Текст книги "Грозный царь московитов: Артист на престоле"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Причина нанесения удара именно по Новгороду вызвала у исследователей дискуссию. Не вполне понятны причины выбора северных областей для разгрома и еще менее понятны резоны, заставившие Ивана Васильевича придать этому разгрому столь чудовищные формы.

Р. Ю. Виппер видит в новгородской карательной экспедиции превышение "меры исправительных наказаний", допуская возможность возникновения литовской партии в Новгороде Великом. Он считает, что не стоит повсюду видеть одно лишь воспаленное воображение Ивана Грозного. Впрочем, Виппер честно признается: установить степени действительной вины или же полноту невиновности новгородцев он не может. П. А. Садиков гораздо жестче в своих оценках. Он сообщает читателям: "…Грозный… во главе опричнины выступил в карательную экспедицию против уличенных к тому времени в "измене" новгородцев и псковичей". А. А. Зимин пишет об объективной необходимости сокрушить один из последних оплотов удельной раздробленности. Р. Г. Скрынников подчеркивает: причиной новгородского разгрома послужило опасение Ивана Васильевича, что новгородцы окажут поддержку заговорам против него. Это было бы крайне опасно, если учесть финансовую и военную мощь Новгородчины, особенно при жизни Владимира Андреевича Старицкого. "Царь и его окружение жили в напряженном ожидании мятежа и смуты. В таких условиях достаточно было толчка, чтобы последовал взрыв. Таким толчком послужили, во-первых, известие о перевороте в Швеции и свержении союзника царя Эрика XIV и, во-вторых, начавшееся расследование об измене Новгорода и Пскова". Б. Н. Флоря считает новгородский заговор "вымыслом", которому Иван Васильевич поверил: "…в иной ситуации царь и его советники не придали бы слуху о подобном заговоре никакого значения. Но в той обстановке психологического напряжения, которая сложилась в условиях постоянной борьбы с "изменой", к этим сообщениям относились со всей серьезностью". Последнее звучит несколько неправдоподобно – царь еще с 40-х годов знал, какова цена политической интриги, да и вообще имел достаточный опыт в делах правления, чтобы не основывать на слухах столь масштабную акцию. Государь был не слабонервным интеллигентом, а политиком высокого ранга. Стоит вглядеться в сегодняшний олимп власти и попытаться назвать хотя бы одного деятеля, способного из-за веры в сплетни ввязаться в кампанию подобного размаха. Не вспоминается? Иначе и быть не может. Это не подковерная борьба академического сообщества, тут за ошибки платят властью, богатством и жизнью, так что мнительные болваны надолго в верхах не задерживаются.

Итак, в разное время относительно причин новгородского разорения историки приводили немало версий. Неоднократно дискутировался вопрос о том, было ли на самом деле хоть что-то, напоминавшее мятеж, и если не было, зачем тогда Иван IV раздул невнятные слухи о заговоре до размеров, позволивших ему совершить страшный опричный разгром северных русских земель.

По мнению автора этих строк, причина лежит на поверхности. Русский народ того времени, молодой, агрессивный, полный энергии, отличался от будущих поколений, живших в XIX и XX веках. Он был прежде всего намного более "юным" в цивилизационном отношении. И следовательно, для русских того времени было естественным сопротивляться притеснению; в первую очередь это относилось к любому нарушению церковных устоев и любой репрессии против добродетельного архиерея. Печальная судьба митрополита Филиппа уже была достаточным основанием для бунташных настроений. Омерзительное отношение опричников к храмам и их безнравственное поведение могли сыграть роль мощных дестабилизирующих факторов. Некоторые свидетельства источников позволяют предположить, что опричному войску оказывалось активное вооруженное сопротивление. В частности. Генрих Штаден пишет: "[Челяднин-Федоров] был вызван на Москву; [здесь], в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины, принадлежавшие упомянутому Ивану Петровичу [Челяднину-Федорову]. Села вместе с церквами и всем, что в них было, с иконами и церковными украшениями – были спалены. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить по полю кур…Великое горе сотворили они по всей земле! И многие из них были тайно убиты".Более того, по словам немецкого наемника, переезд государя в Александровскую слободу произошел под влиянием «мятежа». Позднее, во время царского похода в северные земли, в частности против Новгорода и Пскова, бои с опричными отрядами, по свидетельству того же Штадена, явно имели место. В. И. Корецкий полагал, что летом 1568 года произошло выступление московского посада, напугавшее Ивана Васильевича. Пискаревский летописец сообщает: "И бысть ненависть на царя от всех людей".

