Текст книги "Медовые реки"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Отрадное явление.

I.

   – Студент Сергеев совершенно верно сказал, что путешествие – лучший способ самообразования,– убежденно говорила Анна Васильевна, спотыкаясь о засохший ком земли, лежавший по самой средине дороги.– Я ему вообще не верю, а в этом случае он прав... Например, я? Как я освежилась и отдохнула за границей, душой отдохнула... Вот тебе бы, Катя, хорошо встряхнуться, а то ты совсем закисла в этой трущобе. Необходимо видеть другую жизнь, других людей, чтобы понять наше русское убожество. Господи, где я не была за эти три месяца: в Париже, в Бретани, на острове Уайте, на Ривьере, в Венеции, на Рейне... До сих пор не могу опомниться. Вот где люди живут, потому что умеют жить, а главное – хотят жить. Нет, тебе необходимо, Катя, встряхнуться... И студент Сергеев тоже скажет, хотя я ему не верю, нисколько не верю.   – А деньги? ответила вопросом Катя, прежде времени поблекшая девушка, с усталым лицом.   – Деньги – пустяки... Если человек чего-нибудь захочет, он добьется своего. На выставке в Чикаго американские студенты служили лакеями. Это по русски звучит немного грубо, и затем в Америке положение прислуги совсем иное, чем у нас.. Там каждый привык уважать себя...   Девушки шли по пыльной проселочной дороге, которая так красива на картинах, а в действительности является мучительной пыткой. Анна Васильевна очень ловко сбивала своим парижским зонтиком белыя головки придорожной ромашки и несколько раз брезгливо стряхивала с подола платья дорожную пыль. В своем сером дорожном платье и в английской соломенной шляпе она походила на строгую английскую мисс, которая привыкла путешествовать одна и у которой точно написано на лице, что она никого и ничего не боится. Рядом с ней Екатерина Петровна казалась старше лет на десять, хотя оне учились вместе в гимназии.   – Фу, какая гадость!– проговорила в отчаянии Анна Васильевна, останавливаясь, чтобы перевести дух.   – Я тебе предлагала ехать на станцию в телеге,– точно оправдывалась Екатерина Петровна,– Ты сама не хотела...   – В телеге?!.. Прости, голубушка, мне еще жизнь дорога.   – До станции всего остается версты три...   – Это я слышу с самаго начала, как мы вышли из деревни...   – От деревни четыре версты, Анюта. Впрочем, я так привыкла ходить пешком...   – И я тоже, только не по таким скверным дорогам. Я всю Швейцарию исходила пешком...   В голосе Анны Васильевны слышалось раздражение. Она с какой-то безнадежной тоской посмотрела кругом и сежила плечи. Картина, действительно, ничего привлекательнаго собой не представляла. Кругом разстилались чахлыя крестьянския поля. Стояла засуха, и земля в некоторых местах растрескалась. Посевы были плохие. Жиденькая рожь, редкие и низкие овсы, чахлая трава – вот и все. Крестьянский недород висел в воздухе. По извилистой линии проселка там и сям уныло торчали ветлы, точно измученные путники, которые уже не надеялись дойти до пристанища. Назади, в туманной дымке летняго марева, чуть виднелось село Ольгино, где Екатерина Петровна учительствовала восемь лет. Собственно, виделась белая церьковь с садом и несколько ветряных мельниц, а крестьянская стройка залегла по скатам голубой балки. Вправо темной полоской залег небольшой лесок. До станции ровною гладью стлались безконечныя, поля, наводившие уныние своим однообразным видом.   – Ах какая тоска!– думала Анна Васильевна.– Разве можно жить в такой отчаянной трущобе, где люди могут только голодать... И это святая родина!.. Ужасно, ужасно...   Екатерина Петровна чувствовала тайный ход мыслей своей гимназической подруги и тоже раздражалась. Ей было обидно и за себя, и за этот незавидный русский пейзаж, и за что-то такое хорошее, теплое и родное, что, как казалось ей, порывалось с каждым шагом вперед. Боже мой, как она ждала этой встречи, а теперь считала минуты, когда, наконец, эта пытка кончится. Екатерина Петровна со школьной скамьи попала прямо в деревню, в учительницы, да так и засела в ней. Анна Васильевна училась на курсах и в течение восьми лет переменила не одну специальность: сначала была "бестужевкой" по отделению истории, потом перешла на медицинские курсы, потом на педагогические, потом опять на бестужевские. В средствах она не нуждалась и могла располагать своим временем, как хотела. Нужно ей отдать справедливость, что за все это время она поддерживала с Екатериной Петровной самую деятельную переписку и аккуратно сообщала ей самыя последния столичныя новости. Подруги мечтали о свидании, чтобы наговориться и отвести душу. И вот это свидание совершилось, но было бы лучше, если бы его никогда не было. Подруги точно не узнали друг друга, и им даже говорить было не о чем. Их разделила навсегда какая-то невидимая пропасть, через которую не было перехода, как в сказках.   – Кажется, мы никогда не дойдем до этой проклятой станции!– капризно говорила Анна Васильевна, чтобы сказать что-нибудь.   – Скоро, скоро, Аня... Вон около того леска, направо,– утешала ее Екатерина Петровна.– Ты сейчас куда хочешь ехать?   – Право, я сама хорошенько не знаю... Может быть, к сестре заеду, может быть на Кавказ...   – "Для чего я спрашиваю ее?– подумала про себя Екатерина Петровна.– Не все-ли мне равно"...

