Текст книги "Феликс убил Лару"

Автор книги: Дмитрий Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Ты же вечный! – засмеялся Абаз.

– Но боль чувствую! А каково это – камнем с двух метров!.. Садист!..

Абаз оборотился к Протасову:

– Времени мало. Эти, – он указал на воркующих ангелочков, – и этот… Короче, отпускаю вас! Летите, куда вам положено. Все, что вы могли сделать, уже сделано!

Парочка безмозглых вспорхнула и тут же растворилась в воздухе.

– Сними цепь, варвар! – взмолился скотоложец.

– Потерпишь! Или под камень?

Ангел тяжело оторвался от земли, с трудом набирая высоту, вскричал «ебать-колотить!», а потом, как и двое предыдущих, исчез в теплом воздухе, а цепь с тяжелым замком рухнула с высоты.

– Ух ты, – удивился Протасов.

– Туда даже носки взять не получится!.. – сказал Абаз. – Коня твоего, вернее тушу его, оставим здесь, так как яму рыть времени нет. Мы и так опаздываем. И зверь покормится какой…

Они оказались возле протасовского дома, и тотчас подошла и врач-гинеколог.

– Подведете меня под статью! – злилась врачиха. Но после получения пачки долларов решилась окончательно.

Абаз тронул губки новорожденного, чтобы тот невзначай не заплакал. Они тихо вошли в дом, пока совсем не рассвело. Она спала на спине, обнимая свой живот, и улыбалась. Абаз и ее губы потрогал пальцами, но коротко прикоснулся. Акушерка раскрыла сумку и вытащила из нее все необходимые инструменты. Из бутылки с амниотической жидкостью она полила ее простыни и еще вокруг на полу. В небольшом термосе хранился чужой послед – вдруг понадобится для реалистичности эпизода. Мужчины вышли во влажное утро и покурили бы, если бы курили.

А потом она закричала, словно взвыла от какой-то ужасающей беды, и из дома завопила врач:

– Товарищ! Товарищ санитар!.. Прошу скорее сюда! А папаша остается на улице!

– Ах да, – спохватился Абаз и вошел в дом, где она прижимала дите к груди и шептала, что он не дышит и не кричит… Молодой человек склонился над тельцем новорожденного и пощекотал его в подмышке. Тот тотчас заорал и пустил струю.

Она смеялась и плакала одновременно, и пока детеныш присасывался вантузом к груди, акушерка все давила ей на живот и приговаривала:

– Давая, милая, сдувайся! Сейчас еще последик родим. В нем клеточки стволовые. Мы их заморозим на будущее.

И она старалась изо всех сил. Ощущение счастья стерло ее прошлую жизнь, будто бездарный короткометражный фильм. Она надавливала на грудь, пытаясь выдавить из нее каплю молока для сына.

– Рано еще, мамаша! – объясняла акушерка. – Пока только молозиво. Все встанет на свои места… А вот и последик вышел!

Когда Протасов вошел в дом, она даже не взглянула на него.

Все как положено, решил молодой отец, держа себя в руках. А через минуту люди с раскосыми глазами, в калпаках, привезли целый грузовик цветов. Только одни розы не получилось привезти. Во всем городе такого количества не имелось, но разбавили гладиолусами, ромашками, тюльпанами и всем чем было можно! Сгрузили прямо перед дверью, чтобы ей видно было, и она заулыбалась многоцветию, вторящему ее салюту эмоций.

Она увидела его, разглядела рубленное топором лицо, битую мятую лысую голову и прошептала одними губами:

– Спасибо.

Он отвернулся и впервые в жизни слезы текли из его глаз полноводными реками, а он не мог их удержать, даже не пытался. И текла вместе со слезами его предыдущая жизнь, со всполохами воспоминаний, пока не вытекла и глаза не высохли. Сделать человека счастливым, не требуя того же для себя, тоже серьезный поступок. Безусловная любовь…

– Я ухожу! – выдернул Протасова из рефлексий, смешанных с каким-то болезненным счастьем, Абаз. – Ты тут во всем сам разберешься. Просто не будет!

– Почему не останешься?