Страна отстаивала себя, она не желала молча сносить унижения. Новгородчина, весьма вероятно, могла быть очагом наиболее активного сопротивления. Царь нанес ответный удар, стремясь подавить любые искры смуты, которую пришлось облечь понятным и привычным именем "измена".

Если проанализировать маршрут "северного похода", то станет видно, что опричная армия прошла добрую половину земской территории. Видимо, Иван Васильевич задался целью не только подавить волнения, но и провести масштабную акцию устрашения.

Новгородский разгром стал самым ужасным деянием опричнины, но далеко не последним. Массовые казни продолжались. Царский топор прошелся по рядам самих опричников. Их обвиняли (не без основания) в казнокрадстве, административных и судебных нарушениях. Кроме того, царь подозревал некоторых начальствующих лиц опричнины в том, что они пытались известить новгородцев о готовящемся карательном походе. Если они предполагали, какой удар обрушится на северные русские города и земли, на Новгородчину в том числе, если они понимали, какой кровушкой отольется на этот раз монаршее желание карать непослушных земцев, – то их можно понять. Как знать, не шевельнулось ли что-то человеческое в их сердцах: матерые опричники дали кому-то шанс уйти от опричной секиры, от грабежа, от душегубства, от насилия. Как знать… В любом случае, несколько великих людей старой опричнины, ее "отцов-основателей", кончили карьеру худо. Не все лишились жизни, но даже те, кто избег смертной казни, вынуждены были навсегда удалиться от власти. Разуверившись в "старой гвардии" опричнины, Иван Васильевич стал брать туда тех, кого прежде не допускал ни в опричную армию, ни в опричную думу, – княжат из высших родов служилой знати. Таким образом, социальная база опричнины оказалась размытой. Без княжат обойтись не удалось…

Летом 1570 года страшный удар был нанесен по высшему слою приказных людей. Казни проходили публично, в Москве на Поганой луже, и сопровождались пытками. В них участвовал сам царь, собственноручно мучая и убивая. В один из дней, по согласному свидетельству нескольких не зависящих друг от друга источников, палачи умертвили более 100 человек… Именно тогда ушел из жизни известнейший российский дипломат того времени – дьяк Иван Михайлович Висковатый. Он пытался отговорить царя от продолжения террора, озвучив простой, но верный аргумент: кто же останется у Ивана IV для ведения войны и для дел правления? Московский посад сохранил воспоминания о публичных казнях 1570 года в сказаниях, содержание которых не делает чести государю.

После гибели русской столицы в пожаре 1571 года массовый террор сошел на нет. Царь не стал милостивее, он лишь начал считать потери. Очередной "эксперимент" наподобие новгородского грозил оставить монарха без населения, способного нести тягло и содержать двор. Аргумент Висковатого встал в полный рост… Нет, репрессии не прекратились. Например, уже в 1571 году подверглось казни немало высокопоставленных опричников, а в 1573 году простились с жизнью трое знаменитых воевод: Воротынский, Морозов и Одоевский. Да и позднее на плахе пролилось немало крови. Просто 1571 год поставил точку в репрессиях, объединявших под топором палача правых и виноватых, действительных злоумышленников и лиц, "привлеченных по делу" из-за служебных или родственных связей с ключевыми фигурами расследования. Больше удары не обрушивались и на посад.

Чем был "большой террор" для страны? Временем, когда упала ценность человеческой жизни и население получило действенную прививку от уважения к законам. В самом деле: к чему быть нравственным человеком, когда кругом грабеж, насилие и убийство, а во главе всей вакханалии – сам государь? К чему "играть по правилам" и соблюдать установления судебников, если самая суровая кара может ни за что ни про что обрушиться на случайного человека, а злодей восторжествует в суде? Исследователи русского права утверждают: авторитет юстиции пал тогда очень низко.