II.

   Железнодорожная станция называлась Грядки. Она стояла на юру, на самом припеке. Зимой ее заносило снегом, а летом жгло солнце. Грязный даже в самые жаркие дни двор оживлялся несколькими крестьянскими телегами, оборванными мужиками, ожидавшими кого-то или чего-то, несколькими курами и грязными ребятами. Маленький станционный садик походил на приют для растений-рахитиков. Чувствовалась что-то такое унылое и безнадежное в каждой мелочи, что было придумано какой-то больной фантазией. Зал третьяго класса представлял собой клоповник, а в зале перваго класса, где был буфет, вековечная русская грязь была точно загримирована разными предметами европейскаго комфорта. Для чего-то висела бронзовая люстра, на общем столе еще более неизвестно зачем стояли неизбежныя пальмы и т. д. Анна Васильевна с тоской окинула это обстановочное убожество и невольно сравнила Грядки с щегольскими европейскими железнодорожными станциями.   – До поезда остается еще целых два часа, Аня, а ты так торопилась,– заметила Екатерина Петровна,– Хочешь чаю?   – Пожалуй...   Надо было что-нибудь делать, чтобы убить эти два часа.   Официант в засаленном фраке подал чай. Анна Васильевна брезгливо посмотрела на него и на плохо вымытый стакан, но скрепилась и отхлебнула с ложечки подозрительную мутную жидкость. Екатерина Петровна смотрела в окно на двор, где узнала двух мужиков из Грядок. Она почему-то вздохнула.   – Ты меня спрашивала, Катя, что я думаю делать,– заговорила Анна Васильевна, подбирая слова.– Кажется, на зиму я уеду в Париж... Студент Сергеев говорит, что мне необходимо прослушать в Сорбонне историю средних веков. Это необходимо, потому что новая история совершенно непонятна без знания средней. Эпоха возрождения, гуманисты, реформация, религиозныя войны – все связано между собой органически, и все последующее только логическое следствие этих первоисточников. А средневековое искусство, пропитанное религиозными идеями и классицизмом?   Мимо прошел молодой начальник станции и поклонился Екатерине Петровне. Он немного ухаживал за ней, и она слегка покраснела. Анна Васильевна заметила последнее и улыбнулась. Боже мой, роман с начальником железнодорожной станции! До чего может дойти человек, засидевшийся в медвежьей глуши. Похоронить себя заживо на глухой железнодорожной станции, когда другие будут пользоваться жизнью во всю ширь, и смотреть всю жизнь, как эти другие, счастливые и жизнерадостные, полные энергии, окрыленные мечтами и жаждой жизни, будут мчаться с быстротой ветра вот мимо этой самой несчастной станции. Бедная Катя... А тут куча детей, нарожденных со скуки, мелкая домашняя нужда, неприятности, муж, который будет выпивать пред обедом по рюмке водки, играть в карты где-нибудь на именинах и всю жизнь завидовать начальнику соседней станции и т. д., и т. д.   – Катя, я знаю, о чем ты думаешь сейчас,– неожиданно проговорила Анна Васильевна.   – И я тоже знаю, о чем ты думаешь... Тебе жаль меня и в то же время нам не о чем с тобой говорить. Вернее сказать: мы говорим на двух разных языках.   – Ты угадала...   – И мне тебя жаль...   – Меня?!.   – Да... Жаль, потому что тебе вот все это родное убожество кажется чужим, больше – возбуждает в тебе гадливое чувство. И мне больно, что ты не любишь вот эти выжженныя солнцем нивы, не понимаешь человека, который их вспахал и засеял, а тем больше не понимаешь своей бывшей подруги, для которой вот в этом вся жизнь и которая вот этим счастлива.   В голосе Екатерины Петровны послышались твердыя ноты и Анна Васильевна посмотрела на нее с удивлением. Это была совсем другая девушка, которой она совсем не знала.   – Я знаю вперед, что ты скажешь, Катя, и по своему, ты, конечно, права. Служение идее требует жертв, это верно, но, ведь, для нас, обыкновенных средних людей, героизм не обязателен. Скажу проще: есть, наконец, своя собственная, личная жизнь. Я даже могу представить себе весь тот ужас, который происходит вот здесь, кругом, когда все будет занесено снегом и умрет на полгода. Ведь это ужасно, Катя, даже подумать ужасно. И никакого общества, никакого проявления общественной жизни, ни одного человека, с которым можно было бы просто поговорить по душе...   Екатерина Петровна засмеялась.   – Ах, какая ты смешная, Аня... Как-то установилось смотреть на нас, как на героинь и прочее, а в действительности этого-то и нет. Даже нет подвига, который нам желают навязать... Конечно, у нас в Ольгине нет оперы, концертов, нет в общепринятом смысле слова общества, но, во-первых, без этого можно обойтись, т. е. без условных удовольствий, а что касается общества, то у меня гораздо его больше, чем у тебя.   – Самогипноз, Катя, а, впрочем, для тебя же лучше...   Подруги неожиданно разговорились. Их охватила та молодая откровенность, которая не знает удержу. Екатерина Петровна даже раскраснелась и сделалась красивой. Глаза блестели, она улыбалась и несколько раз принималась обнимать Анну Васильевну.   – Аня, милая Аня, если бы ты знала, как мне было тяжело все эти дни...– говорила она.– Тяжело и за тебя, и за себя. Когда-то, ведь, и я рвалась туда, в столицу, и другой жизни не понимала, а сейчас... Боже мой, ведь я совсем, совсем другая... Ведь я отлично знаю, что далеко отстала, до известной степени отупела и что тебе, например, неинтересно со мной разговаривать. Мои интересы слишком сужены и всякая профессия делает человека односторонним. Так и быть должно... Все, все отлично понимаю!.. В вашем обществе я, действительно, и скучна, и неинтересна, но у меня есть свое общество... И какое чудное общество, Аня!.. Ведь для села Ольгина я являюсь чем-то вроде академии наук... Моя маленькая аудитория ловит каждое мое слово. Тебе страшна деревенская зима, а для меня это лучшее время. Представь себе зимний вечер... на столе горит лампочка дешевенькая, а кругом стола живой венок из милых детских рожиц... И мы путешествуем по всему свету, переживаем историю, повторяем подвиги человеческаго ума... Ты скажешь: "А учительская нужда? А эти несчастные двадцать рублей жалованья?" Но, ведь, это нужда с городской точки зрения, а по нашему, по деревенски, это богатство... Мои деревенския бабы постоянно мне говорят: "Ох, Катерина Петровна, кабы хучь один денек-то пожить по твоему!.." И мне делается совестно за такую уйму денег, какую я получаю. Конечно, будет время, когда учительницы будут получать в несколько раз больше, но сейчас... Вот над нашей головой висит недород и недоед, весь вопрос нашей жизни сводится к простому куску ржаного хлеба, дети пойдут в "кусочки", т. е. за милостыней, мои дети, которыя должны учиться у меня в школе, и я буду получать свои двадцать рублей жалованья... Ведь это целое богатство и совестно его получать. Я не говорю, что все учительницы должны именно так думать и благословлять свою судьбу... Многия недовольны и считают себя несчастными, им и скучно, и холодно в деревне, но таким нужно уходить в город и поступать в какую-нибудь контору или искать другой городской работы. А я счастлива, и мне ничего не нужно... Да, счастлива!.. И счастлива потому, что я живу...   Этот разговор был прерван звонком. Подходил поезд. Неужели прошло целых два часа? Подруги досказывали последния мысли и чувства уже на ходу. Когда Анна Васильевна села в свой вагон, они продолжали разговаривать через окно.   – Аня, знаешь, что меня обижает?– торопливо говорила Екатерина Петровна.– Это когда читаю в газетах разныя известия под специальной рубрикой: отрадное явление. Вперед знаешь, что какой-то учительнице прибавили жалованья и т. д. Все, что угодно, только не нужно именно этого, т. е. покровительствующаго сожаления.   Третий звонок. Поезд тяжело двинулся. Два белых платка посылали последнее прости.

Перекати-поле.

I.

