Текст книги "Аксенов"

Автор книги: Дмитрий Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Глава 5.
ПРОПЛЫВАЯ НАД ГНЕЗДОМ СОВЫ

«Вечерний ритуал распития хереса в вашингтонском институте, известном под кличкой Тройное Эл, то есть Линкольн Либерал Лииг, или иначе – Либеральная лига Линкольна, был в полном разгаре. Не менее сотни исследователей с международной репутацией толпились вокруг овального стола, жужжа как рой трудовых пчел. Дух академического сотрудничества… явно преобладал над сплетнями.

Можно легко предположить, что никто (или почти никто) в этой славной толпе, так живо потребляющей всеобщую элегантность вместе с традиционным академическим напитком, не догадывался, что находится под пристальным наблюдением сверху.

…Мы имеем в виду, говоря „сверху“, один из прихотливых балкончиков, расположенных под гигантским куполом супермодернистской конструкции, известной в Вашингтоне, округ Колумбия, под кличкой Яйцо. Одним из наблюдателей был спецагент Джим Доллархайд, контрразведка ФБР. Вторым – Каспар Свингчэар, начальник службы безопасности Тройного Эл.

– Скажите, что вы думаете об этой симпатичной толпе внизу? – спросил спецагент.

– Вы имеете в виду эту свору бездельников? Большинство из них – это отходы человеческой расы…

– Но кто же все-таки в этой толпе может быть советским шпионом?

С полным презрением Каспар Свингчэар пожал плечами:

– Да никто! Слишком низкая квалификация для любой ответственной работы».

Так шутливо описывает Аксенов в романе «Желток яйца» как бы нравы знаменитого Института Кеннана, в котором в 1981 году ему довелось получить фэллоушип [209]209
  Особая стипендия для уже состоявшихся и авторитетных исследователей, писателей, философов, присуждаемая солидными научными и образовательными учреждениями специально для того, чтобы стипендиат – фэллоу – мог, не занимаясь другой работой, завершить какой-либо проект.


[Закрыть]и потом год – до истечения в 1982-м срока проекта – писать свой другой американский роман «Бумажный пейзаж» – первый, название которого пришло ему в голову не на русском, а на английском языке.

«Бумажный пейзаж» – это сатира. Сатира на советскую жизнь. История о том, как научный сотрудник Игорь Велосипедов – простак, тридцатилетний мальчик нежный, кудрявый, влюбленный – попадает в сложную ситуацию. С одной стороны, любовь и ревность – Фенька Огарышева, юная художница-гедонистка, уверенно прокладывающая себе в царство свободы дорогу не только грудью, но и другими частями тела, энергично блудя с наставниками по живописному ремеслу. С другой – советская власть – все та же Степанида – со всей своей бюрократией, счетами, уведомлениями, заявлениями, извещениями агитпункта и избирательного участка, календарями Ленинского университета миллионов… С горами бумажного хлама, заполняющего жизнь человека, погребающего под собой эту жизнь, высасывающего соки из ее человечьего тела в тело бумажное – незнамо чье – чудовищное. А тут еще письмо из ОВИРа: «Вашу поездку в Народную Республику Болгария Мосгорисполком счел нецелесообразной». И еще повестка к следователю в качестве свидетеля, плюс – зов в военкомат, на поверку готовности к утверждению мира во всем мире.

Ну как тут – завтракая яйцом и кефиром – не понять: жизнь не удалась… А ведь это не самое лучшее, чем можно начать созидательный день. И как тут младшему лейтенанту Велосипедову не включить воображение: восстание в войсках, в предрассветном тумане – танки на перекрестках, два младших лейтенанта в одной башне – он и она… Короче – броня крепка. Короче – Сенатская площадь. Константина! Константина! Короче, героическое поражение и глубина сибирских руд. А может – победа? Триумф демократии над бюрократией, флаги на башнях?!.. А, Велосипедов?

Короче, при прямом столкновении двух могучих сил на бранном поле нежной душе может быть (почти) гарантирован нервный срыв.

