Текст книги "Медовые реки"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

IV.

   Тамбовская артель причиняла Фролу Иванычу массу хлопот. Он даже осунулся в лице и похудел. Одна борьба с дешевыми турками чего стоила. Когда на базаре появлялся подрядчик Никитич, высматривавший свою дневную порцию рабочих рук, Фрол Иваныч накидывался на него с яростью.   – Опять обманывать пришел? кричал Фрол Иваныч, размахивая руками – Полюбуйся на свою работу: турки работают у тебя, а наши русачки вот стенкой стоят голодные. Это как по-твоему?   – А уж как Господь... певуче отвечал Никитич.– Уж это не от нас, милый человек. И турки тоже есть хотят. Понедельников, не бойсь, не справляют, да еще каждый день своему богу по три раза молятся.   – А что из того, что молятся – хоть десять раз молись, а ихний бог неправильный. Вот тебе бы в самый раз в мухоеданскую веру...   Благодаря хлопотам Мосея и Фрола Иваныча, тамбовская артель получила работу, но лиха беда была в том, что приходилось работать в разных местах. Сходились вместе только по вечерам. И Донька отшиблась от артели, что очень угнетало Мосея. Девушка молодая, ничего не понимаете,– долго-ли до греха. Вся артель скучала по Доньке, в которой сохранялась последняя теплота родной губернии. Фрол Иваныч был того же мнения и чуть не подрался из-за Доньки с своей Анисьей Филипповной и довел ее до слез.   – Что же, я для нея же старалась,– оправдывалась старушка, вытирая слезы – Не одна ушла в Алупку, а с другими протчими бабами.   – А ежели она оттуда воротится круглая? Баба не мужик, и по здешним местам ей везде цена. У меня есть знакомый татарин Асан в Аутке, так я уже ее туда определю... По крайности, каждый день девушка дома, в своей артели ночевать будет.   – Ну, и устроивай.   – И устрою. Не буду тебе в ноги кланяться... Вот погоди, воскресенье придет – тогда и определю. Пусть чувствует, каков есть человек Фрол Иваныч.   Фрол Иваныч сдержал свое слово и определил Доньку к Асану, в Аутку. Эта татарская деревушка слилась с Ялтой и была, как ковром, обложена табачными плантациями. Анисья Филипповна соображала свое и все поглядывала на Ѳедоса. В самый бы раз парочка вышла. Старушка стороной успела вызнать, что у себя в деревне Ѳедос был завидным женихом, и за него пошла бы любая девушка, но он не хотел жениться, пока не устроится.   – Ничего, Бог даст, все устроится,– соображала старушка.– Ушел холостой, а вернулся женатый. Конешно, Донька не Бог знает какая корысть, ну, да с лица не воду пить.   Весна быстро шла вперед. Миндали давно отцвели. Начала быстро распускаться зелень. Море теплело с каждым днем. Ялта оживала весенним прилетом своих больных гостей. И старики, и молодые – все искали животворящаго тепла. Больные бродили по набережной, любуясь морем, ютились в маленьком городском садике, слушая музыку, и, вообще, старались как-нибудь убить время. Это была какая-то призрачная жизнь, окрыленная несбыточными надеждами найти именно здесь утраченное здоровье. Были и такие люди, которые решительно не знали, зачем они приехали в Ялту – вернее сказать, не знали, куда им деваться. Они ругали и Ялту, и по пути все русские курорты, клялись, что это уже в последний раз они попали на южный берег Крыма и доказывали друг другу все преимущества заграничных курортов.   Именно к последнему сорту господ относился "наш родной барин" Мосея Шаршаваго – Ипполит Андреич Черепов. Семья Череповых поселилась в "России", занимая два номера – в большом жил старик Черепов с сыном Вадимом, а в маленьком поместилась дочь, Ирина, молодая худенькая девушка с острыми плечами и какими-то жгучими глазами. Старик Черепов, представительный, седой старик, держал себя с большим достоинством и пользовался у всей прислуги шикарнаго отеля большим уважением. Он делал все, до последних мелочей, с какой-то министерской солидностью, даже умывался не так, как другие, а верх солидности, доходившей до священнодействия, проявлялся больше всего за обедом и ужином. Последнее, впрочем, носило характер почти платонический, так как старик Черепов страдал катаром желудка и половины артистически приготовленных кушаньевь не мог есть.   – Мой желудок так же не переваривает некоторых вещей, как не переваривают головы моих детей целый ряд идей,– мрачно острил старик.   Дети привыкли к желчным выходкам отца и не обращали на них особеннаго внимания. Это была довольно странная семья, жившая какими-то взрывами. Все держались на равной ноге, как добрые старые знакомые. Получалась та излишняя откровенность, какая извиняется только добрым старым знакомым, на которых не обижаются.   Деревья покрылись зеленью. Начали распускаться глицинии. Наступала лучшая весенняя пора. Старик Черепов ежедневно гулял по набережной определенное доктором время. Раз в воскресенье, когда он с дочерью возвращался домой, его остановил у входа на лестницу какой-то мужик, державший шапку в руках. Это был Мосей Шаршавый с Донькой.   – Ваше высокоблагородие, Апполит Андреич...– бормотал Мосей, кланяясь.– Не допущають до вас... халуи трактирные не пущають...   – Что такое? Что тебе нужно?– недовольным голосом проговорил Черепов.– Кто ты такой?   – А мы, барин, ваши родные мужики будем, значит, из деревни Перфеновой... Мосей Шаршавый, а это моя племянница Донька, значит. Дельце есть у меня к вам, а халуи не пущають... Прямо, значит, к вашим стопам, потому как вы нам природный барин, и мы вполне обвязаны... например, подвержены...   – Какое дельце?   – Прикажите допустить, а на улице никак невозможно...   Ирина все время разсматривала в лорнет Доньку и пришла в восторг. Ведь это был великолепный этнографический тип, который необходимо показать приехавшему в Ялту путешественнику. Пусть полюбуется на кровную "танбовку". У нея и костюм весь настоящий, домашней работы. Черепов слушал несвязную болтавню Мосея, несколько раз поморщился, что в переводе означало его полное недовольство навязчивым мужиченкой, но вступилась Ирина.   – Ты, мужичок... как тебя зовут?   – Мосей, барышня...   – Да, так ты иди за нами,– решительно приглашала девушка.– Никто не смеет тебя не пустить...   Мосей немного замялся и сбоку посмотрел на Доньку.   – И она пойдет с нами,– командовала Ирина.   – Для чего эта комедия?– по-французски заметил Черепов, пожимая плечами.– Вечныя эксцентричности.   – Ах, папа, это так интересно!.. по-французски ответила Ирина.– Одно имя что стоит: m-lle Донька.   – С родственниками трудно спорить,– проворчал Черепов, направляясь по лестнице к верхней площадке.   Мосей сразу догадался, что за него заступилась барышня, и, шагая за ней, повторял:   – Гонють нас, барышня... которые халуи... А мы уж к вашим стопам...   Отельные оффицианты попробовали загородить дорогу Мосею, когда вся компания поднялась к роскошному вестибюлю.   – Куда прешь, сиволапый!..   – Оставьте, пожалуйста, их,– строго протестовала Ирина.– Они идут ко мне... Поняли?..   – Вот эти самые, барышня,– жаловался Мосей, указывая на оффициантов.– Гонють...   Донька никогда еще не видала, как живут настоящие господа, и всему удивлялась: лестнице, ковру в корридоре, дверным ручкам и т. д. Ирина провела ее в свою комнату, и там удивлению Доньки не было границ, особенно когда она увидела нарядную кровать барышни.   – Неужли ты на ней спишь?– спросила Донька.   – Сплю... А что?   – Кубыть страшно.   Ирина смеялась до слез над Донькой.   В номере Черепова происходила не менее оригинальная сцена. Мосей стоял у дверей и, повертывая в руках шапку, издалека начал разсказывать историю постройки царскаго моста и о том, как все его обманывают. Старик Черепов сначала слушал его с нахмуренным лицом, а потом захохотал.   – На вас, барин, последняя надежа осталась...– закончил свое повествование Мосей.   