Текст книги "Аксенов"

Автор книги: Дмитрий Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Глава 4.
ОБЖИГАЮЩИЙ ВЕТЕР ЛЮБВИ

«Всякий знает в центре Симферополя, среди его сумасшедших архитектурных экспрессий, дерзкий в своей простоте, похожий на очиненный карандаш небоскреб газеты „Русский курьер“ …На исходе довольно сумбурной редакционной ночи, в конце текущего десятилетия или в начале будущего… мы видим издателя-редактора этой газеты 46-летнего Андрея Арсеньевича Лучникова в его личных апартаментах, на „верхотуре“. Этим советским словечком холостяк Лучников с удовольствием именовал свой плейбойский пентхаус…»

А где же в конце того десятилетия мы видим советского по гражданству и российского по самоидентификации 46-летнего прозаика Василия Павловича Аксенова?

В «столице мира и прогресса», на улице Красноармейской близ станции метро «Аэропорт». А равно и на других улицах близ других станций – то за чаркой коньяку, то за высокоумной беседой, то за пишущей машинкой – сочиняющим роман про «неопознанный плавающий объект» – остров Крым. А то и в самом Крыму, история, природа, местоположение и самый воздух которого, возможно, и в самом деле располагает людей творческого склада к фантазии и крамоле.

А что же это, если не крамола – вообразить, что Крым – это не всесоюзный курортный полуостров, а отщепенский буржуйский остров, так и не покоренный красными ротами благодаря роли личности в истории. А личность-то затрапезнейшая – прыщавый лейтенантишко британского линкора – мальчишка Бейли Ленд. Но пока белый Крым и его союзники бултыхались в трясине отчаяния перед лицом врага, он с похмелья явился в башню главного калибра и, угрожая расстрелом, велел открыть огонь. На форсирующих Сиваш большевиков обрушились тяжелые снаряды, взрывы ломали лед, губя целые эскадроны и превращая Крым в неприступную крепость…

Впрочем, одна эта стрельба вряд ли кого остановила бы. Но она воодушевила унылые белые части, и те встали на рубежах, да так, что взяли, да и отстояли Крым.

И вот в Ялте – памятник Бейли Ленду, в Крыму – демократия. Сорок партий бьются за голоса избирателей. Немало народов благоденствует под солнцем «Восточного Средиземноморья», как зовет остров мировая пресса. Экономика растет. Жизнь течет приятно и в целом спокойно, как и положено в культурной и свободной стране. Перед нами – мечта о будущей России (на тот момент казавшаяся несбыточной) или рефлексия на тему: что было бы со страной, не задави большевики республику 1917 года…

И всё вроде хорошо в этой воображаемой стране. Кроме одного – владельца и редактора влиятельнейшей газеты «Русский курьер» – спортсмена и плейбоя Андрея Лучникова. Он одержим великой и жертвенной идеей общей судьбы– стремлением объединить маленький и счастливый Крым с величественной и несчастной метрополией.

Лучников умен, силен, богат, знаменит и талантлив. Он владеет искусством жить, мастерством дипломата и публициста, навыком бизнесмена, управленца, стратега. Он умеет покорять умы и глаголом жечь сердца людей. И использует все эти дарования, трудясь ради слияния Крыма с континентальной Родиной-матерью.

И у него, как положено такому человеку (и как это часто бывает у Аксенова), есть антипод – истеричный и гадкий враг – некто Игнатьев-Игнатьев, чья ненависть к герою замешена на уродливой гомосексуальной тяге и комплексе неполноценности.

А Лучников – герой. То есть личность, творящая историю. Политический фактор. Ну и потом… Он же все ж таки в том числе частично и Аксенов. То есть такой, каким, возможно, хотел себя видеть автор. И дело не в усах, шарме, славе и суперменстве. А в том, что Лучников – круче. Ну, скажем, если у студента Василия и его однокашников не хватило пороху устроить демонстрацию в поддержку мятежной Венгрии, то юный Андрей с одноклассниками по гимназии им. Царя-освободи-теля рванул в Будапешт.

Это сплотило их. И превратило в победоносных «одноклассников» – влиятельную группу крымской элиты. Лучников изменился. Он не стал марксистом. И «другом СССР» не стал. Но возмечтал о единении страны, в котором видел свою историческую миссию.