А тут еще кругом юные люди – любители джазовой скрипки – со своими элитарными замашками. Советские партаппаратчики во всей красе. Опять же – Комитет государственной безопасности: с генералами, офицерами, проверками на мужскую дружбу и лихими утехами. Нежнейшие требования: подписать немедля письмо деятелей науки, культуры и всего остального, осуждающее Солженицына и Сахарова. А также – диссиденты и около того, циничные деятели искусств, ну и, конечно, африканские гости, наглядно демонстрирующие местным жителям свое к ним презрение.

А ведь жизнь не стоит на месте – влечет! А что ей ответишь, если у тебя яйцо да кефир, а у начальства – по талонам языковой колбасы кило, шейки полкило, британский джин, да итальянский чинзано, да водка винтовая, плюс – крабовое мясо, и всё для баб? Не ровен час – задиссидуешь! Не успеешь оглянуться – пропадешь. Бар «Лабиринт». Драка. Стычка во дворе с сутяжной старушенцией Анной Светличной. Получение чугунным утюгом по голове. Суд. Приговор. Потьма. Америка. Да что ж это, чувачки?

Попал поневоле в Нью-Йорк – обратно возврата уж нету. И надо тебе, юноша бледный со взором смущенным, постигать капитализм. Ан – оно и не так трудно – ибо там уже и бывший секретарь комсомольской организации Большого театра Саша Калашников, и звездочки-балериночки, и менты, и умные сионисты, и почти все участники советского периода романа. И вот ты обнимаешь свою любовь на Юнион-сквер, не понимая – то ли схлопывает над вами Манхэттен сияющие зубья, толи простирает бескрайние дали, где ты – в жерле вулкана или на пике горы… И пока по небесному окоему текут мимо вас облака, полные огня и мрака, видишь, что счастлив и будешь жить дальше.

Вот такие сочинения выходили из-под пера Аксенова в Институте Кеннана – во флаговой башне Смитсониевского замка, что стоит прямо на Молле – между зданием Конгресса и монументом Джорджу Вашингтону. Архитектурно это странное кирпичное здание и в самом деле представляет собой замок с башней, на которой трепещет знамя высокой академической институции.

Сама же институция, учрежденная в декабре 1974 года в структуре Международного научного центра имени Вудро Вильсона по инициативе видного дипломата Джорджа Ф. Кеннана и историка Фредерика Стара и названная в честь видного исследователя России Джорджа Кеннана-старшего, имеет целью обогащение знаний о России и странах бывшего СССР. Впрочем, когда Аксенов был приглашен в институт в роли исследователя-стипендиата, СССР не был бывшим. И по понятным причинам, институт не давал стипендий советским ученым, чиновникам, представителям СМИ и частного сектора. Но уже тогда стипендиаты имели доступ к лучшим библиотекам, архивам, научным ресурсам США, а также возможность общаться с интересными и полезными людьми.

Такому общению и служил описанный Аксеновым ритуал распития хереса (шерри) в зале, именуемом «Ротонда». Кстати, он, похоже, произвел на Василия Павловича такое впечатление, что был увековечен не только в «Желтке яйца», но и в написанном под крышей института «Бумажном пейзаже», а также в книге «В поисках грустного бэби». Причем во всех произведениях автор не столько наслаждался аристократическим напитком, сколько тревожился по поводу беззаботности американцев.

Казалось бы, что тут такого? Собрались милейшие и, весьма вероятно, умнейшие люди гуманитарного сообщества употребить по рюмашке, о чем тревожиться-то? А о том, что «вот так они доупотребляются. Вот так доиграются. В тревожное время, когда тоталитаризм прет отовсюду, они болтают и попивают шерри». На это не преминул указать автору некий знакомый ему по СССР эмигрант. Ну, то есть ни минуты покоя. Вечный бой. Держи, товарищ, порох сухим!.. И хотя писателю удалось успокоить гостя, сообщив, что немедленно после шеррипития вся компания разойдется «по офисам чистить дедовские карабины», в тираде беглеца слышались отголоски тревоги автора.

