Текст книги "Царь Федор Алексеевич, или Бедный отрок"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Второеследствие прямо связано с содержанием указа от 22 октября. Через два месяца, 19 декабря, вышел новый царский указ о придворном платье. Он развивал и, отчасти, исправлял предыдущий. Государь утверждал ферязи в качестве парадной «дворовой» одежды для всех, не исключая бояр и прочих думных чинов. Об охабнях, позволенных кому-либо, уже и речи нет. Унификация коснулась и величайших аристократов.

Об «убытках» служилых людей нет ни слова. Напротив, новым указом они вводились в большие расходы. Всем чинам – от боярина сверху и московского дворянина и дьяка снизу – предписывалось завести по три (!) богато оформленных ферязи.

«Золотая» (парчовая) ферязь предназначалась для дня «Новолетия» (1 сентября), на Рождество Христово, Пасху, Богоявление, Благовещение, Троицын день, праздник Входа Господня в Иерусалим, на именины царя с царицею (дни поминовения святого Феодора Стратилата и мученицы Агафьи), на Спаса Нерукотворного, в день Успения Богородицы и день Ризы Господней.

«Бархатная» ферязь – для большинства богородичных праздников, на Воздвижение, на Сретение и Преображение Христово, на Святую неделю, в дни поминовения «нарочитых» святых и некоторые другие праздники.

«Объяринная» [144]144
  Объяриновый или объяринный – сшитый из шелковой ткани (муара) с золотыми или серебряными узорами.


[Закрыть]ферязь – на дни поминовения других «нарочитых» святых, по воскресеньям от Рождества Христова до Богоявления, а также на повечерия этих двух праздников [145]145
  Там же. С. 377.


[Закрыть].

Новый указ, думается, был довольно неудобен для служильцев государева двора. Дело не только в расходах. Из персон, которые имели право одеться согласно собственному вкусу и средствам, разных по характерам и приоритетам, они превращались в монолитную массу.

Конечно, царь желал меньшей пестроты и большего «благолепия» для своего двора. Но… уж очень сильно эти его дотошные инструкции напоминают игру в солдатики. «Наденем-ка на них одинаковые мундиры!» – как будто звучит монарший голос.

КОНЕЦ МЕСТНИЧЕСТВА

Самая крупная реформа Федора Алексеевича, реформа, глубоко и масштабно изменившая русское общество, – отмена местничества.

Судьбы тысяч людей оказались задеты ею. Древние устои, руководившие жизнью русского дворянства, расточились.

Это не игры с охабнями и ферязями. Это на порядок более значительное державное преобразование.

И если иные нововведения государя могут оцениваться по-разному, то уничтожение местнических порядков до сих пор получало и получает безусловно положительную оценку. Обычай одряхлевший, агонизирующий и вместе с тем сковывающий государственную инициативу, приносящий страшный ущерб на ратном поле, следовало отменить. Та решительность, с которой Федор Алексеевич совершил эту государственную работу, заслуживает уважения.

* * *

Прежде всего: что современный образованный человек знает о местничестве?

Как правило, до крайности мало. Да и то знание о местничестве, которое все-таки получило распространение в обществе, чаще всего имеет весьма искаженный характер.

Существует абсолютно неверный стереотип, согласно которому местничество – пустая игра спесивых вельмож. Будто бы местнические споры и тяжбы лишь отнимали у них время, необходимое для полезной государству деятельности. Будто бы местничество – нелепый плод «кондовой толстозадой» Руси, не сумевшей достойным образом организовать жизнь высших сословий. И ничего, кроме вреда, от него не происходило, да и в принципе происходить не могло.

Конечно, на первый взгляд может показаться глупым и даже неприличным поведение военачальников, отказывающихся идти в поход под началом недостаточно знатного воеводы.

Ссора из-за того, кому первым вступать в сдавшуюся крепость, чье происхождение дает на это больше прав, выглядит в глазах нашего современника просто смехотворной. Конфликт на почве высчитывания степеней знатности, который в итоге сорвал боевую операцию и даже привел к поражению от неприятеля, действующего быстрее и слаженнее, чем рассорившиеся русские полководцы, вызывает осуждение. И, несомненно, с колокольни XXI века трудно одобрить ситуацию, когда более знатный человек ставится выше, чем более одаренный или же более заслуженный.

