Текст книги "Человек с прошлым"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

V.

   Бывают такие дни, когда заново переживается вся жизнь. Именно такой денек выдался Евгению Васильевичу: прошлое было поднято взбалмошным письмом Lea. Вот и Гаврюшка ушел, и за Синюхой занялось летнее быстрое утро, и сделалось совсем холодно, как бывает только на ранней заре, а он все ходил по своей террасе и не замечал, как разговаривает сам с собой.    – А что, если выписать, в самом деле, Lea сюда?.. Она с радостью поедет, особенно, если сказать, что в Сибирь можно ехать только в мужском костюме... Один такой маскарад чего стоит!.. Какой-то мудрец сказал, что если бы придумали эффектный костюм для эшафота, то нашлось бы немало охотниц пожертвовать жизнью, чтобы только хоть раз показаться перед публикой в такой эффектной роли... Костюм – все, особенно для Lea. А затем можно прибавить... гм... Отчего я не могу сказать, что эти промысла мои, и даже показать ей цифру намываемаго ежегодно золота? Двенадцать пудов – это даже Lea поймет... Конечно, потом все это разоблачится, Lea поднимет бурю... гм... вообще сумеет повести дело горячо. Но ведь женщины любят прощать и спасать погибающих – это их специальность. Вернувшись в Петербург, Lea сочинит целую легенду о своем путешествии в новую Колхиду за золотым руном... Я даже могу ей помочь придумать соответствующую обстановочку: тут и женский героизм, и страшныя опасности, которым он подвергался, и черная неблагодарность стараго друга... Вообще мысль... идеи!.. В самом деле, я тут совсем засиделся и, выражаясь вульгарно, оброс мохом.    Чтобы проверить последнее, Евгений Васильевич принес из кабипета зеркало и долго разсматривал в него свою физиономию. Да, восемь лет изгниания сказались сильно... Вон на макушке уже просвечивает начинающаяся лысина, глаза какие-то мутные, щеки обрюзгли, цвет лица какой-то дряблый – вообще время поработало над ним с большим старанием. Недавний красавец даже вздохнул, бросая зеркало. Еще два-три года, и конец всему. О, он отлично знал, как кончали такие красавцы... В свое время он знал таких, которые в два-три года превращались в развалины. А как они тяжело разставались со своими недавними успехами, привычкой сосредоточивать на себе общее внимание – ведь это сказывалось в каждом движении, в каждом взгляде, в каждом слове. Они выпячивали, по старой привычке, грудь, гордо окидывали публику поблекшими глазами, принимали красивыя позы и не замечали, как все это смешно. Лучшим барометром служило в этих случаях внимание женщин: оне переходили к другим богам. Но отставные красавцы ничего не желали замечать, потому что трудно отказаться от самого себя. Неужели и он будет таким же?.. Ведь это самая мучительная смерть. Боже мой, ведь у него уже седые волосы проступают, хотя он и старался обяснить это неблагоприятными обстоятельствами. Какая же старость в тридцать пять лет! Будь другия обстоятельства, он продержался бы еще лет десять. Конечно, необходим некоторый режим, просто выдержка характера.    – Да, выдержка...– думал он вслух.– Ах, старость, старость!.. Неужели же все кончено?.. Нет... нет... нет... Я не хочу! Да, не хочу – Нет, еще позвольте... Гвардия умирает, но не сдается.    Увлекшись этими мыслями, Евгений Васильевич даже погрозил кулаком невидимому врагу. Да, подождите... Нужно уметь желать, а воля двигает горами. Если бы раньше он подумал об этом, теперь не сидел бы в этой проклятой трущобе, а то скатился по наклонной плоскости самым глупым образом. Да, стыдно, стыдно даже припоминать подробности собственнаго позора, а их было достаточно. Воображение работало, как по ошибке пущенная в ход машина. Из туманной мглы воспоминаний поднялся целый рой теней, картин и сцен, и Евгений Васильевич снова их повторял, как школьник, который и во сне сдает трудный экзамен.    Да, много этих воспоминаний...    