Текст книги "Человек с прошлым"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Д. МАМИН-СИБИРЯК
ПОЛНОЕ СОБРАНиЕ СОЧИНЕНиЙ
ТОМ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНиЕ Т-ва А. Ф. МАРКС # ПЕТРОГРАД
1916

ЧЕЛОВЕК С ПРОШЛЫМ.
Повесть.

I.

   Гаврюшка ехал и улыбался... Происходило это не от того, что светило горячее летнее солнце, что кругом лесной дорожки развертывались чудныя горныя картины, что горный воздух был напоен ароматом горных цветов, а потому, что Гаврюшка ехал. Ведь он, Гаврюшка, всю жизнь ходил только пешком и даже не ходил, а только бегал и прятался, и вдруг, вот сейчас, он едет на собственной лошади. Это был какой-то радужный сон, очевидная нелепость, вообще сплошное недоразумение.    – Ай да Гаврюшка!– думал он вслух.– Нет, не Гаврюшка, а целый Гаврила Ермолаич... Хуже: Гаврила Ермолаич, господин Пеньков. Ха-ха... "Вы куда это изволите проезжать, Гаврила Ермолаич?" – "А так, для порядку... По своим собственным делам".– "А промежду прочим, ежели разобрать, так ты все-таки – Гаврюшка и при этом агроматная свинья... да".– "А как вы смеете такия слова выражать? В морду хотите?"... Ха-ха... Идол вы, Гаврила Ермолаич Пеньков!.. Хо-хо...    Эти мысли вслух обнаруживали неизлечимое легкомыслие Гаврюшки. Впрочем, на Чаушских золотых промыслах всем было известно, что у Гаврюшки "заяц в башке прыгает". Недавний спиртонос и промысловый "заворуй" превратился теперь в официальное лицо, т.-е. сделался обездным для поимки хищников, воровавших и скупавших краденое золото.    – А Евгений Васильич думает, что купил меня?– продолжал Гаврюшка, раскачиваясь в седле.– Ха-ха... Сапоги новые выправил, кумачную рубаху, азям, шляпу,– весь твой Гаврюшка. Как бы не так... Дешево покупаешь, домой не носишь. А Гаврюшка, брат, себе на уме... Его, брат, на слепой свинье, пожалуй, и в три дня не обедешь. Был вор Гаврюшка, а продался и стал Гаврилой Ермолаичем Пеньковым... Хе-хе!.. Нет, ты погоди, не на таковскаго напал. У Гаврюшки своя линия... Сапоги-то он надел, это точно, и шляпу, и кумачную рубаху, да только свою-то кожу ее снимешь. Дурак вы, Евгений Васильич, хотя и настоящий барин... Извините, что мы это пряменько вам говорим. Неустойка у вас касаемо умственности... Обмозговали вы дельце, только повернулось оно колеей наоборот.    Но, за вычетом этих предательских мыслей, в душе Гаврюшки оставалось предательски-приятное чувство, и он несколько раз осматривал и даже ощупывал свои новые сапоги, новую рубаху, азям и всю обмундировку. Всю жизнь проходил в заплатках, а тут весь – как новенький пятачок... Ловко!.. Да еще револьвер за пазухой – для обережи дал Евгений Васильич, значить, на всякий случай... Мало ли по промыслам варнаков шатается... При последней мысли Гаврюшка закрыл свою пасть шершавой ладонью и удушливо расхохотался. Варнаков... Да уж чище его, Гаврюшки, кажется, не сыскать на сто верст. Настоящий, точеный варнак был, а снял заплатки и стал обездной. Чистое дело!.. Занятый своими мыслями, Гаврюшка не заметил, как остановилась лошадь, вытянула морду и принялась пощипывать молоденькую рябинку. Со стороны он походил на сумасшедшаго, да и был им сейчас на самом деле. Одна рожа чего стоила, скуластая, загорелая, с узкими темными глазками. Тощая бороденка облепила эту красоту, точно мохом. А сколько шрамов было на щеках, на лбу и особенно на затылке... Много били Гаврюшку, били по чему ни попало, и он давно потерял счет всяческому увечью своего многогрешнаго тела.    – Ах, ты, идол!– обругал Гаврюшка лукаваго коня, опомнившись от своего веселья.– Кого везешь-то, каналья?.. Вот я тебя взвеселю... Не знаешь начальства.    Несколько ударов нагайкой отрезвили лошадь, и она галопом понеслась в гору. Гаврюшка по-киргизски свесился с седла на один бок, гикнул и опять захохотал.    