И ведь точно знал: что там – в Москве – творится. И что царит и на самых на окраинах: пьянка, разруха, голодуха, тупость обывателей, наглость охранителей, маразм властителей. Почти полная подчиненность миллионов воль гнету основополагающего учения и политической машины. Исключение – музыканты, проститутки и фарцовщики. Прочие втиснуты в скрежещущий танк – ржавый, но способный стрелять и давить.

Эта махина пугает. Прежде всего – Аксенова. А еще – возможность капитуляции размягченного демократией, изобилием и левацкой демагогией Запада (витриной и образом которого он сделал Крым) – перед нищей мощью «красного проекта».

Если до 1917 года обсуждать мессианскую роль православной имперской России было уместно, если такая дискуссия была бы объяснима в 1920-х, когда экипаж будетлян – Лентулов, Малевич, Татлин, Хлебников и впрямь взлетал авангардом мирового артистического поиска, то мессианство СССР 1970-х представало клацающим вставными челюстями партийных боссов и лязгающим гусеницами кроваво-ледяным кошмаром.

Меж тем фантазия писателя рисовала будущую – свободную, капиталистическую и процветающую Россию, а тоталитарный СССР виделся травматическим наследием, исторической обузой, старым врагом юной и прекрасной страны, которому она, если это допустит ее элита, может и сдаться, откатившись в тираническое прошлое…

Впрочем, чего бы ни боялся Аксенов, его героя Лучникова и его друзей это не смущает. Их интеллект столь силен, посты столь высоки, а одержимость энергией заблуждения столь сильна, что они увлекают весь остров, включая завзятых монархистов и своих любимых, вслед за собой в пасть чудища. Рефлексируя при этом таким примерно образом: «…сможет ли большая и сильная группа людей не раствориться в баланде „зрелого социализма“, но стать ферментом новых, живых антисталинских процессов?» – хотя и задаваясь вопросом: посадят ли их во Владимирский централ или вышлют в Кулунду?..

«Зрелый социализм» отвечает им прикладом в темя. Избежать его удается лишь тем, кто, стоя вне политических перипетий, просто не принимает крымо-советского слияния-поглощения по причинам эстетического, этического и метафизического свойства. Джазисты, юродивые бродяжки, аполитичные девочки и невинные младенцы бегут с родных берегов в закатные сумерки. Новое поколение ускользает из цепких лап. И красной ракете его не догнать. Да она, в сущности, и не хочет…

В этом – надежда. Последняя надежда Запада, размякшего в неге и, по мнению Аксенова, почти готового, подобно кролику, прыгнуть в пасть удава. Именно метафорой Запада – сильного, но не способного противиться коммунизму, сделал автор остров Крым.

Конечно, об издании книги в СССР и речи быть не могло. Она вышла в 1979 году на русском языке в американском издательстве «Ардис».

Впрочем, главная крамола к этому времени уже была содеяна. В 1975-м в Коктебеле, под яблоней возле съемной мазанки, был закончен «Ожог» – роман, который, по мнению Аксенова, стал одной из самых жизненных, личных, главных его книг.

«Ожог» – роман трудной судьбы. И «Ожог» – это своего рода судьба Аксенова. Не случайно ему и его автору посвятил песню «Исторический роман» Булат Окуджава, как и Аксенов, ткавший многие тексты из ниток собственной судьбы…

Это – попытка сплести в пределах одного повествования несколько очень важных и личных рассказов. Первый – о любви. О реальности и силе любви в мире, где она, казалось бы, невозможна. Второй – о трагедии собственной семьи, о Магадане, о матери, отце и отчиме. Третий – о себе. Юном и скрытом под псевдонимом Толя фон Штейнбок. О себе молодом, ищущем свой писательский язык. О себе зрелом, измученном и спасенном любовью. Четвертый – о власти, Сталине и сталинщине, собранных в образе чекиста Чепцова. Пятый – об эпохе: 1950-х, 1960-х и 1970-х годах. Об их обещаниях и разочарованиях. Шестой – о Европе и Америке и о месте в мире русского человека. Седьмой – о друзьях и недрузьях: ведь при желании в Игоре Серебро легко узнать писателя Анатолия Кузнецова, в Вадиме Серебрянникове – Олега Ефремова, а в «Блейзере» Смухачеве-Богратионском – упакованных в общий пиджак Никиту Михалкова и Андрона Михалкова-Кончаловского. Можно увидеть в романе немало историй и попытаться угадать многих современников.