Вот он, Женя Лугинин, балованое дитятко старой дворянской семьи. Там, на Оке, громадное барское имение с великолепным барским домом, целым штабом из дворни, охотой, собственным оркестром,– правда, здесь доживались последние красные дни, но это никого не пугало, не заботило и не печатало. Разве Лугинины могли жить иначе?.. Маленький Женя вырос в этой помещичьей шири, повитый и вскормленный на широкий лад. У него и в натуре с детства сказалась эта ширь и чисто-русская безшабашная доброта, которой ничего не жаль. Это немного сказочное детство и закончилось совершенно сказочно: вдруг ничего не стало, точно невидимая рука убрала декорации. Так-таки ровно ничего, как это только и может быть на Руси: барская усадьба опустела, барский дом замолк, захирел, развалился, дворня разошлась, старый барский сад заглох – ничего и ничего.    Впрочем, были другия имения, которыя позволяли Лугининым вести широкую жизнь в столице. Правда, что это был только призрак стараго, но, по крайней мере, сохранялась вся старая складка. Женя в этот роковой период успел пройти через руки бонн, гувернанток, дядек, гувернеров, учителей, репетиторов и просто разных monsieur, а затем очутился в привилегированном учебном заведении, в котором не успел кончить благодаря той же шири. Осталась одна дорога, по которой шли все Лугинины: военная служба. Женя отбыл юнкерское училище и поступил в дорогой полк блестящих офицером. Все Лугинины были блестящими офицерами, в полку сохранился целый ряд воспоминаний о подвигах прежних Лугининых, смелых, добрых, безпутных и на знавших счета деньгам. Вся семья точно ожила, увидав Женю в знакомом военном мундире, и даже старинные фамильные портреты точно улыбнулись. Если бы они могли говорить, то, наверно, сказали бы: "да, это он, наш Лугинин". Но, вместе с достоинствами, Женя нес в себе и наследственные недостатки. Он слишком рано узнал толк в женщинах, картах и том образе жизни, который присвоен был всем Лугининым. Это был почти обязательный бурный период, который сменялся прежде жизнью в собственной деревне.    – Женя, помни, что ты последний Лугинин,– говорила мать со слезами на глазах.    Отца давно уже не было: он умер вместе с крепостным порядком. О нем как-то мало вспоминали, точно это так и должно было быть. Ведь все Лугинины умирали рано, и следующее поколение поднималось женщинами. И какия были все хорошия женщины... Таких женщин больше не стало, и, может-быть, поэтому фортуна последняго Лугинина закончилась так печально. Люди вообще измельчали в самый короткий период – и не нашлось такой девушки, которая во-время спасла бы последняго Лугинина от наследственной болезни – долгов. Пришлось оставить дорогой полк, и превратиться в "рябчика". Это был настоящий удар для всей семьи. Последний Лугинин узнал, только то, что у них ничего не осталось, кроме широких аппетитов, привычек к безшабашной роскоши и круглаго пуля впереди.    – Теперь самое время жениться...– решила maman, верившая в судьбу,    – Где же она?– скрашивал Женя, чувствовавший себя неловко в штатском платье.– Где она, maman?    – Лугинины без невест не оставались, мой друг...    Начались поиски богатой невесты, но – увы!– в своей дворянской среде ея не оказалась. Пришлось поступиться фамильными традициями я искать просто богатой невесты. Таких было много: дочери богатых купцов, чиновников и просто темных личностей. Жене всех больше понравилась одна еврейка, и он женился бы, если бы не воспротивилась мать.    – Когда меня да будет, тогда делай, как знаешь,– решительно заявила maman.– А при мне этого не будет...    Все Лугинины были хорошими детьми, и Женя простился со своей последней мечтой. Для него это было поворотным пунктом. Готовый проявиться семейный инстинкт был заглушен и быстро начал размениваться на мелкую монету. Это уже не было безумным весельем юности.    