Была ли она обоснованной? Мороз на Востоке крепчал. Вслед за Леонидом Брежневым у кремлевского штурвала встал Юрий Андропов. То есть для американских советологов и кремленологов настала интереснейшая пора – смена владык! Есть, что поизучать. О чем потолковать. Обо что поломать умные копья. А когорта специалистов по России подобралась в Штатах весьма солидная и компетентная.

Кстати, к тому времени Аксенов был уже 16 лет знаком с директором и одним из основателей центра Вудро Вильсона историком Джимом Биллингтоном. Они познакомились в 1965 году, когда последний появился в Москве в тридцатиградусный мороз в черном пальто, оксфордском шарфе и всепогодном кепи светлого окраса, очень подходящем для прогулок по осеннему Переделкину или Кускову, но не по ледяной улице Горького. Меж тем высокий, краснощекий, окутанный паром профессор, казалось, чувствовал себя прекрасно. Если бы его ученые уши не обещали отвалиться.

Тем временем, – как рассказывал мне Аксенов, – готовясь к отправке в новый поход от одного творческого клуба к другому, Джим и Вася «отчаянно напились, вывалились на мороз, и я сказал: „Чтоб ты не сдох, я тебе дарю меховую шапку“». То есть молодой, сообразительный и милосердный советский прозаик Василий снял с буйной головы богатую русским теплом шапенцию и надел на хрустящую льдинками макушку интересующегося, но угасающего заокеанского интеллектуала.

И тот в долгу не остался – отдарился «кепи олл сизонс». Этот головной убор ждала занятная судьба. В том же году Аксенов прибыл в ней в город Прагу. Прибыв, был увлечен в бар «Ялта», где восхитился игрой пианиста, которому в знак расположения отдал кепочку. А какое-то время спустя она выпрыгнула в другом заведении. Пианист передарил ее, отправив гулять по Праге, Европе и миру… «Я про это кепи написал рассказ, – делился Аксенов, – но потерял – не могу найти. А оно время от времени всё попадается. То там, то сям…» [210]210
  Есть и другая версия, изложенная в книге «В поисках грустного бэби». Пианист из бара «Ялта» подарил кепку какому-то скандинавскому саксофонисту. Тот еще кому-то. Тот – другому. И она вновь вернулась к Аксенову – ее отдал писателю японский борец дзюдо. А потом ее сорвало ураганным ветром на эстонском острове Саремаа в Балтийском море. Не иначе, когда они гостили там с Анатолием Найманом. А может, и нет.


[Закрыть]

Так вот этот Джеймс Биллингтон, прощаясь со спасителем близ отеля «Метрополь», сообщил, что увозит из Москвы труд по истории русской культуры под названием «Икона и топор», который лежит вот здесь – в чемодане. Чтобы подкрепить это сообщение, он открыл кейс и предъявил пачку страниц. Тут неожиданный порыв ветра, пролетавший по проспекту Маркса, вырвал листы из рук исследователя, и он, вместе с русским другом, комично запрыгал посреди одной из главных магистралей столицы, вырывая свой труд из пасти беспощадной зимы.

И вот теперь автор «Иконы и топора» принимал в Вашингтоне своего надежного партнера по московским похождениям и приключениям.

Тут важно добавить несколько слов о Научном центре имени Вудро Вильсона [211]211
  Вудро Вильсон – двадцать восьмой президент США с 1913 по 1921 год.


[Закрыть]. Это в высшей степени респектабельное учреждение было основано в 1968 году и служит мемориалом президенту США, который возглавлял страну в один из сложнейших моментов истории – во время Первой мировой войны и послевоенного периода. Этот человек был убежденным пацифистом, верил в возможность мира и стоял у истоков Лиги наций – первой попытки создания международной системы безопасности.

