Текст книги "Записки русского бедуина"

Автор книги: Дмитрий Панченко

ДВА ЧАСА НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ

Однажды мне довелось пересечь границу на такси. Я ехал из аэропорта Буффало к Ниагарскому водопаду. Водопад разочаровал. Воды, конечно, много, и падает она с шумом, однако время года было выбрано неудачно. Снег уже сошел, но еще ни травы, ни листвы на деревьях, а вторгшиеся в естественный ландшафт рукотворные сооружения возводились, как оказалось, под руководством врагов рода человеческого. В тех краях царят странные архитектурные представления. В Буффало, насколько я помню (ибо мне с трудом верится в то, что я помню), я видел внушительное здание с двумя фронтонами, каждый из которых был увенчан слегка уменьшенной копией статуи Свободы.

Вчера я пересек границу на воздушном шаре, и я совершенно счастлив – не потому, что никто не попросил меня предъявить паспорт и въездную визу, а потому, что полет на воздушном шаре – это совершенно изумительно.

Сам воздушный шар вы, несомненно, хорошо себе представляете. Он сделан из очень легкой шелковистой ткани, которая хорошо сматывается, так что шар вместе с корзиной можно поместить в автомобильный прицеп. Когда на небольшом лугу посреди леса он начинает на ваших глазах расти, то оказывается высотой с четырех– или пятиэтажный дом. Наш шар был красным, с швейцарским флагом и рекламной надписью «Хонда». Он был очень красив, но задирать голову во время полета не хотелось. Ведь шар, помимо потоков воздуха, приводится в движение периодическими вспышками питаемого газом огня, отчего вы чувствуете себя словно в парикмахерской, где вам хотят как можно быстрее высушить голову не в меру разогретым феном. Что же, в следующий раз я запасусь пиратской косынкой, тюрбаном или ермолкой.

Я тщетно пытался разгадать, где находятся счастливые участники полета, когда с балкона дома на Райхенау наводил на шары подзорную трубу. Действительность оказалась проста. Участники полета находятся в корзине. Самой обыкновенной плетеной корзине, которая была мне по пояс или чуть выше. Если кто хочет выпрыгнуть – пожалуйста, никаких затруднений. Плетение, очевидно, скрывает какие-то металлические конструкции; во всяком случае, корзина выдерживает шесть газовых баллонов, двух пилотов и трех-четырех пассажиров. Всемером было бы тесно. Нас было пятеро: Карл Ланг (хозяин магазина «Хонда», мощный человек), Рольф Ауэр (второй пилот), Дорис (бой-кая женщина лет пятидесяти пяти со швейцарских берегов Рей-на, она привыкла гонять с мужем на мотоциклах – таким все нипочем), Криста (жизнерадостная немецкая альпинистка) и подозрительный русский (как, с точки зрения блюстителей швейцарско-немецкой границы, меня охарактеризовала Дорис).

Еще когда мы сидели в помещении магазина, – а до лужайки было ехать с полчаса, – г-н Ланг спросил меня, не страшно ли мне лететь. Я удивился: а для чего я столько раз говорил с ним по телефону? Я так хотел полететь, что ни разу не задал себе вопрос, как я насчет высоты. А насчет высоты я так, что после приключений в крымских горах никогда по доброй воле не выйду на балкон девятого, а то и пятого этажа. В самолете я, правда, чувствую себя превосходно, но это другое.

Когда корзина оторвалась от земли и плавно, но вполне решительно стала подниматься все выше и очень быстро оказалась над лесом, я поймал себя на неожиданной мысли: и вот так я буду мучаться два часа? Мне было страшно. Но пилоты пришли на помощь: глядите только вперед, никогда – вниз; не хочу ли я шампанского? Вон там въезд и выезд из туннеля, а вот такой– то замок (отрываю руки от поручня, фотографирую), а вот остров Райхенау (конечно, – мужественно отвечаю я, – я вон там живу, совсем рядом со Святым Георгием). Перешли на ты. Над гладью Боденского озера откупорили шампанское. Оно оказалось столь отменным, что страх улетучился, и вторая половина полета была сплошным восторгом.