Всё это так. Но это лишь внешние проявления чрезвычайно сложного социального механизма. Притом действительный вред они наносили довольно редко. Российское государство выработало множество способов, работающих на его уменьшение или же полное снятие. Разумеется, время от времени такое случалось, находило отражение в летописях и документах, а впоследствии поражало потомков. Им невдомек было, почему при таких «рисках» русское общество цеплялось за местничество, а Русское государство долгое время не решалось его ликвидировать.

В одной ли косности тут дело? В одном ли консерватизме?

Если ко второй половине XVII века местническая традиция превратилась в тормоз для многих добрых начинаний, то прежде оно приносило огромную пользу. Столь значительную, что его следовало бы считать гениальным плодом социального творчества русского народа.

Рассказ о том, в чем состояла великая польза местничества и почему в конце концов его все же пришлось отменить, надо начать издалека.

Еще в середине XV века Московского государства не существовало. Вместо него на необозримых пространствах раскинулось несколько независимых держав: великое княжество Московское, великое княжество Тверское, великое княжество Литовское (куда входила добрая половина Руси), княжество Рязанское, княжество Ярославское, Псковская вечевая республика, «Господин Великий Новгород» и несколько менее значительных государств. Они воевали друг с другом, имели собственные законы, управлялись собственными государями или выборными аристократическими администрациями, чеканили собственную монету.

Прошло несколько десятилетий.

К 1521 году изо всех этих государств осталось только два: Московская держава и Великое княжество Литовское. Москва подчинила себе всех остальных и отвоевала себе у Литвы значительную часть ее владений. На месте политического крошева, великой пестроты появилась Россия – единая централизованная монархия.

Но объединение множества земель поставило задачу создать гибкую и быстродействующую систему управления ими. А откуда взять кадры для столь масштабной машины? Прежде всего, использовать те знатные роды, которые издревле поставляли военачальников и администраторов.

Некоторые княжеские династии не могли примириться с властью Москвы. Их представителям оставалось либо погибнуть, либо, оставив свои земли, эмигрировать. Но подавляющее большинство княжеских и боярских родов предпочло перейти на московскую службу. Более того, многие великие роды, сочтя службу на московского государя делом почетным и доходным, желая его защиты и покровительства, сами, добровольно переходили под руку Москвы. Так в Москве появились целые фамилии Ярославских, Суздальских (Шуйских), Ростовских, Белозерских, Верховских, Тверских и других пришлых князей – как Рюриковичей, так и Гедиминовичей [146]146
  Гедиминович– князь, принадлежащий роду великого князя Литовского Гедимина.


[Закрыть]. Помимо титулованной знати к новой русской столице стекалась и нетитулованная: боярство рязанское, тверское…

Между тем на Москве уже обосновалось множество старинных родов собственного боярства. Они служили династии Даниловичей [147]147
  Династия московских князей Рюриковичей основана князем Даниилом Александровичем, по нему и называется «Даниловичами». Реже ее именуют по прозвищу другого московского князя, Ивана Калиты, – династией «Калитичей».


[Закрыть]на протяжении полутора, а то и двух веков. Вместе с ними на высокое положение претендовала родня великого князя – его братья, племянники, дядья, занимавшие богатые «удельные» престолы на землях Московского княжества.

В итоге Москва оказалась до отказа наполнена высокородными аристократами – как своими, так и явившимися с разных концов страны.

Это было одновременно и очень ценное и очень беспокойное приобретение для ее монархов. С одной стороны, в их распоряжении оказалось колоссальное количество людей, с детства обучавшихся двум искусствам: водить полки и управлять землей. «Мужей брани и совета» можно было щедрой рукой черпать из неиссякаемого запаса и расставлять на ключевые должности «от Москвы до самых до окраин».

Однако многие из них еще очень хорошо помнили те славные времена, когда их отцы или деды являлись самостоятельными правителями. Объявляли войны, заключали договоры, вводили новые законы, ставили на монетах свои имена. Сила многочисленных князей и бояр, пришедших на московскую службу, поддерживалась богатым землевладением. Для XVI века совсем не редкость, когда человек княжеского и даже боярского рода владеет городом или несколькими городами. А уж частновладельческая область, состоящая из множества богатых сел, – дело почти рядовое.

Все это шумное, горделивое, воинственное собрание людей богатых, знатных, владеющих навыками войны и правления, следовало не только рационально использовать на благо страны, но также удерживать от двух крайне опасных действий. Во-первых, от интриг и заговоров против самого государя московского. Во-вторых, от междоусобных конфликтов. Последние могли обойтись чрезвычайно дорого.