– Дела. Да и зачем? Вам без меня плохо?

Он ушел через сад, сорвав на прощание медовую грушу. Казалось, что фигура его растворилась в наступившем утре, будто он сам, как его ангелы, куда-то переместился в неизвестное.

Они остались вдвоем. Он достраивал железную дорогу, а она вскармливала маленького Сашу.

16.

Нинка расставалась с инженером со скандалами. Она так орала на него, так унижала, словно он собирался уничтожить планету. Сердце обманутой женщины, либо разбивается навеки, либо становится тверже алмаза.

– Ты американский плебей! – ругалась. – Тебя манит все искусственное, как и любого янки. Ты меня променял на силиконовую уродку?! Попроси ее школьные фотографии! Увидишь макаку с красной какой!..

Инженер, конечно, чувствовал себя виноватым, да и Нафталин, как прозвала звезду сериала «Приземленные» Нинка, не то чтобы слишком ему нравилась. Но девица была предсказуемой, как все из Голливуда, мозги ему не выворачивала, пока он занимался тяжелой ракетой, не вызванивала на пусковой площадке с вопросами «А где корм для Брейвика?». Так Нинка прозвала пожилого питбуля инженера, после того как пес с трудом словил трёхлапую кошку соседей, да и сожрать смог только половину, а потом еще две недели кашлял, пытаясь избавиться от кошачьей шерсти, застрявшей в горле.

Инженер сидел и смотрел, как Нинка собирала вещи. Стало грустно… Еще ему было немного стыдно перед Мовшовичем, Нинкиным отцом, и Фельдманом, который и уговорил всех совершить такой грех, отпустив чистую девочку с американским гоем в нечестивое плавание.

– Я хочу подарить тебе мой джет! – в который раз предлагал инженер, но Нинка только водила пальцем перед лицом бывшего бойфренда и шипела, что они у него его в аренду возьмут. Папа наскребет мелочь…

– Надеюсь джет твой долетит до Тель-Авива?.. – Она поглядела сквозь стеклянный потолок в небо. – А то как-то… Может, лучше электрокары строить?

Инженер, хоть и крепкий духом парень, не выдержал, взял с блюда большой сочный персик и запустил им в Нинку. Этот снаряд долетел точно до цели, размазавшись по всей ее физиономии, и стек на грудь густым сиропом. Она стала протирать глаза от мякоти, чуть было не грохнулась на пол, поскользнувшись на брызгах сока, а инженер заржал как табун лошадей и зааплодировал.

– Видишь, – хохотал миллиардер, – что-то мое все же долетает до цели!

С помощью Протасова, кредитов его банка, Абрам уже через шесть месяцев открыл в центре Кора-Болта хоральную синагогу со старинным свитком Торы в богатом золотом убранстве и иешиву рядышком, чтобы детки учились, чтобы хорошее утраивалось. Предприятие оказалось столь успешным, что привлекло к себе добрую общину в сто с лишним евреев. Сначала приезжали посмотреть, а потом и насовсем, с семьями, надеясь, что навсегда. Рава Фельдмана не только уважали, но и любили. Правда, слишком умным человеком он не слыл в общине, но знания имел обширные, почти энциклопедические, что дополняло ум, плюс жизненный опыт и желание помочь всякому нуждающемуся.

Он снял большую квартиру неподалеку от синагоги и перевез в нее из Тель-Авива свою жену Рахиль и детей их общих, которые тотчас принялись за учебу у правильных учителей, выписанных Фельдманом из разных областей постсоветского пространства. Он даже организовал кружок по изучению идиш – а вел его очень старый рав Шаферман.

Навестить родственников со временем решился и Беньямин Мовшович, прихватив свою жену Беллу. Оглядел все, что хотел, помолился изрядно и наслушался огромной сейчас редкости – еврейских религиозных песен на идише. И такие музыки обрамляли стихи, такой пронзительности были мелодии, что Мовшович моментально вспомнил Одессу, откуда был родом, откуда немного помнил идиш и эту волшебную музыку. Казалось, шестьдесят лет назад вся Одесса пела эти песни.

