Текст книги "Медовые реки"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

XI.

   С гражданином Рихтером делалось что-то странное, непонятное, радостное и пугавшее его. В его жизнь ворвалась новая струя, которая провела резкую грань между его прошлым и настоящим. Он не узнавал самого себя. Ему иногда делалось совестно, хотя при самом тщательном анализе он ничего нехорошаго и не находил. Выходило как-то так, что как будто он до сих пор даже не жил, потому что не испытывал никогда того радостнаго волнения, которое сейчас захватило его.   "Неужели это... это...– думал он, не решаясь назвать настоящим именем свое душевное настроение.– Не может быть... Пустяки и вздор!.."   Он точно оправдывался перед самим собой, как делают безнадежно больные. Потом он открыл массу новых вещей, которых раньше не замечал, а главное – открыл другого себя, того себя, который до сих пор был точно похоронен. Боже мой, как хороша жизнь, как хорошо светит солнце, как ласково зеленеет трава, как мило шепчет с ней ветер... Ему хотелось думать стихами, чтобы придать гармонический ритм своим чувствам. Прасковья Ивановна часто наблюдала его испытующими и взвешивающими глазами, и на ея лбу всплывала жирная морщинка. Она инстинктом догадывалась, что с гражданином Рихтером творится что-то неладное и что он скрывает от нея свое настроение. Не свойственной южанкам пылкости она решилась действовать стремительно, не откладывая дела в долгий ящик.   Становой Ѳедор Иваныч было немного удивлен, когда Паня передала ему записку Прасковьи Ивановны. Она приглашала его в необычное время, т.-е. утром, когда гражданин Рихтер занимался в своей больнице.   – Гм.. Скажи барыне: хорошо,– ответил Ѳедор Иваныч, перечитывая записку.   Когда Паня ушла, Ѳедор Иваныч подошел к зеркалу, подмигнул самому себе и лукаво улыбнулся. Он немножко ухаживал за Прасковьей Ивановной и... мало ли что могло быть с специалистом по женскому вопросу? Конечно, гражданин Рихтер хороший человек, по ведь и он не дурной.   В докторской квартире Ѳедора Иваныча ожидало самое горькое разочарование. Прасковья Ивановна встретила его почти сухо.   – Мне необходимо переговорить с вами по очень важному делу, Ѳедор Иваныч...   – К вашим услугам, Прасковья Ивановна...   – Благодарю. Я всегда знала, что вы хорошо относитесь ко мне... И теперь... да... Прежде всего: все должно остаться в самой строгой тайне... между нами...   Ѳедор Иваныч поднял плечи, надулся и принял такой вид, точно превратился в несгораемый шкап, в котором можно безопасно спрятать все драгоценности.   – Садитесь, Ѳедор Иваныч...   Разговор происходил в гостиной, что тоже не представляло особенной интимности.   – Видите ли, Ѳедор Иваныч...– решительно заговорила Прасковья Ивановна, глядя на гостя своими темными, как черная смородина, глазами прямо в упор.– Ведь вы знаете нашу кухарку Агаѳью? Да?   Ѳедор Иваныч прищурил глаза, делая вид, будто старается припомнить.   – Брюнетка?   – Нет, шатенка... Но это все равно для вас. Да, так если бы вы, Ѳедор Иваныч, выслали ее куда-нибудь подальше...   – Позвольте, т.-е. как это выслал?   – А как высылают? Вам это ближе знать...   – Позвольте, сударыня, вы можете выслать ее гораздо проще, т.-е. отказать от места, как поступают с прислугой.   – Ах, это совсем не то, Ѳедор Иваныч... Во-первых, она ничего не сделала такого, за что бы я могла ей отказать, а во-вторых... мне даже как-то неудобно это говорить... Одним словом, могут подумать, что я это сделала из ревности. Понимаете?   "Любезный антихристов сосуд" был совершенно озадачен. Вот положение... Уж не рехнулась ли Прасковья Ивановна, потому что городит совершенно несообразное, точно с печи свалилась.   – Знаете, Прасковья Ивановна, высылают людей только по приговору суда или по каким-нибудь чрезвычайным случаям.   – По чрезвычайным?.. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я прошу вас удалить Агаѳью из ревности... Конечно, вы понимаете, что верх нелепости ревновать к какой-то несчастной кухарке... да... Затем, ведь я не говорю вам решительно ничего такого, что могла бы сказать вот про эту Агаѳью?   – Решительно ничего.   – Ведь я не говорю вам, что к ней по ночам приходят два беглых разбойника, которых она называет старцами?   – Нет, не говорите, Прасковья Ивановна...   – Ведь я могла бы вам сказать, что эти бродяги собираются у Марьи Тимоѳеевны и наша Агаѳья бегает туда? И я не говорю...   – Ничего не говорите...   – Наконец я могла бы вам сказать, что она не желает жить с мужем и собирается бежать с сибирскими старцами куда-то в горы?   – Да, очень могли бы...   – Я не люблю мешаться в чужия дела, Ѳедор Иваныч, и если бы дело коснулось ревности, то завтра бы моей ноги не было в этом доме, как ни было бы это тяжело для меня, как для женщины. Вы понимаете меня?   – О, совершенно, Прасковья Ивановна...   Подслушивавшая у дверей Паня сломя голову оросилась в кухню и, задыхаясь от волнения, сообщила Агаѳье, что Ѳедор Иваныч хочет ее посадить в тюрьму, и что барыня упрашивает его не делать этого. Агаѳья выслушала это известие совершенно спокойно, не проронив ни одного слова.   – Ѳедор Иваныч сказал, что ты подманиваешь разбойников, чтобы убили господ,– продолжала Паня,– и что Марью Тимоѳеевну он посадит в острог вместе с тобой...   Ѳедор Иваныч уехал, дав честное слово, что все останется в тайне, и что он, с своей стороны, примет меры. Вечером "весь" Ушкуйский завод, конечно, уже знал, что Прасковья Ивановна хотела сначала отравить Агаѳью, а потом отравиться сама, и что, только по свойственной Ѳедору Иванычу проницательности, он предупредил катастрофу.   – О, я знаю, что такое женщина, хотя никакой медицине и не учился,– повторял Ѳедор Иваныч, лукаво подмигивая.   Гражданин Рихтер узнал эту историю последним, когда вечером играл в карты у мирового судьи. Он остался без пяти, обявив маленький шлем, и уехал скоро домой. Прасковья Ивановна совсем не ожидала, что он так рано вернется домой, и хотела что-то такое сказать относительно ужина.   – Не нужно,– довольно резко ответил ей доктор.– Должен сказать вам, сударыня, что я знаю все и считаю ваше поведение недостойным порядочной женщины... да!..   Побледневшая Прасковья Ивановна хотела что-то возражать, но доктор хлопнул дверью и ушел к себе в кабинет.   Поздно вечером, когда Прасковья Ивановна уже улеглась спать, в окно докторскаго кабинета кто-то осторожно постучал. Это была Агаѳья.   – Пришла проститься, барин... Пожалел – купил ты меня... Вот принесла тебе на память рушничок (полотенце), сама пряла, сама ткала, сама вышивала узоры. Не поминай лихом...   – Куда ты, Агаѳья? Ты с ума сошла...   – А куда иголка, барин, туда и нитка... Прощай, милый барин...   Доктор хотел выскочить во двор, чтобы удержать Агаѳью, и в дверях кабинета чуть не сшиб с ног подслушивавшую Прасковью Ивановну. Она не сказала ни слова, а только смотрела на доктора широко раскрытыми глазами. Он понял стоявший в этих глазах немой вопрос и, задыхаясь, ответил:   – Да, да, вы угадали... Я люблю ее!..

XII.