Столкновение между аристократами, которые имели возможность поставить в строй по нескольку десятков, а то и сотен хорошо вооруженных бойцов, представляет собой миниатюрную войну. А если они начнут сбиваться в коалиции, то из миниатюрной война быстро перейдет в полномасштабную.

Великие князья московские располагали целым набором способов, как избавиться от подобных опасностей. Они могли использовать вооруженную силу, суд или же составлять собственные коалиции, превосходящие по мощи любые союзы их подданных. Но предпочитали более тонкий подход.

А именно – всеобъемлющую систему «гарантий». Ведь местничество и представляет собой, по сути, именно систему «гарантий».

Всякий знатный род, заняв когда-то высокое положение при дворе государя московского, послужив ему на войне или в управлении городами, областями, ведомствами, мог рассчитывать на столь же высокие назначения в будущем. Такова глубинная сущность местничества: 70—100 родов, добившихся высокого статуса в конце XV – первой половине XVI века, закрепляли за собой этот статус на много поколений вперед. Время шло, а им по-прежнему давали солидные должности, их жаловали землями, они находились, как тогда говорили, «у государя в приближении». Принадлежность к такому роду, то есть «высокая кровь», обеспечивала превосходные стартовые позиции. Молодой человек, придя на службу, знал: если он не окажется совершенным глупцом или трусом, если он не заработает монаршую опалу «изменными делами», то войдет, как и его предки, в «обойму» великих людей царства.

Пробиться в число таких семейств, иначе говоря, в состав «служилой аристократии», уже при Василии III (1505—1533) стало очень сложным делом. Почти невозможным. Время от времени монарх вводил в свое окружение того или иного «фаворита», языком Московского государства – «временного человека». Такой временщик мог прослыть даровитым служильцем, но уступать в родовитости представителям семейств, которые давно закрепились у подножия трона. И, скорее всего, ему не удалось бы «втащить» вместе с собою наверх и все свое семейство. Разве что благодаря особенной милости государевой или же исключительно выигрышной брачной комбинации. Круг «служилой аристократии» русской обновлялся редко и незначительно. Великий князь, а потом и царь московский оказался ограничен в выборе родов, из которых он мог брать «кадры» для ключевых постов – как в армии, так и в государственном аппарате.

Более того, сама «обойма» оказалась четко расписанной по «слоям». На что мог претендовать, допустим, выходец из князей Мстиславских, было закрыто для представителя боярского рода Бутурлиных, пусть «честного» и влиятельного. А на ступеньку, занятую Бутурлиными, не смели претендовать Годуновы, Пушкины или же князья Вяземские, находившиеся в шаге от «вылета» из «обоймы». Зато на тех же Пушкиных, Годуновых и Вяземских с завистью смотрела многотысячная масса неродовитого московского и провинциального дворянства, для коего дороги в этот слой просто не существовало. И передвинуться с уровня на уровень внутри аристократического круга было очень трудно. «Прорваться» мог человек, оказавший престолу услуги исключительной ценности. Например, гениальный полководец князь Дмитрий Хворостинин или вождь земского ополчения князь Дмитрий Пожарский.

Даже когда царь Иван Грозный попытался возвысить «худородных» опричных «выдвиженцев», он не сумел до конца преодолеть сопротивление «системы». На некоторые посты даже он, гроза русской знати, не мог поставить незнатного парвеню… А после кончины государя Ивана Васильевича подавляющее большинство тех самых «выдвиженцев» утратили свои позиции, роды их не удержались наверху…

Парадоксально, но факт: казнить тех, кого считал «изменниками», отбирать у них земли, налагать опалы Иван Грозный мог, а вот лишить их родовой чести – нет. А значит, не мог произвольно выбросить их семейства из аристократического круга, лишить новые поколения гарантий на высокое положение при дворе.

Эта система давала нашей аристократии очень многое. Прежде всего, компенсировала потерю прежней политической независимости. Она словно бы говорила русской знати: да, больше не чеканить вам свою монету, не вести собственные войны и не вводить законы, но уж точно вы сами сможете, а потом ваши дети, внуки и правнуки смогут пользоваться всеми выгодами жизни при дворе могущественного монарха; чины и доходы вам обеспечены; так подумайте, стоит ли затевать против него заговоры? Успех сомнителен, а потерять можно немало. Притом потеряете не только вы сами, но и ваше потомство. Кстати, приглядитесь, не желает ли кто-нибудь из других знатных людей разрушить эту систему, столь выгодную для вас? Противодействуйте ему! Вы ведь в этом заинтересованы.