Но оставим это любителям таких упражнений и обсудим: а может ли быть так, что общая «рамка», объединяющая истории и людей, живущих в «Ожоге», это – спасение?

Конечно, был и протест. Этический, эстетический, экзистенциальный. Но главным было утверждение: можно спасти душу живу! Несмотря на сделки с совестью. На мат, перегар и хулиганство. На бардак, уныние и море грехов и соблазнов. Реальность покаяния и спасения несмотря ни на что!

Не потому ли книга так смутила власть? Включая КГБ. А точнее – его Пятое управление, занимавшееся защитой строя от инакомыслящих и сделавшее многое, чтобы не допустить распространения романа в самиздате в СССР и его выхода за границей.

Впервые свет на эту ситуацию пролил полковник КГБ Ярослав Васильевич Карпович. Сотрудник, отвечавший за операцию, связанную с «Ожогом», рассказал о ней в двадцать девятом номере журнала «Огонек» за 15 июля 1989 года в статье «Стыдно молчать». Текст вышел в рубрике «Прошу слова» и произвел фурор. Все, для кого это стало новостью, – изумились. Те же, кто читал иносказательную историю об «Ожоге» в романе «Скажи изюм», удивились меньше, и прежде всего тому, что высокопоставленный сотрудник спецслужб открыто сообщил следующее: «В конце 70-х я познакомился с писателем Василием Аксеновым, написавшим… резкий и талантливый роман „Ожог“. С разрешения начальства я встретился с Аксеновым и долго с ним разговаривал. Потом мы еще несколько раз встречались. Я заочно знал его как несчастного сына еще более несчастной Е. С. Гинзбург, автора искренней книги „Крутой маршрут“. Я искренне сочувствовал судьбе матери и сына, поэтому мне удался разговор с Аксеновым, и он пообещал не распространять рукопись романа „Ожог“. Издавать роман он пока тоже не собирался.

Состоялось джентльменское соглашение… Я был доволен. Начальство – тоже».

Проверить точность сведений, изложенных полковником Карповичем, не удалось, как и получить доступ к документации по этому вопросу (как сказано в ответе на запрос, в архивах она отсутствует). Но можно сравнить написанное Ярославом Васильевичем с тем, что пишет Василий Павлович. Аксенов с разной степенью иносказательности повествует о ситуации в трех текстах: в романе «Скажи изюм», в книге «Американская кириллица» и в изданном после смерти автора романе «Таинственная страсть».

В каждой из книг «джентльменскому соглашению» посвящены пространные периоды. Поэтому, имея в виду их доступность, ограничимся скромными цитатами.

«Скажи изюм»: «Если „Щепки“ [77]77
  В полном шифровок «Изюме» под псевдонимом «фотоальбом „Щепки“» узнаваем именно роман «Ожог».


[Закрыть]появятся на Западе, у вас будет только две альтернативы… Или покаяться… Либо… отправляться туда, где издаетесь… Откровенно говоря, нам бы не хотелось, чтобы советское искусство теряло такого профессионала… Вас ведь и у наслюбят…» И в ответ на раздраженную тираду главного героя «Изюма» Андрея Огородникова, что, мол, он о «Щепках» и думать забыл, звучит вопрос: «Можно ли так понять, что вы не собираетесь печатать „Щепки“ на Западе?

– Да и не собирался никогда, – буркнул Огородников.

„Вру или не вру?“ Самому не понятно.

– Важнейшее решение вы сейчас принимаете… Отказ от публикации „Щепок“, безусловно, будет означать, что вы остаетесь в рядах сов… Ну, словом, в рядах отечественного искусства. Если по-джентльменски заключаем договор… то и от нашей организации хлопот у вас тоже не будет. <…> Итак, лад ы ?

– Ну, если угодно, лад ы ».

«Таинственная страсть»: «…Мы прочли ваш роман „Вкус огня“ [78]78
  В не менее полной шифровок «Таинственной страсти» под псевдонимом «Вкус огня» легко узнаваем опять же – «Ожог».