Чем были годы массовых репрессий для самого царя? Видимо, апогеем его "актерства" в худшем значении этого слова. Он с упоением играл роль сурового, но мудрого и справедливого правителя, им же самим придуманную. В обстоятельствах 60 – 70-х годов XVI столетия Россия очень нуждалась в расчетливом дельце на троне, человеке прагматичном до мозга костей и притом искренне и глубоко верующем. Стране необходимо было выбраться из гибельной ситуации, которую создавала война против нескольких сильных неприятелей одновременно. А Церкви требовалась поддержка государя, поскольку она должна была заняться христианизацией обширных пространств, замиренных не до конца. Что вместо этого получили Россия и Церковь от Ивана Васильевича? Трагифарс необдуманного реформаторства и кровавую кашу массовых репрессий. Главный защитник православия обдирает колокола со звонниц, грабит собственные города… Автору этих строк представляется следующая картина: в столичном театре посреди спектакля один из ведущих актеров неожиданно решает сыграть на сцене не ту роль, которую предназначил ему Небесный Режиссер, а иную, избранную по собственному произволу. Спектакль разваливается, поскольку текст и сам ход действия в исполнении этого эксцентричного человека и всей остальной труппы резко отличаются. Прочие артисты сначала пытаются подыграть коллеге, а потом начинают сердиться: для чего же он делает такие глупости? Прямо на сцене начинаются трения, споры. Эксцентрик пробует навязать свое видение постановки всем остальным. Некоторые второстепенные лица соглашаются с ним, прочие отпихиваются. Тогда "новатор" вынимает из кармана револьвер и разряжает весь барабан в недовольных. Дощатые подмостки окрашиваются алым. Центральный персонаж хладнокровно вставляет новые патроны и продолжает страшную работу…

Но вот опричнина, любимое детище царя, оказывается бессильной и небоеспособной как на полях сражений в Ливонии, так и в генеральном столкновении с крымцами. Столько расходов, столько крови, столько социального напряжения, а система, созданная в результате всех этих усилий, в решающий час не сработала. С мая 1571 года опричная армия больше не выходит в поле как самостоятельная сила, то есть как воинство, отдельное от земского. Опричные воеводы всё еще служат по спискам, отдельным от земских, но на должности в крепостных гарнизонах и действующей армии они ставятся вместе с земскими военачальниками. Раздельное командование исчезает. Фактически начинается демонтаж опричнины, и прежде всего "разбирают" ее военную организацию. Армия, жестко разделенная на опричные и земские полки, в 1571 году потерпела страшное поражение. Армия, собранная воедино, без различия служебной принадлежности, одержала спасительную для России победу у Молодей в июле-августе 1572-го. Большинство специалистов считает, что триумф объединенных сил нашей страны у Молодей стал главным поводом к ликвидации опричнины.

Отмена опричной системы, по мнению значительного числа дореволюционных, советских и современных российских историков, произошла в августе-сентябре 1572 года. Мало кто оспаривает эту дату, хотя указ об отмене опричнины науке не известен. Его наличие, можно сказать, "вычислили".

Особняком стоит мнение Д. Н. Альшица. С его точки зрения, суть опричнины – создание "верхнего этажа" власти. В результате "…прежние, исторически сложившиеся ее институты, сохранявшиеся в земщине, включая Боярскую думу, были тем самым все разом подчинены власти самодержца". И далее: "В опричнине царь освободился наконец от традиционной опеки со стороны Боярской думы и князей церкви". Можно сказать, "…Грозный внес в "государственные начала" управления русским государством такое "структурное изменение", как фактическое установление самодержавия. Номинально оно существовало и раньше, но стало самодержавием реально только после учреждения опричнины". Д. Н. Альшиц считает, что в 1572 году произошло формальное упразднение опричнины, но основные механизмы, введенные ею в государственный быт, сохранялись и развивались, постепенно создавая картину все более мощного самодержавного устройства власти.

Однако эти выводы, скорее, тяготеют к публицистике, нежели к строгой науке. Судя по многочисленным сведениям источников, опричнина исчезла: она ушла из летописей (в том числе и частных), о ее официальном упразднении свидетельствуют известия Штадена и Флетчера, конфиденциальное донесение старосты Филона Кмиты гетману Радзивиллу, исчезновение записей о походах опричного корпуса в разрядных книгах, воспоминания об опричных годах в историкопублицистических памятниках, созданных намного позднее…

Можно – чисто теоретически – допустить, что имя опричнины было запрещено, но суть ее осталась неприкосновенной. Так ли это? Нет, не так. Об обратном свидетельствует возврат земельных владений прежним хозяевам из земщины, исчезновение всяческих упоминаний "опричного братства", казнь многочисленных лидеров опричнины, расформирование опричной администрации и, главное, растворение опричного корпуса в вооруженных силах Московского государства.Может быть, дух опричнины сохранился? Но это очень уж неуловимая, невидимая материя. Власть государя несколько усилилась по сравнению с серединой века, да… но те же Иван III и Василий III безо всякой опричнины умели концентрировать колоссальное могущество в своих руках. Идеология самодержавия не была разрушена? Во-первых, если что-то от нее и осталось после тишайшего правления Федора Ивановича и чудовищного призрака Смуты, то оно и к лучшему. Во-вторых, прямо ассоциировать идеологические концепты и их практическое выражение в политике – значит ставить знак равенства между молотком и его словесным описанием.