А кругом разстилалась чудная картина. Горная лесная дорожка вилась змеей среди живых зеленых стен. Это была только обочина громадной горы Синюхи. В самые жаркие дни здесь стояла какая-то смолистая прохлада, особенно, когда прохватывал свежий горный ветерок. Поднявшись на вершину, Гаврюшка придержал лошадь. Очень уж хорошо было... Справа подпирала Синюха сплошной зеленой глыбой, а слева уходила из глаз глубокая горная долина, обставленная со всех сторон лесистыми горами. Получалось что-то в роде громадной круглой чашки с обломанными краями. Это и была чаша с золотым дном, по которому с шумом летела горная речонка Чауш. Прищурив один глаз, Гаврюшка пристально разсматривал дальний конец горной долины, где грязным пятном разлегся прииск. Вон и машину видать, и контору, и желтевшие отвалы – словом, всю приисковую городьбу.    "Тепленькое местечко издалось,– подумал Гаврюшка, подбирая поводья.– Было погуляно, было поворовано..."    Умная киргизская лошадь начала осторожно спускаться по каменистой круче. Ей не нужно было повода, да и дорога к своей приисковой конюшне – дело знакомое. С Чаушу гора Синюха выходила открытым каменистым боком, и спуск был для непривычной лошади не легкий. Гаврюшка повторял всем телом осторожные шаги своего коня, а в некоторых местах должен был откидываться совсем назад, чтобы не потерять равновесия. Как здесь все было знакомо Гаврюшке, каждый камень, каждый куст... Не мало он походил вот по этой самой дороге, пронося на промысла спирт. Дело аховое, и приходилось это всех прятаться. Не раз Гаврюшка спасался бегством, не раз его ловили, не раз стреляли по нему вдогонку, а вот он едет барином, на своей собственной лошади.    – Вон и Дуван...– вслух проговорил Гаврюшка, приглядывая из-под руки то место, где дорога пересекала реку.– Было попито, было погуляно...    Ему вдруг сделалось скучно, а потом как будто совестно. Да... другие спиртоносы теперь вот как озлобились на него. Конечно, им завидно, ну, и злобятся. Еще вздуют, пожалуй, при случае: от них все станется...    Спустившись с горы, дорога пошла ржавым болотцем, едва тронутым корявым болотным леском. Здесь с трудом можно было проехать на одной лошади, да и то днем. Для спиртоносов это болотце было отцом родным: как погоня, сейчас в сторону, а тут и конец – на лошади не угонишься по колеблющейся под ногами трясине. Случалось Гаврюшке и тонуть здесь, да ничего, оставался цел и невредим. Сегодня от болота так и парило. Пахло застоявшейся водой, гнилым деревом, мокрой болотной травой.    Подезжая к Чаушу, Гаврюшка несколько раз снимал шляпу, прислушивался и чесал затылок. Лошадь тоже насторожилась и прядала ушами.    – Ну, ты, деревянный идол...– понукал Гаврюшка.– Не храпай!    Дуваном называлась небольшая круглая полянка, залегшая в двадцати шагах от дороги. Здесь «дуванили» скупленное золото... Издали полянку трудно было разсмотреть. Гаврюшка привставал в стременах и зорко оглядывался кругом. Тут держи ухо востро, а то как раз пролетит гостинец... В одном месте он остановил лошадь и понюхал воздух. Дело выходило скверное: с Дувана пахнуло дымком,– значит, там кто-то был. Лошадь тоже почуяла присутствие человека и осторожно вытягивала шею. Гаврюшка чувствовал, что у него мурашки бегут по спине. А ведь всего-то дела – переехать мостик через Чауш, а там сейчас же начиналась отличная дорога.    – Ну, ну!..– посылал Гаврюшка упиравшуюся лошадь.    Его вдруг охватило малодушное желание слезть с лошади и убежать, но было уже поздно. На всякий случай Гаврюшка достал револьвер и не спускал глаз с Дувана. Пропадать, так пропадать... До мостика оставалось всего сажен двадцать, когда послышался сухой треск и в воздухе взмыло белое облачко. Гаврюшка припал к лошадиной шее – пуля просвистела под самым ухом. Лошадь рванулась и вынесла на берег, а сзади раздавался чей-то хохот.    – Эй, ты, купленый вор!..    – Вот я вас, варнаков!– ругался Гаврюшка, делая выстрел по направлению Дувана.– Я вас!..    – Вор! вор! вор!..    На берегу Чауша показались три фигуры. Гаврюшка сразу узнал их: это были его недавние товарищи-спиртоносы.    – Что, Гаврюшка, получил гостинец?.. Погоди, не так еще уважим...    – Ах, вы, варнаки!.. Я вот вас всех в один узел завяжу... Попомните купленаго вора.    Гаврюшка еще что-то хотел крикнуть, но только погрозил нагайкой, повернул лошадь и быстро исчез.

II.