Центр Вудро Вильсона не связан с политическими партиями и существует на средства государственных и частных фондов, занимаясь изучением международных отношений и обеспечивая свободный диалог интеллектуалов из разных стран. Сотрудники и стипендиаты центра видят свою миссию в развитии связей между миром идей и миром политики, миром забот и тревог креативного класса и пространством принятия решений.

Тот факт, что Василий Аксенов стал стипендиатом института, работающего в структуре именно этого центра, конечно, не случаен и объясняется не столько приятельством с Джеймсом Биллингтоном, сколько верностью центра классическим либеральным ценностям. Как известно, многочисленные американские фабрики мыслипредставляют широчайший мировоззренческий спектр – от крайне консервативных до ультра-либеральных идей. Центр Вудро Вильсона находится, скажем так, на полградуса левее центра и потому отвечал взглядам Аксенова, который уже тогда говорил о себе: «Я консервативный либерал или либеральный консерватор». В его заявке на стипендию излагался сюжет, где дух свободы и гуманизма торжествовал над тиранией бюрократии.

Это устраивало наследников президента Вильсона. Они, впрочем, давали стипендии и китайским партийцам, и польским диссидентам, и новым философам Галлии.

Их кабинеты располагались как раз в башне Смитсониевского замка – удивительного здания с витражными окнами и подъездом, подобным парадному входу в королевский дворец, где царствует гарант конституции какой-нибудь небольшой благородной монархии. Представители разных мировоззрений, погруженные в свои занятия, общались, тем не менее, живо и дружелюбно. Когда китайский партиец, познакомившись с советским беженцем, услышал, что тот был лишен гражданства за литературную деятельность, на его лице отразилась тень благородной эмоции и он выразил изгнаннику сочувствие и недоумение по поводу этого акта. То есть повел себя так, будто за его спиной не красный Китай, а как минимум британский парламент. Француз же печально пожал плечами: видимо, возможность торжества свободы и справедливости в этом мире казалась ему весьма туманной. Что же до польского профессора, то он как раз работал в Институте Кеннана во время переворота Ярузельского и теперь не знал, кто он: то ли политический беженец, то ли гость. Гражданства его не лишали, но возвращение становилось всё более проблематичным.

Работалось Аксенову хорошо. Обретенные благополучие и покой резко контрастировали с последними годами жизни в Союзе. Он мог читать советские издания (не зря говаривал Виктор Некрасов: чтение «Правды» – хорошее лекарство от ностальгии), писать «Бумажный пейзаж», общаться с гуманитариями всего мира.

Впрочем, не все гости чувствовали себя спокойно в его присутствии. Так, советские визитеры при встрече с ним на ученых мероприятиях обнаруживали либо медленную дрожь, либо нежданную потерю памяти. «Один из них, – пишет Аксенов в „Грустном бэби“, – мой в прошлом приятель, как-то сидел в двух метрах от меня, однако не замечал меня до такой степени, что я даже стал ощущать некоторую бесплотность».

Но вот вопрос: так ли уж нужна писателю значительная плотность? Не мешает ли она ему парить? Отправляться в полет над башнями Смитсониевского центра, монументами, музеями и водоемами Молла, над куполом Капитолия и портиками Национальной библиотеки? Говорят, такие парения помогают преодолевать притяжение бумажных и иных земных пейзажей… А порой таят и возможности удивительных встреч. Вероятно, в одном из таких воспарений Василий Павлович и познакомился со своей соседкой по башне – древней и мудрой совой, что по легенде прилетела в Вашингтон с дальнего юга, и вот уже 150 лет проживает на чердаке большой башни замка.

Аксенов даже как-то описал, что, когда флаг сильно хлопает под порывами южного ветра, можно увидеть старика, выбирающегося из неоготической амбразуры и «плюхающегося в воздушный потоп. По всей вероятности, это самый „продвинутый“ мыслитель Международного центра, а может, и всего дистрикта Колумбия».

