Текст книги "Рюриковичи"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

Дело в другом. Он нарушил прежнюю общественную норму и воздвиг новую, доселе небывалую на Руси.

Словно кто-то или что-то дало ему разрешение: раньше было нельзя, а теперь – можно! Словно не он первый обретал роль державного старшины в палаческом цеху…

Но если не он – кто же? Кто мог подать такой пример? В династии московских Даниловичей-Калитичей – никто. Ни один московский правитель до Ивана Грозного на подобное не решался.

Однако… пример мог возникнуть не из прошлого, а из настоящего.

Поневоле возникает почва для вопроса: а не стало ли это государево нововведение результатом западноевропейского «импорта»? Политическая культура Западной Европы XVI столетия отличалась гораздо большей жестокостью, нежели русская. Масштабное пролитие крови стало для европейцев приемлемым из-за грандиозных столкновений на религиозной почве.

Эрозия христианских ценностей, нравственное падение папства, бешеный напор гуситов, а потом и Реформация, начавшая свой разбег с Германии, резко снизили ценность человеческой жизни. Самые кровавые, самые безжалостные войны Европа вела сама с собой, внутри собственного цивилизационного организма, на почве ширящегося религиозного раскола. Как только пошатнулась добрая громада христианства, доселе оберегавшая европейский социум от падения в новое варварство, сейчас же кровь полилась гремящим потоком.

Торквемада появился на политических подмостках Европы задолго до Ивана Грозного. Аутодафе, начавшиеся в 1481 году, всего за несколько месяцев перевели из земного бытия в загробное сотни людей. В специальной литературе чаще всего фигурирует «стартовая» цифра в 298 казненных. Вполне сравнимо с 369 казненными в первые месяцы массовых репрессий при Иване IV. Вот только случилось всё это на столетие раньше, чем в России.

За десятилетие до опричнины королева Мария Тюдор принялась массами жечь протестантов на землях «просвещенной» Англии. Историки чаще всего пишут приблизительно о трехстах уморенных «за веру» в ее правление. Впрочем, подсчеты расходятся. А ведь именно в середине 1550-х между Московским государством и королевством Английским были установлены дипломатические отношения. Экспедиция Хью Уиллоуби и Ричарда Ченслора добралась до русских берегов. Торговая компания англичан быстро утвердилась в нашей столице. Москва с интересом знакомилась со свежим политическим опытом недавно обретенных союзников…

Кровопролитные войны между католиками и гугенотами во Франции начались до того, как у нас появилась опричнина. Боевые действия шли на протяжении многих лет и сопровождались характерными инцидентами, например знаменитым побоищем в Васси. Весной 1562 года герцог Франсуа Гиз, ревностный католик, подверг безжалостной резне протестантскую общину.

Расправы шведского короля Эрика XIV над собственными подданными, особенно аристократией, относятся к 1560-м годам, то есть они по времени фактически параллельны опричнине… но всё же производились чуть раньшетого самого грозненского «срыва» 1568 года. Впрочем, и у Эрика были чудесные «учителя»: в 1520 году датчане устроили в Стокгольме «кровавую баню», публично перебив сотню шведских дворян.

Вооруженные бесчинства нидерландских иконоборцев относятся к 1566 году. Накануне, так сказать… Ответные зверства герцога Альбы в тех же Нидерландах начались во второй половине 1567 года. Впритык! За годы карательной деятельности Альбы в Нидерландах список его жертв далеко превысил число казненных, известное по грозненским синодикам.

Хотелось бы подчеркнуть: ни о Варфоломеевской ночи, разом многократно превысившей сумму жертв грозненского террора, ни о «мишелядах» – массовом убиении католиков «бедными овечками» гугенотами за три года до Варфоломеевской ночи, здесь не говорится. И то и другое произошло после того, как в Московском государстве начались массовые репрессии. Но как много иных примеров большой крови, пролитой в Европе доопричнины! И далеко не все они приводятся, список выглядел бы слишком громоздко. Варфоломеевская ночь не понадобилась России в качестве дурного примера. Другого просвещенного душегубства хватило с избытком.

О, у государя Ивана Васильевича были отличные «наставники». Российская дипломатия, связывавшая царский престол с множеством престолов европейских, приносила Ивану IV ценные сведения о тамошних политических «новинках».