[Закрыть].

– …Никто не читал, а вы прочли. Как это так получается, товарищи офицеры?

– …Вы профессионал своегодела, а мы профессионалы нашегодела. Книга у нас. Мы ее прочли. Это сильный роман. К сожалению, не только сильный, но и… в прямом смысле антисоветский. Нам известно, что наши коллеги из Лэнгли (штат Вирджиния) делают ставку на ваш роман. Если он выйдет в свет, они постараются раздуть шумиху под стать „Архипелагу ГУЛАГ“… Если это произойдет, то нам придется с вами попрощаться. <…>

– …Я согласен с оценками романа „Вкус огня“, за исключением одной. Да, роман получился сильный… но отнюдь не антисоветский. Роман вообще не может быть антисоветским по определению. <…> Я опасался подпасть под такую классификацию и потому вообще воздерживался от мысли о его возможной публикации…

– На Западе? – уточнил генерал.

– Ну не на Востоке же!..

– У нас… всё можно опубликовать – теоретически, а практически время еще не пришло. Согласны? Давайте так: вы зарекаетесь печатать „Вкус огня“, а мы обещаем ни на йоту не вмешиваться в ваши дела… не чинить вам никаких препятствий ни в публикациях, ни в экранизациях, ни в путешествиях. Скрепляем рукопожатием.

Все-таки пожал».

«Американская кириллица»: «…Я закончил свой главный крамольный роман „Ожог“. Сделал 4 экземпляра на пишмашинке и дал читать нескольким ближайшим друзьям. По прочтении собрались, и один из друзей сказал: „Эта штука, старик, не слабее ‘Фауста’ Гёте, а потому надо ее либо закапывать, либо засылать за бугор“».

Шансов на публикацию романа на родине не было. Просто в силу разницы в представлениях Аксенова и власти об искусстве и политике. Если для первого роман в принципе не мог быть антисоветским, ибо имел отношение не к земному, а к метафизическому, то для второй, – которую писатель и его друзья звали Степанидой Власьевной, – антисоветским могло быть всё. И прежде всего – метафизическое. Ибо – оно неуловимо. Не контролируемо. Не осязаемо органами пролетарской диктатуры. Дух дышит, где хочет, – эту евангельскую правду Степанида принять не могла. Ведь если есть нечто ей неподвластное, то какая ж тогда она власть? Если, веруя во спасение души, человек ее не боится, то это опаснее, чем обвинения в злодеяниях. Ибо бесстрашный говорит: деяния и слуги твои злы. И ты – зло. Но я не боюсь, ибо свободен в духе.

– Поня-я-я-тночка! – решила Власьевна. – Не могу уследить за творчеством как таковым – разберусь с его плодами. С конкретной книгой, например.

Но и это не удалось. «Ожог» «ушел» за рубеж. Как именно – выяснить, увы, не удалось. Ни друзья Аксенова, ни его оппоненты мне об этом не рассказали. А встречаясь с Василием Павловичем, я так и не спросил его. Эта операция описана в части второй «Американской кириллицы», но, не имея оснований полагать, что описание не вымышлено, отсылаю вас к этой захватывающей шпионской истории… [79]79
  Аксенов В. Американская кириллица. Проза и стихи. М., 2004. Ч. 2. Открытие темы.


[Закрыть]

Короче, «Ожог» («Щепки», «Вкус огня») отправился туда, где мог быть издан. И стал инструментом, изменившим жизненный маршрут автора.

Полковник Карпович (а с писателем толковал он – не генералы) вспоминает: «Я рассуждал таким образом: за рубежом пока не выйдет талантливая книга, компрометирующая нашу действительность, а я ничем не погрешил против творческой свободы хорошего писателя. При этом надеялся, что наступят другие времена» (курсив мой. – Д. П.) – а обойтись без него трудно потому, что эти слова из статьи 1989 года удивительно созвучны словам из романа «Скажи изюм» 1980–1983 годов, который Ярослав Карпович вполне мог читать. Там, урезонивающий героя генерал говорит: «Конечно, альбом ваш – выдающееся произведение искусства… и давайте, товарищи, не будем его окончательно хоронить. Будем ждать».