Черепов подошел к нему, хлопнул его по плечу и, продолжая смеяться, проговорил:   – Не будет тебе царскаго моста, Мосей...   – Как-же это так, барин? Не даром люди говорили...   – Я тебе сказал: не будет. И тебе, и мне никакого моста не будет... Был у нас с тобой крепкий мост, а теперь ничего не осталось. Купец гуляет по нашему мосту, а мы в окошечко на него поглядываем.   Мосей знал привычку стараго барина говорить мудреныя слова и только хлопал глазами. А старик Черепов совсем развеселился, что с ним случалось редко, усадил Мосея на стул и начал подробно его разспрашивать обо всем: как мужики живут в Парфеновой, как набралась артель строить царский мост, как они шли пешком, как устроились в Ялте.   – Утеснили вы нас, барин, тогда земелькой-то,– говорил Мосей, потряхивая головой.– Кормов совсем не стало, скотину пасти негде... Обезлошадили в конец.   – И я тоже безлошадный, Мосей... Конский завод давно продал. А теперь землю в банк отбирают... Новую землю приходится искать...   При слове «земля» Мосей весь встрепенулся.   – Это вы, значит, на Кавказ, барин? Сказывают, господам там отводят царскую землю по тыще десятин...   Старый барин задумался и, вздохнув, проговорил:   – Приходи как-нибудь вечерком, поговорим...   Он слышал шаги Вадима, при котором не желал говорить. Молодой человек вошел в номер, понюхал воздух и брезгливо заметил:   – Здесь русский дух, здесь Русью пахнет...

V.

   От своего барина Мосей вернулся домой, как пьяный. Ведь сам барин завел речь о новой земле, а даром он говорить не будет. Мосей встряхивал головой и чесал в затылке. Что же, у батюшки-царя земли сколько угодно, да и Кавказ велик. Всем места найдется. Чем толкаться по заработкам, за милую душу поработать-бы на своей земле.   Увлеченный своими мыслями, Мосей не замечал, что в его артели творится что-то не совсем ладное. Тамбовцы начали скучать, что было связано с временем года. Всплыла настоящая мужицкая тоска о своей сиротевшей земле, о сиротевших домах и сиротевших семьях. Крымская яркая весна казалась обидной. В результате явилось несколько прогульных дней. Единственным живым местом в артели являлась Донька, за которой все ухаживали, как за родной. Исключение в этом случае представлял один Ѳедос, который старался избегать Доньки и почему-то злился на нее.   – Ну, ты, корявая губерния...– ворчал Ѳедос, когда Донька проходила мимо.   В свою очередь Донька не оставалась в долгу, и когда Анисья Филипповна политично наводила ее на разговор о Ѳедосе, грубо отвечала:   – Этот-то? Да я его и видеть-то не могу... На сердце мутит. Шалый ион... тошный...   Ѳедос сам не знал, что такое с ним делается, и совершенно не знал, куда ему деваться в свободные часы, особенно по праздникам. И в своей артели тошно, и на чужих людях тошно. Он уходил куда-нибудь на набережную и по целым часам смотрел на море. На набережной и в праздники работа кипела. На базаре Ѳедос избегал заходить в лавочку Фрола Иваныча, а забирался куда-нибудь в сестную, где толклись пропойцы. И какого только тут народа не было, и почти все грамотные. Они тоже работали временами, чтобы сейчас-же и пропить весь заработок. Ѳедос среди них казался богатырем и с презрением смотрел на этих несчастных, у которых лица опухли от пьянства, руки и ноги тряслись, глаза слезились.   – Господи, да откуда такие люди берутся?– с тоской думал Ѳедос.   Попадались и женщины пьянчужки, ходившия с синяками, рваныя и грязныя. Это была последняя степень падения. Пробовал Ѳедос приставать к туркам, которые ему нравились, но они как-то сторонились от него, да и разговориться с ними было трудно. Русские рабочие часто роптали на свою судьбу, волновались и при всяком удобном случае ругались, а турки держали себя так спокойно и с каким-то особенным достоинством носили свои рабочия лохмотья. А главное, до сих пор Ѳедос не видал ни одного, пьянаго турка...   