Итак, Россия с начала XVI века имела чрезвычайно многочисленную, даровитую и весьма воинственную политическую элиту. Ее было много, возможно, слишком много. Как только ослабевала самодержавная власть, знать разбивалась на жестоко враждующие партии и эти партии рвались к переделу материальных и административных ресурсов. С другой стороны, как только власть монарха усиливалась, он делал попытки отбросить аристократов от рычагов управления страной, а вместо них поставить «худородных» «временщиков». Тут выяснялось, сколь хороша аристократическая элита как источник управленческих кадров и сколь трудно найти ей достойную замену…

А местническая система смягчала и первую тенденцию, и вторую. Аристократия не испытывала столь уж сильных позывов разорвать государство междоусобной войной, монарх же оказывался не столь уж всесильным – его сдерживала устоявшаяся традиция.

И Россия никогда не узнала ужасов фронды.

Но это еще не всё.

Разбивка «по слоям» с течением времени перешла в гораздо более сложную схему «иерархии мест». Каждый аристократ твердо знал, на какие именно блага он может рассчитывать. А поскольку их количество всегда ограниченно, то приходится внимательно следить за тем, кто имеет право занимать равное с тобой место, кто может претендовать на большее, а кому предназначены места пониже рангом. В обиход вошло выражение: такой-то боярин такого-то князя «больше двумя местами» или «многими местами» и, стало быть, «ставиться с ним – не сростно».

За свое положение в «иерархии мест» сражались отчаянно и непримиримо. Местническая «находка», то есть победа в тяжбе с другим аристократом, считалась успехом, равным обретению высокого чина. Что же касается местнической «потерьки», иными словами проигрыша дела, то ее воспринимали крайне болезненно. И у русского аристократа выработалась манера моментально реагировать на любое действие, задевающее его родовую честь.

Почему я – первый воевода Передового полка, а такой-то – первый воевода Большого полка? По местническим счетам он мне равен, так отчего ж его поставили выше? Большой-то полк «честнее» Передового! Или: почему на свадебных торжествах государя меня и такого-то поставили «дружками», равными по чести, хотя я его «тремя месты больше»?

Если более высокую должность давали равному по системе «местнических счетов», то есть столь же знатному человеку, следовало отметить свое равенство, иначе в будущем оно «по прецеденту» превратилось бы в неравенство. Тем более требовалось «бить челом» и не принимать служебных списков, если должностью обходил менее родовитый человек. Это вовсе не причуда и не проявление спеси. Родовая честь была одна – на всё семейство. Если любой – следует подчеркнуть: любой —представитель этого семейства хотя бы в малом поступался ею, то «потерьку» ощущала вся фамилия на несколько поколений вперед. И какой-нибудь юный отпрыск рода лет через восемьдесят крыл бы на чем свет стоит отдаленного, давно умершего родича, поскольку его простодушие в вопросах чести привело к унижению потомка, а то и вовсе закрыло ему дорогу к высоким чинам. Для служилого аристократа лучше было попасть в опалу, уйти в монастырь, лишиться выгодного назначения, если альтернативой становилась утрата частички родовой чести. Ведь позор и презрение родни – прижизненное и посмертное – не отпустили бы его ни при каких обстоятельствах.

Но как выводить аристократов из состояния серьезного местнического столкновения? У соседей – поляков, литовцев – конфликт между двумя знатными людьми приводил к череде взаимных «наездов». Иначе говоря, нападений на села неприятеля и кровавых стычек с его бойцами, заканчивающихся порой сожжением его усадьбы. Во Франции дворянство истребляло себя на дуэлях… Способы, мягко говоря, не самые цивилизованные. К тому же направлявшие боевую активность дворянства не наружу, против общего врага, а внутрь, против собратьев – людей одного языка и одной веры. Для государства крайне нерасчетливо поддерживать подобную практику… И у нас, в России, научились «разводить» тяжущихся аристократов с помощью особого, местнического суда.

Иногда рассуживал подобные дела сам государь, иногда – боярская «комиссия» во главе с человеком высшей степени знатности. И к любой челобитной по местническим вопросам относились весьма серьезно.

