Текст книги "Петр и Феврония: Совершенные супруги"
Автор книги: Дмитрий Володихин
Соавторы: Ирина Левина
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
И русская старина отступила перед московским величием.
А сейчас стоит ненадолго отойти в сторону от попыток добыть стопроцентное понимание того, кто таков автор «Повести…». Стоит взглянуть на проблему авторства с другого ракурса. Чуть погодя к фигуре автора можно будет вернуться. Но сейчас имеет смысл приглядеться… к читателю.
Существует ли на свете лучшее зеркало для автора, нежели его читатель?
Ранние варианты «Повести…» встречаются прежде всего в сборниках, предназначенных для чтения ученых православных книжников. Притом книжников, ни в малой мере не склонных к еретичеству или хотя бы вольнодумству в вопросах веры и, скорее всего, принадлежащих к ортодоксальной церковной среде. Святой Гермоген, владыка Казанский, оказался очень внимательным читателем и чуть-чуть редактором «Повести…»[29]29
Гермоген как сторонник консерватизма в церковной литературе переработал «Повесть…», придав ей больше соответствия канонам житийного стиля. Кроме того, он добавил в текст напоминание о греховности человеческого рода, создав тем самым новый смысловой акцент.
[Закрыть]. А он был адамантом веры, несокрушимым столпом!
Надо полагать, в авторе «Повести…» такие люди признавали, что называется, «своего». Персону, близкую им по складу ума и контурам образованности. Умного, талантливого, начитанного ортодокса.
А интеллектуальный почерк подобной личности в какой-то степени можно предсказывать. Есть рамки, за которые она не выйдет, даже если фантазия разгуляется или ум воспарит к седьмому небу. Есть принципы, коих она придерживается строго, – заботясь о своей душе и душах читателей.
Это важно, это стоит запомнить.
Теперь вернемся к фигуре самого вероятного автора «Повести…».
Итак, большинство специалистов считают, что автором был все-таки Ермолай-Еразм. Что это за человек?
Ученый книжник середины XVI века, принадлежавший кругу митрополита Макария. Ермолай-Еразм, он же Ермолай Прегрешный, – одна из крупнейших фигур в русской литературе XVI столетия, человек-легенда, писатель-титан.
Однако известно о нем немногое. Больше догадок, чем твердо установленных фактов.
Ермолай то ли родился во Пскове, то ли весьма долго там прожил. Во всяком случае, 1546 год застал его именно там. Позднее он переехал в Москву и, видимо, получил место дворцового «Спасского протопопа». В принципе невозможно занять столь высокий пост в церковной иерархии без высокого покровительства. Полагают, что Ермолая оценили как весьма знающего книжника или как духовного писателя. Но кто именно составил ему протекцию – неизвестно. Называют государева книгочея Кир-Софрония и митрополита Макария, однако всё это гипотезы.
Известно, что Ермолай создал по заказу Макария три произведения. Одно из них – «Повесть о епископе Василии [Рязанском]», второе – «Повесть о Петре и Февронии Муромских»; относительно третьего ведутся споры. Когда и в связи с чем написал их книжник, можно установить лишь предположительно.
Большинство специалистов склоняются к тому, что Макарий хотел получить от Ермолая традиционные жития для огромного, доселе невиданного в духовном просвещении Руси проекта – Четьих Миней. В состав колоссального двенадцатитомного собрания Четьих Миней попали жития всех святых, почитаемых на Руси, в том числе и тех, кого и знать не знали за пределами какой-либо невеликой области. Туда же вошли все памятники учительной церковной литературы, считавшиеся на Руси наиважнейшими. Работа шла на протяжении многих лет. Четьи Минеи митрополита Макария состоят из двадцати семи тысяч рукописных страниц! Архиепископ Черниговский Филарет (Гумилевский) сказал о них: «Это целая библиотека книг; мало трех лет, чтобы прочесть ее».
По всей видимости, главе Русской церкви не понравилась работа Ермолая: в Четьи Минеи вошли только фрагменты из «Повести о епископе Василии», да и то в измененном виде.