Можно согласиться с тем, что увеличились возможности государя вытаскивать из гущи худородных дворян дельного человека и продвигать его по службе. Сохранился до поры до времени и "особый" двор государя, помимо двора земского. И это самый заметный осколок и самое серьезное последствие опричнины. Но и служилая аристократия подтвердила свое право быть преобладающим источником для рекрутирования высших управленцев и воевод. Ведь не обошелся без нее государь, а во второй половине 80-х годов XVI века она и вовсе вытеснила выдвиженцев Ивана IV из верхних административных эшелонов. "Двоение" государева двора прекратилось, поскольку "особый" двор, искусственно поддерживаемый Иваном Васильевичем, прекратил свое существование. Нет, положительно, расширительное толкование Альшица неосновательно. Можно с уверенностью сказать, что 1572 год затворил врата опричнины навсегда.

Правда, в 1575 году произошло странное событие, которое многими исследователями трактовалось как рецидив опричнины. Иван Васильевич вновь выкроил себе особый удел в тверских землях и возвел на русский престол крещеного татарского царевича Семиона Бекбулатовича, даровав ему титул великого князя Московского. Номинально правил Семион Бекбулатович, от его имени составлялись жалованные грамоты и указы, а истинный государь отправлял на имя "великого князя Московского" челобитные, написанные в юродском стиле и содержащие пожелания-инструкции. Соловецкий летописец дает краткое описание того странного времени: "Государь царь на Московское великое княженство на государьство посадил великого князя Семиона Бекбулатовича, а сам государь пошел на берег на службу и стоял все лето в Колуги. А был на великом княжении год неполон. И после того пожаловал его царь и государь великий князь Иван Васильевич всея Русии на великое княжение на Тверь, а сам государь опять сел на царство на Московское". Реальной власти у Семиона Бекбулатовича было совсем немного, монеты с его именем не выпускались, иностранные дипломаты не вели с ним переговоров, в разряды он не вошел, сокровищница и царские инсигнии оставались под контролем Ивана IV. Историки выдвинули множество версий, чтобы объяснить столь странный шаг московского государя. В настоящее время наиболее вероятной считается (и вполне справедливо) та, которая опирается на фразу Пискаревского летописца о неких "волхвах" (астрологах), предсказавших на тот год кончину "московскому царю". Страх государя перед изменой подстегивался действительным заговором "сорока дворян", о котором сообщает имперский дипломат Даниил Принс из Бухау. Во времена правления Семиона Бекбулатовича (1575–1576) очень хорошо виден "особый" двор Ивана Васильевича, территориально и административно удаленный от земских служб. Любопытно, что, в отличие от времен опричнины, государь позаботился о включении в состав дворовой территории тверских, псковских и новгородских "прифронтовых" земель. Иван Васильевич готовился к решающей битве за Ливонию. Очевидно, с этим надо связывать сбор денежных средств, а также обширные земельные раздачи тех лет детям боярским, низшему слою военнослужилого класса. Государю хотелось, вероятно, перед масштабным наступлением 1577 года пополнить вооруженные силы хорошо обеспеченными (а значит, хорошо вооруженными) бойцами. При этом командный состав полевой армии ничуть не демократизируется, и особых "дворовых" корпусов на театре военных действий не появляется. Главнейших воевод ставят из числа служилых аристократов.

Итак, привела ли опричнина к серьезным изменениям в социально-политической жизни Московского государства? Нет. Система чрезвычайных мер, вызванных противоборством царя и высших родов титулованной аристократии, разожженная нуждами войны, она проводилась в жизнь непродуманно, драконовскими способами. Большой кровью приправленная, на ходу перекраиваемая, опричная реформа была попыткой переделать многое; отступив от первоначальных своих замыслов сначала в 1570-м, затем в 1571-м, а окончательно в 1572 году, Иван Васильевич кое-что сохранил за собой; это "кое-что" продержалось не далее середины 1580-х. И даже укрепление единодержавия и самовластия царского, достигнутое в результате опричнины, не столь уж очевидно. Личная власть Ивана Грозного – да, укрепилась несомненно, если сравнивать с 40 – 50-ми годами. Но увеличилось ли поле власти для преемников Ивана IV на русском престоле? Прямых доказательств этому не видно.