   Агаѳья исчезла, как тень. Куда она ушла – никто не знал, хотя все и догадывались, что ей некуда было итти, кроме скитов.   – Куда ей деться окромя,– сурово отвечал Игнат, примирившийся с фактом.– Старцы уволокли, как волки овцу...   Гражданин Рихтер был мрачен. Он ничего не говорил о своем настроении и отнесся с презрительным равнодушием к гнусному поведению Прасковьи Ивановны. Последняя давно раскаялась в своем проступке и не знала, чем и как возстановить свою репутацию в глазах гражданина Рихтера. Она, по женской логике, во всем обвиняла Ѳедора Иваныча, который все разболтал, как базарная баба, а потом в ея глазах оставался виновным и гражданин Рихтер, который своим поведением довел ее до гнуснаго предательства. Если бы он вступил с Агаѳьей в преступную связь – это еще можно было бы понять и такие факты случаются, но полюбить свою собственную кухарку, женщину, у которой такия громадныя красныя руки, широкая мужицкая спина и, главное, ноги... Она не могла никак понять, что для гражданина Рихтера совсем не существовало ни Агаѳьиных рук и ног ни Агаѳьиной спины. Агаѳья для него оставалась той чудной русской женщиной, которая незримо и безыменно творила всю русскую историю.   Прошло лето. Наступила осень. В конце октября выпал первый снег. Однажды утром пришел к доктору кучер Игнат и заявил, что он уходит и чтобы искали другого кучера.   – Куда же вы уходите?– полюбопытствовал доктор.   – Я-то? Не знаю... так... тошно мне... Пойду искать Агаѳью.   – Где же вы ее найдете? В горах много места...   – Уж я-то найду... Летом старцам везде дорога, а зимой прошел или проехал – след и остался, а их я по следу и найду.   Игнат ушел, и гражданину Рихтеру было совестно, что он бранил его негодяем.   Вместо Агаѳьи была нанята другая кухарка, вместо Игната – новый кучер. Происходившая в докторской кухне драма начала понемногу зарастать травой забвения. Только приезжавший изредка Ѳедор Иваныч, когда оставался с доктором с глазу на глаз, говорил:   – Агаѳья не вернулась?   – Нет...   – Ну, я приму свои меры... Впрочем, она могла уйти в другой стан – тогда я безсилен.   Помолчав немного, Ѳедор Иваныч прибавлял:   – А славная была бабенка...   – Не будемте говорить об этом, Ѳедор Иваныч.   – Действительно, наплевать. Наверно, она ушла из моего стана...   Наступила зима, суровая, снежная. Гражданин Рихтер чувствовал себя как-то особенно скверно. Его охватывала неопределенная глухая тоска. День за днем тянулся с унылой медленностью, а люди точно не жили, а только отбывали повинность собственнаго бытия. В докторском домике водворилась какая-то хроническая скука. Прасковья Ивановна тоже чувствовала себя хмуро. Она, несмотря на все свои старания, никак не могла возстановить своей репутации в глазах гражданина Рихтера, и это угнетало ее с каждым днем все сильнее и сильнее. Она отводила душу только с своей горничной Паней, которую вывезла из Малороссии.   – У нас теперь на Украйне как хорошо...– повторяла Папя с. тяжелым вздохом.– Поедемте, барыня, домой?..   – Некуда мне ехать, Паня.   Прошло Рождество, масленица, и наступил Великий пост. Суровая уральская зима долго не сдавалась на ласки начинавшейся календарной весны. Провертывались и теплые деньки, а потом опять падал снег, выла мятель и замерзала оттаявшая вода. Эта пестрая погода, когда зима точно боролась с весной, характерно называется отзимьем. Особенно скучны были вечера, темные, неприютные, раздражающие своей безнадежной тоской. На Урале весна очень коротка, и зима почти без всяких предисловий переходит прямо в лето, тоже короткое, но полное своеобразной прелести.   