В приведенных фрагментах обращают на себя внимание довольно странные намеки: «наступят другие времена», «время еще не пришло», «будем ждать»… Неужто вооруженные бойцы партии предвидели – и ждали – ее конец? Иначе и представить себе публикацию такой книги было невозможно… Впрочем, роман вышел в свет куда раньше, чем Степанида Власьевна покинула свою дымную кухню, – в 1980 году в «Ардисе».

Рядом с заголовком значилось: « Посвящается Майе».

В романе хитро всё устроено с главными героями. Сперва кажется, что их пять – знаковых персон того времени: скульптор, джазмен, физик, медик и писатель. Скульптор Радий Хвастищев, джазмен Самсон Саблер, секретный технарь Аристарх Куницер, врач Гена Малкольмов и писатель Пантелей по фамилии Пантелей… Но потом, когда речь заходит о Толе фон Штейнбоке, приехавшем в Магадан к своей вышедшей из лагеря маме, выясняется, что эти очень разные (и порой встречающиеся друг с другом) люди – один человек. Один и тот же!

У них – одно детство. В нем их зовут Толя фон Штейнбок. И общее отчество – Аполлинарьевич. Они знают друг друга лучше, чем лучшие друзья. У них одна и та же любовь – рыжая Алиса – пришедшая из колымского детства в их московскую зрелость, из плена тюремного в плен богемный. И у всех – одна родина, и в каждом есть немного автора, плюс – знакомых ему физиков, джазистов, скульпторов, врачей…

При желании их можно увидеть в каждом. В Хвастищеве – условного Неизвестного. В Саблере – условного Козлова (что сделал и сам Козлов в книге «Козел на саксе»), В Куницере – то ли Револьта Пименова, то ли Вадима Янкова. В Малкольмове – Ильгиза Ибатуллина, студента-медика и друга Аксенова со студенческих лет на всю жизнь. Только в Пантелее не узнать никого кроме Аксенова. Но и это узнавание – не вполне верное. Ибо Пантелей – не Аксенов, как не Аксенов ни один из его героев, нередко обозначенных местоимением «я» и очень схожих с автором.

Пятерых главных мужчин «Ожога» объединяют детство, дружба, искусство, Москва, «общие облеванные мечты», контрабандно, за пазухой пронесенные в 1970-е из прошлого десятилетия… Общая любовь. И общий враг. Вечный аксеновский враг. Только здесь, в «Ожоге», он жестче, чем в других текстах.

Офицер МГБ Чепцов – сокрушительное детское воспоминание. Он арестовывал маму. Галантный изверг. Смешливый убийца. Веселый палач. Некто, не знающий чувства вины и боящийся только начальства. Человек ли? Человек, с полумертвой душой. Живодер, шагнувший из калымского белого ада в бедлам ниишных, интуристовских и кабацких гардеробных, в жизнь главных героев. Шагнувший, подобно всей сталинщине, мерным шагом вступившей в 1970-е. Поставив перед тысячами своих жертв мучительный вопрос: мстить или простить? Он вплетается в синкопированный сюжет «Ожога», имитирующий сюрреалистическую импровизацию советской жизни, но еще и мастерски закрученный в спирали личных судеб, сложными маршрутами устремленных к финалу. Это он тащит героев через валютные бары и творческие клубы, бега и пивные ларьки, ночь Магадана и ялтинский вытрезвитель, африканский зной и русский лед – к итогу, полному неопределенности… И оттого – не окончательному.

На их пути мелькают знакомые лица. То кому-то привидится артист Ефремов, а кому-то в одной из дам вообразится то ли Майя Кристалинская, то ли Людмила Зыкина…

Есть среди них те, кто автору нравится– скажем, опальный хоккейный бомбардир Алик Неяркий; вечно то бухой, то с похмелья исполин западной гуманитарной мысли Патрик Генри Тендерджет; мятежник-диссидент Никодим Аргентов; милосердная нимфоманка Мариан Кулаго. Есть и те, кого он терпит, – бездарный джазист Буздыкин, комсомольский босс Шура Скоп, конструктор тягачей и «хозяин» Алисы академик Фокусов, писатель-агент Л. П. Фруктозов (оперативный псевдоним «Силикат»), писатель-похабник Федоров-Смирнов, писатель-предатель Игорь Серебро, певец-провокатор Афанасий-восемь-на-семь, да мало ли их?..