Войдя в дом зятя, Мовшович обнял Фельдмана с такой силой, что чуть было не поломал его, роняя горячие сладкие слезы на плечо недооцененного родственника.

– И всего-то за год! – вскрикивал он. – На азиатчине! У мусульман!

Тихонько радовалась Рахиль. Она влюбленными глазами глядела на мужа и старалась не заплакать.

– Да-да, гений! – декларировала Белла. – Не на готовенькое пришел, а сам создал! А для чего Всевышний дал человеку руки, Стасик?

И стол был прекрасным. Все самое свежее, хоть и простое, но фаршированное с любовью, запеченное с искренностью, вино кошерное, но мужчины предпочитали водку, а к десерту Мовшович откуда-то словно фокусник выудил замысловатую бутылку и с восторгом представил:

– Самый настоящий сливовый коньяк! О как!

Абрама от словосочетания «сливовый коньяк» чуть было не вырвало, но не от предполагаемого вкуса, а от нахлынувших цунами воспоминаний. От Михайловской области с самогоном старухи Никодимовой до саммита в клубе пана Каминского, где сливовый коньячок разливал Миша Маркс.

Фельдман взял себя в руки, к рюмке с коньяком лишь усами приложился, сказал слова благодарности семье Мовшовичей и конечно же выразил свою огромную любовь жене Рахили. Он потянулся поцеловать ее, но чуть промахнулся и попал липкими от сливового коньяка губами ей в нос, отчего дети завопили, что папа хочет откусить маме самое важное, чем люди дышат…

– Шнобель! – уточнила Белла. – Этот так называется.

Потом все долго смеялись и проводили время истинно по-семейному. Даже спели несколько песен, хотя ни у одного члена семьи и намека на музыкальный слух невозможно было сыскать.

Мовшовичи через неделю уезжали, и в кулуарах тесть на прощание предложил зятю неограниченную материальную помощь, конечно беспроцентную.

Фельдман благодарил Беньямина, объяснил, что ни в чем не нуждается, что русский и так дает ему беспроцентные кредиты, но они ему почти не нужны, так как спонсорская помощь имеется в достатке.

– Садик собираемся открывать! – сказал на прощание Абрам. – И мясной кошерный заводик!..

Иногда по субботам их навещал Протасов, крайне редко с женой и сыном Сашей, чему необъяснимо радовалась Рахиль. Но что-то напрягало ее в жене русского кредитора, будто и не было ее с ними в одном пространстве, будто голограмма ее присутствовала. Абрам объяснял, что и она, когда родила первенца, как будто на три года ушла за грибами… Так-то оно так, но Рахиль сколько бы ни прикладывала усилий, очароваться Ольгой не смогла. Протасов ей был понятен, хоть он и сложного строения. Ей казалось, что мужчина несчастен даже рядом с воплощением своей мечты. Дорога в Бишкек была проложена, рельсы шли параллельно старым и в отличие от ржавого прошлого сияли на солнце платиной. Скоро из Японии должны были прибыть сверхскоростные локомотивы и вагоны к ним…

Протасов унаследовал всю империю Умея, стал самым богатым человеком Востока и Азии и выкупил землю, которую они нашли когда-то с Ольгой. Ту, где они плавали, влюбленные и счастливые, плюясь самородками золота. Он не стал налаживать производство драгоценного металла, а проводил у реки и гор время в полном одиночестве, пытаясь выстроить в голове хоть какую-то концепцию нужности собственной жизни. Он никогда не находил ответа на свой вопрос, но к депрессиям был не склонен, а потому, как учила армия, никаких рефлексий – только вперед.

Они ползли с Сашей ночью по взрытой снарядами и осколками земле, таща за собой спеленатое полковое знамя. Их задачей было водрузить знамя полка Третьего Украинского фронта над комендатурой Одессы, откуда еще отстреливались немцы, дабы лишить фашистов малейшей надежды, что им удастся удержать город.

– Давай вперед! – приказал майор.

– Есть, – прошептал в ответ Протасов и быстро пополз к патрулю. Двое, один побольше, другой помельче, нагло курили в ночи. «Румыны, что ли?» – подумал капитан.