На первом плане теперь стоял "образ жизни",– нужно было где-нибудь и как-нибудь пристроиться. Начались поиски того заветнаго места, которое дало бы и солидное положение, и средства, и будущее. Благодаря сохранившимся связям, Женя пристраивался раза три и каждый раз бросал службу. Это было все не то, что требовалось. В каких-нибудь два-три года из Жени выработался серьезный молодой человек с решительной складкой в характере. Он хотел вырвать у судьбы силой то, в чем она ему отказала так немилосердно. И мечты осуществились... Счастье улыбнулось последнему Лугинину. Положим, он служил в частном коммерческом предприятии, служил не из чести, но это не мешало раскрыться очень широкому горизонту. Блестящая внешность, уменье себя держать, а главное – успехи у женщин сделали гораздо больше, чем все связи и фамильныя знакомства. Положим, что вылезать в люди, благодаря вниманию жен, дочерей и содержанок разных коммерческих и делецких тузов, немного претило, но приходилось мириться в виду будущаго. Только бы выйти в люди, в те настоящие люди, которые делали большия, настоящия дела. Да, были такие люди и такия дела, и последний Лугинин хотел сделаться одним из первых. Он теперь благословлял судьбу, что во-время разстался с семейными традициями. Тот мир умер, и его место занял другой – расчетливый, холодный и безжалостный. Иллюзий не полагалось, и даже в интимных чувствах подкладкой являлась приходо-расходная книжка.    Пять лет упорной работы сделали то, что из легкомысленнаго, тароватаго и нерасчетливаго офицера выработался настоящий делец последней формации. Правда, Евгений Васильевич – Жени уже не было – прошел тяжелую школу, но цель была достигнута, когда нашему герою было всего двадцать восемь лет. Он стоял на виду, его все знали, а глазное – все верили в него. Это сознание своей силы было лучше всего. Теперь через руки Евгения Васильевича проходили такия страшпыя суммы, о каких не смели мечтать самые смелые его предшественники, умевшие только проживать. Но за дельцом стоял живой человек, который пригнул себя к земле. Когда все устроилось, этот живой человек и сказался. Евгений Васильевич развернулся так, что ему могли только заявляться. Дни проходили за рабочим столом, а ночи отдавались гомерическим кутежам. Тут все покупалось, начиная от устрицы и кончая улыбкой модной женщины. Собственно говоря, оригинальнаго в этом ничего не было – все богатые люди так жили, но Евгений Васильевич внес бешеный размах, родовую удаль и какое-то отчаянное веселье.    Всего каких-нибудь три года стоили ему страшных денег. Главная статья расхода были женщины, тот особый мир, который вел счет на десятки и сотни тысяч. На карту ставилось все, чтобы удовлетворить самолюбие. Lea явилась здесь последней ставкой. Она даже не нравилась Евгению Васильевичу, но у нея было позорно-громкое имя. Ее нужно было отнять у других во что бы то ни стало...

VI.

   Наступил и роковой день итога... Разыгрался один из тех крахов, которые повторяются время от времени с большой помпой. Процесс корнета Лугинина в свое время наделал шума и занял на время все внимание публики, благодаря и действующим лицам, и средствам, и пикантным подробностям. Евгений Васильевич помнил только роковое утро, когда он приехал к Lea,– все кругом рушилось, оставалась женщина. Она приняла его довольно сухо, потому что уже знала о случившемся крахе.    – Ты посмотри на свой морда!– по-русски сказала она, подавая ему зеркало.– Посмотри...    – А что?– удивился Евгений Васильевич, разсматривая свое лицо.    Lea захохотала, грубо и нахально, и проговорила только два слова:    – Жаулик... мазурик...    Последний Лугинин даже замахнулся, чтобы одним ударом убить эту гадину, но во-время опомнился. Через четверть часа Lea уже плакала, потому что ее вызывали в суд свидетельницей.    – О чем же ты плачешь?– удивлялся Евгений Васильевич.    – У меня есть старый мамаша... Старый мамаша все будет узнал...    – Успокойся, пожалуйста: во-первых, твой старый мамаша не читает русских газет, во-вторых, этот процесс даст тебе еще неслыханную популярность, и, в-третьих, ты должна серьезно обдумать костюм, в котором явишься на суде. Понимаешь, вся публика будет тебя ждать... каждое твое слово будет ловить...    Процесс Лугинина выделялся только бешеными цифрами растраченных денег и пикантными подробностями. Козлом отпущения являлся именно этот последний Лугинин, и на нем сосредоточилось все внимание. Целых две недели был он у позорнаго столба, когда выплывали на свет Божий все мелочи. Не осталось, кажется, такой мелочи, которую не вытащили бы. Все прошлое корнета Лугинина промелькнуло перед публикой, упивавшейся его позором. Он сидел на скамье подсудимых изящно-спокойный, даже с легкой улыбкой презрения, и начинал терять самообладание только в моменты, когда на сцену выступало какое-нибудь новое женское имя. А их было так много, этих женских имен. Евгений Васильевич не понимал только одного, чему радовалась эта публика? А она радовалась, он это чувствовал. Больше – ему завидовали, хотя и задним числом.    – Все вы такие же!– хотелось ему крикнуть.– Только недостает силенки...    А главное, только сидя на скамье подсудимых, Лугинин почувствовал тот стыд, от котораго человек не уйдет, как не уйдет от собственной тени. Ах, как все глупо... Это сознание давило и угнетало его. Если б даже присяжные и оправдали его, то этим еще не сняли бы с него душившее его сознание. Молодой красавец, с выдающился общественным положением, и вдруг такая позорная жизнь и такой жалкий конец. И ничего, что могло бы удержать, остановить, образумить... Лугинин теперь смотрел на самого себя издали и презирал, хотя не был по душе хуже других. Так, подошла такая несчастная линия... И позор, позор, который не смоется ничем. Ему теперь стоило только назвать свою фамилию, чтобы всякий порядочный человек брезгливо отвернулся от него. Ведь это тот самый Лугинин, который составлял фальшивые отчеты, растрачивал чужия деньги, подписывал фальшивые векселя и т. д., и т. д. И для чего? Для пьяных оргий, для безобразия... Он обманывал сотни людей, доверявших ему свои последние гроши, нажитые тяжелым трудом. Тут были и немощные старцы, и безпомощныя вдовы, и опекаемые малолетние, и все это теперь вопияло и требовало возмездия.    Он сам себя осудил и потому встретил обвинительный вердикт почти равнодушно. Только бы скорее кончилась вся эта тяжелая процедура. О будущем он старался не думать: будет, что будет.    Наступило и это будущее. Лугинин был сослал "в не столь отдаленныя места Сибири", с лишением некоторых прав и преимуществ и с обязательством не выезжать из места ссылки в течение трех лет. И вот он в глухом провинциальном городишке, за тысячи верст от Петербурга, в совершенно незнакомой ему обстановке, среди чужих людей, обычаев и порядков. Это были три тяжелых года... Не раз Евгению Васильевичу приходила мысль о самоубийстве, до того была невыносимо. Сибиряки привыкли к ссыльным и относятся к ним равнодушно, хотя под этим равнодушием и скрыто много чисто-сибирскаго ехидства. Ссыльный все-таки остается чужим человеком и, вдобавок, человеком с прошлым. Это прошлое лежит несмываемым пятном. Повидимому, его и принимают, как своего человека, и обращаются за панибрата, а при первом случае бросят прямо б лицо позорную кличку. Сознание этого органическаго отчуждения отравляет всю жизнь. Другим тяжелым обстоятельством для Лугинина были собратья по ссылке. Их было человек шесть: два остзейских барона, сосланных за убийство в запальчивости и раздражении своих кучеров, какой-то подозрительный польский граф, старавшийся изобразить из себя политическаго преступника, а в сущности сосланный за контрабанду, бывший городской голова – русачок, обокравший банк, еврей из фальшивых монетчиков, гусарский офицер, восточный человек и т. д. Словом, компания приличная. В другое время Лугинин никому из них не подал бы руки, а тут волей-неволей приходилось коротать время вместе. Всего тяжелее было то, что все презирали друг друга, интриговали, ссорились, распускали друг про друга невозможные слухи и вообще держали себя самым компрометирующим образом.    И с этими подонками приходилось проводить время. Мало того, эти пропащие люди не могли простить Лугинину его прошлаго, его успехов и отравляли жизнь по каплям. Только в ссылке люди достигают этого искусства, потому что праздной мысли не на чем успокоиться. С коренными сибиряками Лугинин из гордости долго не решался знакомиться, предчувствуя возможность обидных инцидентов. Здесь было все возможно. Но время делало свое дело, и сами собой образовались некоторыя связи. Все-таки живые люди, живыя лица, интересы,– на время забывалось то прошлое, которое прошло мучительной тенью и, в не столь отдаленныя места. Здесь Лугинин понял ту простую истину, почему преступник, скрывший преступление с дьявольской ловкостью, в конце концов не выдерживает