   Отехав с версту, Гаврюшка вдруг разсердился.    "Что же это такое? Хорошо, что мимо пуля пролетела, а то ведь этак-то живого человека и убить можно до смерти... И убьют, непремено убьют!.. Вон как грозятся..."    – Это за двенадцать-то рублей жалованья?– вслух разсчитывал Гаврюшка.– Ловко... И сапоги останутся и вся снасть, а Евгений Васильич другого обездного наймет. В лучшем виде... Тут не обрадуешься.    Гаврюшка серьезно разсердился и ругался всю дорогу. Он только сейчас сообразил, зачем ездил и из-за каких пустяков его могли убить. Евгений Васильевич посылал с письмом на прииск Трехсвятский, к Марѳе Семеновне, и ответ наказал привезти. Тоже, дело серьезное... Известно, какия такия дела у Марѳы Семеновны. Положим, она стакан водки подала, а все-таки спиртоносы могли убить за господскую блажь... Гаврюшка перебирал эти мысли и ругался.    Чаушские промысла раскинулись по течению Чауша верст на десять. Работы велись вверх по реке, и главная приисковая контора помещалась около старых промывок. Это был настоящий приисковый городок, сложившийся из самых разнообразных построек, по мере надобности. Амбары, конюшни, магазины, сеновалы, казармы, квартиры для разных служащих – все это сошлось здесь без всякаго порядка, как сбившиеся с кучу овцы.    Гаврюшка, завидев всю эту приисковую городьбу, сразу отмяк. Что же, в самом-то деле, унывать раньше времени, а убьют, так убьют – двух смертей не будет. Нужно признаться, что немаловажной причиной перемены настроения было совершенно пустое обстоятельство: Гаврюшка издали заметил кумачный сарафан приисковой стряпки Агаѳьи. Эта проворная баба без ума летела из конторской кухни в погреб. Наверно, теперь Евгений Васильич обедает, вот Агаѳья и мечется, как угорелая. Гаврюшка даже покрутил головой и приосанился в седле.    К конторе он подехал молодцом и спешился с ловкостью конокрада. Агаѳья как раз возвращалась из погреба с какими-то тарелками.    – Евгений Васильич обедает...– заговорила она, оскалив зубы.    – Ладно... Скажи, что, мол, Гаврюшка того...    Привязав лошадь к столбу, Гаврюшка, не торопясь, отправился на кухню. Приисковая контора походила бы на длинную казарму, если бы не три крылечка и низенький палисадник, отгораживающий ее от дороги. Среднее крылечко вело в квартиру управляющаго, левое – собственно в контору, а правое – в кухню и людскую. Гаврюшка каждый раз входил в кухню с устало-довольным видом, как лошадь в свою конюшню. Очень уж аппетитно здесь пахло и жареным и вареным...    – Барин зовет...– сказала Агаѳья, успевшая отнести свои тарелки.    – Ах, ты, игрушка!– пошутил Гаврюшка, проходя в маленькую дверь, которая вела из кухни в столовую.    Евгений Васильевич сидел в конце длиннаго стола, сервированнаго совсем уж не по-приисковому. Великолепный сетер-гордон сидел на стуле рядом. Появление в столовой Гаврюшки заставило Евгения Васильевича оставить вторую порцию великолепнаго борового рябчика.    – Ну что?– коротко спросил барин, держа нож и вилку на весу.    – ездил на Трехсвятский, Евгений Васильич... Видел Марѳу Семеновну и передал им письмо в собственныя руки.,    – Ну?    – Вот оне вам записку прислали...    – И только?– равнодушно спросил Евгений Васильевич, принимая из рук Гаврюшки смятый конверт.    Гаврюшка переступил с ноги на ногу, почесал затылок и, тряхнув головой, проговорил:    – А ведь меня чуть-чуть не порешили, Евгений Васильич... Только это я поровнялся с Дуваном, а в меня – как запалят из ружья...    Барин посмотрел на вернаго раба своими усталыми серыми глазами, пожевал губами и спокойно заметил:    – Вероятно, холостым зарядом хотели тебя попугать... Знают, что трус.    – Я? трус?.. Еще бы маленько, так и башка долой... Пуля-то чуть ко уху не задела.    – Это тебе со страху показалось, Гаврюнгка...    – Грозятся порешить, Евгений Васильич... Вам-то смешно, а мне и пол-смеха нет. Жив человек – смерти боится...    Евгений Васильевич улыбнулся, молча налил стакан водки и молча подат верному рабу. Гаврюшка выпил залпом, вытер рот полой азяма и почувствовал себя кровно обиженным. А барин смотрел на него и продолжал улыбаться.    – Они мне что сказали, Евгений Васильич: купленый вор... Это как по-вашему?..    Но барин уже хохотал, вздрагивая жирными плечами. Его полное, немного брюзглое лицо раскраснелось от натуги, на глазах выступили слезы. Он несколько раз хотел что-то сказать, но только безсильно взмахивал рукой. Свидетельницей этой немой сцены была одна Агаѳья, стоявшая в дверях кухни с кувшином молока в руках.    – Так... как... они... сказали?.. Ку-пле-ный вор? О-ха-ха...    Агаѳья тоже прыснула от смеха и юркнула обратно в кухню. Гаврюшка стоял бледный, как смерть. У него губы искривились тоже улыбкой. Потом он схватил свою шляпу, бросил ее о пол и крикнул:    – Ежели так, Евгений Васильич, так я тебе не слуга!.. Из-за чего я башку-то свою подставлял? Тебе вот смешно, а я-то под пулей был...    Гаврюшка выбежал в кухню, и оттуда через минуту полетели в столовую новые сапоги, новая шляпа, новый азям, опояска; а барин все хохотал, откинув голову назад. Когда он успокоился немного, Гаврюшка шел мимо конторы в одной рубахе и даже без пояса, размахивая руками и ругаясь себе под нос.    – Эй, Гаврюшка!– крикнул Евгений Васильевич в раскрытое окно.– Иди сюда... Мне с тобой серьезно нужно поговорить, каналья.    – Не согласен!– ответил Гаврюшка с гордостью.– За ваши-то двенадцать рублей сраму не расхлебаешь.... Да еще башку отвернут, как пуговицу.    Этот эпизод скрасил для Евгения Васильевича целый день. Он давно уже не чувствовал себя в таком прекрасном расположении духа. Тут все было хорошо: и «купленый вор», и летевшия из кухни обновы, и гордый вид Гаврюшки, когда он проходил мимо окон конторы в одной рубахе. Да и полученная записка тоже была хороша по-своему. Писала Марѳа Семеновна, как курица лапой. «Сердечный мой друг... Приезжал бы ты сам, а не присылал записок. Плохо я разбираю по-писаному, а писать и совсем не умею. В писарях не служила... А промежду прочим, мы вечор росчали бутыль с вишневой наливкой. Ужо приезжай. Ты ее любишь, эту самую наливку. Капочка просила поклонник написать».    – Вот так послание...– смеялся Евгений Васильич, перечитывая безграмотную записку.– Росчали бутыль... ха-ха!..    Вечером Евгений Васильевич велел разыскать Гаврюшку и привести к себе на террасу, где пил чай. Розыски Гаврюшки продолжались с час, пока его не нашли где-то на прииске. Гаврюшка был пьян: он пропил свою новую рубашку – последнее, что оставалось от недавняго великолепия.    – Ну, иди, иди сюда...– заговорил Евгений Васильевич, подзывая пошатывавшагося Гаврюшку к столу.– Где пропадал?..    – А уж дело мое... Вольный я человек... наплевать, одним словом!– бормотал Гаврюника.– Не согласен, и делу конец...    – Да ведь не я тебя обидел, а твои же приятели?..    – Нет, они-то правильно... Поп разстрижоный, конь лечоный да вор прощоный – одна цена. А вот ты меня обидел, Евгений Васильич... ах, как обидел!    Гаврюшка присель на ступеньку и горько заплакал. Барин только развел руками – вот уж такого конца он никак не ожидал. Гаврюшка, очевидно, сентиментальничал, что уже совсем не шло ни к его прошлому ни к настоящему. Евгений Васильевич несколько раз прошелся по террасе, а Гаврюшка продолжал плакать, закрыв лицо руками. Подучалась настоящая мелодрама.    – Перестань, Гаврюшка... Водки хочешь?    – Не согласен...    – Да о чем ты ревешь-то?..    – А об этом самом... Ты думаешь, мне легко? Вот новую рубаху пропил; и сапоги пропью и азям... Раньше-то я и холодом и голодом жил, в заплатках ходил, а все-таки не купленый вор был. А теперь ты же вот надо мной посмеялся...    Евгений Васильевич понял наконец психологию Гаврюшки и даже согласился с ней до известной степени. Гаврюшка оплакивал теперь свою утраченную голодную волю, тем более, что и возврата ему к прежнему ремеслу уже не было. У Евгения Васильевича было какое-то удивительное влечение вот именно к этому Гаврюшке, котораго он из ничтожества возвел на недосягаемую высоту. Правда, был тут и свой расчет, именно, что в борьбе со спиртоносами и скупщиками краденаго золота лучшим помощником будет именно такой заведомый вор, который знал все ходк и выходы. Но все это только между прочим, а главное – Гаврюшка нравился Евгению Васильичу цельностью своей натуры, тем, что спортсмены называют «кровью». Все, что делал Гаврюшка, до сегодняшних слез включительно, выходило и колоритно и своеобразно – словом, по-Гаврюшкину.    – Ну, так что же мы будем делать с тобой?– спрашивал Евгений Васильич, стараясь быть ласковым.    – А ничего... Терпеть я тебя ненавижу!..    – Да как ты смеешь так говорить со мной?    Барин опомнился во-время и деланно засмеялся. Ведь пропасть ему в этой трущобе с тоски, ежели Гаврюшка его бросит... Лето пройдет, а там начнутся безконечные осенние вечера, зимния ночи, и без Гаврюшки будет скучно...