Похоже, Западная Европа вознамерилась преподнести Европе Восточной урок: убивайте! Убивайте больше! Зачищайте так, чтобы больше ничто не зашевелилось на этом месте! Не стесняйтесь количеством жертв! Забудьте о заповеди «Не убий!». Преодолейте ее в себе! Бог потом разберется, были среди пострадавших невиновные или нет.

И у нас, в России, этот урок был, по всей видимости, воспринят как руководство к действию. Русская политическая культура оказалась инфицированной. Вирус массовых казней вошел в нее, и до сих пор непонятно, как от него избавиться. Если Московское государство, с легкой руки первого русского царя, действительно заимствовало практику массовых политических репрессий у Европы, то это был опыт, требовавшийся Русской цивилизации меньше всего.

Ясно, что опричная реформа стоила стране чрезвычайно дорого. Гораздо сложнее вопрос: достигла ли она своих целей в той сфере, которая ее породила, – военной? К чему она привела и, главное, дала ли она России желанный успех в борьбе за Ливонию?

Прежде всего, произошел «перебор» основного состава высших воевод. И в годы опричнины, и после ее отмены московская армия регулярно совершала крупные операции – главным образом наступательные на западе и северо-западе, а также оборонительные на юге. Всякий раз с началом новой операции требовалось поставить с десяток и более воевод в полки. Их, разумеется, назначали: имена этих людей дошли до нас в официальных документах – «разрядах». И если анализировать их социальный состав, то выяснится, что в подавляющем большинстве случаев это были всё те же служилые аристократы. Провинциальных дворян в командирский корпус добавилось совсем немного. Дворян московских – тоже не столь уж большое количество. Художественная литература многим привила неадекватное восприятие военной стороны опричнины: царь будто бы дал возможность представителям низшей ступени в иерархии военно-служилого класса проявить себя на воеводских должностях. Энергичные дворяне будто бы заменили в полках «ленивых богатин», жирных бояр! Да ничего подобного. Правда состоит в том, что русское армейское командование в опричные и постопричные годы стало лишь несколько менее аристократичным – за счет включения в него нескольких родов второстепенной знати и нескольких дворянских. Опричное войско представляло собой ударные отряды из поместной конницы, одновременно служившей для охраны государевой особы и для участия в обычных боевых действиях. Нет сведений, что на уровне тактики, вооружения, походного снаряжения опричная армия сколько-нибудь отличалась от земской.

Но она управлялась по-другому, и в этом всё дело.

Русская военная система, унаследованная государем Иваном IV от своего отца Василия III и деда Ивана III, имела исключительно сложное устройство. Высшие воеводские посты могли занимать лишь знатнейшие люди, и государь был очень ограничен в выборе этих людей. Фактически он не имел власти самостоятельно определить кадры «генералитета». Только когда прежний, аристократический «генералитет» проявил явную слабость на театре военных действий, царь, наконец, начинает свой «исторический эксперимент»: вырывает из страны и военно-служилого сословия фрагмент, чтобы в рамках этого фрагмента создать более простую, более управляемую и в конечном итоге более эффективную систему. Набирает для нее людей, не имеющих столь высокого социального статуса, а значит, по идее, в большей степени зависимых от престола. Наделяет себя неограниченной властью над этим войском, а само войско – неограниченной властью над страной.

Система действительно оказалась намного проще предыдущей, сохраненной в земщине. Да и более управляемой, хотя и не настолько, насколько рассчитывал Иван IV. Но только – вот беда! – эффективность ее оказалась невелика. За опричными боевыми формированиями числится только одна самостоятельная, вне взаимодействия с земскими войсками, победа над неприятелем: в 1570 году великий полководец князь Д. И. Хворостинин разгромил крымцев под Зарайском.

Опричное войско годилось для охранных целей и было незаменимым инструментом репрессий. Но в войнах с Крымом, Швецией и Речью Посполитой оно оказалось слабым подспорьем.

Летом 1570 года русское войско, усиленное отрядами ливонского короля Магнуса, союзника Ивана IV, осадило Таллин (Ревель). В распоряжении воевод имелись отличная артиллерия и значительные по численности полки. Однако город оказывал упорное сопротивление. Через два месяца после начала осады из России подошло подкрепление – опричный корпус. Его присутствие в осаждающей армии дало эффект, прямо противоположный ожидавшемуся. В хронике таллинского пастора Бальтазара Рюссова, в частности, сообщается: «Этот отряд гораздо ужаснее и сильнее свирепствовал, чем предыдущие, убивая, грабя и сжигая. Они бесчеловечно умертвили много дворян и простого народу». В итоге решимость защитников города возросла, а мирные переговоры потеряли всякий смысл. Проведя всю зиму под стенами неприступной крепости, русские полки в марте 1571 года оказались вынуждены отступить. Воеводы, виновные в срыве Ревельской операции, под арестом отправились в Москву. Тогда же немец-опричник Таубе пытается поднять мятеж в Юрьеве-Ливонском.