Среди скверных и тяжелых дней бывают еще более скверные и тяжелые. Именно в один из таких мрачных дней в докторский домик завернула Марья Тимоѳеевна. Дело было вечером, и она, по обыкновению, прошла сначала в кухню. Паня, целый день вертевшаяся в кухне, сообщила об этом событии господам, которые пили чай в столовой.   – У ней есть какое-то дело до вас,– обясняла она, задыхаясь от совершенно безпричиннаго волнения.   – Зови ее сюда,– коротко приказала Прасковья Ивановна, чтобы насолить гражданину Рихтеру, который усвоил гнусную привычку за вечерним чаем читать вечную газету и изводить ее угнетающим молчанием.   Марья Тимоѳеевна вошла в столовую крадущимся шагом, точно боялась кого-то разбудить. Прасковья Ивановна пригласила ее сесть, что делалось тоже на зло гражданину Рихтеру, прятавшемуся за газетой.   – Ну, каково вы поживаете, Марья Тимоѳеевна?– с усиленной ласковостью заговорила Прасковья Ивановна, обрадовавшаяся живому человеку.   – Какая уж наша жисть...– певуче ответила Марья Тимоѳеевна, оглядываясь кругом, точно ждала какой-то засады.– так, день да ночь – сутки прочь...   – Чаю хотите? Ах, да, ведь вы не пьете чай... Я вам сделаю просто сахарной воды с вареньем... Ведь вы любите варенье, Марья Тимоѳеевна?   – Ох, не до угощенья мне, Прасковья Ивановна... Головушка с плеч! Вот какое дело...   – Что такое случилось, Марья Тимоѳеевна?!.   – Да уж не знаю, как тебе и разсказать...   Марья Тимоѳеевна еще раз оглянулась кругом и заговорила уже шопотом:   – Сижу я это третьева-дни вечером, а в окошко кто-то и постучи... Страсть я перепугалась, потому как живу одна с дочерью, и всякий может обидеть. Выглянула в окошечко, вижу, стоит старец Спиридон... У меня так сердце и упало. Чувствую, что он не с добром... Ну, пустила его в избу, а сама глаз с него не спускаю. Ну, снял он с себя шубу и говорит: "Приказала тебе, Марья Тимоѳеевна, Агаѳья долго жить...". У меня ноженьки подкосились, гляжу на него, а сама ничего не понимаю. Затемнилась вся... "Какая Агаѳья?" – спрашиваю.– "А, грит, которая у дохтура в стряпках жила. Она самая"... Заплакала я, глупая, Налагая тоже ревет... И что бы, думала, вышло? Эти самые сибирские старцы совсем даже безсовестные, т.-е. Матвей. Это он тогда увел от вас Агаѳью в лес. Сначала для прилику упоместил ее у двух старушек-скитниц. Она там и жила до снегу. А потом обявился Игнат и начал жену звать домой или чтобы она жила с ним. Он тоже хотел спасать душу. Матвей-то тут и оказал себя настоящим волком. Прогнал Игната, а Агаѳью увел к себе в избушку. А она идет за ним, как коза... Грешно и разсказывать-то. Все Агаѳья делала, что ей Матвей ни скажет... Ах, грех, грех!.. У Сипридона-то все на глазах было, потому как он вместе с Матвеем в одной избушке спасался. А Игнат-то в том роде, как последняго ума решился. Всю зиму, слышь, все по скалам бродил, а потом высмотрел себе пещеру и поселился в ней с другим скитником. По весне, этак неделе на шестой поста... ох, грех и разсказывать-то! Тяжелая была Агаѳья и не могла никак разродиться. Так и померла в избушке у Матвея, он ее и похоронил в лесу, а сам ушел, куда глаза глядят. Вот какой грех-то, Прасковья Ивановна... Ну, Спиридону стало скучно жить одному, он и пошел разыскивать Игната. Нашел ихнюю пещеру, а Игнат еле жив. Слышь, тринадцать дён без еды прожил... Спиридон-то едва из пещеры выволок да к матери на завод и привез. Ох, грех, грех...   Гражданин Рихтер ушел к себе в кабинет и, не зажигая лампы, долго стоял у окна. На него глядела темная ночь. Падал мягкими хлопьями последний снежок. Темно было и на душе гражданина Рихтера.

                                                                                                                                                                                                    1901 год.