Но независимо от того, почитает их автор или презирает, он, похоже, не может их не жалеть. Ибо все они несут сквозь сюжет бремя несвободы. Прежде всего – от своей вынужденной лжи, вымученных компромиссов, выморочных уступок, неизбежных, когда ты слит с системой, а восстание против нее означает неизбежность вылета из – просто-напросто – жизни. Жаль ему и солдатиков, что, сидя на советской броне на пражских перекрестках, читают «Бочкотару»…

И эта горькая несвобода тем горше, чем яснее автору, что пока система, пронизывающая, в том числе и повседневную жизнь, лжива и репрессивна, в мире есть лишь один (едва ли достижимый) идеал – республика Россия марта – октября 1917 года – самая свободная на тот момент страна мира. Разгромленная, но не убитая попытка войти в западную цивилизацию – Большую Европу, которой принадлежат и США, и Южная Америка. Войти в свободу. Но это – воспоминание. А ныне все герои «Ожога» несвободны. Включая главных. И из этой рабской топи их выручает встреча – о, гротеск, гротеск! – в 50-м отделении милиции, известном столице как «Полтинник».

Те, кто их туда свозит, не знают, что автор устроил это, чтобы спаять пятерых Аполлинарьевичей воедино и превратить их в одного – «Потерпевшего». В альтер эго автора, в пьяном ступоре и жажде жалости бродящего по спаленному пожаром московскому пепелищу, где тлеют его надежды. Блуждания влекут его к одному из пиков романа – встрече с отцом… В убогом сельпо, в очереди за жалкой снедью, меж луж и рож, где какой-то дряхлый сатрап орет: «К стенке, к стенке всех!» А отец шепчет автору: «Беги пока не поздно! Беги на Юг! Беги без оглядки!»

И мчится он на Юг, в живые дали. Россия мчится вместе с ним в лучах луны… Однако этот бег ведет к тому, что вот: старик Чепцов лежит под колесами, передавленный на половинки. Лежит и говорит: «Претензий нет. Раздавлен в рамках инструкций»…

Тут уже настает Потерпевшему полный каюк, кранты, фул краш, сограждане! Моральная дилемма решена. Всё потеряно.

Но ведь не может же быть потеряно всё, коли есть на свете любовь. Она-то – любовь его Алиса – и спасает выпитого почти до дна автора, уводя через свой альков на «странный московский перекресток», где ясно и тепло ощущается Близость к Чему-то тому, что единственно осталось в этом мире двум влюбленным и не покидает их. К вере, что Что-то все-таки произойдет.

Спасительная любовь в «Ожоге» не абстрактна. Она имеет внятные женские очертания. Да, это любовь женщины. Точнее – любовь с женщиной.

Женщин, кстати, в книге много. Но почти все они проходят красивыми или мерзкими, но все же – эпизодами. Кроме двух – мамы Толи фон Штейнбока Татьяны Натановны, и Алисы – нимфы ночной столицы, рулящей желтым «фольксвагеном», пленяющей мастеров культуры и соединяющейся, наконец, с любимым…

При желании, ее можно принять за Майю – в то время жену режиссера Романа Кармена. Но это не она. В той же мере, в какой все похожие на Аксенова его герои – неАксенов! А похожие на других – не вполне эти другие…

Вот, скажем, генерал Планщин из будущего романа «Скажи изюм» или – некто генерал-майориз «Таинственной страсти»… Они каждый в свое время вели с разными героями Аксенова переговоры о непередаче на Запад некоего произведения. И ведь не скажешь, что эти товарищи – просто переименованный Ярослав Васильевич Карпович.

И не потому, что Карпович был не генералом, а полковником. А потому, что процесс общения Аксенова с органами лишь отчасти воспроизведен в его книгах. И сегодня передать его в виде воспоминаний, а не художественного повествования, как говорят, из первых уст, мы можем лишь в версии Карповича.

Как КГБ узнал о романе? Как-как? Узнал и всё… И уж совсем осерчал он, когда выяснилось, что роман будет издан на Западе.