Конечно, можно допустить, что Василий Павлович видел соседа с земли или из окошка офиса, но что мешает предположить, что они встретились над Вашингтоном, где-то близ колоннады мавзолея Томаса Джефферсона… Сова летела погулять в не столь отдаленный национальный парк Шенандоа. Аксенов парил просто так, по-писательски.

Но вот точка в «Бумажном пейзаже» поставлена. Проекты соседей завершены. В последний раз пригубив шерри, они расстаются. Париж, Пекин – take саге [212]212
  Береги себя, пока… (англ.).


[Закрыть]. Поляк помешкал и не поспешил к бойцам отрядов ZOMO. Пришла пора паковаться и Аксенову, чтобы поселиться в Вашингтоне. В 1981 году он и Майя обосновались на улице G на юго-западе столицы. Затем переехали на 3-ю улицу. В мае 1982-го сняли квартиру на Вайоминг – вблизи площади Дюпон и района Адамс-Морган. После жили в апартаментах на Линган-роуд. А потом – в доме на Эвондейл-драйв, 22 030, в Фэафэксе (Вирджиния).

Всё это время Аксенов не то чтобы был погружен в эмигрантскую среду, но контактов с ней не чурался. Его можно было видеть в православных храмах Балтимора и Вашингтона, в Русском доме. Он перезванивался, а бывая в Европе, виделся с Максимовым, Войновичем, Некрасовым, Гладилиным, Зиновьевым, а в Штатах общался с Соколовым, Довлатовым, Алешковским, Неизвестным и другими изгнанниками. И хотя к представителям разных волн эмиграции он относился с разной степенью иронии, отношение было товарищеским, понимающим… Он верил, что, несмотря на ностальгию и сложности «вписывания» в новый мир, эмигранты могут добиться в нем успеха. Чем они хуже ирландцев, поляков, немцев, мексиканцев, а также восточных европейцев, сделавших в Штатах карьеру и деньги? Хотя, конечно, лучше не мерить Америку родным осиновым аршином, сохраняя в то же время свою особенную стать. И потом, никто не мешает верить в Россию, а жить на Западе…

И хотя Аксенов в основном рассказывал success stories – истории успеха русских беженцев, судьба людей, оторванных от родины, печалила его. Как и смерть на чужбине.

Об этом – трогательный рассказ «В районе площади Дюпон», где повествуется о судьбе умершего от СПИДа вашингтонца Жени Кацнельсона, под именем которого, по словам Анатолия Макарова, скрыт знакомый ему бывший артист театра «Современник» Лев Вайнштейн. Да-да, тот, что так здорово играл штурмана Леню Гуревича в «Хронике пикирующего бомбардировщика» и Янкеля в неповторимой «Республике ШКИД»… В официальной биографии сказано, что Лев скончался от осложнения после пневмонии, и, возможно, так и было, но это не делает историю Жени менее печальной.

Тема особой экзистенциальной ситуации, душевного состояния под названием «эмиграция», оторванности человека от своей страны звучала в текстах Аксенова и прежде – в очерке «Под небом знойной Аргентины» и в книгах 1970-х годов «Мой дедушка – памятник», «Джин Грин – неприкасаемый», «Круглые сутки нон-стоп». Прозвучит и в больших русско-американо-французских романах «Бумажный пейзаж», «Новый сладостный стиль», «Кесарево свечение», «Редкие земли» и в других…

А пока, работая над романами, Аксенов пробует себя и в англоязычной эссеистике. Он считает, этот жанр близок его читателям – американским интеллектуалам. Сложно сказать, ошибся ли он в оценке аудитории, но другой он не знал и публиковался в изданиях, рассчитанных на осмысленно читающего американца, а не на выбирающего книги по обложке…

Десятого марта 1985 года в New York Times Book Reviwвыходит статья «Успех и советский писатель». Почему слово «успех» стоит в нем на первом месте? Не знаю. Может, автор видел его более привлекательным, чем «советский писатель»… В этой статье Аксенов рассуждает о писательском труде в СССР. О том, что труд этот не только не подразумевает богатства, но не всегда и финансовое благополучие, а также совсем не означает признания читателей и коллег. Много ли продавалось книгу короля тиражей Анатолия Софронова? Многие ли ходили на его пьесы? В самом ли деле пользовался он уважением в писательской среде? Похоже – не особенно. Но ему, как и другим лояльным авторам, покровительствовала власть, и он наслаждался благополучием.