А борьба между русскими и турками велась по всей линии. Пока торжествовали турки, хотя Фрол Иваныч и грозил им погромом, случавшимся в Ялте не раз. Совершенно безучастными оставались в этой борьбе за труд одни крымские татары, из которых прибрежные жили припеваючи на счет своих табачных платанций, виноградников и приезжих туристов. Настоящие горные татары появлялись редко и жили в своих горных гнездах неизвестно как и чем. Они привозили дрова, уголь, овечий сыр, молодых барашков, овощи – и тем ограничивались. Странно было сопоставить черноволосых побежденных, сытых и сравнительно обезпеченных, и пришлых, большею частью белокурых или светлорусых победителей, прибитых волной всяких злоключений к чужому берегу. Типичнее всего была русская баба, которая обработывала табачныя плантации и ходила "коло винограду".   Раз Ѳедос обходом пробрался по базару, минуя заведение Фрола Иваныча, и неожиданно натолкнулся на Доньку, которая ходила за хлебом для артели. Ѳедос сделал вид, что не узнал ея, и повернул в сторону, Донька тоже хотела повернуть, но прямо натолкнулась, на Ѳедоса.   – Ах, ты, чучело гороховое!– проворчал Ѳедос.   – А ты чего смотришь, шалый?!– огрызнулась Донька.   Ѳедос погрозил ей кулаком, свернул в сторону и зашагал к толпе турок. Донька стояла на месте, и у нея на глазах навернулись слезы.   Донька, по приглашению "барышни", раза два бывала в "России", но потом перестала ходить. Ее удивляло какое-то особенное нахальство этой барышни, которая не стеснялась выспрашивать ее о самых интимных вещах.   – Тебе не страшно жить одной с мужиками?– спрашивала ее Ирина.– Ведь их много, они такие грубые, слова говорят такия...   Донька не понимала.   – Может быть, тебе кто-нибудь нравится?– продолжала барышня наводящие вопросы.   – Дядя Мосей нравится...   – Ну, это само собой. А из парней? У вас ведь это все просто... Я видела в деревне сама, как парни хватали девушек в охапку... щипали их...   – Так это на играх, барышня, а не на артели. На артели у нас строго... Дядя Мосей не любит баловства. Ни-ни...   – А все-таки, есть такой парень, который тебе нравится?   Донька конфузилась.   – Одним словом, жених?..   – Это уж дядя Мосей, барышня, знает...   – Да ведь не дяде Мосею замуж выходить, а тебе... Кто у вас в артели первый красавец?   – Все красавцы... На деревне девушки болтали о Ѳедосе, только он совсем шалый. И на человека не походит...   Донька чувствовала себя неловко, когда барышня впивалась в нее своими "колючими" глазами или начинала улыбаться. Раз Донька не выдержала и откровенно заявила:   – А вы смеетесь надо мной, барышня, как над писаной дурой... Делать вам нечего, вот и потешаетесь над деревенщиной.   – Нет, не потешаюсь,– оправдывалась Ирина, немного смутившись.– А просто мне интересно, как другия девушки на свете живут, что оне думают и чувствуют.   Донька расхохоталась. Уж очень смешныя слова барышня разговаривает: кто-же не знает, о чем все девки думают... Очень даже просто. Вон как Анисья Филипповна пристает с Ѳедосом, точно он у нея в зубах завяз.   – Тебе очень хочется замуж, Донька?   – Н-не... В девушках лучше.   – Зачем-же тогда выходят замуж?   – А так: выдадут – и все тут. Вот как девки-то ревут, когда их окручивают. Самая безстрашная и та голосом воет...   Для Ирины эта "танбовка" являлась своего рода сфинксом, котораго она никак не могла разгадать. Путешественник-этнограф, которому Донька была предявлена в качестве вещественнаго доказательства от тамбовской антропологии, решительно ничего в ней не нашел, что разочаровало Ирину, и Донька была исключена из реестра развлекающих редкостей. Простившись с живой игрушкой, Ирина почувствовала ту гнетущую доску, для которой специально создана русская "барышня не у дел". Даже было обидно думать, что вот эта самая смешная Донька кому-то нужна, что у нея есть свое место в тамбовской артели, что какая-то таинственная Анисья Филиповна хочет ее окрутить с каким-то тамбовским Ѳедосом и что все это нужное, настоящее, серьезное, как серьезно шумит море, серьезно растет трава, серьезно идет дождь.,   С отцом у Ирины были совершенно дружеския отношения, и она не стеснялась говорить с ним откровенно. После увольнения Доньки, она за вечерним чаем долго говорила с ним на эту тему.   – Папа, почему я чувствую себя никому ненужной?   – Очень просто: повышенная требовательность. Нынешния девушки ищут непременно героев, а таковых слишком мало, даже почти нет.   – Какие там герои, папа, просто интересный человек – и вполне достаточно.   – И таких интересных мужчин нет, моя милая. Эта погоня за интересными людьми обличает только собственную внутреннюю пустоту, безсодержательность и вялость. Собственное ничтожество мы желаем оправдать на содержательности другого. Это моральное тунеядство... И твоя Донька, конечно, стоит неизмеримо выше тебя, потому что знает, что ей делать, а это главное.   – Ах, папа, все это непутныя слова, которыя еще никого не убедили и не сделали лучше.   – Нет, это нужно и знать, и чувствовать, Ирина. Я жил много заграницей, много видел и пришел к убеждению, что лучше русскаго мужика и русской бабы ничего нет. Да...   – В тебе, папа, говорит уволенный в отставку рабовладелец.   – Ничуть! Ты ошибаешься... Ты вот читаешь историю, где господа-историки так красиво подкладывают исторические законы под совершившиеся факты и не видят настоящаго. Например, кто проделал всю русскую историю? Да вот эта самая тамбовка Донька, которая совсем не интересна для твоего этнографа. А для меня это все ясно... Я говорю не о том, что Донька родила эту историю,– нет, она внесла в нее все покоряющую живучесть, изумительную эластичность форм, еще более изумительную приспособляемость в каком угодно цоложении. Эта Донька, как кошка, которую выбросили из пятаго этажа и которая непременно упадет прямо на ноги... И я ее люблю, русскую бабу. Ее историки совершенно просмотрели. Да и сейчас ее не видят... Помнишь, когда ездили на воды под Учан-Су, там по дороге все табачныя плантации были усеяны русскими бабами. Татарская баба не может работать у себя дома, а русская баба бредет искать работы за тысячи верст. Ее и ветром сушит, и солнцем жжет, и дождем мочит, а она все-таки делает свое бабье дело. Ведь это стоит хорошаго завоевания, и никто этого не видит. Бабе тесно стало дома, и она пошла оплодотворять своим великим бабьим трудом чужую ей землю. Самое это великое дело, когда есть настоящая баба... Ты слыхала, вероятно, что есть так называемый русский скот – крестьянская лошадь, крестьянская корова, деревенская курица? Это самая изумительная зоология, потому что она разрешила неразрешимую экономическую задачу, т. е. при наличности minimum'а условий получается maximum производительности. Особенно характерна корова-крестьянка, возведенная в тип. Есть, так называемыя, коровы-тасканки и коровы-горемыки, подразделяющияся на кровных горемык и полукровных горемык. Это маленькое тощее создание, которое целую зиму обходится без пищи и которое до того ослабевает к весне, что его нужно вытаскивать на весенния зелени, где оно отгуливается. Про курицу и говорить нечего: она должна класть яйца и кормиться сама. А кто создал эти живыя чудеса хозяйства? Создала Донька...   Черепов медленно шагал по комнате, пуская синеватый дым дорогой сигары. Когда он говорил, его лицо делалось красивым, и Ирина любовалась им. Такой умный, хороший и понимающий старик... А между тем он пустил своих бывших крепостных с даровым наделом нищими, вечно судился за потравы и кончил тем, что раззорил все свое хозяйство и проедал сейчас последния крохи. Ирина все это знала и никак не могла понять отца, в котором слова, мысли и дела шли разными дорогами.