Еще хуже складывались дела на южном фронте.

Весной 1571 года Девлет-Гирей явился на южные «украины» Московского государства с большим войском и полный решимости разорить страну, а еще того лучше – погубить ее. Москва равноценных сил выставить в поле не могла: значительная часть русских войск вела наступление в Ливонии, да и после многолетней войны на два фронта полки Ивана IV поредели. Более того, действия наличных сил трудно было скоординировать: командование делилось на опричное и земское.

С русской стороны к татарам перебежали дети боярские, напуганные размахом опричных репрессий. И один из перебежчиков показал крымцам дорогу в обход оборонительных позиций русской армии. Другой сообщил, сколь малы силы, противостоящие хану. Девлет-Гирей перешел Оку вброд и, сбивая наши заслоны, устремился к Москве. Опричным отрядам не удалось затормозить его наступление.

Царь с частью опричного корпуса отступил к Москве, оттуда к Александровской слободе и далее в Ростов. В ту несчастную весну всё шло неудачно, не по плану, и ничего не работало. К тому же Московское государство было ослаблено: страну терзало моровое поветрие, два года засухи привели к массовому голоду. Людей, которых можно было поставить в строй, катастрофически не хватало.

Иван Васильевич испытал настоящее потрясение. В 1552 году под Казанью он боялся по милости собственных воевод попасть к неприятелю в руки. Теперь старые его страхи ожили и материализовались. Неожиданно для Ивана IV татары оказались в непосредственной близости от его ставки. Никто не привел государю «языка». Никто не позаботился о ведении сторожевой службы. Опричные воеводы отступали мимо царя с полками в растерянности, не зная, что предпринять. Иван IV опасался даже, как бы кто-нибудь не взял его коня под уздцы и не привел бы к Девлет-Гирею. Отступление казалось государю меньшей из бед. Так поступали многие князья Московского дома, застигнутые татарским набегом врасплох. Иван Васильевич увел с собой значительную часть опричного корпуса.

Совместно с другой его частью земские воеводы попытались организовать оборону столицы. Им удалось собрать полки под Москвой незадолго до подхода Девлет-Гирея. Во главе земской рати стояли опытные и храбрые военачальники: князь Иван Дмитриевич Вельский (старший из воевод), князь Иван Федорович Мстиславский и князь Михаил Иванович Воротынский. Частью опричного корпуса, оставленной для защиты столицы, руководил князь Василий Иванович Темкин. Казалось, положение города не безнадежно. Вельский ударил на татар и, видимо, добился успеха. К сожалению, во время этой атаки главнокомандующий получил ранение. Он был отвезен на свой двор. Его отсутствие внесло дезорганизацию в действия обороняющихся.

Не умея взять город, Девлет-Гирей велел запалить его. Он намеревался разграбить всё, что не смогут защитить русские воеводы, занятые тушением пожара. Татары подожгли сначала пригороды, а на следующий день – московские посады. Пожар обернулся огненной бурей, настоящим бедствием. Результат превзошел все ожидания хана. Огонь стремительно и неотвратимо убивал город. Земские ратники оставались в Москве. Не покидая позиций, они перемогались с крымцами посреди пылающих улиц. Тогда погибли боярин Михаил Иванович Вороной-Волынский и раненый князь Вельский, а также множество наших воинов. Девлет-Гирей так и не смог занять город. Ужаснувшись зрелищу разбушевавшейся стихии, понеся значительные потери, татары отошли прочь, прихватив с собой трофеи и полон. К тому времени в русской столице армии уже не было – лишь несколько сотен чудом уцелевших детей боярских…

Небольшой полк Воротынского стоял на отшибе и уцелел. Князь преследовал крымцев, однако по малолюдству своего отряда не сумел отбить пленников. Орда ушла, по дороге разорив Рязанщину.