Фигура самого Макария, занимавшего митрополичью кафедру в 1542–1563 годах и уже в XX веке прославленного Церковью в лике святых, требует особого пояснения. Он стал живым средоточием русской церковной книжности середины XVI столетия. Занимаясь созданием знаменитых Четьих Миней, митрополит собрал под свое покровительство целую дружину книжников из разных городов. Среди них, помимо Ермолая-Еразма, известны: агиограф суздальских святых инок Григорий; инок Михаил, написавший службу Александру Невскому; инок Зиновий; богослов Василий-Варлаам и др.[30]30
Макарий (Веретенников), архим. Митрополит Московский Макарий и духовные писатели его времени. С. 58–69.
[Закрыть]
Вокруг святителя Макария образовался литературный центр, мастерская, где книжники общались друг с другом, делились своим творчеством. Кроме того, они находились в непосредственной близости от политической элиты, управлявшей Московским государством. В эпоху митрополита Макария произошел один из высочайших взлетов в развитии древнерусской книжности. Более того, слово интеллектуала в ту пору достигало ушей и глаз великих людей царства, а потому могло иметь влияние на ход державных дел.
Святой Макарий, митрополит Московский и всея Руси – человек-эпоха. Он так много сделал для Церкви и так много изменил в ней, что без него история русского Православия немыслима. Веско звучали мнения, согласно которым период, именуемый по традиции «грозненским», уместнее именовать «макарьевским» – столь масштабна его созидательная деятельность!
Митрополит Макарий обладал тремя выдающимися достоинствами, благодаря которым он остался в русской истории как великая историческая личность. Это, во-первых, широкий кругозор и ясное понимание: Церковь Руси более не может жить по обычаям, которые сложились в удельную эпоху. Появление огромного Московского государства и новые отношения с центральной властью требовали серьезных преобразований. Макарий провел их бестрепетной рукой. Во-вторых, умение благотворно воздействовать на мятущуюся душу молодого государя Ивана Васильевича. Пока был жив митрополит Макарий, монарх не помышлял о странных дорогостоящих «экспериментах», вроде опричнины, а страна не знала большого кровопролития. Политические дела ее складывались счастливо. Наконец, в-третьих, этот человек являлся духовным писателем и просветителем чрезвычайно высокого уровня.
Один из историков Церкви назвал Макария «покровителем книжного делания». Сущая правда! Митрополит любил «виноград словесный», холил и лелеял русскую лозу духовного просвещения. Со времен Сергия Радонежского Русь полнилась монашеским подвижничеством, яркой, лучистой святостью. Но рядом с этой святостью жила дикая, пугающая малограмотность духовенства. Наши митрополиты долго и трудно дробили холодную глыбу невежества, укоренившегося среди духовных лиц. Искали помощников, выписывали добрых книжников от греков, создавали библиотеки, сами брались за писательские труды. Макарий в этом смысле – самый яростный и самый неутомимый работник.
Трудно судить о взаимоотношениях Ермолая-Еразма с митрополитом Макарием. Очевидно, складывались они непросто. Но ничего более определенного сказать нельзя: до наших дней не дошло никаких прямых свидетельств.
Ермолай-Еразм написал «Моление царю», где жаловался на обиды от вельмож. Вероятнее всего, он потерял благорасположение высокого покровителя, который прежде устроил перевод в Москву, а потому решился на рискованный шаг: искать защиты у молодого венценосца. К Ивану IV обращен его обширный трактат «Благохотящим царям правительница» (то есть, в вольном переводе: «Наставление для царей, желающих блага»). Автор выдвинул программу масштабных реформ, печалился по поводу разорения крестьянства, бичевал корчемство, проповедовал христианскую любовь, проклинал вражду и ложь, требовал от правителей бесстрастия в державных делах. Любопытно, что предложения автора лежали в прямой связи с большими реформами 1550-х годов: упорядочением дворянской службы в войске и отменой кормлений. Не исключено, что трактат Ермолая готовился как духовное обоснование для реформ.
Как богослов и знаток богослужебной практики, Ермолай выступил в двух сочинениях: «Книга о Троице» и «Зрячая пасхалия». В обоих случаях видны огромная начитанность, а также позиция церковного интеллектуала-ортодокса, ни в малой мере не склонного к еретичеству, нумерологии или какой-нибудь иной «тайной науке».
Ермолай, священник-белец, принял иночество, а вместе с ним новое имя – Еразм. Даты его рождения, пострига и кончины неизвестны.
В советское время великого духовного писателя оценивали в основном с грубосоциологической точки зрения. То называли «выразителем интересов крестьянства», то «борцом против женоненавистничества». Всё это, думается, вещи второстепенные, даже если авторы сих концепций и правы, в чем есть немалое сомнение.