Самым восхитительным оказались даже не Альпы и Рейн. Дело в том, что во второй половине октября эти края отданы во власть туманов. Примерно до часу дня вообще ничего не видно, но и после того все покрыто тонкой пеленой. Пока мы летели вдоль Рейна, воздух был не таким прозрачным, как хотелось бы, но в остальном погода была безупречной. Мы летели из Швейцарии в Германию над Боденским озером, со скоростью 25–40 км в час, примерно от четырех до шести часов вечера. На немецкой холмистой стороне, покрытой полями, лугами, островками леса и небольшими поселениями, уже не было никакой пелены, к тому же мы снизились. Сначала маленькие самолеты кружили под нами, а теперь мы летели на небольшой высоте. И вот именно эта часть полета мне показалась волшебной. Скорость, высота, мягкий свет клонящегося к закату дня как нельзя лучше подходили к тому, чтобы любоваться неторопливо меняющимися пейзажами, высматривать всадников или одиноко пасущихся лошадей, косуль, мечущихся по полям и сверху похожих на зайцев, кошек, вышедших в поля поохотиться на мышей; чтобы наблюдать за жизнью отдаленной фермы с ее гусями и курами, старушкой, их кормящей, и юным кошачьим (или собачьим?) существом, их азартно пугающим. Когда мы снизились над одной из деревень (дома все каменные и даже солидные – но все равно деревня), высыпала детвора, человек пять или шесть мальчишек и девчонок. Они возбужденно бегали за нами по полям, а Карл Ланг кидал им в подарок швейцарские игрушки. Наконец мы – увы! – приземлились.

За два часа мы, понятно, сдружились. Пилоты повезли нас на ужин в швабский ресторанчик. К нам присоединился водитель машины, приехавший за нами и шаром из Швейцарии. Чтобы устроиться целой компанией, нам пришлось сдвинуть столы, за одним из которых уже ужинал приветливый седовласый господин. Я оказался, можно сказать, за его столом и, любопытствуя, что это за славное место, где мы очутились, беззаботно спросил его: «А где мы?» Он удивился: «Баден-Вюртемберг, Оберзиккинген». И, усмехнувшись, прибавил: «А вы что, с неба свалились?» Можете себе представить, как он был удивлен, обнаружив, что попал в точку!

Прощаясь со своими новыми друзьями, я заявил им, что если в эти края вернусь, то непременно полечу с ними снова.

Одно еще только впечатление. Когда мы летели над озером, на большой высоте, то было несколько моментов, когда не вырывался с шумом огонь, пилоты не связывались ни с кем по рации, никто не делился впечатлениями, то есть когда было тихо: тогда было абсолютно тихо! Я впервые «слышал» такую тишину. На такой высоте (метров семьсот) это было отчасти пугающим, но более того – завораживающим.

ВСЕ-ТАКИ СЕВЕР

Я хочу наконец признаться в любви к Северу. Сколько лет я уговаривал себя, что Юг лучше! Там светит солнце, там веселые люди, там жизнь бьет ключом. Все это и вправду чудесно. Но когда после полутора лет жизни на Райхенау, по дороге домой, серым осенним днем я оказался на обращенной к Швеции оконечности Дании и увидел море, я узнал его – наше, северное, и, как одержимый, залепетал: «Море! Море!»