Конечно, случалось так, что на решение суда влиял состав судей: в то время, как и во всякое другое, судья мог «норовить» своему. Иначе говоря, оказывать помощь по родству, свойству или деловой близости… Порой тяжба затягивалась надолго, шла в несколько «раундов», годами не заканчивалась ясным итогом. Порой она оставляла после себя глухую вражду и неудовлетворенность приговором. Но в большинстве случаев решение местнического суда воспринималось как окончательное и, если уж не справедливое, то, по крайней мере, веское. На суде обе стороны выкладывали «местнические случаи», и знатоки высчитывали, чья родня преобладала по родословию и по высоким назначениям на московской службе. Иногда приходилось учитывать десятки местнических «случаев», отводить негодные, сравнивать ценность местнических «находок», коими располагали обе стороны. Одним словом, суд никогда не бывал формальным и поспешным. Разбирательство производилось основательно, с большой дотошностью.

Уповая на эту основательность и дотошность, наш аристократ не торопился сколачивать банду головорезов для нападения на вотчину соперника. Он судился, а не кровавил меч в битвах со своими.

В итоге можно констатировать: местничество давало нашей знати способ мирно решать проблемы, связанные с конкуренцией при дворе.Судиться, а не устраивать кровопролитные «наезды». Вести тяжбы, а не поднимать восстания. Сколько человеческих жизней спасло местничество! Сколько противоречий оно сгладило! В стране, где аристократов оказалось слишком много, оно не дало им передраться. С другой стороны, монарх, даже такой самовластный, как Иван IV, не мог разрушить местническую систему. Она гарантировала сотням родов права на участие в распределении власти. А значит, служила препятствием для тиранического произвола. Надо осознать: тонкое кружево местнической иерархии защищало интересы тысяч людей…

Выходит, не столь уж плох порядок, при котором «кровь» ставилась выше «службы». На протяжении века он избавлял страну от великих потрясений.

Но любой общественный порядок может с течением времени устареть.

Устарело и местничество. Середина XVII века, правление первых Романовых, – время, когда достоинства местничества свелись к скромным величинам, а недостатки стали весьма заметны. Другое время. Другие общественные условия. То, что являлось необходимым 40, 70, 100 лет назад, теперь оказалось обременительным.

Прежде всего, от какой фронды могло в XVII веке оборонить местничество? Ушли в небытие роды величайшие, «честнейшие» – князья Вельские, князья Мстиславские, князья Шуйские, князья Воротынские, князья Телятевские-Микулинские… Да и память о временах, когда недавние предки высшей знати играли роль самостоятельных правителей, исчерпалась. В коллективном сознании нашей аристократии Московское государство стало единственно возможной политической реальностью. Знать уже не мечтала вновь разделить его на суверенные лоскутки, она, скорее, желала шляхетских вольностей, как у поляков, но только в рамках единой державы.

Более того, Смута показала: горючим материалом для разного рода антигосударственных движений становится не столько высшая аристократия, сколько провинциальное дворянство. Оно-то никаких благ не имеет от местнических порядков. Скорее, напротив: местничество запирает ему путь наверх. А его «отключение» в момент Смуты дает кое-кому шансы возвыситься…

Для новой династии привилегированное положение князей Рюриковичей, князей Гедиминовичей было не столь уж удобно. Сама-то она вышла из другой общественной среды. Романовы принадлежали старинному московскому боярству. Десятки брачных, родственных, деловых связей соединяли их с многочисленными родами, принадлежащими этой группе знати. А она стояла… не то чтобы радикально ниже, нет, но все-таки несколько ниже, чем титулованная аристократия. Особое положение высшей княжеской знати представляло для Романовых угрозу: а ну как захотят пересмотреть решения Земского собора 1613 года и сменить династию? Строго говоря, оставались еще княжеские роды, более знатные, чем сами Романовы… Да и не только угрожало, но и стесняло: на ключевые посты не столь удобным оказалось выдвигать «социально близких» людей из того же старомосковского боярства или ниже – из дворянства.

