимович засобирался – поздно уже. А знаешь, Антонина Петровна, давай я тебя в субботу с собой захвачу. Да и помогу маленько.

На такое предложение Антонина Петровна согласилась, и в субботу Виктор Максимович работал на ее участке. На свой даже и не заглядывал – все же пятьдесят пять, не мальчик двойную работу делать.

И уже в этот раз они не только выпили и закусили, но Антонина Петровна разрешила ему остаться на ночь, ты же, Максимыч, устал, вот и отдохни. То есть Виктор Максимович понимал так: ей это не нужно, но если человек хороший и поработал на тебя, отчего же не уступить в такой малости. Ну, если для полноты его счастья.

Она ему как раз понравилась своим спокойствием: и то сказать, не молодые же люди, чтоб орать, как в американских фильмах, и кувыркаться, что акробаты. Спокойные немолодые люди.

Между тем Антонина Петровна нравилась ему все больше и больше, и он постоянно хотел, если сказать точно, услужить ей.

Да, а был Виктор Максимович человеком рукастым, ну, то есть, он абсолютно все умел делать. И вот он отладил ей водопроводную систему и все починил, что нужно было чинить, и какую-то полку на кухне повесил (а без этой полки, уверял, ну никак).

Словом, так. Месяца два Виктор Максимович целиком был при Антонине Петровне. На свою дачу даже не заглядывал. Как бы махнул рукой: один раз живем, нравится ему эта женщина, так и пусть простаивает дача без него. Живой человек дороже дачи, так ведь? Уже и на неделе забегал к ней – а просто посидеть, соскучился.

Как-то даже намекнул, а что я прыгаю туда-сюда, что блоха. Может, и не прыгать? То есть так ему эта женщина нравилась, что хотел бы он все вечера быть при ней, то есть телек вместе посмотреть, побалакать, да и баиньки.

Но Антонина Петровна так это уклонилась, мол, много лет жила без мужчины, и давай, Максимыч, не ускорять события, сам же говорил: жизнь умнее нас, так не будем ее подгонять.

Все это так! Но какое дело: Виктор Максимович начал понимать, что они не совсем одинаково расположены друг к другу. Он бы с ней не расставался вовсе, а она – только когда нужны были мужские руки.

На даче повкалывать – это да, ужин и оставайся у меня, или что отремонтировать (дом без мужчины был запущен) – это тоже да. А если на дачу ехать не надо (сильный дождь), то ты, Максимыч, сегодня не приходи, иду к подруге, она заболела.

То есть у него проклевывалось понимание, что Антонине Петровне трудно жить без мужских рук, вот держит она при себе Виктора Максимовича. Ну, может, это у него от излишней обидчивости: вот он все более и более к ней располагается, то есть ему бы подольше понежничать, а она терпеливо ждет, когда же мужчина справит нехитрое свое дело.

И однажды Виктор Максимович с горечью сказал своему другу: я для нее батрак. Может, ей проще было бы деньгами расплачиваться, но знает, что я не возьму. Да, я батрак. И хоть нравится она мне, такой красивой и душевной женщины у меня никогда не было, но придется, видать, расставаться.

Для души – это одно, а если просто найти женщину – это уже вопрос житейский. То есть мужчина вполне еще может рассчитывать на постоянное лицо противоположного пола. Есть жилье, здоровьишко покуда не подводит, роста среднего, да, лысоватый, но ведь и возраст уже, белесый, тугой, что хорошо накачанный мячик. Главное же, напомнить, есть жилье и здоровье.

Я всю жизнь отбатрачил в армии, и еще в пожилые годы батрачить – это все же перебор. Но главное – обидно.

Это очень короткая история. А потому, что лето кончилось, урожай с дач собран, пошли дожди, и так-то, если разобраться, особой нужды в Викторе Максимовиче больше и не было.

Да, обижался. Да кто ж не будет обижаться? Более в нем нужды нет, ну, так обойдется и без Виктора Максимовича. Разве не обидно? Хоть ты Виктор Максимович, хоть не Виктор Максимович, а все одно обидно. Обижаться-то обижался, но и понимал Антонину Петровну – вот как оно. Жила много лет одна, а проживет и далее. А, говорят, некоторым женщинам в одиночестве жить спокойнее. И она вовсе стала уклоняться от субботних встреч: то к сыну надо съездить, то у подруги день рождения, это все понятно, женщина ведь человек изобретательный, особенно если ей существо противоположного пола не так уж дорого и ненаглядно.