Через полчаса я был в Швеции, которая тогда была для меня незнакомой страной, но где я очень быстро почувствовал себя как дома. Конечно, это чувство не лишено обманчивости. Прилетев впервые в Аэропорт Кеннеди, я ощущал себя дома на американской земле с той самой минуты, как рослый негр вернул мне мой паспорт. Ведь что такое «дома»? Это где вы рассчитываете на доброжелательное и уважительное к себе отношение и не ждете никаких подвохов. Но все же то чувство, с которым я ехал по Швеции, было совершенно особым. Честно сказать, я не знаю, что такого особенно хорошего в Швеции, но с тех пор эта страна мне бесконечно мила, я готов по ней ездить сколько угодно. Да и проехал ее всю – и вдоль и поперек. Я знаю и юг, который, казалось бы, неотличим от Средней Европы, и самый дальний север с его инопланетным пейзажем. Я был на берегах обоих огромных озер, Венерн и Веттерн, видел живописные шхеры – как бы скромные фьорды Ботнического залива, заезжал на загадочные поля для гольфа, провожал взглядом лосей на лесных дорогах, любовался водопадами, спускался на плотах, видел сотни сельских домов, совсем не отличающихся цветовым разнообразием или богатством архитектурных решений и тем не менее никогда не надоедающих, которым очень идет украшение в виде национального шведского флага. Стокгольм пленил меня сразу, и особенно после шести дней, однажды проведенных там в августе. Я видел Гетеборг, где много воды, трамваев и пестрой публики, и Упсалу с ее величественным местом упокоения великих людей, и Лунд с его достойнейшим готическим собором и университетским кампусом, напоминающим британо-американские. Я удивлялся пальмам в Треллеборге, гулял летним вечером по Истаду и холодным осенним утром по Оскарсхамну, жил неделю в небольшом северном городе Умео. И всякий раз у меня оставалось трудноизъяснимое чрезвычайно приятное впечатление от этой страны.

Я бы сказал, если б верил таким заявлениям, что Швеции присущ разумный жизненный ритм. В шведских кафе где надо – оживленно, где надо – тихо. Так же и в магазинах. В Европе повсюду приятно остановиться у заправки, но в Швеции особенно. В придорожных ресторанчиках хорошо готовят, и вы понимаете там, насколько любезность и расторопность приятней услужливости.

А впрочем, почему бы жизненному ритму в Швеции не быть разумным? Одни народы живут преимущественно для себя, другие – преимущественно для начальства. Шведы явно принадлежат к числу первых. Зачем же им делать свою жизнь нелепой?

Глядя из Южной Германии, Севером предстает все побережье Балтийского моря, Гамбург и Любек – точно так же, как Хельсинки и Петербург. Внутри этого единства следует все же обособить две части – остзейскую и собственно север. Пляжи близ Ростока, в сущности, неотличимы от пляжей Прибалтики, и все они обращены к открытому морю. Берега Ботнического залива часто заболочены, песчаные пляжи редки и не слишком широки. Во многих местах глубокие бухты и множество крошечных островков. Сходная картина на северной стороне Финского залива. Глубокие бухты попадаются и к югу от Стокгольма, укрепленные на северный лад благородной скальной породой. Невская губа расположилась где-то посередине. За Нарвой начинается остзейская Балтика, у Приморска и Выборга – северная.

Как ни странно, на север ради севера я отправился лишь однажды. У меня был повод провести неделю в Умео, и оттуда я двинулся дальше, чтобы пересечь полярный круг, увидеть незаходящее полярное солнце и, если повезет, попасть в Норвегию. Первое, как вы знаете, я осуществил, вместо полярного солнца я видел полярный дождь, по Норвегии я прокатился – но не потому, что мне повезло.

Я собирался попросить транзитную визу на границе, хотя и не очень надеялся на то, что мне ее дадут. Переночевав у горного озера, среди черных сопок, на которых ничто не растет, скорее уже на Луне, нежели в Евросоюзе, я приехал к границе полшестого утра. С норвежской стороны меня приветствовала пара северных оленей, явно приглашая посетить их страну. Что же касается пограничников, то из объявления следовало, что они приезжают на заставу два раза в неделю на короткое время. Мне не было лень ехать назад по той же дороге, но как я мог отказаться оттого, чтобы побывать в Норвегии?

Восемь часов и триста километров, фьорды и горные водопады, и просто прелесть новой страны… Но я уже говорил о Норвегии.

Я сразу же чуть не выдал себя с головой. На заправке спросил о дороге, и мне объяснили – сюда на трассу, а сюда – к натовской базе. Я очень кстати поспешил заверить, что к натовским базам не испытываю ни малейшего интереса. Но все обошлось. В середине дня я свернул на Е 8, которая привела меня в Финляндию. Пограничной заставы там не оказалось, а вот сочетание заснеженных гор, озера, тишины и просторной равнины делает эту окраинную область Финляндии одним из самых зрелищных мест в Европе.