При Михаиле Федоровиче князь Дмитрий Пожарский и Козьма Минин получили думные чины – соответственно, боярина и думного дворянина. Минин вскоре ушел из жизни, а вот Пожарскому, при его «худородстве», пришлось выдержать долгий натиск многочисленных местников, не считавших его себе ровней. Пусть и вождь он земского освободительного движения, но отец, дед и прадед Дмитрия Михайловича не явлены на великих государевых службах, не имели красивых местнических «случаев», вот и пришлось их потомку крепко биться за свою честь. Но он-то хотя бы Рюрикович, и ветвь его восходит ко князьям Стародубского дома. А вот А. Л. Ордин-Нащокин, выдающийся дипломат, происходил из «слабой» фамилии и титула не имел, а потому хоть и стал фаворитом Алексея Михайловича, но перепрыгнуть определенный уровень возвышения не мог. Зато А. С. Матвеев, И. М. Языков, семейства Лихачевых, Хитрово, Апраксиных высоко поднялись при Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче. Некоторые бывали даже в боярах. Богдан Хитрово сделался одним из вершителей державных дел, определявших политический курс всего царства… Кое-кто из них относился к числу дворян, не отличавшихся особенной знатностью, но хотя бы заметных в составе государева двора. Другие же (Матвеев, например) по меркам русской аристократии того времени отличались выдающимся… худородством.

Как говорит современный специалист, «…б о льшая часть членов элиты конца XVII в. были новичками в системе основанных на генеалогии чинов и не очень вписывались в эту систему» [148]148
  Коллманн Н. Ш.Соединенные честью. Государство и общество в России Раннего Нового времени. М., 2001. С. 362.


[Закрыть]. Что ж, если и не б о льшая, то, в любом случае, значительная часть.

Государи Рюриковичи, за исключением, пожалуй, Ивана Грозного, придирчиво выбирали себе невест – и не только с точки зрения внешних данных. Для них очень большое значение имела «высота крови». На царское ложе крайне редко восходила женщина из дворян «худого» семейства. В подавляющем большинстве случаев супругой московского государя становилась представительница иноземного монаршего рода, весьма знатного княжеского или, на худой конец, древнего боярского.

А вот государи Романовы вели себя по-другому. Этот род поколениями накапливал принципиально иной опыт. Некняжеский, невоинственный, далекий от природного монаршества Рюриковичей. Первым Романовым в гораздо меньшей степени была присуща уверенная гордыня Рюриковичей из московского Даниилова рода. Иван Великий, Василий III, Иван Грозный смотрели на подданных и соседей как «право имеющие». А эти – из другого теста. Эти уступчивее, осторожнее. Более связаны с землей, проще говоря, приземленнее, кряжистее. Не столько политики, увлеченные стратегическим планированием, сколько тороватые хозяева, приученные знать, чем какой сундук наполнен, и относящиеся к державе как к вотчинному хозяйству. Не столько желатели соседних земель, сколько хранители своей. Не любили Романовы жить в каменных палатах, обожали сады и огороды, весьма заботились о добром здравии, отличались богомольностью и ценили семейное благоустроение. А потому в браке более желали приятности и домашнего уюта, нежели династического величия и выгод политического свойства. Вот и вышло, что из этой династии четыре царя подряд выбирали себе в спутницы жизни красавиц из родов великой «худости».

Михаил Федорович взял было себе княжну Долгорукую – та из древней фамилии, да скоро ушла в могилу. А Стрешневы, Милославские, Нарышкины, Грушецкие, Заборовские, Апраксины и Лопухины, с точки зрения родовитой аристократии русской, – либо малые величины, либо просто никтошечки. Исключением стал разве что соправитель Петра I Иван Алексеевич – ему досталась Прасковья Салтыкова из великого боярского семейства. Но сам ли он выбирал тогда, больной безобразный юноша? Скорее, выбрали за него.

Федор Алексеевич унаследовал родовую черту: обе его жены, что Грушецкая, что Апраксина, были пригожи, но слабы родом. В Думе при нем, как уже говорилось, долгое время сохраняли большую силу Милославские – ничтожная фамилия, возвысившаяся через счастливый брак. Да и Нарышкины не исчезли из дворца, продолжали занимать видные должности.

Теперь стоит задаться вопросом: уютно ли сиделось, скажем, боярину князю Одоевскому в Думе на одной лавке с боярами Милославским, Языковым, Нарышкиным, Заборовским? А до того – с боярином Стрешневым? Ужели не поднимался у него из души гнев: пустили в Думу «собак»! Но как от них избавишься, коли «собаки» самому царю – родная кровь?! А «собаки» поглядывали на Одоевского, Черкасского, Голицына, Куракина, Шереметева, Салтыкова и т. п. с чувством полного понимания: не любите нас? Прогнали бы нас? Принизили бы нас? Малы мы сладостию – сухие бараночки для вас, сливочных пряничков? Терпите. Мы – за государем!