У нас нет надежных данных ни о населении Москвы в XVI столетии, ни о потерях, нанесенных русской столице в несчастный год Девлет-Гиреева нашествия. Но записки иностранцев, побывавших в Москве тогда или несколькими годами позднее, дают общее представление о масштабах катастрофы.

Генрих Штаден, современник событий, офицер опричного войска, скорее всего, оказался в сожженной Москве вскоре после отхода Девлет-Гирея. Он, в частности, пишет: «…за шесть часов выгорели начисто и город, и Кремль, и Опричный двор, и слободы. Была такая великая напасть, что никто не мог ее избегнуть!.. Колокола, висевшие на колокольне посреди Кремля, упали на землю и некоторые разбились… Башни или цитадели, где лежало пороховое зелье, взорвались от пожара – с теми, кто был в погребах; в дыму задохнулось много татар, которые грабили монастыри и церкви вне Кремля, в опричнине и земщине… Татарский царь Девлет-Гирей повернул обратно в Крым с сотнями тысяч пленников и положил в пусте у великого князя всю Рязанскую землю».

Антонио Поссевино, папский посол, побывавший в России в 1581–1582 годах, слышал о былом величии Москвы: «Конечно, и при нынешнем государе Москва была более благочестива и многочисленна, но в 70-м году нынешнего века она была сожжена татарами (на самом деле в 1571-м. – Д. В.), большая часть жителей погибла при пожаре, и всё было сведено к более тесным границам. Сохранились следы более обширной территории в окружности, так что там, где было 8 или, может быть, 9 миль, теперь насчитывается уже едва 5 миль».

С мая 1571 года опричная армия больше не выходит в поле как самостоятельная сила. Опричные воеводы всё еще служат по спискам, отдельным от земских. Но на должности в крепостных гарнизонах и действующей армии они ставятся вместе с земскими военачальниками. Раздельное командование исчезает. Фактически начинается демонтаж опричнины, и прежде всего «разбирают» ее военную организацию. Кое-кто из опричных воевод, виновных в майской катастрофе, взошел на плаху.

Девлет-Гирея ждали и готовились к новому вторжению. Иван IV готов был поступиться Астраханью и дать хану значительные «поминки», то есть фактически дань. Однако хан, почувствовавший запах победы, требовал, помимо Астрахани, еще и Казанских земель, в противном случае был настроен разорить всё Московское государство.

Побережье Оки по приказу царя укреплялось. Весной в Коломне прошел смотр полков. Опричные и земские отряды объединялись под общим командованием нелюбимого государем князя Михаила Ивановича Воротынского. Опытный и храбрый человек, он являлся идеальным главнокомандующим русским югом: отлично знал все особенности обороны «на берегу» и даже составил нечто вроде устава пограничной службы. Князь Воротынский отличился еще под Казанью в 1552 году, а полки начал водить и того раньше. Видимо, его назначение стало для Ивана Васильевича вынужденной мерой, зато для дела – наилучшим выбором.

У Воротынского под командой оказался сильный воеводский состав: Иван Васильевич Шереметев-Меньшой, князь Никита Романович Одоевский и особенно второй воевода в передовом полку князь Дмитрий Иванович Хворостинин. С русскими полками вышел также отряд иностранных наемников под командой Юрия Францбека.

В июле 1572 года Девлет-Гирей появился в Поочье. Армия крымского хана по разным оценкам насчитывала от 40 до 100 тысяч воинов. По подсчетам Р. Г. Скрынникова, русские воеводы могли противопоставить интервентам не более 30 тысяч бойцов, но доказательно можно говорить лишь о 20 тысячах с небольшим.

Еще одного удара, подобного прошлогоднему, вероятно, могло бы хватить для полного государственного крушения России. За этим могли последовать разделение страны и низведение ее остатков до роли третьего плана в политическом театре Восточной Европы. Татарское вторжение 1572 года угрожало повтором Батыева разорения.

Сначала крымцев счастливо отбили от переправ через Оку. Но потом им всё же удалось перейти реку вброд недалеко от Серпухова, уничтожив сторожевой отряд. Русские заслоны не могли сдержать наступление татар, устремившихся к Москве. У воеводы Федора Васильевича Шереметева не выдержали нервы, и он бежал с поля боя, бросив оружие… Но крымцев неутомимо преследовал князь Дмитрий Хворостинин, выбирая удобный момент для удара. Наконец он напал на арьергард Девлет-Гирея и рассеял его. Хану пришлось приостановить движение к Москве, вступить в бой с полком Хворостинина, а в это время князь Воротынский развернул полевой «гуляй-город» – передвижную крепость из деревянных щитов на возах.