А люди, которых читали миллионы, от трудов праведных не нажили алмазов в каменных пещерах, да и палаты у них были более скромными, чем у американских коллег.

Четырнадцатого апреля того же года в другом престижном журнале New York Times Magazineвыходит эссе «Изгнание в литературной Америке» – о сути успеха в США. Здесь Аксенов впервые публично заявляет, что в Америке, как и в СССР, литература находится в подчинении. Но не самодержавной партии, а всевластного доллара, могущество которого ограничивает авангардный эксперимент и творческий поиск.

Как всегда, Аксенов пишет о своем. О близком лично себе. Имея в виду новую книгу. Уже обсуждавшиеся нами пассажи из «Грустного бэби» и интервью писателя во многом перекликаются с суждениями, высказанными в этих журнальных текстах. Логично увидеть в эссе и фрагменты будущей успешной книги.

Хотя – как посмотреть… Зависит от того, о каком успехе речь – советском или американском? Впрочем, продажи «Бэби» в США были не плохи, как и пресса. А о продажах и прессе в СССР (только уже СССР 1991 года) и говорить нечего.

Нельзя сказать, что Аксенов был баловнем американской критики. Порой появлялись статьи отнюдь ему не дружественные. Так в июле 1985 года американская писательница и постоянный автор журнала CommentaryФернанда Эберстадт опубликовала статью, название которой можно перевести так: «Вон из ящика и – на Запад» [213]213
  Out of the Drawer and into the West. Fernanda Eberstadt, Commentary. Volume 80, Number one, July 1985.


[Закрыть], посвященную начавшим тогда активно публиковаться на Западе русским прозаикам. И тех, кто жил тогда в СССР, и эмигрантов Фернанда объединяет под словом «советские», ибо для нее оно не было обозначением мировоззрения и образа жизни, но лишь указывало на принадлежность к некоей стране. Несмотря на знание политических реалий, ей, тем не менее, было сложно выбраться за пределы стандартных представлений, согласно которым сложно вообразить американца – политического эмигранта. А даже если и получится, то разве он перестанет быть американцем? Так для Фернанды и прописанный в Москве член СП Юрий Трифонов, и вашингтонец Василий Аксенов, и живущий в Париже «ярый антисоветчик» Владимир Максимов – все советские. И все (или почти все) – плохие. Вынувшие из темных ящиков какие-то старые тексты, да прямо – на западный рынок, где и без них добра такого завались.

И хотя у себя на родине они считались солами беллоу, грэмами гринами и гюнтерами грассами местного разлива, западному читателю, считает Фернанда, они чужды. Прежде всего, потому, что эти «ренегаты-коммунисты», «гедонисты – дети „оттепели“» и «православные консерваторы, равно враждебные и коммунизму и Западу», пишут не то, не так и не о том. Вот Аксенов, например, – яркий пример буйного и самовлюбленного анархиствующего гедониста. Обласканный советской властью, баловень системы, он до эмиграции на Запад, подобно Евгению Евтушенко, служил «официальным повстанцем», которого журили, но почти всё ему позволяли. А он дрейфовал от мятежных эскапад к покаяниям и обратно. В остальном же это такой как бы советский Норман Мейлер (хоть и склонный считать себя Хемингуэем) – футболист, саксофонист, друг знаменитостей, хипарь, кутила, киношник и бабник.