ГЛАВА 6
ГОСУДАРЬ ПО РОЖДЕНИЮ, ПИСАТЕЛЬ ПО ПРИЗВАНИЮ

Современники и потомки считали Ивана IV образованным, или, как тогда говорили, «книжным», человеком: «Муж чудного разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело…» И действительно, государь оставил после себя колоссальный корпус посланий, адресованных частным лицам, коронованным особам, монашеским обителям. Большинство писем Ивана Васильевича имеет вполне прозаическое назначение. Многие из них относятся к дипломатической переписке или имеют официальный характер иного рода. Однако чаще всего исходившие от Ивана IV «эпистолии» в большей степени являлись литературными произведениями, нежели документами в строгом смысле этого слова. Нередко литературная основа текста никак не согласовывалась с его деловым предназначением и могла вызвать недоумение у современников; однако она всегда привлекала внимание потомков – пламенным слогом, яркостью образов, буйством идей. Некоторые же послания изначально были задуманы как публицистические эссе, и они более прочих отличаются ураганным стилем письма. Царь славился как изрядный полемист и пламенный ритор. Бросаясь в очередную дискуссию, он не жалел красок.

В литературных трудах артистическая натура государя проявилась в высшей мере. И тут она была к месту. Его естественный природный талант дал превосходный результат – не столько для политики, сколько для литературы, искусства, общественной мысли.

В авторстве некоторых текстов, приписываемых Ивану IV, исследователи сомневались. Жемчужиной литературного наследия царя всегда считались его письма к Андрею Курбскому. Однако в 1971 году американский ученый Эдвард Кинан объявил переписку государя Ивана Васильевича и князя Курбского, а также ряд иных сочинений этих двух знаменитейших полемистов XVI столетия подложными. Точнее говоря, изготовленными не ранее 20 – 30-х годов XVII века. Точка зрения Кинана получила популярность, однако впоследствии его "открытия" убедительно "закрыл" Р. Г. Скрынников. В настоящее время подавляющее большинство ученых считает произведения, истинная атрибуция которых была поставлена под сомнение, действительно принадлежащими перу Ивана IV и беглого аристократа Курбского.

В молодости Иван Васильевич не проявлял особенных литературных талантов. Документы и письма, исходившие от него, до начала 1560-х годов ничем не выделяются из общего объема делопроизводства. И лишь в 50 – 70-х годах XVI столетия его дарование расцвело.

Фактически это произошло одновременно с освобождением царя от традиционной роли и обретением новой, сформулированной самостоятельно, вопреки сценарию цивилизационного "действа", декорациям и желанию большей части "труппы". В значительной степени спусковым крючком послужило первое послание Курбского (1564), содержащее обвинение в предательстве "амплуа". Любопытно: сам Курбский покинул Россию, сбежав от собственной традиционной роли, поскольку продолжение игры, как полагал князь, грозило ему смертью. В великом спектакле русской цивилизации беглый князь был таким же антигероем, как и государь. Курбский изменил своему царю, навел войска иноплеменников на земли Московского государства, бросил одну семью и насмерть рассорился со второй, заведенной им в эмиграции… И вот князь Андрей Михайлович, соединяя церковнославянскую традицию православного Востока и светскую философию католического Запада, строит себе новую идентификацию, отличную от старой, утраченной. Он рисует себя "сенатором", "эпархом", "мужем брани и совета", одним из "сильных во Израиле". Ему для самооправдания нужна особенная этика – кодекс вольности благородных аристократов, якобы располагающих правом покинуть государя, ежели тот окажется тираном. В XIII–XIV столетиях это право действительно существовало, но строилось оно на незамысловатом обычае дружинных людей перебегать от одного вождя к другому. В XV столетии оно встречает серьезные ограничения, а в XVI и вовсе падает. Но Курбский пытается на основе этой архаики выстроить совершенно новую философскую схему: якобы не желание поискать добычи и удачи под водительством иного князя, но врожденная рыцарственность и христианские добродетели толкают господ "сенаторов" на переход от одного монарха к другому… Соответственно монарх, от которого бегут, должен был задеть и рыцарское достоинство, и христианскую нравственность. Курбский вынужденвоздвигать против царя стройную систему аргументов, вынужденнабивать свою полемическую обойму патронами истинных и мнимых преступлений Ивана IV. Если бы беглый князь не сумел насыпать под собственными ногами подобного рода островок самооправдания и самоидентификации, кем бы он был? Голью перекатной, наемником на службе у чужого правителя. А в рамках собственной трактовки он выглядит едва ли не благородным рыцарем, покинувшим край, который подчинился деспотичному кровопийце, мало не бесу… Красиво. Но для русской цивилизации вся эта красивость – инородная. Курбский прежде всего сбежал, а уж потом все остальное. А раз он сбежал, то превратился в чужака. Актера другой «труппы». И чужачество свое он, по всей видимости, чувствует…