Прежде всего, Ермолай-Еразм обладал колоссальным литературным талантом. Сложные богословские и этические концепции он вкладывал в текст, который внешне выглядел как «приключенческий», а потому легко «цеплял» умы читателей. Ермолай-Еразм не боялся эксперимента. Он легко выходил за пределы системы жанров, сложившейся к тому времени, смешивал их, устраивал изящные игры с литературным «этикетом»; везде соблюдал легкость и ясность изложения, избегая «плетения словес», любимого и почитаемого иными старомосковскими книжниками.
Книжная речь XVI века отличается от нынешнего литературного языка до чрезвычайности: не каждый гуманитарий продерется сквозь эти дебри. Даже при столь огромном различии художественный дар Ермолая-Еразма ощутим, очевиден.
Но это еще не всё.
Для того, чтобы писать о больших святых, да еще и далеко отклоняясь от требований житийного жанра, для того, чтобы адресовать политические трактаты лично царю, поучать его, ругать аристократию и строить планы реформирования, следует иметь исключительно высокий общественный статус. XVI столетие в этом смысле мало напоминает наш век. Если ныне выдающийся интеллектуал может добиться признания и высокого положения в обществе силой ума, таланта, свободы суждений, то для интеллектуала старомосковской эпохи высокое положение или, вернее, высокое покровительство было единственной гарантией того, что он может публично проявлять свободу суждений. Лучше сказать, что ему… позволено проявлять это качество ума. Так вот, Ермолай-Еразм мог пользоваться счастьем такой свободы только в одном случае: некая могущественная персона оказывала ему самое благосклонное внимание.
Остается гадать, кем был покровитель книжника. Но таких персон немного. Либо это сам государь Иван IV, либо митрополит Макарий, либо кто-то из царского семейства, царской родни.
Значит, скорее всего, «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была рассчитана на то, что с ней непременно ознакомится столь требовательный читатель, как сам царь. Иными словами, государь Иван Васильевич с очень высокой долей вероятности читал ее, а то и сам заказал ее создание. Когда, при каких обстоятельствах – остается гадать.
Глава 3
КТО ТАКОЙ КНЯЗЬ ПЕТР МУРОМСКИЙ?
Великий город Муром предстает в «Повести…» как фон, как второй план повествования. Что видно читателю? Палаты княжеские, купола больших церквей, княжеский пир… Мало деталей. «Повесть…» скупа на подробности.
Поэтому знатоки русской литературы спорят: чего больше в этом Муроме – истории или поэзии?
Немало историков, в том числе известных специалистов, высказались в пользу того, что у «Повести о Петре и Февронии Муромских» есть реальная историческая основа. Автор мог использовать факты из биографии какого-то муромского князя-Рюриковича, а также из судеб местного духовенства. У него под рукой могли оказаться материалы из Муромо-Рязанской епархии, в том числе из соборного храма и монастырей самого Мурома.
Есть у этой точки зрения множество сторонников, но далеко не все ее разделяют. Кому-то древний Муром времен Петра и Февронии кажется прихотливой игрой фантазии, причудливой дымкой народного воображения.
История древнего Мурома или фольклор? Например, С. К. Росовецкий видит в «Повести…» большей частью не историю, а выплески народного творчества, фольклорные мотивы[31]31
Росовецкий С. К. К изучению фольклорных источников «Повести о Петре и Февронии» // Вопросы русской литературы. Львов, 1974. С. 84.
[Закрыть]. Но при этом концентрируется на образе Петра, который являет собой фигуру «справедливого правителя», то есть не воюет, не применяет силу, а старается сохранить мир в своем владении. С. К. Росовецкий уверен в том, что «Повесть…» помогает приоткрыть одну из малоизученных страниц социальной психологии Древней Руси.
Еще один историк, М. В. Кривошеев, формулирует идею о том, что Феврония своим происхождением вклинивается в чистоту княжеского рода. По его мнению, тут можно расшифровать намек на древнюю систему отношений между князем и миром крестьянских общин. «Заметим, – пишет он, – что это своего рода компромисс, произошедший, с одной стороны, между князем и простолюдинкой, „дочерью древолазца“ Февронией, с другой – между княжеской и общинной властями, что приводит к благостному конечному развитию событий – в городе становится спокойнее»[32]32
Кривошеев М. В. К вопросу о жанре «Повести…» // Исследования по русской истории. Сборник статей к 65-летию проф. И. Я. Фроянова. СПб.; Ижевск, 2001. С. 206.