Основные силы армии Воротынского расположились в районе села Молоди. Первый татарский приступ был отбит огнем из орудий и пищалей. Теперь судьба сражения, Москвы и всей державы должна была решиться на поле у «гуляй-города». В течение нескольких дней, то устраивая передышки, то вновь тараня русские позиции, крымцы с остервенением штурмовали нашу крепость. Атакующие несли колоссальные потери от огня государевых ратников, однако их решимость победить не ослабевала.

В русском лагере не хватало воды и пищи. Тем не менее очередная попытка штурмовать «гуляй-город» встретила мощный контрудар. В завязавшемся бою татар опять отбросили, положив нескольких военачальников. Девлет-Гирей получил известие о движении крупных сил на подмогу князю Воротынскому. По всей видимости, русское командование подкинуло «фальшивую грамоту» – никаких резервов для спасения Москвы не было. Всё, что можно, заранее стянули под команду Воротынского. Однако крымский хан мог этого и не знать. Угроза нового большого сражения, видимо, подтолкнула его к назревшему решению: отступать…

Так была спасена страна.

Государь Иван Васильевич вплоть до полного отражения крымцев сидел в Новгороде Великом, пережидая бурю. Затяжной характер боев на юге, недостаток сил и, напротив, удачный пример сотрудничества опричных воевод с земскими показывали со всей очевидностью: опричнина как военная система бессмысленна и опасна. Ее эффективность оказалась иллюзорной, зато вред – явным. Это, по всей видимости, нетрудно было понять хоть в Москве, хоть в Новгороде – по отчетам воевод.

Армия, жестко разделенная на опричные и земские полки, в 1571 году потерпела страшное поражение. Армия, собранная воедино, без различия служебной принадлежности, одержала спасительную для России победу у Молодей.

Опричнина, любимое детище царя, оказалась бессильной и небоеспособной как на полях сражений в Ливонии, так и в генеральном столкновении с крымцами. Столько расходов, столько крови, столько социального напряжения, а система, созданная в результате всех этих усилий, в решающий час не сработала.

Итог: опричнина была в 1572 году полностью отменена, особая опричная Боярская дума расформирована. И даже само слово «опричнина» оказалось под запретом. Это произошло осенью, скорее всего, в сентябре.

Большинство историков грозненской эпохи сходятся на том, что главным поводом для отказа от нее стали военные события 1571–1572 годов. Автору этих строк остается лишь присоединиться к сему здравому мнению: война породила опричные порядки, война же их и дискредитировала.

«Когда эта игра была кончена, – пишет Штаден, – все вотчины были возвращены земским, так как они выходили против крымского царя. Великий князь долее не мог без них обходиться.Опричникам должны были быть розданы взамен этого другие поместья». Курсивом здесь выделено главное: без собственной знати, организованной именно так, как сложилось еще при Василии III, Иван Васильевич обходиться не мог. Ему оставалось только признать это.

Привела ли опричнина к серьезным изменениям в социально-политической жизни Московского государства? Нет. Система чрезвычайных мер, вызванных противоборством царя и высших родов титулованной аристократии, разожженная нуждами войны, проводилась в жизнь непродуманно, драконовскими способами. Большой кровью приправленная, на ходу перекраиваемая опричная реформа была попыткой переделать многое. Отступив от первоначальных своих замыслов сначала в 1570-м, затем в 1571-м, а окончательно в 1572 году, Иван Васильевич кое-что сохранил за собой; это «кое-что» продержалось не далее середины 1580-х. И даже укрепление единодержавия и царского самовластия, достигнутое в результате опричнины, не столь уж очевидно. Личная власть Ивана Грозного – да, укрепилась несомненно, если сравнивать с 1540—1550-ми годами. Но увеличилось ли поле власти для его преемников на русском престоле? Прямых доказательств этому не видно.