Государь Иван Васильевич никуда не сбежал, он попытался переделать сам спектакль, по ходу перекроив сценарий, перебрав актерский состав и сбросив трупы недовольных в оркестровую яму. Он точно так же выломился из русской цивилизации, точно так же стал для нее чужим, и ему точно так же требовалась самоидентификация. Но царь строил ее не на обличении беглеца-Курбского и ему подобных в отдельных преступлениях, а на обвинении "эпархов" в глобальном покушении на его монаршее право делать с ними, да и со страной все, что ему угодно, без ограничения. Подобное право в русской традиции имело религиозно-нравственный, а не политический ограничитель, но, пережив "Шуйское царство", казанские неприятности 1552-го, кризис 1553-го и общегосударственную аварию 1564 года, царь этот ограничитель видеть не желает. Он помнит только ограничитель № 2 – бунт, беснование толп, тело родственника, разорванного злой чернью. Гневается на возможность очередного взрыва, опасается ее, и в то же время провоцирует простонародье на расправу со своими врагами зимой 1564–1565 годов. Игра очень опасная. Обосновать ее государь может только одним способом: даровав себе право нарушать любой запрет и любую традицию… Он неоднократно пишет о себе как о Божьем слуге, наделяет монаршую особу статусом наивысшей близости к Господу, то есть правом полной вседозволенности, обретаемой ради решения высших, самим Богом поставленных задач. Эти задачи касаются защиты и утверждения православия, хотя окончательную их формулировку царь оставляет за собой. Что же касается подданных, то им, как рабам государя, следует "рабская содержати повеления"… Монарх у Ивана Васильевича выступает как хозяин "грозы" в державе, но государь сторонится обычных христианских добродетелей – смирения, любви, соблюдения заповедей, которые едины для всех без исключения. Ему всё хочется быть в русской христианской общине наособицу, отдельно ото всех.

Оба – и князь Курбский, и Иван Грозный – нарушители, оба для русской цивилизации антигерои. И оба, соответственно, в литературной реальности также носители "новин". Вот что пишет о них один из лучших современных знатоков русской литературы XVI века В. В. Калугин: "По своему складу ума и темпераменту Курбский принадлежал к просвещенным ортодоксам… Князь Андрей изображал себя книжником принципиально иного уровня и других творческих установок, чем Грозный. Он требовал соблюдать законы грамматики, риторики, диалектики, умно и зло критиковал монарха за невежество, просторечие, напыщенное многословие, отсутствие чувства меры. Его обвинения составляют хорошо продуманную систему, призванную опорочить оппонента и вместе с тем показать ученость критика… Уязвленное авторское самолюбие заставляло Грозного отражать нападки не теоретическими аргументами, а неожиданными выходками и ехидными выпадами. Царь-лицедей допускал, что в его сочинениях не все гладко, но причину видел в "злобесной собацкой измене" придворных или бестолковости оппонента". Калугин видит в Курбском писателя-интеллектуала, но вместе с тем считает, что князь порой совершает общие с Иваном IV нарушения литературного этикета. Таким образом, этот средневековый публицист лишь формально может считаться "ортодоксом". Такова его маска. На пике полемики князь Курбский по смыслу своих высказываний и по материалу, на который они опираются, далек от ортодоксии. Но по форме – далеко не новатор.