[Закрыть].
Так или иначе, оба ученых берут из «Повести…» материал как из прямого свидетельства о «старине глубокой».
Большинство же историков если и видят в «Повести…» полноценный источник по истории Руси, то вовсе не по домонгольской, удельной древности, а по XV или, скорее, даже XVI столетию. Иначе говоря, по тем временам, когда создавалось и укреплялось единое Московское государство и когда родилась сама «Повесть…»[33]33
Об этом см. подробнее в главе «Московское царство сквозь призму Муромского княжества».
[Закрыть].
Итак, среди специалистов нет единства мнений по поводу того, до какой степени «Повесть…» можно использовать в качестве источника по истории древнего Мурома. Между тем вопрос это важный. Требуется определенность.
Косвенно в пользу того, что «Повесть…» построена хоть в какой-то степени на реальных событиях, свидетельствует другое сочинение Ермолая-Еразма, посвященное тому же региону: «Повесть о рязанском епископе Василии, о городе Муроме и о епископии его, как перешла она в Рязань». Этот небольшой текст наполовину состоит из собрания фактов, касающихся истории города Мурома, тамошних князей и архиерейского дома.
Ермолай-Еразм целенаправленно занимался сбором сведений о древнем Муроме. Как минимум расспрашивал людей, хорошо осведомленных по части муромской старины.
Так, например, он пишет: «Слышал я от неких, рассказывавших древние сказания о городе Муроме, что в стародавние времена был он основан не там, где ныне стоит, но находился в ином месте в той же области, на расстоянии от нынешнего города немалом. Сказание же о нем говорит, что был это преславный город в Российской земле в древние времена. По прошествии же многих лет пришел он в разорение и запустение, потом минуло еще много времени, и был он перенесен на иное место, на окраину той же области, и поставлен там, где и ныне стоит».
Далее Ермолай-Еразм сообщает: в правление великого князя Киевского Владимира на Муромское княжение был посажен его сын Глеб (что соответствует летописной традиции); а «со временем два князя, родные братья, из того же рода… начали управлять городами: старший – городом Муромом, младший же – Рязанью». И это действительно произошло в середине XII века, при князьях Юрии, Святославе и Ростиславе Ярославичах.
Автор «Повести о рязанском епископе Василии» знает, что в древности центром Рязанского княжения было место, которое позднее получило название «Старая Рязань». Он также осведомлен о том, как епископская кафедра перешла в Рязань.
Нетрудно убедиться: Ермолай-Еразм знал историю Муромо-Рязанской земли весьма хорошо. Ему не требовалось напрягать фантазию, чтобы подвести под историю благочестивой жизни двух святых сюжетную основу, так как он имел обширный фактический материал под рукой.
Авторы этих строк в конечном счете склоняются к мнению, что «подмостки», на коих разыгрывается жизненная драма Петра и Февронии, – это настоящий старинный Муром, а не город-фантазия, по случайной прихоти автора получивший звонкое имя древнего княжения.
Но сама история? Но персонажи ее?
Совсем другой вопрос.
Житие – облагороженное повествование об исторической личности
«Повесть о Петре и Февронии Муромских» – агиографическое произведение. Пусть оно и не имеет строгого соответствия с житиями святых, которые составлялись в старомосковскую эпоху, пусть оно далеко выходит за рамки житийного жанра, но все-таки это не роман и не летопись. Сама принадлежность «Повести…» к агиографии влечет за собой три важных вывода.
Во-первых, от нее нельзя ожидать строгой фактической точности. Воспроизведение важных событий истории Мурома и его княжеской династии вовсе не было целью автора. Он писал христианское назидательное произведение, в котором подвиги веры находятся на первом плане, а быт и политическая борьба – даже не на втором, а на десятом. В плане исторической точности жития уступают летописям на порядок. Из агиографии твердо установленные сведения об исторических личностях выкраиваются, выщипываются, выколупываются. Словом, процесс их извлечения из «пустой породы» напоминает промывку песка с берегов золотоносной речки: труда – много, отдачи – как повезет. А летопись отдает факты легко, полными пригоршнями.