Кроме того, он сюрреалист. Почитайте «Затоваренную бочкотару» (по английски – Surplussed Barrelware) – это полное невнятного сарказма сочинение непонятно даже переводчикам, пояснительные ссылки в нем едва ли не превосходят объемом сам текст! И хотя у него есть неплохие вещи, вроде «Стальной Птицы» и рассказа «Поэма экстаза» (образ героя которого, по мнению Фернанды, навеян Мохаммедом Али), в целом, западный читатель, опрометчиво раскрыв сборник, рискует потонуть в потоке «литературных эхо», каламбуров и аллюзий. А «Ожог» – это просто какая-то биография алкоголика и эротомана, который, «несмотря на присущую ему энергию, склонность к красочности в описаниях и дар слова», тем не менее, ничему хорошему не учит.

А чему может научить роман, где «секс, наркотики и алкоголь сделаны основными метафорами иллюзорных свобод», а «все описанные свободолюбцы – пафосные развратники и бездушные дорогие шлюхи»? – сетует Фернанда. «Аксенов, – вздыхает она, – всё к чему прикасается, превращает в какую-то гадость: выпивку – в похмельную дрожь и слезливый бред, секс – в развязность, мастурбацию и насилие. Всё у него редуцировано до уровня бренд-неймов, даже врач у операционного стола благоухает „московским плейбойским букетом: коньяком ‘Реми Мартен’, одеколоном ‘Ярдли’, сигаретами ‘Кент’, спермой и женской секрецией“». И если убрать из «Ожога» все «грязные слова», то там «останется мало что сверх зажигалок „Ронсон“, виски „Джонни Уокер Блэк Лейбл“, автомобилей „фольксваген“ и костюмов от Кардена». И что самое неприятное, пока размазанные в своей ненависти и любви русские герои романа остаются патриотами России (пусть даже неведомой республики 1917 года), герой-американец Патрик Генри Тандерджет обзывает свою страну «шлюхой, чудовищным осьминогом, мешком полумертвой протоплазмы, а американский флаг – заблеванной простыней». Понятное дело, любовь к своей стране – это, пожалуй, единственная добродетель в этой трясине анархистской сентиментальности.

А куда это годится?! Ругал бы лучше свою эсэсэрию и не марал нечистым пером старую славу USA! А он взял да из России удрал и наслаждается жизнью в Вашингтоне, получая денежки за жалобы на американскую массовую культуру. Плохо, что Советская страна так устроена, что «пожирает своих детей, а потом изрыгает их» на американские лужайки.

Можно, дескать, догадаться, что Советы этого типа 20 лет терпели, разрешали ему издаваться тысячными тиражами и разъезжать по миру, включая и Америку, а потом всё же сожрали. А как такого терпеть?

И все они одним миром мазаны – есть получше, есть похуже, но все друг дружки стоят. И чего наши издательства взялись их издавать? Держали бы в эмигрантском гетто, где они понемногу печатались бы для подобных себе. Такой, примерно, вывод можно сделать из объемистой и пафосной статьи Фернанды Эберстадт.

Надо ли говорить, что Фернанда рассердила русских писателей в изгнании?

Владимир Максимов направил в Commentaryписьмо, где, заявляя о нежелании спорить по поводу критического анализа текстов Аксенова, настаивал на неверности оценок ментальности писателя. Называя Василия Павловича другом, главный редактор «Континента» подчеркивал, что речь идет об «одном из самых порядочных и стойких представителей нашего литературного поколения». Да, власти многое ему позволяли, пока не поняли, что не смогут приспособить его талант под свои нужды. Да, ему было много дано, но и терять пришлось больше, чем другим. Особенно когда он вступил в финальный конфликт с властями. Цена, заплаченная им, была выше, чем та, которую платило большинство. «Если завтра, – пишет Максимов, – Евтушенко, к которому я не питаю ничего, кроме презрения, сделает то же самое, я первым подам ему руку».

Что же касается ситуации в американском литературном бизнесе, то Максимов соглашается с Аксеновым: «Мы, воспитанные на вдохновляющих примерах Томаса Вульфа, Уильяма Фолкнера, Скотта Фицджеральда… и других мастеров, стали свидетелями того, как литературные спекулянты превращают великую американскую прозу в базар саморекламы и вульгарного приспособленчества к читательским вкусам».