и, выражаясь официальным языком, отдает себя в руки правосудия. Это особая психология, которая совершенно неизвестна нормальным людям. Лугинин понял это на самом себе: он без конца повторял про себя свое прошлое... И это который день. Терялась самая граница, отделявшая область воображения от действительности. Стоило остаться одному, и начиналась эта мучительная работа. Лугинин по десятку раз в день переживал свою бурную жизнь и по десятку раз приходил к своему жгучему позору. Именно это было какое-то жгучее чувство. А потом являлась безконечная вереница самых разнообразных комбинаций: ведь вот что нужно было сделать, сказать, написать и т. д. Это была та внутренняя казнь, от которой погибают самыя сильныя натуры. Вынужденное безделье давало достаточно времени для этой казни. Лугинин ненавидел свою квартиру, себя самого, времена года, перемены дня и ночи, потому что это были только ступеньки, по которым тащилось что-то до того мучительное, чему нет названия.    И все-таки оставалось что-то в роде надежды, вернее – призрак надежды. Ведь у него было столько друзей... Они его провожали, обещали писать, говорили какия-то жалкия слова. И вдруг никого... Он был забыт, как живой покойник. А ведь в свое время за ним ухаживали, перед ним заискивали, гордились знакомством с ним. Он имел неосторожность напомнить некоторым о своем существовании и даже не получил ответа, Там все умерло для него... Боже мой, чего бы он ни дал за то, чтобы отомстить этим друзьям и показать им, чего они стоят!.. Но это была недосягаемая мечта, даже в самом отдаленном будущем. Даже враги были лучше, потому что были справедливее. Лугинин длинным рядом безцветных и пустых дней прошел через всю философию отчаяния и к концу трехлетняго срока достиг того тупого состояния, которое граничило с самоубийством. День прошел, и слава Богу... И сколько таких дней когда уходили молодость, здоровье, лучшия силы – все. И ни один день не вернется...    Наконец кончились и эти три роковых года. Нужно было что-нибудь предпринимать. Те микроскопическия средства, которыя Лугинин получал от родных, конечно, не могли его удовлетворять и, кроме того, тяготили, как вынужденная милостыня. Времени было достаточно, чтобы обдумать во всех подробностях возможный "проспект" дальнейшаго существования, Лугинин знал только одно, что ни за какия блага в мире не обратится за советом, поддержкой или помощью к кому-нибудь из своих бывших друзей,– он предпочел бы пустить себе пулю в лоб. После долгих колебаний он написал письмо к своему злейшему врагу, создавшему все дело. Он разсказал здесь все, что пережил и почему решился обратиться именно к нему. Этот маневр оправдал себя. Враг откликнулся и доставил Лугинину место управляющаго на золотых приисках по системе реки Чауша.    Лугинину показалось, что он родился во второй раз, когда его дорожный тарантас выезжал из проклятаго сибирскаго городишка, где он столько вынес. Впереди была цель, нечто живое, а главное, работа. Ему теперь нравился и сибирский простор, и эти зеленыя горы, и бойкая промысловая жизнь, и совершенно исключительный мирок приисковаго люда, до купленаго вора Гаврюшки включительно. Много времени отняло знакомство с новым делом, потом устройство хоть какой-нибудь обстановки и вообще вся та практическая деятельность, которая не оставляла свободнаго времени для наболевших дум о прошлом. В этом приспособлении прошло около года, и Лугинин точно ожил.    Но это продолжалось только в период приспособления, а когда он закончился – явилась страшная тоска. Ведь хотелось жить в тридцать пять лет... К этому критическому периоду относится знакомство Лугинина с Марѳой Семеновной Голых, владевшей богатейшим Трехсвятским прииском. Приисковая молва гласила, что ловкий петербургский барин так или иначе околпачит приисковую сибирскую дуру. Марѳа Семеновна состояла на положении вдовы уже около пяти лет и была еще в том цветущем возрасте, когда мысль о замужестве не является преступлением. Правда, что она была почти безобразна, но зато богата. Что думал сам Лугинин, никому не было известно.    – Оженим мы барина...– давно решил про себя Гаврюшка.– Уж это верно!..