III.

   Солнце спускалось за Синюху. С гор потянулись длинныя тени. Чауш похолодел. Наступали летния сумерки, драматизированный момент борьбы света и тьмы. Некоторые недостатки горнаго пейзажа, происхождение гетеры к зависело от неугомонной пытливости приисковаго духа, именно плешины вырубленнаго леса, целыя площади разрытой земли, громадные отвалы перемывок и т. д.– все эти недостатки теперь драпировались синевой горной дали, речным туманом и блуждающими вечерними тенями, точно какая-то заботливая материнская рука прикрывала грехи своих блудных детей, искавших золота везде.    Итак, солнце спускалось с какой-то торжественной грустью, точно закрывалось всевидящее око.    Евгений Васильевич шагал по своей террасе, заложив руки за спину. Его немного разстроила сцена с Гаврюшкой, именно ему неприятно было еще раз убедиться в черной неблагодарности этого лукаваго раба. Кажется, уж он все для него делает, даже больше того, на что сам имел право, а лукавый раб швыряет подарки чуть ему не в лицо.    – Ведь какая нервная каналья!– вслух думал Евгений Васильевич, припоминая Гаврюшкины слезы.    С другой стороны, Евгением Васильевичем овладело именно вот в такия летния сумерки какое-то гнетущее тоскливое чувство. Никакой определенной причины не было, а тоска сосала и сосала. Евгений Васильевич по целым часам ходил по террасе и разсматривал все одну и ту же картину. Вон в глубине синела зубчатая стена гор, потом тянулась болотистая равнина, на первом плане – изрытая площадь прииска. Кое-где дымились огоньки у старательских балаганов. В стороне от дороги попыхивала паровая машина,– из-за большой свалки так и взлетали кверху кубы белаго пара. Дневная суета теперь сменилась отдыхом, и работала только машина, откачивая воду от разреза. Где-то лаяла собака, устало и сонно, чтобы показать свое собачье усердие; где-то слышалась песня, то замиравшая, то поднимавшаяся. Пел женский голос, вытягивая какую-то унылую мелодию. Вот эта песня сейчас и нагоняла тоску на Евгения Васильевича. Зачем она поет, эта неизвестная приисковая дама? О чем поет?.. Вероятно, и у ней свое бабье горе, своя тоска... Ах, скучно в такие вечера!.. Разве это жизнь, в этой лесной трущобе... Еще днем, пока идет промысловая суета, ничего, а вот вечером скучно. Главное, впереди все такия же сумерки, без конца...    – И это жизнь!.. Тут взвоешь, как цепная собака...    Приисковая квартира управляющаго состояла из двух комнат: столовой и кабинета. Кабинет служил и спальней и гостиной. Столовая была обставлена, как следует быть настоящей столовой, а в кабинете проявлялась очевидная привычка хозяина к роскоши. Постель всегда была убрана с большими претензиями: белоснежныя подушки, белоснежное покрывало, на стене бухарский коврик, у кровати медвежья шкура. Большой письменный стол был заставлен ненужными безделушками, портретами в изящных рамах и книгами в изящных переплетах. В углу стоял турецкий диванчик, перед ним круглый столик с альбомами. За кроватью, в углу, помещался мраморный умывальник, заваленный всевозможными косметиками. На особой полочке на стене были разставлены в трогательном порядке флаконы с духами, одеколоном и разными туалетными специями. Из этого беглаго описания обстановки кабинета можно было заключить, что хозяин отличался большой чистоплотностью и жаждой комфорта. Служащие, приезжавшие с других промыслов, могли только удивляться невиданной роскоши. Они, как дети, разсматривали каждую безделушку и в большинстве случаев даже не могли догадаться об истинном ея назначении. Особенно их занимал туалетный столик. Самые вежливые хихикали в кулак, когда Евгений Васильевич обяснял им назначение пуховки для пудры, целой системы щеток и щеточек для волос, бороды, усов и ногтей, щинчиков, палочек, мудреных специй, придававших коже матовую белизну и блеск.    – Ох, уморил, Евгений Васильич!– просили пощады приисковые волки, по неделям не умывавшие ни рук ни лица.– Вот бы показать нашим бабам... Уморушка!..    Евгений Васильевич только пожимал плечами, выслушивая эти дикия речи. Настоящие дикари, не имеющие даже приблизительнаго понятия о цивилизованном существовании, и очень жалкие дикари. Их приводила в немой восторг каждая блестящая безделушка. Но всех забавнее в этом отношении был Гаврюшка, считавший барина прямо повихнувшимся. Нужно было видеть, с каким глупым лицом он каждое утро убирал кабинет, что было его прямой и главной обязанностью. Гаврюшку ставило в полное недоумение существование таких вещей, как умывальник. Ну, для чего умывальник, когда можно было вымыть рожу прямо из ключика или к кухне над лоханкой? А уж для чего барин обсыпает рожу мукой, потом трет ее разными составами, чистит зубы пятью порошками, пилит ногти пилой – этого Гаврюшка не мог одолеть и следил за всеми операциями, какия проделывал над собою барин, с таким видом, как смотрят на сумасшедших. Потом он отводил душу уже на кухне, в обществе кухарки. Гаврюшка даже вымазывал свою рожу настоящей мукой, показывая наглядным путем, что делает барин.    