VI.

   Благодаря неудержимой энергии Фрола Иваныча, тамбовская артель к концу мая устроилась вместе, т. е. на одной работе, что представляло много удобств.   – Слава Богу, все теперь в одной кучке,– радовался за всех Фрол Иваныч.– Уж на что лучше... А разбились-бы по одному человеку – и конец артели. Куда человек, ежели он от своих отстанет? Пропал, как швед под Полтавой...   Фрола Иваныча, огорчало только то, что Мосей Шаршавый как-будто не выражал особенной радости. Даже совсем наоборот – старик все хмурился и угнетенно вздыхал.   – Да ты это что, Мосей?– спрашивал Фрол Иваныч.– Точно муху проглотил...   – Есть и муха, Фрол Иваныч... Верно ты сказал.   Какую муху проглотил Мосей – так и осталось неизвестным, что окончательно огорчило Фрола Иваныча.   – Вот и хлопочи для земляков,– ворчал он.– Ониже над тобой и фигуряют...   Потом, по наведенным справкам, оказалось, что Мосей почти каждый вечер куда-то исчезал и возвращался домой поздно.   – Уж не закутил-ли грешным делом старик,– посомневался Фрол Иваныч.– Трактиров у нас вполне достаточно, ежели который человек слабый...   "Муха" Мосея Шаршаваго засела в "России". Старик Черепов полюбил тамбовскаго мужика и каждый раз угощал его чаем. Мосей усаживался с большой осторожностью на краешек стула и пил один стакан чая за другим. Иногда угощала его Ирина, а когда ея не было – наливал чай сам Черепов. Мосей обливался потом и все-таки пил, не смея отказаться. Черепов шагал по номеру, заложив руки за спину, и говорил без конца. Когда он останавливался, Мосей говорил:   – Совершенно правильно, барин Апполит Андреич... Сущая правда вполне...   Скучавший старый барин читал целый ряд лекций по истории Крыма и Кавказа и предявлял целый ряд остроумных соображений относительно будущаго этих двух жемчужин.   – Рабочия руки нужны, Мосей, наши русския рабочия руки. В Расее стало тесно жить, а тут всем места хватит.   – Как не хватить: тут тебе море, а тут сейчас рядышком берег. Очень просто...   Мосея смущало только одно, именно, когда барин раскладывал на своем письменном столе громадную карту и по ней обяснял прошедшее, настоящее и будущее. Мосей решительно ничего не понимал, кроме того, что по "планту" Тамбовская губерния выходила уж как-то обидно маленькой. Двух овец некуда выпустить... Не может этого быть. Просто, казенные анжинеры напутляли на весть что, чтобы скрыть Тамбовскую губернию. А вот когда барин принимался разсказывать про Кавказ, Мосей превращался в один слух и все отлично понимал, только понимал своими мужицкими словами.   – Эх, старость, старость!..– иногда говорил Черепов, повторяя слова Тараса Бульбы.– Если бы не старость, я сам бы пошел с вашей артелью... Нашли бы и землю, и работу.   – Нашли бы вот как,– соглашался Мосей.   – Ты не понимаешь самаго главнаго, Мосей: ты неуязвим, как броненосец. Много ли тебе нужно: один хлеб.   – Да ежели бы был ион, хлебушко-то, да. я не знаю, что бы, кажется, сделал.   – Ну, прежде ты крепостной был, а теперь свободный человек.   – Совершенно свободный, как есть ничего нет.   – А выведи-ка ты свою бабу на Кавказ – да там ей и цены не будет.   – Ну, бабу, барин, трудно поднять, как медведя из берлоги. Она тоже ежели упрется, так ничего не поделаешь... Конечно, ежели мир прикажет, так и баба пойдет...   Мосей начинал понимать, что барин тоже склонен к мечтам, но слепо верил каждому его слову. Кому же и знать, как не старому барину. Вот как все понимает барин и все может обсказать, до крайности. Домой Мосей возвращался точно пьяный и во сне видел гостеприимные кавказские берега, где схоронилось крестьянское настоящее счастье.   Не спалось и старому барину Ипполиту Андреичу, хотя и по другим причинам. Он страдал старческой безсонницей, а в последнее время она сопровождалась какой-то удручающей старческой тоской. Впереди уже ничего не оставалось, кроме механическаго чередования ненужных дней и ночей. А ведь когда-то и он мечтал... Даже и очень мечтал. Но самая деятельная полоса жизни как-то сама собой точно выпала, как незаметно выпадают волосы на голове. Он сейчас с ужасом чувствовал нароставшую в самом себе пустоту жизни и то, что в сущности он, барин Черепов, никого и ничего в жизни не любил. Боже мой, как он сейчас завидовал какому-нибудь Мосею Шаршавому, жизнь котораго была и полна и имела впереди определенную и ясную цель. В этом безвестном тамбовском мужичонке чувствовалась та стихийная сила, которая двигает миллионами. Да, они идут к своему безвестному счастью и будут идти, потому что они нужны, а ненужный никому барин Ипполит Андреич будет гнить в своей могиле... Ему даже самым близким по крови людям, как родныя дети, нечего передать, кроме того, что живите, как знаете.   – Ах, тоска, тоска!..– шептал старый барин, шагая по комнате до утра, когда море начинало наливаться белесоватой мглой и от него тянуло теплой влажной струей, как от парного молока.   А там, на базаре, русская история двигалась своим чередом. Фрол Иваныч, оскорбленный в лучших своих чувствах, делал вид, что не замечает тамбовских земляков. Они тоже как будто избегали его заведения. Вообще, чувствовалась натянутость.   – А все ты, чертова кукла!– накидывался Фрол Иваныч на жену.– "Наши танбовцы приехали... Наша танбовская губерния!" Вот тебе и танбовская губерния... Как устроились, так и рыло на сторону. Известный манер...   Можно себе представить удивление Фрола Иваныча, когда в конце мая в заведение явился Мосей Шаршавый в полушубке, валенках и с дорожной котомкой за плечами. С ним пришла и Донька, тоже одетая по дорожному. Фрол Иваныч даже протер глаза.   – Да ты, это что, Мосей, куда наклался?   – А вот пришел проститься с землячком,– спокойно ответил Мосей.– Спасибо за привет да ласку.   – Да ты куда в сам-то деле?   – Мы-то?.. А в Батун... Место такое есть, значит, на самом берегу.   – И всю артель за собою тащишь?   – Обнакновенно... Вчера с одним человеком сговорился и задатки получили. Хорошо у вас, да по нашему пропиталу начетисто кубыть...   – Да ты в уме, Мосей?!.. Точно с печи упал!..   – Очень даже в уме... Такая уж линия вышла.   В коротких словах и довольно сбивчиво Мосей разсказал о своих душевных беседах с старым барином, о какой-то "верной земле" в Закавказьи и о том, как мучился все это время.   – Да ты и впрям рехнулся, Мосей!