Во-вторых, житие всегда содержит в своей основе действительную человеческую историю. Личность, прославленная в лике святых, когда-то существовала, совершала высокие деяния во имя веры, она не может быть чистой выдумкой. Поэтому видеть в житиях чистый вымысел, своего рода художественную литературу, совершенно неправильно.
В-третьих, та реальная человеческая история, которая легла в основу жития, скорее всего, будет преображена автором в «очищенное», «облагороженное» повествование. Притом иногда преображение меняет историю земной судьбы чрезвычайно сильно, украшая ее благочестивыми легендами. Дело тут не только в религиозном рвении агиографа, хотя и оно играет роль. Просто жития составляются по строгому канону, в соответствии со строгим литературным этикетом и с использованием авторитетных образцов. Подобные, весьма затейливые условия диктуют автору жития особую лексику, особую композицию, особые методы отбора сведений, особые приемы раскрытия личности, о которой он пишет, даже особую логику при описании важнейших поступков святого. Даже если агиограф осмелился где-то отойти от канона, он все равно не будет полностью свободен от целого свода правил, существующих на сей счет в Церкви. Следовательно, работа с житием ради составления портрета какой-либо исторической личности – это прежде всего «отшелушивание» литературного этикета, а затем разделение того, что осталось, на исторические факты, христианскую символику и христианскую этику, без коих никакое житие невозможно.
Так что характеры «Повести…» частью имеют в себе черты настоящих людей, живших много веков назад, частью – «этикетные построения», частью же – итог интеллектуальной игры агиографа, который насыщает образы давно умерших личностей собственными богословскими размышлениями и нравственными императивами.
Подобная интеллектуальная игра предполагает использование особой системы символов. Притом искусство чтения этих символов когда-то было распространено в среде древнерусских книжников, а ныне представляет собой тайну за семью печатями. И бог весть насколько точно раскрывается ныне тот или иной символ, 500 лет назад понятный любому начитанному человеку как дважды два…
Мы можем лишь стараться расшифровать символы с максимальной точностью, не попасть пальцем в небо. Но невозможно гарантировать абсолютную полноту раскодирования.
Давыд Юрьевич, князь Муромский
Так можно ли назвать имя живого исторического прототипа для центрального персонажа «Повести…» – князя Петра Муромского? Пускай прозвучат мнения специалистов, изучающих «Повесть о Петре и Февронии» вот уже два столетия.
Многие ученые, начиная с Н. М. Карамзина, считали, что у Петра Муромского имелся реальный прототип. Николай Михайлович видел его в одном из сыновей князя Давыда Юрьевича, правившего в Муроме в начале XIII века. Мнение Карамзина поддержал дореволюционный историк Н. П. Травчетов, на которого упорно ссылаются ученые советского времени.
Позднее специалисты по истории Древней Руси в большей степени сосредоточились на самом Давыде Юрьевиче. Историки древнерусской литературы к этому мнению присоединились: так, оно озвучено в широко известной «Истории древнерусской литературы» В. В. Кускова. Повторяет его и О. А. Сухова, современный биограф муромской четы: «Житие святых Петра и Февронии в особой форме запечатлело историческое предание о событиях в удельном Муромском княжестве, бывших до монгольского нашествия. Согласно летописям в Муроме в конце XII – начале XIII века были два брата, сыновья муромского князя Юрия (1174) – Владимир (1204) и Давид (1228). Церковь отождествляет младшего из них, умершего в схиме, с благоверным князем Петром. В „Степенной книге“… указано: „Юрьевич Петр, во иноцех Давид чудотворец“. Кончина его выпала на годы служения в Муроме епископа Муромского и Рязанского Евфросина I (Святогорца) (1225–1239), который и мог, по мнению церковных историков, совершить пострижение в монашество князя и его супруги. Считают, что он нарек княгиню Евфросинией, соименным с его собственным монашеским именем; предполагают также, что он же совершил церковное погребение княжеской четы. В год смерти Давида принимает в Муроме постриг и его дочь»[34]34
Сухова О. А. Благоверные святые Петр и Феврония Муромские. Житие в иконе. М., 2009. С. 2. Ссылка на «Степенную книгу царского родословия» – аргумент не из сильных. Этот грандиозный памятник русской исторической мысли середины XVI века мог быть составлен после того, как появилась «Повесть о Петре и Февронии», или в тот момент, когда она создавалась в той же среде, что и сама «Степенная книга», – в кругу книжников, работавших при Московском митрополичьем доме. Тогда соответствующее место в нем могло появиться под влиянием автора или же самого текста «Повести о Петре и Февронии». Ничего не говорится в «Степенной книге» о муромском князе Давыде Юрьевиче, когда повествование ее проходит через XIII век – время, в которое он княжил. О нем вспоминают только в неполном, точнее говоря, пунктирном перечислении всей муромской ветви Рюриковичей: Книга Степенная царского родословия // Полное собрание русских летописей. СПб., 1908. Т. 21. Ч. 1. С. 3. Очень похоже на искусственное перенесение черт персонажа агиографии на реальное историческое лицо.