VII.

   Через три дня Евгений Васильевич велел Гаврюшке заседлать своего любимаго иноходца.    – Ты поедешь со мной,– коротко заметил он.    – Куды ехать-то?– озлобленно спрашивал верный раб.    – А вот увидишь... Знаешь, что я не люблю глупых вопросов.    Дело было утром; значит, барин собрался не в ближний путь, и Гаврюшка имел полное основание считать себя обиженным.    Евгений Васильевич позавтракал, против обыкновения, очень рано и торжественно облекся в синюю куртку и такия же рейтузы: это был его специальный костюм для верховой езды. Когда-то он ездил недурно, как ездят в манежах, а теперь опустился и держался в седле мешковато. Впрочем, на иноходце может ездить всякий, и для этого не нужно никакой науки.    – Куда его чорт понес?– соображал Гаврюшка, следуя за барином на горбоносом и "раскостном" киргизе с поротым ухом.    А барин ехал по промыслам, вверх по течению Чауша. Он сделал легкую остановку у новых работ, где сносили верхний пласт для новаго "разреза", и вызвал десятника. Около сотни приисковых таратаек, как мухи, расползлись в глубокой земляной выемке, спускавшейся уступами. Собственно "постель", т.-е. золотоносный песчаный слой, начиналась в третьей сажени. Евгений Васильевич прикинул на глаз сделанную за неделю выемку и нахмурился. Десятник его надувал.    – Ты у меня смотри, сахар!– пригрозил Евгений Васильевич вороватому десятнику, вытянувшемуся перед ним без шапки.    – Что вы, Евгений Васильич... Да сейчас с места не сойти, ежели что...– бормотал десятник, встряхивая головой.– Уж, кажется, стараемся...    – Хорошо, хорошо, поговорим после...    Гаврюшка, стоя за барской спиной, закрыл свою пасть ладонью, чтобы не расхохотаться. Ловко десятник влопался... Подтянет ужо его Евгений Васильевич. Узорил всю механику... Орлиный глаз у Евгения Васильевича: как взглянул, так все плутовство и увидел.    – Я поговорю с тобой,– повторил барин, давая поводья иноходцу.    Когда Евгений Васильевич повернул по дороге к Дувану, для Гаврюшки сделалось ясно, куда они едут. Конечно, на Трехсвятский, за семь верст киселя есть. На худой конец, верст двадцать пять будет. Потом Гаврюшка ужасно встревожился: опять приходилось ехать мимо проклятаго места. Пожалуй, и двух зараз укокошат... Конечно, барин смел, да и спиртоносы охулки на руки не положат. Сильно трусил Гаврюшка, однако проехали Дуван благополучно. Хоть бы треснуло что в стороне, а Евгепий Васильевич в самом опасном месте, переехав Чауш, остановил лошадь и, не торопясь, закурил папиросу.    – Форси, форси, деревянный чорт!– ругался про себя Гаврюшка, сежившись в седле, как грешная душа.– Как раз гостинец прилетит...    Целый час Гаврюшка испытывал сильную дрожь в спине, пока ехал по болоту к Синюхе. В одном месте он даже припал к лошадиной шее по воровской привычке, когда впереди послышалось быстрое шлепанье ног, и затем звуки замерли. Очевидно, навстречу шли спиртоносы и бросились с дороги в сторону, как вспугнутый тетеревиный выводок.    – Евгений Васильич... слышали?    Барин даже не удостоил ответа, что уже окончательно обозлило Гавртопику. Теперь "купленый вор" уже ничего не боялся и даже желал, чтобы спиртоносы хорошенько пугнули хвастливаго барина.    "Поглядел бы, как ты лататы задал",– думал Гаврюшка на своем воровском приисковом жаргоне.    