В 1575 году произошло странное событие, которое многими исследователями трактовалось как рецидив опричнины. Иван Васильевич вновь выкроил себе особый удел в тверских землях и возвел на русский престол крещеного татарского царевича Семиона Бекбулатовича, даровав ему титул великого князя Московского. Номинально правил Семион Бекбулатович, от его имени составлялись жалованные грамоты и указы, а истинный государь отправлял на имя «великого князя Московского» челобитные, написанные в юродском стиле и содержавшие пожелания-инструкции. Соловецкий летописец дает краткое описание того странного времени: «Государь царь на Московское великое княжество на государьство посадил великого князя Семиона Бекбулатовича, а сам государь пошел „на берег“ на службу и стоял все лето в Колуги. А был на великом княжении год неполон. И после того пожаловал его царь и государь великий князь Иван Васильевич всея Русии на великое княжение на Тверь, а сам государь опять сел на царство на Московское». Реальной власти у Семиона Бекбулатовича оказалось совсем немного, монеты с его именем не выпускались, иностранные дипломаты переговоров с ним не вели, в разряды его имя не вошло, сокровищница и царские инсигнии оставались под контролем Ивана IV.

Историки выдвинули множество версий, чтобы объяснить столь странный шаг московского государя. В настоящее время наиболее вероятной справедливо считается та, которая опирается на фразу Пискаревского летописца о неких «волхвах» (астрологах), предсказавших на тот год кончину «московскому царю». Страх государя перед изменой подстегивался действительным заговором «сорока дворян», о котором сообщает имперский дипломат Даниил Принс из Бухау.

Всякий социальный эксперимент и всякий поворот на попятный имеют свою цену. В военном отношении это означало следующее: после опричнины и нашествий Девлет-Гирея, в середине 1570-х, Россия уже не располагала ни достаточным количеством воинов, ни экономическими ресурсами, потребными для ведения войны на нескольких фронтах сразу. Груз колоссальных военных предприятий страна выносила с большим трудом.

Во второй половине 1570-х воеводы, не боясь царского гнева, угрожавшего опалой, ссылкой и казнью, отказывались решать боевые задачи. В Москву летели доклады: сил явно не хватает! Гарнизоны самовольно покидали крепости. Дети боярские бежали из полков.

Ливонская война стала одновременно делом чести и идеей фикс Ивана Васильевича.

В 1570-х царь пытался добиться перелома личным участием в боевых действиях. Это вновь показывает, что, несмотря на изменчивый, неровный нрав и впечатлительный характер, государь не был тем фатальным трусом, каким его порой изображают. Вообще идея была плодотворной: когда сам царь возглавлял войска, отправляясь в поход, московской армии сопутствовала удача; воеводы проявляли чудеса храбрости и рвения – то ли от страха перед крутым нравом царя, то ли исполнившись уверенности в успехе кампании. Да и тактиком Иван Васильевич проявил себя недюжинным.

В 1572 году он возглавил зимний поход на Ливонию, в результате которого была взята Пайда (Вайссенштайн). При штурме крепости 1 января 1573 года «на пролом» были расписаны виднейшие опричники «первого призыва». Среди них Михаил Андреевич Безнин, Роман Васильевич Алферьев, Василий Григорьевич Грязной. Тогда же погиб главный «фаворит» государя Григорий Лукьянович Скуратов-Вельский по прозвищу Малюта. Царь, видимо, хотел приучить старых своих любимцев к новому положению: мол, будете служить как все, а если надо, жизнь ставить на кон тоже придется на общих основаниях. Удачным продолжением взятия Пайды стал поход объединенной армии Магнуса Ливонского и русского корпуса H. Р. Юрьева на Каркус. Эта крепость также пала. Русские воеводы предприняли в середине 1570-х несколько удачных экспедиций на этом фронте, действуя сравнительно небольшими силами. В 1575 году H. Р. Юрьеву удалось взять Пернов, правда, положив немало своих бойцов при штурме. В 1576 году капитулировали порт Гапсаль, города Коловерь, Лиговерь и Падца. Таким образом, наши армии медленно, но верно выталкивали шведов из Ливонии.

Но такие стратегически важные пункты, как Рига, Таллин, Венден, стояли крепко. Очередная попытка взять Таллин провалилась весной 1577 года.

Вероятно, именно последняя неудача вызвала у Ивана Васильевича желание вновь самому взяться за Ливонский театр военных действий и исправить создавшуюся ситуацию. Летом 1577 года он выступил с большой армией в Южную Ливонию. Малочисленные польско-литовские гарнизоны были не способны противопоставить русской мощи эффективную оборону. Где-то добрыми обещаниями, а где-то силой русские войска установили контроль над тремя десятками городов и замков, в том числе Режицей, Чествином и Вольмаром. Но жестокость по отношению к тем, кто защищался с оружием в руках, настроила местное население неблагожелательно к новым властям. Да и переход земельных владений к русским помещикам не улучшил отношений. С самого начала Ливонской войны местные жители, по большей части, находили мало поводов радоваться русскому завоеванию и поддерживать наши армии; теперь они получили еще несколько весомых аргументов в пользу мятежа.