Неторопливо поехал по Лапландии. Машин было мало, но олени вели себя как равноправные участники движения – чем они хуже велосипедистов!

Дорога сотни километров идет вдоль шведской границы. Загадочным образом то и дело повторяется один и тот же указатель: Ruotsi. Ах да! Поднепровские славяне пригласили шведов-варягов, которые тогда назывались русскими. И получилось неплохо. Даже до Царьграда дошли, и договор заключили «межю Русью и Грекы» в 912 году от Р. Х.: «Мы от рода рускаго, Карлы, Инегелдъ, Фарлоф, Веремуд, Рулавъ, Гуды, Руалдъ, Карнъ, Фрелавъ» – и еще несколько имен в таком же духе. В той мере, в какой наша история началась в Киеве, она началась со шведов!

Да мы вообще в гораздо большей степени европейцы, чем обычно предполагаем.

На родовых гербах русских дворян можно видеть изображения китов, кораблей, кардинальских шапок; встречаются – как, например, у Лермонтовых – латинские девизы. Предки Паниных приехали из Италии, Головиных – из Греции, Николевых, Глебовых и Ладыженских – из Франции, Воронцовых – из Пруссии. Пушкин в наброске автобиографии пишет: «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши… выехавшего в Россию во время княжества Св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы». Предком Бестужевых и Бестужевых-Рюминых был некий благородный Бест, родом из Кентского графства. Сумароковы происходят из Швеции. Потомком шведа был и знаменитый генералиссимус, сообщивший о расстоянии до Луны и оставивший немало достопамятных изречений. Романовы отпочковались от Кошкиных, тогда как сам Федор Кошка был потомком Андрея Ивановича Кобылы, переселившегося из «прусские земли» при Иване Калите. А вот Собакины прибыли к нам то ли из Дании, то ли из Литвы.

Так вот и доехал в приятных размышлениях до Ботнического залива и дальше поехал вдоль берега. Небольшие шведские и финские города в прошлом часто горели. Раума уцелела. Там можно увидеть, как выглядел в начале девятнадцатого века деревянный город в западных пределах Российской империи. Мне понравилось, как он выглядел.

ЕВРОПЕЙСКОЕ ЧУДО

Я вам рассказывал, как познакомился с Дэвидом Констаном на трамвайной остановке в Бостоне. Так вот, книга, которая была тогда со мной, называлась «Европейское чудо». Она написана Эриком Джоунзом. Джоунз – историк-экономист. Он пытался ответить на вопрос о том, что позволило Европе намного опередить Азию в хозяйственном развитии. Меня интересует другое: никогда в истории люди не жили так хорошо, как современные европейцы.

Люди привыкают к такой жизни и начинают думать – а как же еще? И правильно, что они так думают. Но у человека, приехавшего из менее благополучной страны и привыкшего погружаться в историю, все это вызывает совершенное недоумение – как такое возможно? как им это удалось?

Можно было бы взять в библиотеке книгу Джоунза и найти там пару подсказок, но мне уже пора не брать, а срочно возвращать все книги. Мне завтра уезжать домой, и я не стану задерживаться до послезавтра, ибо путь длинный, и я не хочу упустить возможность повидаться с друзьями в Трире, Бонне и Ганновере. Так что выпалю – почти наобум – то, что представляется главным.

Великий секрет Запада – искусство жить сообща.

Мне это ясно хотя бы как автомобилисту. И еще я вспоминаю девизы, украшающие дома шестнадцатого века в Целле, в Нижней Саксонии: жизненное правило домохозяина – быть любезным соседу. Конечно, все это упрощенно и поверхностно, но кто станет отрицать, что в европейской истории, в том числе и новейшей, мы сплошь и рядом наблюдаем сочетание того, что называют индивидуализмом, со способностью проводить в жизнь общеполезные решения как на уровне небольшой общины, так и на уровне государства?

Вот еще одно, случайное, если угодно, впечатление. Посетители Версальского дворца почти с неизбежностью попадают в спальню Людовика XIV. Движимый смутной догадкой, я подошел к окну и слегка отодвинул штору – так и есть! Кровать Людовика поставлена строго на центральной оси всего архитектурного ансамбля. Монарху в этой системе предписано место – ключевое, почетное, но определенное место. И каждое его утро будет начинаться с приема министров и работы с бумагами.