Вот и подем на гору Синюху,– опасность осталась позади. Лошади бодро начали подниматься на кручу. Солнце ярко освещало все шире и шире развертывавшуюся горную панораму. Гаврюшке как-то вдруг сделалось совестно за свою заячью трусость. Ведь вот барин, он глазом не повел... Удалый барин, нечего сказать. Вот и перевал через Синюху. Евгений Васильевич остановился, чтобы дать лошади раздышаться. Гаврюшка из вежливости отехал в сторонку, чтобы раскурить свою трубочку-носогрейку, которую носил за голенищем.    – Короткая у тебя душонка, Гаврюшка,– заметил барин, подбираясь л седле.– Ку, признайся, сильно трусил, когда по болоту ехали?    – Я?.. трусил?.. Еще не родился тот человек, котораго Гаврюшка бы струсил. Самого добрые люди боятся.    – А зачем за лошадиную шею давеча спрятался? Ах, ты...    Гаврюшка даже покраснел. Он был уничтожен. И как это барин мог видеть? Ведь на спине у него глаз нет.    До Трехсвятскаго осталось верст пятнадцать. Дорога шла под гору, и лошади, привычныя к горным тропам, пошли ходкой рысью. Евгений Васильевич подтянулся в седле и любовался картинами горной дороги. Хорошо здесь летом, точно в парке,– именно этим сравнением барин и подумал и даже вздохнул, припоминая далекое прошлое, когда он катался на настоящей английской лошади по настоящему парку, в обществе настоящей амазонки. В сущности говоря, природа без женщины не имеет даже смысла, как красивый цветок без аромата.    – А Марѳа-то Семеновна того...– неожиданно заговорил Гаврюшка, болтая локтями в такт скакавшей лошади.    – Чего?    – А вот это самое, Евгений Васильич... Может, вы заприметили ейную племянницу, Капитолину Михевну. Она, значит, Марѳа Семеновна, держит ее в черном теле, а Трехсвятский-то в полном праве у Капитолины Михевны. Конечно, она на девичьем положении и ничего не понимает...    – Как так?– изумился барин и даже приостановил лошадь.– Какое полное право может быть у Капочки?    – А вот такое!.. Я-то это самое дело вот как хорошо знаю. В лучшем виде... Значит, еще когда родитель Капитолины Михевны, Михей Зотыч, были в живности, так при мне и заявку на Трехсвятский делали. Как же, вот как сейчас его вижу... Их было два брата – старший Абрам Зотыч, а Михей Зотыч меньшак. Ну, Абрам-то Зотыч в степи гурты гонял и золотом не любопытничал, а Михей Зотыч даже очень был подвержен золоту. Замашка эта самая у него была... Ну, когда пали слухи, что на речке Каменке старатели обыскали жилу, он сейчас туда и сейчас старателям отступного, и заявку на себя сделал. Вот и вышел Трехсвятский прииск... Оченно хорошо все помню, потому как тогда одного спирту переносил старателям и не сосчитать сколько!.. Недели с три пировали...    – Ну, а как же прииск очутился у Марѳы Семеновны?    – Опять-таки все на моих глазах было, Евгений Васильевич... Значит, Михей-то Зотыч вдовел уже который год, а Капитолина Михевна были еще совсем махонькой девчонкой. Из-за нея он и во второй раз не женился... Ну, а потом дело это самое обставил, Трехсвятский себя оправдал вполне, и Михей Зотыч вошел в большие капиталы, а только все как будто тосковал. Все есть, а мил-сердечна друга нет... Ну, стал он задумываться, а потом, того, возьми и помри. Совсем даже безо времени помер, пятидесяти годов не было, да и девочка эта самая осталась после него годку по восьмому. Все-таки духовная, сказывают, сделана была на Капитолину Михевну... Хорошо... Сейчас, значит, в дело и вступись старший-то брат Абрам Михеич и оборудовался опекуном. Смирный был человек, а