По окончании похода государь Иван Васильевич написал горделивое письмо князю Курбскому: «Вы ведь говорили: „Нет людей на Руси, некому обороняться“, – а ныне вас нет; кто же нынче завоевывает претвердые германские крепости? Это сила животворящего креста, победившая Амалика и Максентия, завоевывает крепости. Не дожидаются бранного боя германские города, но склоняют головы свои перед силой животворящего креста! А где случайно за грехи наши явления животворящего креста не было, там бой был. Много всяких людей отпущено [из плена]: спроси их, узнаешь… Писал ты нам, вспоминая свои обиды, что мы тебя в дальноконные города как бы в наказание посылали, – так теперь мы со своими сединами и дальше твоих дальноконных городов, слава Богу, прошли и ногами коней наших прошли по всем вашим дорогам – из Литвы и в Литву, и пешими ходили, и воду во всех тех местах пили, – теперь уж Литва не посмеет говорить, что не везде ноги наших коней были. И туда, где ты надеялся от всех своих трудов успокоиться, в Вольмер, на покой твой привел нас Бог: настигли тебя, и ты еще дальноконнее поехал…»

Другие изменники московские, активно помогавшие неприятелю, – Тимофей Тетерин да прежние государевы опричники Таубе и Крузе, – получили еще более издевательские письма.

Гетман Ходкевич удостоился послания, равнозначного фамильярному похлопыванию по плечу. Общий смысл его: не стоит расстраиваться, убытка никакого операция московских войск не нанесла (читай: поскольку вся занятая территория всё равно не принадлежит Речи Посполитой), да и пора бы начать переговоры «…о покое християнском».

Польского короля Стефана Батория царь ставил в известность о результатах своего похода и призывал «досаду отложить», поскольку не при нем эта война началась, да и всё происходящее на ливонских землях – не его, Батория, дело. Иван Васильевич со вкусом объясняет королю, какие политические действия тому «непригоже» предпринимать. Царь не видит в нем противника, достойного серьезного отношения. Он не столько просит Стефана Батория о начале мирных переговоров, сколько повелевает ему, «не мешкая», прислать послов.

Но стратегически итоги масштабного вторжения в Ливонию оказались ничтожными. Пик успехов русского оружия в этой войне был пройден пятнадцатью годами ранее, после взятия Полоцка. Формально в 1577 году под контролем у московского государя оказалась значительно большая территория, нежели в 1563-м. Но, во-первых, после катастрофы 1571 года любая компенсация на Западе представляется далеко не достаточной. Во-вторых, все занятые города оптом не стоили одного Полоцка с прилегающими землями. В-третьих, внутренние области России к тому времени пришли в такое состояние, когда любую наступательную войну необходимо было прекратить, поскольку экономический и демографический потенциал истощился до крайности. Наконец, в-четвертых, последние завоевания оказались непрочными: недоставало сил, чтобы их удержать. Вскоре после того как русская армия покинула занятые ею земли, неприятель с легкостью отбил несколько городов. Победы 1577 года рухнули как карточный домик от первого же дуновения войны…

На исходе 1578 года русские войска терпят серьезное поражение под Венденом. Этот неуспех открывает страницу больших неудач, отступления и позора, затянувшуюся до 1581 года.

В 1579 году польский король Стефан Баторий, блестящий полководец, берет Полоцк, затем важную крепость Сокол, где были сконцентрированы крупные силы русских, а также ряд других укрепленных пунктов. В Соколе наемники из армии Стефана Батория учинили такую резню, что даже не смогли остановиться, перебив всех живых русских, и принялись с остервенением кромсать трупы. Затем поляки взяли Великие Луки и учинили там жесточайший разгром, вполне достойный опричного террора в самые худшие его периоды. Была захвачена мощная крепость Заволочье, пали Невель, Велиж, Холм и Старая Русса. Наши корпуса разбиты под Торопцом и у той же Старой Руссы. Вражеские отряды разоряют ржевские и зубцовские места в сердце Тверской земли и почти доходят до новой резиденции Ивана Васильевича в Старице.