Отправил письмо в редакцию и Алексей Цветков [214]214
  Поэт, участник неофициальной поэтической группы «Московское время». В 1975 году был арестован. В том же году эмигрировал в США. В 1976–1977 годах жил в Сан-Франциско, редактировал газету «Русская жизнь». Затем переехал на Средний Запад, где в 1983 году защитил диссертацию в Мичиганском университете. В описываемый период преподавал русскую литературу в колледже Дикинсон (штат Пенсильвания).


[Закрыть], указав на ошибки Эберстадт (причислила Есенина к символистам и вообще немало напутала), предположил, что она не вполне компетентна для писания подобных статей.

Commentaryопубликовал оба послания, но сама Фернанда воздержалась от ответа.

Не скрыл своего возмущения и Аксенов. В книге «Американская кириллица» в главе «Гнев Фернанды» он с горечью пишет, что в ее статье «очень много неправды, которую можно отнести и за счет хорошо мне ведомых „русских консультантов“ Эберстадт (она была студенткой в классе Бродского), а можно, впрочем, оставить и на ее совести. <…> Что касается поездки 1975 года в Беркли, то за эту поездку я бился едва ли не целый год… и по приезде написал книгу американских очерков „Круглые сутки нон-стоп“. Забавно, что в них… не содержится почти никакой критики американской жизни».

Кстати, в 1984 году госпожа Эберстадт путешествовала по СССР, о чем написала заметки в Commentary. Судя по ним, Союз показали Фернанде с наилучшей стороны…

В 1975 году Америку к Аксенову никто красивым боком не поворачивал. И он, без сомнения, уже тогда видел вещи, которые вызывали немало вопросов. Но считал нелепым указывать на недостатки американской жизни, будучи советским писателем. И счел правильным делать это, поселившись в США. Чего, видимо, не поняла Фернанда.

Он не хотел писать, подлаживаясь под рыночные вкусы. И тем более под вкус госпожи Эберстадт. Но ситуация неумолимо менялась. Причем не только в Америке, но и в Западной Европе. Выживание издательств во всё большей степени зависело от продаж. Это диктовало политику в области тем, жанров, стилей, имен. И хотя процесс растянулся во времени, это мало что изменило. Еще годы пройдут до того, как владелец крупнейшего французского издательства Gallimard, сделавший состояние на литературе самовыражения – французском «новом романе», – заявит, что сегодня он не стал бы печатать Алена Роб-Грийе и Клод Симон, а уже тогда в США Аксенов сталкивался с неприятием «исповедальной прозы», гротеска…

Еще в 1980 году агент сказал ему: «Василий, здесь нет авангардной традиции». Гротеск, ирония, искренность в искусстве всегда настораживали тех, кто думал о прибылях. Это смущало еще Есенина: «…места нет здесь мечтам и химерам, / отшумела тех лет пора, / все курьеры, курьеры, курьеры, / маклера, маклера, маклера… / если хочешь здесь душу выржать, то сочтут: или глуп, или пьян, // вот она мировая биржа…»

И хотя Аксенову есенинское «ржание души» близко, видимо, не было, настороженность в глазах издателей беспокоила его. Но он оставался оптимистом.

Впрочем, не станем глубоко вникать в перипетии, связанные с изданием книг Василия Павловича в США. Тем более что сам он потом говорил о них, как и о многом другом, так: на самом деле было еще смешнее. И сочинял веселые стихи на английском.

 
There was a man in well known a nation,
He was worth of a modest quotation.
Having beer once he said:
You can grasp outset.
You cannot understand termination.
 

По-русски это могло бы звучать… ну как-то вот так, что ли:

 
Жил-был дяденька в некой известной стране,
Был он скромной цитаты достоин вполне.
Как-то сидя за пивом,
Рек: начало – красиво.
Но, ей-богу, финал не по мне.