[Закрыть].
Но время от времени появляются и более «экзотические» версии. Княжение Петра Муромского относят и в XII век, и в XIV. В частности, его называют братом муромского князя Василия Ярославича, полулегендарного предка знатных дворян Овцыных. Основанием служат дворянские родословия позднего происхождения (подробнее эта версия будет разобрана ниже).
Что ж, историки не раз пытались определить, о ком из действительных исторических личностей идет речь в «Повести о Петре и Февронии Муромских». Конечный итог можно считать в лучшем случае молчаливым «соглашением» большинства специалистов…
А ведь это гвоздь проблемы, выросшей вокруг повествования о муромской чете!
…Скольких людей, зачитывавшихся историями Мэлори о подвигах короля Артура и его рыцарей, посещала мысль: «Но где сей славный монарх на карте действительной английской истории? Как хорошо было бы совместить его мужество и его добродетели с биографией какого-нибудь известного вождя! Или хотя бы с историей какого-нибудь известного народа…»
И десятки, сотни теорий, то полностью обоснованных, то абсолютно беспочвенных, возникают с течением времени из этой нехитрой потребности ума, из этого движения души.
Точно так же и русская древность, жалуя нашей современности величественные фигуры двух высоконравственных людей, отбирает всякую прямую связь между ними и хорошо известными вождями Муромской земли. Конечно же, угадать Петра в череде тамошних князей было бы очень славно…
Стоит прояснить, кстати, почему речь идет об определении личности одного лишь Петра, а не его мудрой супруги. Ответ прост: обнаружить следы деятельности настоящего Петра, если он был, – дело вполне мыслимое, пусть и непростое. Княгиню же Февронию отыскать в анналах русской истории почти невозможно: не то что о простолюдинках, а и о супругах величайших государей Древней Руси известно до крайности мало. По сию пору об исторической Февронии ничего не известно, помимо истории ее мощей, да того, что сказано о ней в «Повести…». И если отыщется какой-нибудь источник, сообщающий о муромской княгине новые подробности, то это будет настоящее научное чудо.
Так что оставим пока Февронию в стороне.
Другое дело – князь Петр. Муромом правили Рюриковичи. Их судьбы отражены в родословиях, летописях, житийной литературе. Тут надежда отыскать персону, ставшую прообразом литературного персонажа, гораздо прочнее.
Муромо-Рязанская земля располагалась на периферии Руси. Летописание ее не сохранилось, а документов, рассказывающих о судьбах этого региона до того, как он стал частью Великого княжества Московского, не найдено. Таким образом, сведения, доступные ученым относительно муромской княжеской династии, очень неполны, прерывисты и главным образом относятся к летописанию соседних княжеств.
Отсюда характерная черта истории этого региона: его судьба разворачивается в основном как цепь союзов и конфликтов с соседями, а также многовекового, напряженного, страшного противоборства со Степью. Соседи фиксировали набеги мордвы, булгар, половцев и татар на муромо-рязанские места, кровавые столкновения внутри местного княжеского дома, вторжения тамошних государей на север и запад да еще ответные нападения на их собственную территорию. Какая-либо созидательная работа муромских и рязанских князей – большое строительство, реформы, введение новых законов, основание монастырей – почти не освещена в источниках.