Нужно ли вдаваться в обсуждение корней и истоков? Они залегают глубоко. Уже в знаменитом зачине «Одиссеи» говорится об ответственности вождя; поэт считает необходимым разъяснить, как могло случиться, что его герой вернулся домой без тех, кто был с ним на одном корабле:

 
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
Были, однако, заботы, не спас он сопутников: сами
Гибель они на себя навлекли святотатством, безумцы…
 

Трою осаждает союз вождей, и принцип коллегиальности усвоен греческой аристократией уже в тот момент, когда мы впервые ее видим. Принцип вассалитета, свойственный аристократии европейских Средних веков, совсем другой, но результат сходный – ненасильственная сплоченность. Рядом с этой аристократией и возглавляющими ее монархами мы застаем разнообразные успешные корпорации: монашеские ордена, университеты, коммуны, цеховые объединения. Со временем на смену сословной солидарности приходит солидарность внесословная, гораздо более широкая.

Всерьез то, о чем я говорю, началось со второй половины семнадцатого века. Европейские правительства проникаются чувством социальной ответственности. В Амстердаме, Лондоне и Париже появляется полиция, заботящаяся о безопасности горожан; с конца века принимаются за освещение улиц, а вскоре забота о благоустройстве городов станет обычным явлением. Правительства впервые обращаются к экономической политике, сообразив, что они заинтересованы в хозяйственном процветании нации, а нации – одни раньше, другие позже – примут меры к тому, чтобы поддерживать в правительствах сообразительность.

Во второй половине семнадцатого века происходит существенный сдвиг в мировоззрении европейцев. Прожить жизнь так, чтобы принести пользу человечеству, – это становится отчетливо сформулированным и все шире распространяющимся принципом. В 1662 году основывается Королевское общество для усовершенствования естествознания, среди первых членов которого Роберт Бойль, Кристофер Рен, Исаак Ньютон. Высший смысл своей деятельности Общество видит в bringing more benefit to Mankind.

Неевропейские культуры постепенно становятся предметом живого интереса со стороны европейцев. В 1687 году был опубликован латинский перевод речений и бесед Конфуция, в 1704-м – французский перевод «1001 ночи».

Европейцы забыли думать о дьяволе и перестали охотиться на ведьм. Религия становится возвышенной и благочестивой. Появляется философия, исходящая из доверия человеческой природе. Не ренессансная риторика о венце творения, а спокойная и аргументированная, как у Шефстбери, убежденность в том, что готовность думать и заботиться о других является нашим прирожденным свойством. О работорговцах же, напротив, начинают говорить с негодованием, и вскоре появляются люди, способные рисковать жизнью ради освобождения порабощенных и восстановления достоинства обездоленных. Европейские народы до сих пор чувствительны к абстрактным нравственным категориям, и я мог бы долго рассуждать о значении этой привычки.

Новые и весьма характерные формы человеческих связей складываются в ту же эпоху. Первые научные журналы – Journal des savants и Philosophical Transactions – появились в 1665 году. Литературно-общественные журналы распространились в начале следующего столетия. Первая газета была основана еще при Ришелье. В 1652 году в Лондоне открылась первая кофейня, а к концу века их там были сотни. Сюда приходили выпить кофе, выкурить трубку табаку, прочитать газету, но вместе с тем и ради общения со знакомыми и единомышленниками. Каждый был завсегдатаем какой-нибудь одной кофейни, и многие кофейни приобретали характер политических, религиозных или профессиональных клубов – чем не образцовое сочетание privacy и sociability!

Словом, гуманный и толковый уклад европейской жизни начал складываться не вчера, а потому едва ли скоро исчезнет, даже если на наших глазах происходят различные перемены и не все новшества так же прекрасны, как новые трамваи или мосты.

Всё, мне пора отправляться в дорогу. Я вернусь в Петербург тем же путем, что и шесть лет назад, – через Путтгарден и Зеландию, только остановлюсь на ночь не в Копенгагене, а в Эльсиноре – разыщу отель «Тень отца Гамлета».