Рюриковичи, Гедиминовичи, высокородное московское боярство (те же Шереметевы, например) понимали, разумеется: породниться с царской династией – значит возвыситься. Но… Этот способ возвышения сильно «разбавлял» на высотах власти их высокую кровь кровью попроще.

Сами же государи из династии Романовых, составив подле себя сонм верных, пусть и незнатных родичей, с досадою глядели на местнические ограничения, мешавшие их «продвигать».

При таком положении вещей когда-нибудь должно было произойти одно из двух: либо монархи Романовы изменят семейному обыкновению и поищут себе невест-аристократок, либо местничество упразднится.

Наконец, местничество мощно тормозило преобразования, проводившиеся в армии.

В XV – начале XVII столетия главной боевой силой русской армии являлось поместное ополчение. Дворяне-конники на низких ногайских лошадках, с луками и саблями, затем – с пистолями, в стеганных ватой «тегиляях» или кольчугах, оставались грозной силой еще при государе Федоре Ивановиче. Налетев на неприятеля, накрыв его тучей стрел, выйдя из-под прямого удара и вновь сцепившись с врагом, жаля, словно туча разозленных пчел, русская дворянская конница могла обратить вспять серьезного противника. Она не знала правильного строя, не имела постоянного деления на сотни и полки: всякий раз новая армия собиралась из элементов, которые прежде составляли другие армии в других комбинациях, но была сильна колоссальной выносливостью, скоростью маневрирования, многолетним боевым опытом большинства воинов. До рубежа XVI—XVII веков, до Смутного времени, поместная конница сохраняла способность отражать сильного неприятеля. Стрельцы и казаки заметно уступали дворянскому ополчению в боеспособности, а иноземных наемников последние Рюриковичи на московском престоле брали на службу весьма немного.

И никому не мешал тот факт, что воевод и голов [149]149
  Воинский голова, стрелецкий голова – должности среднего «офицерского состава» в Московском государстве. Они командовали отрядами в несколько десятков или несколько сотен человек. Стрелецкому голове подчинялся «приказ» – воинская часть из пятисот и более бойцов списочной численности. Головы подчинялись полковым и городовым воеводам.


[Закрыть]во всякое полевое соединение назначали заново. Вернее, так: назначали воеводский костяк, а уж потом, учитывая его пожелания, называли голов. Тем чаще всего вручали командование над отдельными частями полков – в среднем по две-четыре головы на полк.

Но в XVII столетии русские войска стали часто терпеть поражения от европейских наемников, чья служба строилась на принципиально иных основаниях. Да и вообще, европейские армии, в том числе и польско-литовская, стремительно менялись. Старинное «рыцарское ополчение», подобное русскому поместному, уходило в прошлое. Его замещали воинские части постоянного состава, спаянные дисциплиной, высокой боевой выучкой, имевшие боевые коллективы, «сработавшиеся» в обстановке военных действий. Они могли освоить сложные маневры и эффективные тактические приемы. И разумеется, во главе таких воинских частей ставились постоянные командиры, а не те, кого предпочтет воевода в очередной кампании. Это не избавило поляков, литовцев и шведов от поражений, которые время от времени наносили им русские, особенно при осаде и обороне крепостей, – этим наши вооруженные силы традиционно славились. Но в поле всё чаще боевые столкновения складывались для русской армии неблагоприятно. Противопоставлять же европейским наемникам других европейских наемников означало смириться с весьма высокими расходами для казны и страшной ненадежностью иноземных отрядов. Они сплошь и рядом подводили русское командование, переходя на сторону врага…

И все-таки европейских военных специалистов охотно брали на московскую службу – поневоле! С первой половины XVII столетия армия России располагала крупными отрядами наемных немцев, шотландцев, французов и т. п. Они сражались за московских государей с переменным успехом. С ними в Россию пришла тактическая литература – разного рода пособия по воинскому искусству. Они использовались русским командованием, а одна книга – перевод трактата Вальгаузена «Учение и хитрость ратного строя пехотных полков» – при Алексее Михайловиче была даже опубликована на Московском печатном дворе. Не надо думать, что русское военное искусство развивалось в полной изоляции от европейского. Но обучаясь новым формам тактической борьбы, следовало еще и привыкнуть к новым формам организации войска. А с этим не торопились: само устройство русского военно-служилого класса противоречило организационным нововведениям.