   Светило раннее весеннее крымское солнце. Красавица Ялта еще спала, т. е. спали господа, а набережная и пристани уже работали. Одним из первых на набережной появлялся Фрол Иваныч, человек неопределенных лет, с солдатским лицом, хотя никогда не служил в солдатах, в рваном пиджаке и белом переднике. Его серые небольшие глазки всегда с затаенной тревогой что-то высматривали, а в движениях чувствовалась торопливость вечно занятаго человека, которому, как говорится, дохнуть некогда.   – Эх, сколько народу понаперло,– думал вслух Фрол Иваныч, опытным глазом прикидывая суетившихся на набережной рабочих.– И откуда только берутся, подумаешь...   Собственно, на набережной и на пристанях у Фрола Иваныча не было никакого дела, но он каждое утро считал своим долгом обойти весь берег. Как же не поговорить с вернувшимися с моря рыбаками, с встретившимся таможенным солдатиком, с артелью турок-носильщиков, с швейцаром гостиницы,– Фролу Иванычу все нужно было знать. Сегодня море было задернуто густой пеленой тумана, и на пристани ждали срочнаго парохода, который должен был придти из Севастополя еще вчера вечером.   – В тумане всю ночь кружится,– обяснял швейцар тоном специалиста.– Ночью свистки подавал... Надо полагать, где-нибудь под Алупкой застрял.   – Много господ ждете?   – А как же, время такое... В начале апреля много народу из Адесты приезжает, значит, на Пасху, тоже вот из Москвы, из Харькова. Номеров-то пустых совсем мало осталось.   – Цену хорошую дерете?   – Всяко случается... Прижимистые господа нынче стали. Каждый на грош пятаков хочет получить...   В горах, окружавших Ялту высокой стеной, туман уже начинал подниматься. Выделялись отдельные гребни, освещенные утренним солнцем. Фрола Иваныча особенно огорчала белая масса тумана, надвигавшаяся на Ялту через Массандру и заслонявшая солнце.   – И откуда только этот туман берется,– ворчал Фрол Иваныч, и прибавлял для собственнаго утешения:– Оно, обнакновенно, море агромадное, застудилесь зимой, а как солнышком подогреет его – вот и туман.   В воздухе чувствовалась уже наливавшаяся теплота, и море ласково облизывало береговые камни ровной зеленой волной. Из тумана показывались рыбачьи лодки, где-то в белесоватой мгле тонкими штрихами обрисовывался косой турецкий парус, в переливавшейся зеленой ткани моря весело кувыркались неугомонные дельфины... На пристанях работа кипела. Разгружались несколько судов с лесом, кирпичем и железом. По сходням, как муравьи, тащились носильщики. Около мола тяжело попыхивал струйками белаго пара пришедший ночью из Ѳеодосии пароход, точно человек, который не может отдышаться после быстраго бега. На длинной каменной платформе мола правильными штабелями лежала всевозможная пароходная кладь, ломовые подвозили багаж, толпы носильщиков ждали работы и т. д. В утреннем воздухе постепенно накоплялся и наростал смешанный гул рабочаго приморскаго дня. Чувствовалось в самом воздухе что-то такое бодрое, радостное и обещающее, как улыбка выздоравливающаго человека,– после зимней спячки здесь начинало все улыбаться – и море, и горы, и качавшияся на рейде суда, и даже эта пестрая и разноязычная толпа поденщиков, облепившая набережную, мол и пристани.   Фрол Иваныч давно присмотрелся к постоянным ялтинцам и сразу мог определить каждаго чужестраннаго, особенно своих русачков из Курской, Орловской или Тамбовской губернии. Он сам был тамбовский уроженец и узнавал земляка по одеже и говору безошибочно.   – Іон прийшов...– говорил он,– встречая своего тамбовца.   Эти "ионы" начали появляться на южном берегу Крыма все чаще и чаще и тащили за собой своих баб, искавших работы на табачных плантациях или "около винограду". У Фрола Иваныча сохранилась тоска по родине, и он всячески старался определить земляков к какому-нибудь подходящему делу. Куда же им деться, в самом деле... Не от добра "идут у Крым". Значит, дома нечего делать, ну, и идут... В первое время этих заморенных и серых "ионов" можно было видеть в самом тяжком положении, а потом ничего, приобыкали и устраивались не хуже других. Ведь это были не те босяки, которыми кишат все южныя пристани, а настоящая рабочая армия.   Обежав пристани, Фрол Иваныч отправился на Черный рынок, где у него было свое заведение, как он выражался деликатно, т. е. самая обыкновенная квасная лавчонка. Это "заведение" примостилось на самом юру, где толпился рабочий люд в ожидании нанимателей. У лавочки Фрола Иваныча уже дожидалась его жена, Анисья Филипповна, приземистая, полная старушка с сморщенным дряблым лицом. Она казалась не по годам старше мужа.   – Пароход запоздал,– деловым тоном заявил Фрол Иваныч, начиная разбирать доски передней стенки своего заведения.   – Того гляди, еще на камни попадет,– озабоченно ответила Анисья Филипповна.   – А зачем ему на камни попадать?– обиженно и строго спросил Фрол Иваныч, нахмурив брови.   – Да я так, к слову...– добродушно оправдывалась старушка, точно от ея слов пароход, действительно, мог попасть на камни.   – То-то... Слово тоже к месту говорится. На камни...   Муж и жена составляли примерную чету и всегда говорили друг другу "вы". Фрол Иваныч в минуту откровенности любил говорить: "Нет, вы не знаете мою Анисью Филипповну... Это не баба, а копье!" В чем заключалась суть такого оригинальнаго сравнения, и чем добродушная старушка напоминала копье – оставалось неизвестным. В обыкновенное время, особенно при чужих, Фрол Иваныч почему-то считал нужным постоянно спорить с женой и относился к ней почти сурово и даже бранился в третьем лице: "И для чего только эти самыя бабы на свете болтаются... Взять бы их всех за хвост да об стену". И т. д.   На рынке все лавчонки уже были открыты, и начинался обычный утренний торг мясом, рыбой, зеленью и разными припасами. Появились татарчата с чибуреками и лепешками. Особенно бойко торговала напротив заведения Фрола Иваныча турецкая булочная. Около нея стояла целая толпа рабочих турок в их нарядных лохмотьях. Загорелые, черноглазые, усатые и носатые, они резко отличались от серой толпы русских рабочих, столпившихся по другую сторону квасной Фрола Иваныча.   – Уж эти мне черномазые!– считал нужным ругаться Фрол Иваныч.– На копейку квасу не выпьют... Разве это люди?   Утро для его торговли было самым тихим временём, особенно весной, и Фрол Иваныч не торопился открывать свое заведение. Он открыл свой прилавок, не торопясь, привел в порядок жестяныя кружки, пересчитал бутылки, попробовал кран у квасной бочки и несколько раз благочестиво зевнул.   – И сколько этой самой нашей рассейской бабы набирается,– говорила Анисья Филипповна, наблюдая сбившихся в отдельную кучку женщин поденщиц.– Тоже, миленькия, есть – пить хотят... Вон какую даль забрались. И не выговоришь...   – Всех не пережалеешь... Другая, может, от своей собственной глупости приволоклась,– сказал Фрол Иваныч совершенно без всякой причины, потому что сам первый жалел вот эту самую рассейскую бабу.– Дома-то угарно, ну, и лопочут, как овцы, неизвестно куда... Мужик подать платит, а бабе какая печаль: надела сарафанишко да платчишко – и все тут. А другая еще и рукомесло самое скверное выкинет...   – Не грешите, Фрол Иваныч...   Он хотел что-то возразить жене, но, как сумасшедший, выскочил из своего заведения. На углу у трактира собралась целая толпа, и в воздухе мелькала какая-то жилетка с разномастными пуговицами. Фролу Ивановичу никакой жилетки не было нужно, но он протискался в толпу, выхватил жилетку из рук продавца, внимательно ее осмотрел и, прикинув на свет, решающе проговорил:   – Ничего не стоит!..   Кто-то вырвал у него жилетку из рук, и Фрол Иваныч только что хотел обидеться на невежливое обращение, как с моря донесся далекий свисток. Фрол Иваныч ринулся в свое заведение и отдал на всякий случай приказание:   – Вы, Анисья Филипповна, значит, того... вообще и в оба надо смотреть... А то вот эти самыя подобныя бабы, корых вы жалеете... Одним словом, как раз сцапает бутылку или кружку – и поминай, как звали.   – Не безпокойтесь, Фрол Иваныч...   – И тоже напримерно, что касаемо льду... сейчас в кадушке под стойкой...   – Что вы в самом деле, Фрол Иваныч,– заворчала Анисья Филипповна.– Слава Богу, не слепая...

II.

   Фролу Иванычу решительно не было никакого дела до подходящаго парохода, но он бежал, точно на пожар, обгоняя других и толкая встречнаго и поперечнаго. Туман только что начал подниматься над морем, и вдали виднелся силуэт подходившаго парохода. К молу двигались толпы носильщиков, ломовые и коляски извозчиков. Фрол Иваныч встретил несколько знакомых, здоровался на ходу и успокоился только тогда, когда остановился у того края мола, к которому должен был причалить пароход. Он тяжело дышал, как лошадь, сделавшая большой перегон.   – Куды ускорился, Фрол Иваныч?– окликнул его седенький худенький старичок с благочестивым лицом подвижника.   – А это ты, Никитич... Здравствуй. Каково прыгаешь?   – Помаленьку, пока Господь грехам терпит.   – Так, так... Это "Ксения" бежит? Ну, а ты работничков ждешь?   – Уж это как Бог даст... Все от Бога.   – Да уж тебе-то Бог пошлет, известное дело...   