– вступилась Анисья Филиповна.– Мало-ли что кто скажет. За всеми не угоняешься... Прямо сказать, сбесился человек.   Фрол Иваныч сначала ругался, ругался вообще и в частности, потом обругал Анисью Филиповну, а когда к заведению подошла вся тамбовская артель – бросил свой картуз о-земь и неожиданно заявил:   – Эх, Мосей, не хорошо! Вот даже как не хорошо... Зачем столько время скрывался? Да я сам, коли на то пошло, с вами-бы поехал в Батум... Ей Богу!.. И мне здесь очертело смотреть на разную погань. Ей Богу, поехал-бы!.. И даже очень просто... Да я сейчас поеду!..   Около заведения собралась целая толпа. Над Фролом Иванычем начали подшучивать. Одна Анисья Филиповна была спокойна. Она знала, что на мужа иногда "накатывает" и что он только так говорит, на зло ей.   – Да в Батуме твоего квасу и пить никто не станет,– заметил из толпы какой-то бывалый человек.– Там все красное церковное вино пьют...   Поднялся шум и общий смех. Взбешенный Фрол Иваныч разогнал толпу и продолжал уверять, что непременно завтра же поедет.   – Обождите денек,– упрашивал он Мосея.   – Невозможно, Фрол Иваныч... У нас и билеты на пароход выправлены.   Пароход отходил только в одиннадцать часов, но тамбовцы забрались на пристань спозаранку и терпеливо ждали отвала. Фрол Иваныч прибегал на пристань раза два, чтобы поругаться и сорвать сердце. Между прочим, он принес целую вязку турецких баранок и сердито обяснил:   – Это от моей старухи...   Ровно за полчаса до отхода парохода в щегольской коляске приехал старик Черепов с дочерью. Тамбовцы были уже на палубе и устраивались с своими пожитками. Мосей бросился по сходне к барину, чтобы проститься.   – Вот видишь, я приехал проводить вас,– говорил старый барин, поднимаясь по сходне на палубу.   Ирина разыскала Доньку и тихонько ее спросила:   – А который Ѳедос?   – Да вон он... лукоглазый такой...   – А... Ничего, красивый парень.   – Да, так в Батум?– каким-то деланным тоном спрашивал Черепов.– Что-же, дело хорошее... С Богом!   Тамбовцы узнали "родного барина" и сняли шапки. Вынырнувший из толпы Фрол Иваныч тоже узнал Черепова и тоже снял шапку.   – Точно так-с, ваше превосходительство,– ответил он за всех.   – А ты тоже из артели?– спросил Черепов, подозрительно оглядывая городской костюм Фрола Иваныча.   – Я-то тоже тамбовский, ваше превосходительство, только я по квасоваренной части. У меня собственное заведение на базаре.   Черепов поговорил с тамбовцами и отправился с парохода. Уходя, Ирина сунула Доньке полуимпериал и шепнула:   – Когда будешь выходить замуж, так это тебе на приданое...   Донька даже не сумела поблагодарить и только крепко сжала монету в кулаке.   Когда пароход отваливал, Мосей Шаршавый долго махал своей шапкой. Черепов удостоил его кивком головы. Фрол Иваныч вертелся около него без шапки и повторял:   – Этот Мосей перекати-поле, ваше превосходительство. Ему везде будет тесно...

Д. Мамин-Сибиряк.

«Русское Богатство», NoNo 10–12, 1900, NoNo 1–2, 1901

OCR Бычков М. Н.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

МЕДОВЫЯ РѢКИ

   5. Душевный глад   6. Сибирские старцы, кухарка Агаѳья и гражданин Рихтер

5.