Дореволюционный историк Д. М. Иловайский в фундаментальном труде «История Рязанского княжества» очень точно показал это своеобразное «искривление» в анналах Древней Руси: «Летописи еще не совсем теряют из виду Рязанский край и по временам посвящают ему несколько строк, но о Муроме они почти забывают. Только изредка нам удается встретить муромских князей где-нибудь в дальнем походе в качестве подручников. Об их внутренней деятельности, об отношениях между собой мы решительно ничего не знаем. На молчании источников… можем основать только то предположение, что здесь было более внутренней тишины и согласия, нежели в Рязани, что муромские события были слишком незначительны и не могли обратить на себя внимание летописцев. А между тем нельзя сказать, чтобы летописцы совсем не знали о том, что делается в Муроме; напротив, их немногие известия о муромских князьях отличаются иногда удивительной точностью».
К сожалению, «немногие» и притом именно что «иногда».
Более или менее известна судьба Муромо-Рязанской земли до монголо-татарского нашествия. Именно на этот период падает правление князя Муромского Давыда Юрьевича, которого большинство специалистов отождествляют с Петром Муромским из «Повести…».
Стоит оценить, сколь велики черты сходства и сколь много черт различия.
Итак, что известно о князя Петре? У него был старший брат Павел, который правил Муромом до восшествия Петра на престол, притом власть перешла к Петру мирно, после кончины Павла. Затем он на время утратил княжение, однако довольно быстро вновь принял бразды правления. Сам Петр, дожив до изрядного возраста, принял монашеский постриг, а вместе с ним имя Давид. Петр почил в Муроме и там же погребен вместе с женой. Смерть его не была насильственной.
Многое в судьбе Давыда Юрьевича и Петра Муромского совпадает. У Давыда был старший брат Владимир Юрьевич, который, конечно же, во крещении мог получить имя Павел. Этот князь Владимир-Павел (?) правил до Петра с 1175 года и умер 18 декабря 1205 года[35]35
Летописец русских царей // Полное собрание русских летописей. Т. 41. С. 126.
[Закрыть]. Давыд-Петр (?) княжил после него по 1228 год[36]36
Неизвестно, когда родился Давыд Юрьевич. Обычно к державным делам князья приступали, будучи уже совершеннолетними. Несовершеннолетнего княжича отец мог отправить наместничать в подвластный ему город (конечно же, в сопровождении бояр-советников), но неизвестно, мог ли принудить к государственной работе старший брат младшего, если последний не достиг совершеннолетия. А совершеннолетие наступало в Древней Руси в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет. Первое большое военно-политическое дело, в котором участвовал Давыд Юрьевич, относится к 1185/86 году. Поэтому, скорее всего, он появился на свет не позднее 1172 года. Отец его, Юрий Владимирович, скончался в 1175 году.
[Закрыть].
Святые Петр и Феврония Муромские.
Еще один косвенный довод в пользу отождествления Давыда Юрьевича и Петра Муромского – то, что отец Давыда, Юрий Владимирович, как видно, имел к Церкви доброе отношение. Как сообщает летопись, князя погребли в храме, который был создан его же стараниями[37]37
Лаврентьевская летопись // Полное собрание русских летописей. T. 1. Стб. 366.
[Закрыть]. Детям его от отца могло передаться благочестие.
Согласно другому летописному известию, один из сыновей Давыда Юрьевича скончался в апреле 1228 года, на Святую неделю. Несколько дней спустя ушел из жизни и сам князь Муромский, «в чернецах и в схиме»[38]38
Там же. Стб. 450.
[Закрыть]. Возможно, эта летописная история содержит в себе намек на обстоятельства пострижения во иноки Петра и Февронии: если Петр – Давыд Юрьевич, то монахом он мог стать в драматический момент своей жизни, потрясенный кончиной сына[39]39
Из сыновей Давыда Юрьевича известны двое: Святослав и Юрий. Второй из них унаследовал княжение Муромское. Что же касается первого, то о нем иногда пишут как о крупном полководце: будто бы он бился с волжскими булгарами во главе большого войска в 1220/21 году. Это ошибка: русские полки тогда водил другой князь Святослав – Всеволодович, а не Давыдович. Скорее всего, именно Святослав Давыдович скончался в Муроме в 1228 году, хотя не исключено и то, что у Давыда Юрьевича был третий сын, помимо Святослава и Юрия. Ясно лишь, что к 1228 году Святослава Давыдовича не было в живых, ибо в противном случае именно он как старший брат унаследовал бы княжение. Известна также дочь Давыда Юрьевича Евдокия, жена выдающегося политического и военного деятеля, в будущем – великого князя Владимирского Святослава III Всеволодовича (после кончины почитался как святой).