Да, солнце заходило, и Евгений Васильевич испытывал свое гнетущее тоскливое настроение. Вот уже оно скрылось за Синюхой, и разом вся картина потемнела, точно ее задернули флером. Предметы начинали принимать фантастическия очертания. И как быстро менялась картина, с каждой минутой. И на террасе почти уже совсем темно, но Евгений Васильевич не требовал огня. Пусть будет темно, как у него на душе.    – Барин... а барин...– послышался голос где-то в темноте.    – Кто там?    – Да я, Гаврюшка...    – Ну, что тебе понадобилось?    – А я, значит, письмо забыл... От Марѳы-то Семеновны письмо я в шапке вез, а другое за пазуху спрятал.    – Какое письмо?    – Ну, то самое, значит, которое мне Никешка дорогой отдал. Он из городу ехал, встрел меня и говорит: "вот твоему барину письмо". Ну, я его и привез, а потом и забыл, потому как скинул твою-то дареную одежду, а письмо было за пазухой. Стряпка уж потом в куфне его на полу нашла...    – Ах, ты, мерзавец, Гаврюшка!..    – Вот теперь ты правильно, Евгений Васильич: вся моя неустойка.    Гаврюшка вышел из темноты только после этих предварительных переговоров и подал барину узкий конверт, смятый и покрытый грязными пятнами. Евгений Васильевич даже вздрогнул, по форме конверта угадав, от кого могло быть письмо. Он бросился с письмом в свой кабинет, дрожавшими руками зажег свечу и с какой-то жадностью принялся перечитывать адрес. Да, это было то самое письмо, котораго он ждал целых три года. Вот этот неровный и тонкий женский почерк... К довершению всего, адрес был написан по-французски – à Monsieur Е. Luginiue, и письмо дошло только каким-то чудом. Он бережно разрезал конверт и с замирающим сердцем прочел небрежно набросанныя строки:    "Милый Коток, настоящее письмо служит прекрасным доказательством моей аккуратности и того, что я не забыла тебя... Забыт тебя – это могла придумать только твоя пылкая фантазия. Скажу больше: я часто, очень часто вспоминала тебя и скучаю по тебе... Ты не улыбайся над последней фразой, потоку что я раз даже расплакалась, когда в нашем кружке пили за твое здоровье. Увы? из старых знакомых осталось очень немного... два-три человека, а остальные куда-то исчезли. Впрочем, все это в порядке вещей... Что ты делаешь, Котик? Скоро ли я услышу о твоих миллионах? Мне много-много нужно тебе сказать, на сейчас еду в театр. Целую тебя, моего Котика. Твоя Lea".    Внизу была приписка: "Мой адрес тот же. Я оставлю свою квартиру только тогда, когда ты увезешь меня к себе на прииски... Еще и еще раз твоя Lea".    В течение трех лет это было первое письмо, написанное по-французски, Евгений Васильевич перечитал его раз девять, пока не выучил наизусть. Ему все здесь было дорого, даже та милая ложь, которой были пропитаны, кажется, самые, буквы. Аккуратность поистине трогательная – она ответила на двадцатое его письмо, ответила ровно через два года; она соскучилась по нем – о, теперь она, наверно, не узнала бы его, если бы встретила на улице: ей много-много нужно сказать ему – не о чем им говорить, как не говорили они ни о чем и в свои лучшие дни. Понятно было происхождение письма: Lea, вероятно, была несчастна и, по логике несчастий, вспомнила о старом друге. Он видел даже столик, на котором писалось это письмо, видел камеристку Barbe, которая относила это письмо, видел всю обстановку... А в центре всего стояла она, ее своей тонкой грациозной фигурой, удивительным лицом и вечным красивым безпокойством. Красавицей Lea не была, но была больше чем красавица... Сколько жизни, огня, остроумия и безумнаго веселья! На таких женщин нельзя сердиться, им все прощается, оне никого не любят, а зато многих губят с легкомысленной жестокостью. Да, и первым из них был Евгений Васильевич Лугинин.    – И все-таки милая, милая, милая...– вслух закончил он эти размышления.– Другой Lea нет.    Он взял письмо, еще раз перечитал и поцеловал.    – Милая... единственная... несправедливая...    На письменном столе в модной плюшевой раме стоял большой женский портрет. Это была капризная женская головка, прикрытая широкополой шляпой à иа Рембрандт. Евгений Васильевич долго, и внимательно разсматривал это лицо и, к своему ужасу, заметил, что начинает уже позабывать его. Знаете ли вы это страшное, ощущение, когда изменяет самая память а все покрывается забвением, как траурным флером? Да, благодать забвения... простая фотография, а живого лица уже не было. У Евгения Васильевича выступали слезы на глазах...