О том, какие страсти разгорелись вокруг «Ожога», рассказал писатель Анатолий Гладилин. В пору подготовки к выпуску итальянского перевода ему в Париж, где он работал на радио «Свобода», в панике звонит переводчик: тираж ждут в магазинах, а из Союза приезжает некая Елена, подруга Аксенова, и от его имени просит пустить тираж под нож или задержать выход книги хотя бы на год.

Переводчик спрашивает: Анатолий, ты знаешь эту даму, можно ей доверять? Гладилин отвечает, что знает и хорошо помнит их с Аксеновым роман – тут она не врет. Но при этом сообщает, что когда они с Василием в последний раз обсуждали варианты поведения советских властей, желавших помешать выходу книги, то учли и этот. Причем Аксенов доверил Гладилину представлять его интересы. Поэтому последнее слово, – говорит Анатолий, – за мной. Будем печатать. Потому что издание книги и пресса вокруг нее – залог безопасности автора.

Потом Гладилин спросит у Аксенова-эмигранта, в курсе ли он «итальянского инцидента». Тот скажет: нет. Гладилин расскажет историю и посетует: как же так, Вася, ведь такая у вас любовь была, а она продала тебя с потрохами?!..

– Ну что ты хочешь? – философски заметит Аксенов. – Видимо, ГБ ее поймала на чем-то и завербовала. Слабая женщина. И не таких ГБ ловила и ломала…

Однажды интервьюер газеты «Ведомости» Антон Желнов спросил Аксенова: «Вы говорили, что есть человек, о котором вы никогда не будете писать, – это Иосиф Бродский. Почему?» Василий Павлович ответил: «У меня есть характеры… очень близкие к Бродскому. А писать о нем специально… зачем? Я не могу относиться к нему беспристрастно, ведь он мне сделал много плохого в жизни. Я признаю, что он поэт. И с меня этого достаточно». Это – 2005 год.

А в бурных 1960-х Аксенов и Бродский дружили. После возвращения поэта из ссылки Аксенов праздновал день его рождения в знаменитых «полутора комнатах» в Ленинграде, – пишет Наталья Шарымова.

В своих статьях, интервью и эссе «Как хороши, как свежи были розы» писатель Виктор Ерофеев вспоминал, как в 1966 году большой легальный писатель и большой подпольный поэт пришли в гости к Евтушенко, у которого сидел юный филолог Ерофеев, только что написавший курсовую о Велимире Хлебникове. Аксенов протянул руку и сказал: «Вася», а Бродский, насупившись, протянул: «Иосиф».

В статье «Иосиф Бродский» («Строфы века. Антология русской поэзии») Евтушенко вспоминает, что после возвращения поэта из ссылки он и опять же Аксенов фактически добились от Полевого дать «добро» на публикацию восьми стихотворений Бродского. «Его судьба могла измениться, – пишет Евтушенко, – но… когда Полевой перед выходом номера попросил исправить строчку „мой веселый, мой пьющий народ“ или снять одно из стихотворений, Бродский отказался». Это подтверждает и тогдашний редактор отдела поэзии «Юности» Юрий Ряшенцев. Будущий лауреат сделал выбор и отбыл в Штаты. При этом в «Таинственной страсти», где Иосиф Бродский живет под именем Яков Процкий, Евтушенко (Ян Тушинский) содействует его отъезду.

Но он, судя по ряду свидетельств, не прервал их приятельство. В опубликованной в «Известиях» статье «На памятник» приводится рассказ Виктора Ерофеева о том, что в 1975 году Аксенов «с Бродским проехались по всей Америке». Были у них и общие друзья. Например – Высоцкий, мама которого Нина Максимовна в альманахе «Мир Высоцкого» пишет, как в архиве «нашла две книжечки Бродского, которых раньше не видела. Одна – подписанная Михаилу Козакову, вторая, по-видимому, Василию Аксенову». Последний раз Высоцкий и Бродский виделись в 1979 году. Что же, Бродский не считал, что сделал Аксенову «много плохого в жизни»?