Терпел сколько-то времени, а однажды, уходя от Антонины Петровны, пропел песню своего раннего детства: “Прощай, Антонина Петровна”, ну да, то самое – неспетая песня моя.

Нет, не то чтобы он навсегда уходил, нет, пару недель подождем, а вот потом уже будем жить так, словно бы летне-осенних встреч и не было.

Но! Ты думаешь: я сделаю так-то и так-то, а потом будет то-то и то-то. А жизнь-то проще нас! Ну, не так она проста, типа пареной репы или вареного яйца, но что она попроще наших планов, а тем более ожиданий, тут и говорить нечего.

Короче. Выждал Виктор Максимович две недели и пошел к Антонине Петровне вовсе попрощаться (ну да, расставаться вы расстаетесь, но поговорить-то надо. Поговорить-то надо, а как же!).

Звонит в дверь – никто не открывает. Вдруг слышит слабый голос: входите, дверь открыта.

Антонина Петровна лежит в постели бледная и, главное, шелохнуться не может. Представляешь, Максимыч, вчера всю спину прострелило. Шелохнусь или кашляну – кол в поясницу вгоняют. Ну, это радикулит, уверенно сказал он, у меня такое бывало. И не раз. Тепло, мази, и пройдет.

Так-то оно так, пройдет еще когда, а шелохнуться она не может сейчас. И Виктор Максимович напрочь забыл, что пришел он прощаться. Ну да, хоть он и батрак, но человека в беде бросать не привык. Спросил про лекарства, да, доктор сегодня был, соседка сбегала в аптеку.

Короче, Антонина Петровна лежала неподвижно две недели. Ну, ее лечили, это все понятно. Днем Виктор Максимович ездил по своим рабочим делам, но все вечера неотлучно был при Антонине Петровне.

Ну, приходила подруга, это все понятно – днем выхаживала. А самую трудную работу, перестелить постель, к примеру, оставляли Виктору Михайловичу. А перестелить – это как? Это взять Антонину Петровну на руки и, осторожно прижимая к себе, перенести на диван, а потом уже и обратно.

Однажды заметил, что Антонина Петровна обняла его, и он отличил, что это она не боль облегчает, но благодарит его. Ничего друг другу не сказали, но непонятным образом Виктор Максимович понял: что-то стронулось в Антонине Петровне, и он уже не нужный человек, не батрак, а кое-кто поболее.

Да, вот еще что: Виктору Максимовичу нравилось держать ее на руках: она такая легкая и беззащитная, что сердце его, рассказывал, буквально поднывало от жалости.

Потом она месяц пролежала в больнице, и, когда выписывали, сказали: вам нельзя наклоняться и поднимать за один раз больше двух килограммов.

Ездил в больницу, это понятно, а когда выписали, приходил каждый вечер. Ну, поужинают, телевизор посмотрят, Виктор Максимович что-либо поделает по дому (покуда хозяйка не может наклоняться и поднимать тяжести), и как-то оно так складывалось, что ему покуда удобнее вовсе сюда переселиться. А хотя бы до полного выздоровления Антонины Петровны.

Но однажды Виктор Максимович не пришел. День, два – нет Виктора Максимовича. Может, заболел. Позвонила – нет никого. Тогда она пошла в “подвальчик”, магазин, где работает Виктор Максимович.

Нет больше нашего Виктора Максимовича. “КамАЗ” раздавил его машину, что букашку. Без вариантов и восстановления. А Максимыча как раз сейчас хоронят. Мы бы все пошли, хороший был человек, но надо же кому-то работать.

И это все! Взяла такси, успела бросить ком земли на могилку.

К ней подошел друг Виктора (однажды они что-то ремонтировали на ее кухне). Виктор очень хорошо к вам относился. Она горько заплакала, а потом внезапно оборвала рыдания и улыбнулась застенчивой, как у девочки, улыбкой. Да, вот именно застенчивой улыбкой предпенсионной девочки.

А вы знаете, месяцы, которые мы были с Виктором, и есть лучшее время моей жизни. Я ведь всю жизнь, как и положено, о ком-нибудь заботилась. А обо мне не заботился никто. Вот только Виктор. И она снова, и уже безнадежно, заплакала.