IV.

   Девять часов. На террасе под стеклянным колпаком горят две стеариновых свечи. На столе холодный ужин. Евгений Васильевич не мог ни к чему притронуться. Полученное письмо подняло в нем целую бурю воспоминаний. Он никак не мог успокоиться;    – Позвать мне сюда Гаврюшку,– говорит он кухарке.    В некоторых положениях одиночество невыносимо. Оно гнетет, как могильная плита. Является страстная потребность видеть живое лицо, слышать живой голос.    Гаврюшка уже спал в кухне и появляется на террасе заспанный, недовольный, готовый нагрубить. Евгений Васильевич наливает стакан водки и молча подает лукавому рабу. Гаврюшка несколько времени мнется, чешет затылок, а потом с каким-то ожесточением хлопает стакан залпом.    – Садись...    – Ничего, постоим.    Спросонок Гаврюшка отличается некоторой недоверчивостью и смотрит на барина подозрительно. Барин, очевидно, заблажил... Это с ним бывает.    – Садись.    У Гаврюшки свой кодекс приличий и свой хороший тон. Он колеблющейся походкой проходит через террасу и усаживается на ступеньку террасы, точно чувствует себя здесь безопаснее. Евгений Васильевич ходит по террасе и слушает, как Гаврюшка угнетенно вздыхает, потом зевает и трет рукой рожу, точно хочет снять с нея какую-то паутину.    – Тебе не стыдно, Гаврюшка, заваливаться спать ни свет ни заря?– говорит Евгений Васильевич обиженно.    – В самый раз теперь спать, потому утром встаем с петухами... У вас свои часы, барин, а у нас свои.    Евгения Васильевича гнетет окружающая ночная тишина, и он никак не может привыкнуть к тому, что все около него засыпает в девять часов. Сам он ложится спать только в два часа утра. Пробовал спать, как другие, но из этого ничего не выходить. Его и без того мучила безсонница. В такия минуты он поднимал Гаврюшку и мучил его разговорами.    – Гаврюшка, ты глуп...    – Я-то?.. Нет, барин, ежели всякому другому столько ума, так с ним бы и способу не стало. От ума люди и с ума сходят...    – А как ты про меня полагаешь: умный я человек?    Гаврюшка пристальпо смотрит на барина, щурит свои узкие глазки, улыбается и крутит головой.    – Ни к чему тебя не применить, Евгений Васильич: как будто и есть ум, и как будто и не совсем...    – Ну, ну, договаривай, каналья. Почему же не совсем?..    – А вот по этому, по самому... Настоящий барин как должен со мной разговаривать: "Гаврюшка, ты опять пьян, каналья?" И сейчас в морду... А ты только обругаешься, а настоящаго ничего и нет.    – Драться я не могу... фи!..    – Вот я и говорю, что у тебя неустойка. По видимости, точно, вся барская повадка, а душа короткая. Барин должок зверь-зверем ходить.    Евгений Васильевич смеется над этим определением и наблюдает Гаврюшку. Настоящий дикарь, дикарь чистой крови, и дунет по-звериному, как полагается дикарю!..    Сейчас разговор начался в другом роде. Евгений Васильевич вынес портрет Lea и показал Гаврюшке.    – Вот, посмотри... Нравится?..    Гаврюшка долго и внимательно разсматривал портрет, даже повернул рамку и посмотрел, нет ли чего сзади, а потом равнодушно поставил его на стол.    – Ну что?    – А ничего.... И с рожи тонка, и плечи покатыя. По-нашему, не стоящая бабенка... Двух фунтов ей не поднять.    – Вот и вышел ты болван... Это знаменитая красавица, которая всех сводила с ума. Понимаешь?..    – Красавица, говоришь?    Гаврюпика фыркнул и, по привычке, закрыл свою пасть рукой.    – Да, красавица... ах, какая красавица, Гаврюшка!.. Она мне дорого стоит... Знаешь, сколько? Тысяч сорок... Если бы были еще сорок тысяч – нет, все равно, не хватило бы никаких денег. Попимаешь? Сорок тысяч – это два пуда золота...    – Два пуда? ловко... Да она и вся-то двух пудов не свесит. А что же в ей любопытнаго, барин, в этой самой девке?..    – А все... Как она смеялась, как дурачилась! Жизнь... огонь... И никогда, никогда не была скучной, ни на одно мгновение.    – Развертная девка, по-нашему. Есть такия... с разговором.    – Да... И ничего банальнаго! Три раза она богатела и три раза разорялась. Скажет только одно слово: скучно! И конец всему... Пальцем не пошевелит и все пустит прахом. Потом на время исчезнет и снова появится, но ужо в другой обстановке.    – Откеда же она деньги брала?    – Доньги? Деньги сами к ней шли, Гаврюшка... Считали за счастье, если она их брала. Счета деньгам не было.    – Конечно, у денег глаз нет, да и господская дурь при этом самом... Другой бабе сколько ни дай, все ей мало. Бывало дело и у нас. Травншь-травишь деньги, точно в яму валишь, а она же тебя в трубу и выпустит. Наши приисковыя бабы тоже ловкия, и деньгами их не удивишь. Она же еще потом над тобой и смеется... Уверливы больно.    – Ничего ты не понимаешь, Гаврюшка... Нужно женщину брать разом. Нужно показать ей свое преимущество... Нужно овладеть ея волей, каждой мыслью, каждым желанием. Такой роман у меня был с Lea... Много было других женщин раньше, но те так, а эта одна. В первый раз я увидел ее в ложе Михайловскаго театра. Она сидела с каким-то гвардейским офицером... Как сейчас ее вижу... Сидит у барьера и никуда глазом не поведет. Львица... На ней было какое-то необыкновенное серо-розовое платье и такая же шляпа. В ушах солитеры... Волосы соломеннаго цвета, перчатки выше локтя... Он ей что-то говорил все время, а она отрицательно покачивала веером... Потом этот офицер застрелился. Он растратил какия-то казенныя деньги... да. Бывает... Я узнал через знакомых, кто она такая, и меня представили ей в тот же вечер. О, это был роковой вечер... Как теперь, вижу эти серо-зеленые глаза, полуопущенное верхнее веко, длинныя ресницы, тонкую шейку, маленькия уши и удивительные зубы – это были не зубы, а две нитки жемчуга. Она редко смеялась и была особенно хороша, когда на лице у нея появлялось какое-то детское выражение. Говоря между нами, Lea была порядочно глупа...    Евгений Васильевич совершенно забыл, что Гаврюшка не понимает и половины его разсказа. Но ему нужно было высказаться. Если бы не было Гаврюшки, он стал бы разсказывать стенам. Это была мучительная потребность. Гаврюшка выслушал до конца весь роман с Lea и несколько раз покачал головой.    – Растерзать ее мало, вот что!– заявил он решительно.    – Ах, ты ничего не понимаешь...– стонал Евгений Васильевич.– Разве есть такия другия женщины? Да разве можно быть такой? Что деньги – наплевать... Были, и нет их. И вот, видишь, она вспомнила меня... Готова хоть сейчас приехать сюда. Lea великодушна...    В это великодушие Lea Евгений Васильевич и сам не верил, но ему почему-то нравилось придавать ей несуществовавшия качества.    Свечи догорали. На восточной стороне неба уже пошли утренния отбели, Евгений Васильевич несколько раз зевнул. Пора было спать.    – Ну, теперь убирайся,– проговорил он, разстегивая бешмет.– Я хочу спать.    Гаврюшка молча поднялся, почесал затылок и отправился к себе в кухню. Он пошел не террасой, а садиком, и дорогой все встряхивал головой, как взнузданная лошадь.    – У барина на чердаке-то того...– думал Гаврюшка вслух.– А все-таки он, чорт, подвел меня. Был заворуй Гаврюшка, а теперь стал купленый вор...    А барин, оставшись один, опять ходил по террасе и думал одинокую горькую думу. Зачем он разболтался перед хамом? Ведь это последняя ступенька – дальше итти некуда. Он потерял уважение к самому себе... Что бы сказала Lea, если бы увидела его амикошонство с Гаврюшкой? О, презренный, жалкий, несчастный человек...    "Я схожу с ума!– в ужасе думал Евгений Васильевич, хватаясь за голову.– Пропащий окончательно тот человек, который перестал уважать самого себя".