Он тихо подошел в полный рост к врагу со спины, правой рукой обхватил шею того, кто побольше, а левой – того, кто поменьше. Обе шеи хрустнули синхронно, жизнь патрульных закончилась на ползатяжке, улетев вместе с сигаретным дымом, а в это время майор бежал к пожарной лестнице, с древком знамени в руках. Протасов догнал его, чтобы страховать лезущего по лестнице командира. Ночами было еще холодно, а с Саши срывался с промерзшего металла то один сапог, то другой. Протасов подставлял свою голову, сидящую на мощной шее как шляпка белого гриба на толстой ножке … Ступенька за ступенькой – и они добрались до крыши, а там уже побежали к ее краю, с которого свисали фашистские знамена. Срезали вражеские полотна и, расчехлив красное знамя, водрузили его над немецкой комендатурой. Обнялись, поцеловались и побежали обратно к лестнице.

Протасов поскользнулся и упал с самой крыши, ударившись затылком о бетонные отмостки… Но никак нельзя было умирать в такую ночь. Саша, нащупав пульс Протасова, всю ночь тащил его к своим позициям. Капитана приняли в подвал разрушенного одесского дома и передали санитарам, которые бережно уложили его в кузов полуторки и повезли в недалекий тыл, в походно-полевой госпиталь.

– Наше знамя уже над комендатурой! – отрапортовал майор полковнику. Тот тотчас соединился с командованием и доложил о серьезном психологическом успехе.

Это уже позже красное знамя водрузили над Одесским оперным театром, уничтожив врага между Южным Бугом и Днестром.

Он пришел в себя в госпитале и первым, что увидел, было ее лицо. Одно мгновение, взмах черных ресниц, светло-голубые глаза и полуоткрытые губы чуть было не лишили жизни капитана Протасова. Она слегка улыбалась, но совсем отчужденно, представляя себе что-то свое. Сделала ему укол, а потом появился майор Саша. Протасов подумал, что командир решил проведать его, попытался приветно улыбнуться, но в этот момент майор обнял санитарку и поцеловал её в губы. Потом лишь коротко спросил капитана «Как ты, Протасов?» – и ушел в обнимку с ней под весеннее солнце… Раненые обсуждали любовь майора и красавицы медсестры, поговаривали, что скоро свадьба…

Его выписывала старуха, главврач, генерал-майор медицинской службы Ипритова Глафира Фридриховна, похожая на нанайскую старушку. Бойкая, улыбчивая, предчувствующая мирную жизнь, она улыбалась капитану, будто была его родной бабкой.

– До вас тут выписывался один грузин, тоже капитан. Он, так же, как и вы, пытался поднять советское знамя над комендатурой. Гоголадзе фамилия. Но он был ранен еще на подходе выстрелом под правую лопатку. Чудом лёгкое не задело…

– Ну и будь здоров, товарищ грузин! – улыбнулся Протасов. – У нас получилось…

Девятого мая он праздновал Победу в Москве, комиссованный из-под Одессы. Лазарь Вайсбейн, Леонид Утесов, урожденный той же Одессы, пел из всех репродукторов с неподражаемым выговором, и казалось Протасову, что только ему поет народный артист Одессы и всей страны…

Это была единственная война, в которой победил Олег Протасов.

Он искал ее всю жизнь, но найти не смог. Он узнал о своем командире Саше, что тот погиб через месяц после подвига, сраженный немецкой снайпершей в пах, потому жениться не успел, и Протасов даже имени ее не узнал. Сколько в том госпитале санитарок было… Пытался найти информацию у старухи Ипритовой, но ту выслали через год после Победы, за шпионаж в пользу Японии. Куда-то на севера, где она и умерла…

Он пытался вспомнить фамилию грузина-неудачника, но только и помнил, что – грузин. Фамилию забыл.