тут не ошибся. Он на Марѳе-то Семеновне на второй был женат, она-то совсем молодая была и подбивала его на все. Забрали они Трехсвятский, забрали Капочку и зачали жить-поживать да добра наживать... Ну, а тут и Абрам Зотыч душу Богу отдали, потому как были уж старички. Детей у них не осталось, и Марѳа Семеновна все после них заграбастала. Завидущая она на деньги... Только и то сказать, что баба она орел. Другому мужчине супротив нея не сделать. Везде сама: и в шахту спустится и верхом на лошади гоняет,– на все руки баба. И Капитолину Михевну держит в ежовых рукавицах, в том роде, как круглую сироту.    – Что же ты мне этого раньше не разсказал, идиот?    – Чего тут разсказывать-то: всем известно. К слову не пришлось... В прошлый раз Марѳа Семеновна из собственных рук мне агроматный стакан водки поднесла. Правильная женщина.    – Уж на что правильнее! Ах, ты, идиот, идиот, Гаврюшка...    – Уж каков зародился... Хорошие-то по хорошим, а мы вашей милости достались.    Евгений Васильевич не обратил никакого внимания на эту дерзость, потому что был совершенно ошеломлен разсказом Гаврюшки. Он еще раз заставил его повторить все с начала и задумчиво произносил в такт разсказа:    – Так, так... гм... да.    У него в голове быстро созрел целый план. Как это он раньше сам не мог догадаться? Гаврюшка, конечно, глуп, да и он не умнее. Можно было спросить, навести справки стороной. Евгений Васильевич с особенной живостью припомнил теперь Капочку: средняго роста, светлорусая, с бледным лицом, одета всегда скромненько, говорит мало. Признаться сказать, он не обращал на нее никакого внимания, принимая за бедную родственницу, которую Марѳа Семеновна воспитывает из сострадания. Хорошо сострадание!.. Евгений Васильевич весь как-то встрепенулся, как охотничья собака, почуявшая дичь. В нем сказался похороненный делец. Он даже подтянулся в седле, закрутил усы и крякнул.    – Вот и Трехсвятский,– заявил Гаврюшка, когда они поднялись на лесистую горку.– Эвон, Евгений Васильич, в полугоре три сосны отшиблись от лесу – тут у меня привал был. Сколько я этого спирту переносил к этим самым соснам... Целый кабак!..    – Повесить бы тебя на этих соснах, каналью!    – Ох, как бы еще следовало повесить, Евгений Васильевич. Это вы правильно.    Трехсвятский прииск занял обочину горы, спускавшейся крутым увалом к горной речонке Каменке. Работы здесь не были так разбросаны, как на Чауше, а сбились в одном месте, где были заложены три главных шахты. Дело в том, что на Трехсвятском разрабатывали коренное золото, залегавшее в кварцевых жилах, а не розсыпное, как на Чауше. От шахт тянулся громадный вал поднятой из земных недр пустой породы. Вся работа сосредоточивалась в двух деревянных корпусах, построенных под шахтами: тут и руду поднимали из шахт, и воду откачивали, и дробили золотоносный кварц под чугунными "бегунами", и улавливали золото на амальгамированных шлюзах. Недалеко от шахт крепко засел деревянный дом с зеленой железной крышей – это было жилище Марѳы Сокеновны. Остальная приисковая городьба прижалась в сторонке, где горбились крыши конторы, казарм для рабочих и отдельных домиков, в которых жили приисковые служащие. Прииск вообще выглядел весело, как сытый человек, а две паровых машины дымили день и ночь.    Евгений Васильевич посмотрел на прииск прищуренными глазами и подумал:    "И вдруг все это будет мое... Да, комбинация недурна!.."