Никитич был известный подрядчик, из рязанских.   Он носил рассейскую чуйку, говорил разбитым жиденьким тенориком и отличался каким-то ожесточенным благочестием.   Пароход приближался. Уже можно было слышать, как он тяжело буравил воду, распихивая две зеленых волны. Издали казалось, что он все усиливал ход и делался больше. Сделав круг, он тяжело подошел к пристани, точно железное чудовище. На пристани поднялась обычная в таких случаях суматоха, а больше всех суетился, конечно, Фрол Иваныч. Когда публика хлынула с парохода живой волной, он первым бросился по сходням на палубу, не обращая внимания на ругань и толчки.   – Эй, Фрол Иваныч, постой немножко,– остановил его на палубе третьяго класса знакомый голос.   Перед ним стоял приземистый старик в красной рубахе, в валенках и полушубке, с большой котомкой за плечами. Серая от проседи борода падала на широкую грудь волнистыми космами.   – Мосеич, да это ты?!– ахнул Фрол Иваныч, останавливаясь.– А мне сказывали, что ты помер...   – Ан жив Мосеич... Поклоны тебе привез. Танбовская губерния кланяется... А што касаемо смерти, так пока все другие протчие человеки помирали. Значит, наша очередь еще не пришла...   Из-за Мосеича выглядывало румяное курносое девичье лицо, ухмылявшееся по неизвестной причине. По глазам и по вздернутому носу Фрол Иваныч сразу определил, что это или дочь, или племянница, а по лаптям и накинутой на плечи свиты из белаго домотканнаго сукна – настоящую "танбовку". В сторонке, отдельной кучкой стояли тамбовские Панасы, Ѳедосы, Савелы и Петряи, тоже в свитах из домотканнаго сукна и некоторые в лаптях. Фрол Иваныч любовно посмотрел на эти родныя свиты и лапти и даже вздохнул. "Эх, Танбовская губерния, нет-то тебя лучше и приятнее"...   Первыми восклицаниями разговор исчерпался, и Фрол Иваныч не находил, что сказать землякам, хотя вопрос был всегда готов: зачем пожаловали?   – Донька, уди,– отстранил девушку Мосей и, отведя в сторону Фрола Иваныча, в полголоса заговорил:– А мы, значит, того, Фрол Иваныч...   – Работы искать?   – Правильно...   Еще раз оглянувшись, Мосей подмигнул и прибавил:   – Не спроста мы сюда-то пришли этакую даль... Еще по зиме наслышаны были, что царь строит каменный мост через Черное море, ну, значит, и того, народ нужен...   Фрол Иваныч расхохотался. И придумает же эта Тамбовская губерния... Каменный мост через Черное море. Тоже, натощак не вдруг и выговоришь. Когда он стал разуверять Мосея, теперь уже тот расхохотался, в свою очередь.   – Ладно, ладно, перестань морочить, Фрол Иваныч... Нечего тут скрываться.   – Да хоть кого спроси!..   – И то спрашивали дорогой. Никто не хочет правду сказать, все скрываются...   – Это мол будут продолжать, Мосей, а ты мост выдумал.   Мосей хлопнул Фрола Иваныча по плечу, и, подмигнув, закончил:   – Ну, пусть будет по твоему, а мы кубыть тебе верим... Целую артель вывел.   – Так вы ступайте на Черный рынок, там моя старуха в заведении сидит, а мне еще нужно тут сбегать по одному делу...   – Ладно, ладно, знаем,– согласился Мосей.– Не впервой... Ну, танбовская губерния, трогай!..   Подрядчик Никитич уже заметил своим благочестивым оком эту кучку тамбовцев и ждал их у самых сходней. Мосей, в свою очередь, узнал Никитича и весело поздоровался.   – Погляди-ка, какую я артель вывел, Никитич! Прямо с берлоги народ поднял...   – Что-же, подавай Бог... Господь любит труды.   – Тебя Мосеем звать?   – Он, видно, самый... Мосей Шаршавый. Работы к вам приехали искать...   – Дай Бог, дай Бог...   Дорогу на Черный рынок Мосей знал хорошо и вывел свою артель прямо к заведению ФролаИваныча. Анисья Филипповна узнала Мосея и тоже ахнула.   – Жив, Анисья Филипповна,– успокаивал ее Мосей, сбрасывая тяжелую котомку.– Разе ты нас кваском угостишь с дороги? Вот родную племянницу Доньку вывел... "Хочу, грит, мост батюшке царю строить". Озорная девка... хе-хе!..   Это был подвох, чтобы шуткой выпытать у Анисьи Филипповны сущую правду, но хитрая старуха заперлась, как муж, и ответила, что о мосте ничего не слыхать.   – Ну, ладно, мы его сами поищем,– уверенно заметил Мосей.– Не мешок с деньгами, не потеряется...   Поднятые из тамбовской берлоги мужики с любопытством разсматривали галдевшую на непонятном языке толпу турок и переглядывались.– Ну, только и народец.   – Ничего, народ хороший, хоша и турки,– обяснял Мосей.– Смирный народ, а, главное, непьющий... У них такой закон.   В квасной сидел какой-то рабочий с парохода, одетый в синюю блузу. Он с аппетитом ел краюшку полубелаго хлеба, запивая его дешевым квасом.   – Што закон?– обидчиво ответил он.– У каждаго человека есть закон, а только всякая держава пьет...   Анисья Филипповна сосредоточила все свое внимание на Доньке и угостила ее квасом.   – Кушай, милая, на здоровье,– ласково повторяла старушка.– Работы пришла искать? Будет и работа... Вон сколько наших рассейских бабочек стоит, тоже работы ждут. Всем место найдется... Татарки-то у себя по саклям только и умеют кохе свой пить, а на табачных огородах наша сестра рассейская и садит, и полет, и поливает.   Между прочим, Анисья Филипповна в артели тамбовцев сразу присмотрела белокураго парня Ѳедоса. Ничего, хорош паренек, хоть куда поверни. И плечо тугое, и рука могутная, и грудь выпирает из под рубашки... Другие были помельче ростом, ну да в артели все сойдет. Заметила старушка и то, что как будто Донька все отворачивается от Ѳедоса и даже хмурит брови, когда встретится с ним глазами. Ох, девичье дело, конечно, совестно... Ѳедос и сам не замечал, как нет-нет да и очутится рядом с Донькой.   – Ужо надо поснедать с дороги,– соображал Мосей.– Домашнюю-то еду всю прикончили дорогой, а здесь и настоящаго хлеба не найдешь. Здесь все ситный да баранки.. Не уважают ржаной-то хлебушко.   Мосей сам сходил купить хлеба и принес целую ковригу.   – Ну, ребятки, пока ешьте с оглядкой,– предупредил он, нарезая аппетитные ломти.– Пожалуй, и себя седим так-то, пока нет работы... Донька, а тебе побольше ломоть, потому как бы очень затощала на пароходе. Анисья Филипповна, всю ночь нас эта самая Донька потешала, пока пароход кружил в тумане. Мы, мужики, ничего, а она всю ноченьку бегала к борту, точно барыня или поповна...   – Это с непривычки,– обяснил Фрол Иваныч, точно выросший из земли.– Никитич не приходил?   – Нет, не видать кубыть...   Фрол Иваныч обругался.   – Уж только и народится человечина... Не даром он по пристаням-то обнюхивает.   – Ничего, Фрол Иваныч,без работы не останемся,– успокаивал Мосей.– Не впервой, слава Богу. Вот ужо схожу к дохтуру Пал Петровичу, у него мы как-то дом далаживали... потом барин из немцев есть знакомый... Обойдется.   – Чему обходиться-то?– ругался Фрол Иваныч.– Тоже не фасон задарма на базаре стоять... А Никитич знает свое: "Как Бог" да "Господь не оставит"... Растерзать его мало!   Через час Мосей вел свою артель куда-то по главной дороге в Массандру и по пути обяснял Доньке:   – Видишь агроматные дома, дура? Тут все дохтура живут... Значит, все ихние дома. Ежели, например, другому человеку у смерти конец, то есть человеку богатому, ну, его сичас в эту самую Ялту: тут тебе море, тут тебе горы, тут тебе свободный воздух, розаны и всякое удовольствие... Іон и отдышает, значит, который хворый. А то и для баловства которые наезжают... У себя-то в Москве или в Питере надоест безобразничать, ну, валяй на солнышко. Одним словом, баловство...

III.

   Первый день тамбовской артели прошел как-то между рук. Мосей розыскал какой-то сарай, где и разместились все.   – Здесь, брат, тепло,– обяснял он, надевая полушубок.– Не даром богатеющие господа сюда едут. Уж я знаю. Ужо в баню вечерком сходим от свободности...   Устроив артель, Мосей отправился в город на поиски работы и пропадал до самаго вечера. Вернулся он сумрачный и ничего не сказал, где был и кого видел. Старик только встряхивал головой и вздыхал. Артель приуныла.   – А ничего, как Бог,– решил Мосей.– Другие живут, и мы как-нибудь проживем – Посмотрел это я давеча на пропойцев – Господи, и сколько их тут набралось и все-то пьяные. Точно комары над болотом толкутся... Берут же где нибудь деньги на пропой души, окаянные? Ох, дела... И наших русачков понапёрло вполне достаточно.   Вечером пошли в баню и по дороге насмотрелись на всяких господ, которые катались по городу в колясках и верхом. Особенно удивляли тамбовцев дамы – амазонки: уцепится в седле бочком и вот как нажаривает, только пыль летит. Доньку бы посадить так-то... Тамбовцы всему удивлялись и указывали пальцами на разныя диковины. И горы какия высокия, и море какое зеленое, и дома все до одного каменные, и люди все до одного богатые, и дерева все неизвестныя да чужия. Одна Донька ничего не желала ни видеть, ни слышать и готова была разреветься каждую минуту. Ее душила тоска по своей Тамбовской губернии... Что-то там теперь делается?   По дороге из бани обратно они встретили смешного молодого барина с стеклышком в глазу. Он шел в каком-то длинном до пят, рыжем балахоне, насвистывая опереточный мотив и помахивая тоненькой тросточкой.   – Да ведь это наш молодой барин...– с радостью проговорил Мосей.– Ей Богу, ион самый!.. Только вот как его звать – не упомню. Мудреное имя какое-то...   Старик даже забежал вперед и поклонился молодому барину, который посмотрел на него своим стеклышком совершенно равнодушно.   Эта встреча сразу оживила Мосея. Если молодой барин в Ялте, значит, и старый барин здесь же. Город не велик, и розыскать можно живой рукой. А старый барин уж все знает... У Мосея гвоздем засела в голове мысль о царском мосте, и он был убежден, что все от него скрывают все. А старому барину уж не зачем его обманывать.   Утром тамбовскую артель ожидала самая неприятная неудача. Когда они чуть-свет вышли на базар, Фрол Иваныч был уже там и сообщил Мосею под секретом очень важную новость:   – Никитичу сегодня надо будет нанять целых пятьдесят человек... У него подряд на набережной... Того гляди, притащится сюда. Только ухо держите востро: обманет. Выпрашивайте по полтора рубли поденщину... Понял?   – А ежели не даст?   – Ну, можно сбавить на рупь двадцать, а больше:– ни-ни. Он, как идол, будет рядиться...   Как оказалось, эта новость была не безызвестна и другим, потому что русские рабочие сбились в одну толпу и сдержанно толковали о том же.   – А ежели турки перебьют,– сомневался Мосей, почесывая затылок.   – Что турки?– разсердился Фрол Иваныч.– Разе турки могут работать настоящую тяжелую работу? Так, разныя подробности работают, а сурьезнаго-то и нет... Турки!.. Они вон в целое лето на копейку квасу не выпьют...   Появление Никитича было встречено глухим гулом смешанных голосов. Вперед выступили артельные рядчики и повели переговоры. Никитич бил себя кулаком в грудь и что-то выкрикивал своим тонким бабьим голосом.   – Полтора целковых?!..– кричал он, размахивая руками.– Да креста на вас нет, ребятки... Бога-то побойтесь, Бога-то!.. Без ножа хотите зарезать живого человека...   Рядчики отвечали такими-же пустыми словами и стояли на своем. Первыми сдались черниговские хохлы, сразу сбавив цену на рубль двадцать. Поднялся крик и ругань.   – Ну, и бери хохлов, Никитич!.. Разе это рабочие?.. Лопаты держать не умеют в руках... Не столько работают, сколько оглядываются. На хохлах не далеко уедешь...   Хохлы отмалчивались. Они уже около недели напрасно искали работы и были рады идти за рубль. Никитич, конечно, это знал и давал девять гривен.   – Дома-то за двугривенный работаете, а здесь на полтора целковых разстарались! Забыли Бога-то...   Ряда шла отчаянная. Никитич еще накинул пятачек и поклялся, что больше не прибавит ни одной копейки. Рядчики сошлись вместе и начали сговариваться между собой. Конечно, можно и за целковый работать, а только не хорошо ронять цену. Раз уронили, а потом и не подымешь, Никитич, не смотря на самыя отчаянныя клятвы, хотел уже прибавить еще пятачек, но в этот момент показалась целая толпа турок, только что приехавших на пароходе.   – Вот так фунт!– ахнул Фрол Иваныч, принимавший, конечно, самое деятельное участие в общей суматохе.   Он забежал в толпу и старался заслонить собой Никитича, чтобы тот не видал турок. Но было уже поздно. Никитич махнул рукой, и сам пошел к толпе турок, собравшейся у своей булочной. Здесь переговоры были кончены в несколько минут. Турки согласились идти работать за сорок копеек. Фрол Иваныч в отчаянии бросил свою шапку о-земь и, грозя туркам кулаком, кричал:   – Вот вам, черномазые черти!.. В колья вас надо... Только хлеб у добрых людей отбиваете. И ты хорош, Никитич!.. Креста на тебе нет...   Артель турок ушла за Никитичем, а русские рабочие остались на базаре. Не слышно было ни обычнаго галдения, ни ругани,– горе было слишком неожиданно и велико.   – Да, воопче...– смущенно бормотал Мосей.– Эк их угораздило, чертей... В самый секунд подоспели.   – Да что им, туркам, сорок копеек – и того много!– орал Фрол Иваныч.– Разе это люди? Вон какая на ем одежда: одне заплатки. Разе он понимает, например, настоящую еду? Сест один бублик в три копейки, запьет его водой – и целый день сыт. Он и праздника не понимает, как другая собака: у них все будни...   Пока происходила вся эта передряга, Анисья Филипповна успела пристроить Доньку к другим бабам, которыя нанялись куда-то на табачную плантацию в Алупку.   – Тридцать копеек будет получать, а там прибавят,– хвасталась старушка своей удачей.– И тридцать копеек деньги...   Мосей, поощренный этой удачей, уверенно заявил:   – Э, и мы без дела не останемся!.. Слава Богу, свет не клином сошелся.. Ежели что, так мы и в Новороссийск махнем. Не тужите, братцы!..