[Закрыть]. Смерть отпрыска настолько расстроила его здоровье, что князь вскоре скончался, не выдержав горя.
Впрочем, нельзя забывать, что всё это – не более чем предположения.
В истории Мурома был еще один князь с этим именем – Давыд Святославич. Он сидел тут на княжении в конце XI столетия и был связан супружескими узами с некой Феодосией (похоже на Февронию…). Но он явно не подходит: Петр скончался и похоронен в Муроме, в то время как Давыд Святославич много воевал, из Мурома перешел на более почетный стол, в Смоленск, а оттуда шагнул еще выше, получив под руку Чернигов[40]40
Чернигов в XI веке считался на Руси вторым по чести княжением после Киева.
[Закрыть]. Уйдя из жизни князем Черниговским, Давыд Святославич никак не мог быть похоронен в Муроме, откуда он ушел за 30 лет до смерти.
Больше никаких Давыдов, Петров и Павлов в истории Мурома нет. Во всяком случае, имена эти не звучат в летописях, когда речь заходит о Муромской земле.
Итак, Давыда Юрьевича как будто с полным на то основанием можно считать Петром Муромским. Но есть в этой версии несколько нестыковок, заставляющих относиться к ней со скепсисом.
Во-первых, исторический муромский князь носил имя Давыд (Давид) задолго до старости и смерти. Так, летопись называет его Давыдом, сообщая, что летом 1187 года он прибыл из Мурома во Владимир на свадебные торжества: великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич отдавал замуж свою дочь Всеславу[41]41
Там же. Стб. 405.
[Закрыть]. Точно так же именуется он и в летописном известии, повествующем о поездке осенью 1196 года муромских князей во Владимир на свадьбу Константина – сына того же Всеволода[42]42
Летописец русских царей. С. 121.
[Закрыть]. Между тем Петр из «Повести…» удостоился иноческого имени лишь на старости лет, когда дела правительские его уже не касались.
Это, пожалуй, самое серьезное возражение против того, чтобы считать Давыда Юрьевича князем Петром из «Повести…».
Во-вторых, Давыд Юрьевич по образу действий совсем не похож на кроткого и мирного Петра из «Повести…».
Это князь-воитель. В некоторых случаях, допустим, он следует воле других, более значительных государей. В особенности это относится к долгому и кровавому противостоянию Владимиро-Суздальского и Рязанского княжеств.
Бок о бок со старшим братом Давыд принимал участие в большом походе коалиции князей, подчинявшейся великому князю Владимирскому Всеволоду Юрьевичу, на Рязанщину (1185/86 год). Новый большой поход против рязанцев состоялся летом – осенью 1207 года. Муромский князь Давыд привел свои полки в пункт сбора – Москву. Во время переговоров Всеволода Юрьевича с его противниками муромскому князю доверили ответственное дело дипломатического свойства: вместе с владимирским боярином Михаилом Борисовичем он обличал на переговорах вину неприятельской стороны. Позднее, когда переговоры сорвались, Давыд Юрьевич возглавлял муромский полк во время осады и взятия Пронска[43]43
Лаврентьевская летопись. Стб. 402, 430–432.
[Закрыть].
Город Пронск – богатый удел. После того как он открыл ворота владимирским и муромским ратникам, по известиям одних летописей, тамошнее княжение досталось мелкому подручнику Всеволода, князю из рязанской династии Олегу Владимировичу, а по другим – именно Давыду Муромскому. Вероятно, Олег там сидел какое-то время, но потом Всеволод убрал его оттуда и поменял на Давыда; или, быть может, княжение самого Давыда оказалось кратковременным. В любом случае Давыд сидел в Пронске недолго[44]44
Летописец русских царей. С. 127–128.
[Закрыть].
Целая коалиция рязанских князей явилась под стены Пронска с отрядом половцев и потребовала отдать город. Давыд не решился вступать в бой. Он ответил: «Братья, не я сам набился на Пронск; посадил меня здесь Всеволод; теперь город ваш, а я пойду в свою волость». Это серьезный аргумент в пользу миролюбия Давыда Юрьевича: мог ведь и запереться в Пронске, понадеявшись на силу оружия. Город славился как крепкий орешек, не столь просто его взять на щит. Но Давыд Юрьевич не пожелал драться и оставил крупный удел без боя. Так закончилось недолгое присоединение Пронска к Муромскому княжению…