Совсем другое дело Иван IV. Государь "…совершенно иначе, чем Курбский, ощущал себя писателем… Он взялся за перо не из просто любви к искусству. Иван IV стал писать по праву и долгу монарха учить вверенный ему Богом народ… В роли – именно в роли! – "отца Отечества" и защитника правой веры царь сочинял послания, давал наказные памяти, произносил пылкие речи, участвовал в ученых диспутах, обличал чуждые православию догматы, переписывал историю". Это тоже маска. Русский литературный этикет XVI века очень строг. Жанры канонически чисты, риторика и требует изощренного искусства, "плетение словес" – необыкновенного терпения и филигранной точности. Тут все должно быть на своем месте, там, где ему назначено быть. Один тип лексики не должен соприкасаться с другим. Словоупотребление ритуализировано, впрочем, как и выражение эмоций. Определенные цитаты из Священного Писания и святоотеческой литературы предназначены для определенных тем. Литература сродни государству: вся проникается духом державной величественности. И вот в роли "отца Отечества" царь-писатель разносит всю эту монументальную систему в щепы. Нарушает все табу. Говорит так, как никто не говорит. Вчистую выламывается из системы жанров…

Имея на то полное оправдание – как персона, стоящая выше любых "законов жанра".

Он соединяет высокую церковную лексику и низкую, вплоть до простонародных словечек и площадной брани. Из него хлещут потоки эмоций; эти потоки уничтожают композицию текста, превращая его в хаотичное месиво из цитат, жалоб на нерадивых подданных – изменников и корыстолюбцев, манифестацию безграничности монаршей власти, гневных нападок, меланхоличных зарисовок прежней жизни, попыток истинного покаяния и ядовитых стрел покаяния ложного, саркастического. Иван Васильевич – великий умелец сарказма, быть может величайший во всей средневековой русской литературе. Царь легко использует элементы одних жанров для нарочитого, символического разрушения других, занимается пародированием, мешает пафос и глумление, равняет государственную измену и худые подарки своей родне. В его текстах клокочет гнев, исходит обжигающим холодом презрение, полыхает жгучая ирония.

Язык его посланий проще, демократичнее монументального стиля того времени, он тяготеет к более поздним временам – прежде всего литературе, родившейся в результате Смуты, – и отчасти предвосхищает ее. Манера его письма – афористическая и в какой-то степени импрессионистская. Сила отдельного выражения, впечатления, яркой зарисовки абсолютно преобладает над логикой всего текста. Особенно хорошо это видно во втором послании Курбскому (1577): начав с покаянных словес, Иван Васильевич быстро переходит к обвинениям и выдает пассаж, совершенно не связанный с первыми строками письма, смиренными и спокойными: "Вспомни и рассуди, как оскорбительно для меня вы разбирали дело Сицкого с Прозоровским и допрашивали, словно злодея!.. И что такое сами Прозоровские рядом с нами?.. Божиим милосердием, милостью Пречистой Богородицы и молитвой великих чудотворцев, и милостью святого Сергия у моего батюшки и с батюшкиного благословения у меня была не одна сотня таких, как Прозоровский!" Сам текст писем государя обычно представляет собой подобие театральной постановки, в которой предусмотрено место для импровизации. Так, послание в Кирилло-Белозерский монастырь (1573) Иван Васильевич начинает в жанре челобитья, примешивая сюда покаянные мольбы: "Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!., подобает вам, нашим государям, нас, заблудившихся во тьме гордости и находящихся в смертной обители обманчивого тщеславия, чревоугодия и невоздержания, просвещать. А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти, во всяком злодействе… Ради Бога, святые и преблаженные отцы, не принуждайте меня, грешного и скверного, плакаться вам о своих грехах среди лютых треволнений этого обманчивого и преходящего мира". Чуть погодя царь принимается жестоко бичевать братию за отступления от устава и послабления в иноческой жизни, предоставленные монахам из числа бывших аристократов: "…бояре, придя к вам, ввели свои распутные уставы: выходит, что не они у вас постриглись, а вы у них постриглись, не вы им учители и законодатели, а они вам учители и законодатели!" Далее следует уже крепкая брань и угрозы, даже намеки на измену. Деятелей, вызвавших особый гнев, Иван Васильевич честит званиями "бесова сына", "дурака и упыря", "злобесного пса". А заканчивает мило и благостно: "Да пребудут с вами и с нами милость Бога мира и Богородицы, и молитвы чудотворца Кирилла. Аминь. А мы вам, мои господа и отцы, челом бьем до земли".