Он женился на простой женщине, которую не любил, да и она его просто принимала за то, что есть общий сын. Вся его карьера оказалась простой, профессионально армейской, но с регулярными походами в школы, где он рассказывал о водружении советского знамени над немецкой комендатурой в Одессе. Каждый такой поход его принимали в пионеры и салютовали ветерану. Он жадно ждал этих приглашений, так как более ярких событий в его жизни не случалось. Протасов хранил сотни пионерских галстуков и сам время от времени гладил их утюгом, предварительно спрыснув водой. Галстуки шипели как змеи, а пар пах русской баней.

Сын пошел по его стопам, но учился плохо, еле выпустился младшим лейтенантом и об Академии не мечтал. Родил внуков, в которых Протасов себя не видел, а потому долго сомневался в верности жены, пока не родилась девочка, к десяти годам став похожей на ту санитарку, пролетевшую мимо него кометой, но облик ангела на войне, ранившего его в сердце не пулей, а стрелой купидона, растворился в каждой из клеточек его тела и остался до смерти вместе с ним.

Он не мог налюбоваться на нее. Она росла как цветочек, мечтающий вырваться из земли и обнять весь свет. Господь наградил ее любовью ко всем и ко всему. Она танцевала, пела, с удовольствием училась и самое главное – любила деда своего. За что?.. Ни за что… Может, за любовь в его глазах, за большие дрожащие ручищи, которыми он ее обнимал.

Протасов тратил на голубоглазую внучку всю пенсию, дабы побаловать чем-то свой цветочек. Денег в семье было мало, и Протасов питался исключительно простыми сушками. Одни были с маком, другие – с льняными семенами…

А потом сын продал его медали и ордена.

А еще потом сдал отца в интернат для ветеранов войны.

Он не знал, что после исчезновения деда она кричала целую неделю, а затем будто погасла, как церковная свечечка, у которой жизни-то всего на две минуты. Стала похожа на братьев своих, при зачатии которых явно не хватило витаминов.

Он нашел ее всего один раз. Не спал ночами и все воображал ее себе, как она там подросла, какой красавицей стала. Молил пространство, чтобы ей всего досталось. И мужа такого, как майор Саша, и достатка материального… А одной ночью вдруг увидел ее, будто стена палаты исчезла, растворившись в печали его дней, открыв ему картину, где на черном фоне была только она, его внученька, уже почти взрослая, его санитарочка из молодости. Она улыбалась деду и обещала, что много чего еще будет, что черновиков и чистовиков бесчисленное множество, и случится еще любовь, правда настоящая только одна. Но столь великая будет эта любовь, что все богатства, накопленные человечеством, будут казаться тленом в сравнении с ней…

В ночь перед отъездом Нинки инженер не спал. Все ворочался, ходил по нужде, чесал затылок, чуть родинку было не сковырнул… Он представил себе жизнь без нее – и если еще вчера предвкушал радость свободы, то ночью все переменилось в его голове. Он задался вопросом, а нужна ли ему эта бескрайняя свобода. У него никогда не было женщины, которая бы каждую секунду искренне интересовалась, что с ним происходит. Она единственная не ждала от него денег, сделала его дом уютным и родным, а до этого он не знал, что так тепло и уютно может быть в доме. Он вспоминал всю свою недвижимость, где трудились лучшие дизайнеры мира, но эта милая кружевная ткань, которой Нинка умудрилась украсить четырехметровую плазму, эта чуждая ему минора, стоящая на голове манекена в первом советском скафандре, сейчас казалась родным подсвечником и точно по месту расположенным… А как Нинка, правда не часто – но как она готовила, когда вдохновлялась! Всю челядь выгоняла, стреляя черными глазами, с кухни и умудрялась за три часа сделать семь блюд. Один раз он подглядел, как она фарширует карпа, снимая с него кожу целиком словно перчатку. Он тогда звонил Фельдману и интересовался, как справляется с этим Рахиль, а Абрам отвечал, что слышал о таком только в еврейских местечках, где так умели делать бабушки наших дедушек, рожденных еще при царе.

– Рахиль разрезает брюхо, а потом, нафаршировав его, зашивает – и в печь, – объяснил Абрам. Он вообще не удивился, что Нинка может готовить: у любой еврейской женщины что-то да получится – но чтобы не резать пузо карпу…

Инженер поймал себя на мысли, что силикон отвратительная вещь, что им надо замазывать технологические щели, типа ставить на силикон унитаз, что реальная плоть куда как пленительнее, и запах от нее человеческий… А грудь Нафталин, как прижилась кличка, пятого размера и что лежа на спине, что боком торчала как боксерские груши. А еще Нафталин хотела доделать свою задницу а-ля Ким Кардашьян… Она не читала ни одной книги, не разбиралась в кино – только оральный секс с Нафталин был на пятерку… И это немало… Или все же недостаточно?..

Спустя пять минут инженер ворвался в спальню Нинки, где тысячу раз произнес «люблю», стал целовать ее обнаженное ненакачанное тело, с маленькими бочками и мягким животиком, одновременно проклиная себя, что он типичный американский недоумок, считающий, что деньги самое главное, но на первое место сейчас вышла Нинка!.. Он клялся ей, что Нафталин в прошлом, что он даже готов жениться на Нинке тотчас… Победительница перевернулась на спину, и ее обнаженная грудь немного разъехалась в сторону подмышек.

– Еа! – восторженно простонал инженер. – Летим в Лас-Вегас! – предложил он, решившись.

– Может, ты гиюр сделаешь? – улыбнулась заласканная тонкими пальцами инженера Нинка.

– Что?

– Ничего-ничего. Полетели в Лас-Вегас, лапуля.

Мовшович после замужества Нинки, да еще в таком вульгарном месте зарегистрировались, был почти подавлен. В его семье кроме Беллочки никого не осталось. Кто в Америке, кто в Кара-Болта. Он даже пожалел, что продал свой аккумуляторный завод, рановато уйдя на пенсию… Беньямин увещевал себя, что в жизни было много сделано, отважно трудился комсомолец Стасик, поставленный на путь праведный комсомолкой Беллой, увезшей его из социалистического рая в израильский кибуц, где вскоре комсомолец вырастил из себя председателя местного совета. Потом его позвали встать на партийную линию, он было согласился, но, на его счастье, несколько кибуцев сложились деньгами и отправили его в Японию, где он купил за сто пятьдесят миллионов шекелей колхозную технику «Komatsu» – так удачно и дешево, что в «Komatsu» сами удивились хватке израильтянина и предложили возглавить японскую «дочку» в Тель-Авиве, на что Белла тотчас дала согласие.

Израиль строился, и Мовшович строил. Он быстро понял, что дизель, бензин, вся нефтянка в его стране слишком дороги, и написал в правительство прожект, что нужно развивать альтернативную энергию, а именно – конструировать электродвигатели и аккумуляторы к ним…

Нашел к кому обращаться – к политикам, занимающимися только своими выборами. Ему даже не ответили…

– Стасик, где ваш мозг? – интересовалась Белла, беременная Нинкой.

Деньги дал странный немолодой еврей с абсолютно русским лицом. Таких он навидался по советским колхозам, еврейский дядя с пуговкой вместо шнобеля, назвавший себя Ильей, репатриантом, как и сам Мовшович, из СССР. Подписали контракт, на котором не имелось расшифровки подписи, а сама фамилия была написана крайне непонятно. То ли Вельмерт, может быть, Вельвет, Вулверт… Короче, через три дня, после подписания контракта, деньги поступили на счет компании Мовшовича, ну а там все уже известно. Электрические двигатели еще существовали в фантазиях крупных мировых компаний, а у Мовшовича уже был готов рабочий прототип…

Так Стасик Мовшович, парень с комсомольским задором, вместо БАМа построил израильскую империю электродвигателей и аккумуляторов.

Абаз, вернувшись на пасеку, нашел ее опустевшей. Он не обращал внимания на трупы наемников, так как их разборки не его дело. Он поцокал языком – и на зов тотчас прибежала козочка и улеглась возле ног Абаза. Он вытащил из-под телогрейки лепешку и по кусочку скормил ее своей любимице. Она вскоре заснула, шумно вдыхая воздух розовыми ноздрями, а он, прислонившись к стене сарая, достал из нагрудного кармана крошечный метеорит и почему-то подумал, что не Феликс застрелил Лару, а наоборот, Лара выстрелила в мужа, потом в себя, да не точно, и еще долго страдала на некрашеном полу деревенского дома, приговаривая:

– Ах, мой дорогой Феликс… Мой дорогой…

Абаз сжал метеорит пальцами, а когда в голубом свете закружился Млечный Путь или вся Вселенная, он сунул в звезды палец и размешал им мироздание. Он не удивлялся, что все хотят хаоса, сами не понимая, чего желают, а потом подумал: «Хаос, так хаос».

Она кормила Сашеньку, а он тихонько любовался процессом, то и дело пересаживаясь с одного стула на другой, будто она была частью сюжета многофигурной скульптуры на каком-нибудь биеннале или эпизодом эстетского фильма.

Ольга почти его не замечала, хотя целовала по утрам и перед сном, но все ее существо было в рабстве у другого, совсем неприспособленного к жизни, у «недо». Малявка могла только жрать, спать и срать. В любом порядке. Она кормила его, купала, рассматривала какашки, колдовала над каждым покраснением на теле, целовала пяточки и крошечную жопку, она называла ее попочкой; пела простенькие песенки, а он взамен искусывал крепенькими деснами ее божественную грудь… Протасов тоже любил сына, но не так сильно, как она – чуть больше собаки. Совсем не так. Мужчине нужен осмысленный взгляд и хотя бы первое слово «Дай!». А его глазки, если открывались, просто глядели: один в одну сторону, другой наверх… Была бы девочка ему было бы куда как легче любить ее. От девочки ему не требовалось осмысленного взгляда. Синие глазки да жидкая косичка. И уже тогда ее можно начинать баловать, тискать, делать подарки… Но девочка может на долгие годы остаться жить в отцовском доме, тогда как парни всегда стремятся уйти в свободное плавание. Он хотел быть только с ней, без всяких детей. Но еще больше желал, чтобы Ольга была счастлива. И она была. Отражение ее счастья падало и на него, потому он не роптал, сам себе готовил или ел по ресторанам, отдавал белье стирать своим людям и жил почти автономно.

Он строил свою дорогу.

А через два года Сашка сказал ему «папа» – и сердце Протасова раздвинулось до космического пульсара и полюбило сына так же безгранично, как и ее.

Они съездили на их золотую реку, где Сашка плавал, засунутый в круг и с надувными нарукавниками, конечно под его охраной, смеялся на весь мир, показывая Богу два зуба. Она от его смеха тоже умильно, но тревожно улыбалась, приговаривая «осторожней, осторожней», а когда пацаненок заснул в переноске, Ольга впервые за три года любила его, приговаривая:

– Я так скучала, так скучала…

Он уже почти долетел до пика Эвереста, почти коснулся божьей стопы, но тут сын заорал, как если бы его щелбаном по лбу разбудили. Падение с Эвереста было стремительным, так как она вытолкнула Протасова из себя, будто выплюнула, и через мгновение ее грудь была в маленьком жадном ротике со змеиными зубками, перекочевав туда из его больших губ.

– Комарик, наверное, укусил! – предположила она.

Но Протасов был уверен, что не насекомое виновато в прерванной близости, а это маленький гад почувствовал сквозь сон, что ее телом и душой завладел какой-то мужик, называющийся «пап», и отомстил.

Всосав в себя первый глоток ее молока, Сашка успокоился и косил взглядом в сторону «пап», показывая полное превосходство над ним. Полсантиметра могут победить и конское добро. Главное – чьи эти полсантиметра…

Состав делегации якудзы прибыл за неделю до первого пуска скоростного поезда. Татуированные парни привезли с собой ёкодзуна, борца сумо с наивысшим рангом, то есть великого чемпиона. Гигант передвигался по Кара-Болта в шелковом халате до пят, в шлепках на белые носки. Он все время молчал, но, казалось, всегда был готов явить оскал дракона и сломать дерево просто так. Приехал и старик с торчащей из-под воротника рубашки змеей. Он много улыбался, но в его глазах появилась печаль. Он умирал от онкологической болезни, но силы для поездки в Кыргызстан еще остались.

За несколько лет маленький захолустный городок Кара-Болта превратился в цветущий город-сад, с милыми ресторанами местной кухни, имелись и итальянские заведения, китайские и японские.

Протасов зазывал гостей отобедать в их родной обстановке, но те отказывались: оказывается, повар был не тот.

– Вы же его не знаете? – удивлялся он.

– Киргиз, хоть и косоглаз, не может готовить японскую пищу! – объяснил старик.

– Вы же не пробовали!

– Ты же не пойдешь в Анголе к ангольскому повару есть русскую кухню?

– Вряд ли…

– Вот и мы лучше поедим аутентичной еды. Бешбармак! То, что здесь столетиями готовят… Кстати, все японские профессиональные повара принадлежат тоже нам. Знаешь, сколько нужно учиться сушисту?.. Семь лет! А горячнику? Еще восемь. Пятнадцать лет – чтобы стать просто поваром. Еще десять – чтобы дорасти до шефа. А ты – киргизец!

– Киргиз.

Японская делегация посетила хороший местный ресторан и попробовала все, что предлагало меню. Все закуски, основные блюда и десерты. По две порции. Потом всех тошнило от огромного количества жира, который они потребили. А что бы с ними было, если бы не водочка, гасящая несметное количество жирных калорий! Только ёкодзуна гордо оглядывал серые мафиозные лица, хотя съел он вчетверо больше, чем любой из якудзы. При употреблении пищи сумоист чавкал так, что позавидовали бы бездомные собаки, голодавшие неделю зимой.

Протасов не знал, что близок к опасной черте, так как некоторые гости было подумали, что их отравила киргизская мафия, но, глядя не невозмутимого ёкодзуна, который лишь бабахнул пятой точкой словно ленинградская пушка у Петропавловской крепости, японцы засмеялись, успокоившись.

– Надо было все же киргиза попробовать! – развел руками Протасов.

Партнеры опять засмеялись и выпили еще водки, на всякий случай. Потом была баня с девчонками, а еще после появились настоящие гейши, которых Протасов за бешеные деньги вывез из Токио на две ночи. Они играли нежные, наполненные философией мелодии о распускающемся цветке лотоса, аккомпанируя настроению земляков на трех струнах сямисэн, и иногда пели. Они были похожи на японских ангелов, а зрители при них перестали быть важными господами… Когда концерт закончился, старик и ёкодзуна, утирая слезы умиления от высокого искусства, уехали на разных лимузинах в отель, и каждый забрал себе по японской Марье-искуснице…

Перед тем как уехать, усадив гейшу в лимузин, старик спросил Протасова:

– А твои бляди так могут?..

– Нет.

– А ты – киргиз и японская кухня… Вот она разница!

Остальная братва зажигала с разномастными девчонками все в той же бане, где пестрые как попугаи бандиты остались ночевать в гостевых комнатах.

Следующим утром всех якудза доставили в спортивный зал, очищенный охраной от простолюдинов. Каждый выпил по оздоравливающему смузи, затем все переместились в борцовский зал, где старик определил, что для удачного запуска скоростного поезда Протасову необходимо побороться с ёкодзуной.

Протасов, мужчина совсем не мелкий, к ста килограммам, по сравнению с сумоистом казался травинкой перед мощным баобабом. Сначала он думал, что старик шутит, что ребятам необходимо опохмелиться, но глядя в глаза старика, понял, что все всерьез, что старик готов, если что, укусить его смертельно, как змея под его кадыком, намекающая, что смерть приходит порой неожиданно и мгновенно. Смерть всегда с тобой!.. Протасов, профессиональный военный, об этом хорошо знал.

– Я не специалист по сумо!

– Не страшно. Борись как умеешь.

Перед канвасом японцы разулись и уселись, скрестив ноги, здесь же, на соседних матах. И тут появился исполин, голый ёкодзуна, в едва прикрывающей естество набедренной повязке, моваси. Он по-хозяйски потоптался на ковре, поднимая недолго ноги в ритуальном танце, получил горсть риса, вброшенную под ноги, сам набросал вокруг россыпью и принялся вызывающе глядеть Протасову в глаза.