Как бы то ни было, Аксенов не только пересмотрел личные отношения с Бродским, но и свое отношение к нему как к литератору. В статье «Крылатое вымирающее» в «Литературной газете» от 27 ноября 1991 года он пишет, что Бродский «середняковский писатель, которому… повезло, как американцы говорят, оказаться в верное время в верном месте». В местах не столь отдаленных он приобрел ореол романтика и наследника великой плеяды. А в дальнейшем с удивительной для романтика расторопностью укрепил и «продвинул» свой миф. Происходит это в результате точного расчета мест и времен, верной комбинации знакомств и дружб. «Возникает коллектив, многие члены которого… считают обязанностью поддерживать миф нашего романтика. Стереотип гениальности живуч в обществе, где редко кто, взявшись за чтение монотонного опуса, нафаршированного именами древних богов, дочитывает его до конца. Со своей свеженькой темой о бренности бытия наша мифическая посредственность бодро поднимается, будто по намеченным заранее зарубкам, от одной премии к другой и наконец к высшему лауреатству…»

Этот текст не назовешь дружественным Бродскому. И хотя в романе «Скажи изюм» Аксенов говорит о «требовательности мастеров друг к другу», эта требовательность редко выносится в публичное пространство, если отношения мастеров хороши. Кстати, фотограф-эмигрант-корифей из «Изюма» Алик Конский очень схож с будущим нобелевским лауреатом. И действует он, с точки зрения главного героя романа Макса Огородникова (схожего с Аксеновым), отнюдь не приятельским образом. А именно – получив признание на Западе как главный эксперт по советскому фото, «топит» издание главного труда Огородникова – альбома «Щепки» (в которых легко опознается «Ожог»).

Глава американского издательства «Фараон» Даг Семигорски говорит Огородникову: «…Мы ему послали „Щепки“, но в отношении вас, Макс, это, конечно, было чистой формальностью… Все же знали, что вы друзья… Теперь, пожалуйста, вообразите мое изумление, Макс, когда однажды Алик звонит мне в офис и говорит, что „Щепки“ – это говно. Я переспрашиваю – говно в каком-нибудь особом смысле, сэр? Я думал, он что-нибудь понесет метафизическое, но он сказал: нет, просто говно, говно во всех смыслах, a piece of shit, больше я ничего не хочу сказать».

В точности это слово – «говно» – по свидетельству друга Аксенова Анатолия Гладилина – сказал американским издателям Бродский об «Ожоге».

«Аксенов был разгневан» – думаю описать так его реакцию на отзыв друга, значит, не сказать ничего. Аксенов чувствовал себя преданным и оскорбленным – будто получил пощечину, да такую, на которую не ответишь…

«Здесь надо понимать ситуацию, – говорит Гладилин. – Представьте: мы с вами сидим в Москве, и вы говорите о моей книге что-то вроде того, что сказал Бродский об „Ожоге“. Я злюсь. Но, во-первых, могу вам ответить, а во-вторых, ваш отзыв вряд ли на что-то повлияет. По крайней мере – мы с вами в равном положении. А там было иначе. Бродский – в Штатах, не лауреат, но влиятельная фигура – его слово много значит для издателей. А Аксенов – в Москве. И у него проблемы. Еще не ясно, куда он уедет: на географический восток или на исторический Запад.

На такой случай у эмигрантов имелось правило: если человек в Союзе и его душат, надо либо его поддерживать, либо молчать. Его соблюдали все. Чтобы не навредить. Ведь в Союзе всё что угодно могли сделать. А мы – в безопасности…

Бродский это правило нарушил.

Почему он таксебя повел – личное дело поэта. Но лучше бы он этого не делал…»

Тяжко подумать, как было горько Аксенову. Ведь он, похоже, даже тайком пытался стих Бродского в СССР напечатать. Где? Как? Да так: в «Золотой нашей железке». Точнее не стих, а перевод, но и то – не худо… Дело в том, что Иосиф был влюблен в немецкую песню «Лили Марлен». И даже, как пишет Анатолий Найман, перевел ее на русский [80]80
Был там, например, такой куплет:Лупят ураганным,Боже, помоги!Я отдам ИванамШлем и сапоги.Лишь бы разрешили мне взаменпод фонаремс тобой вдвоемстоять, Лили Марлен.  Цит. по кн.: Найман А. Роман с самоваром. М.: ЗАО «НОВЫЙ МЕДВЕДЬ», 2006.


[Закрыть]. А в «Железке» Аксенова некий Ганс, наигрывая на аккордеоне, напевает следующее: