Текст книги "Феликс убил Лару"

Автор книги: Дмитрий Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Дмитрий Липскеров

Феликс убил Лару

Посвящается моей жене

Екатерине Липскеровой

и всем женщинам, в трудный час последовавшим за своими мужьями.

1.

Определённо и точно: люди не могут родиться равными.

Невозможность этого установлена уже жившими многие поколения назад со стопроцентной вероятностью. Многочисленные исследователи и философы пытались доказать обратное, но были опровергнуты как современниками, так и будущим многомиллиардным миром. В самом деле, как можно уравнять ангольского новорождённого с врождённым рахитом в анамнезе с урождёнными монакскими князьями или их новорождёнными наследниками, окружёнными сотней врачей со степенями?

Бедного, иссушенного до костей бедуина, блуждающего среди океана песков, и шейха, властвующего в каком-то богатом эмирате, изобилующем нефтью, распыляющего миллиарды на фейерверки и стремящегося стать восьмым чудом света, уравнять никак нельзя… А что уж сравнивать американских Рокфеллеров и их потомков с некими российскими Ивановыми, бывшими до 1861 года крепостными и сегодня живущими в тех же условиях, в каком-то закоулке России, где председателем колхоза является некий Пышкин, а военкомом – майор Прыткий И.И.

Деньги в том краю, звавшимся Михайловской областью, некогда видели только по единственному в поселке телевизору, в программе «Поле чудес», когда купюры доставали из черной коробки. Глядели по телику жида Моисеича у него на дому, оставшемуся от родителей. Все свои телики давно продали и прогуляли. Только Моисеич не давал пропить рабочий аппарат, кричал как оглашенный, размахивая при этом длинными руками как мельничными лопастями. Люди соглашались, что без новостей и футбола никуда. Так вот, телик смотрели у еврея – страстного путешественника по родному краю и защитника отечественного телевизора «Рубин-205».

Не видя месяцами рублей, пропивали металлолом, остатки шифера с колхозных крыш и то, что Моисеич натырит или наменяет в походе по необъятным просторам. А уж он, как им казалось, тырить умел, хотя свидетелей тому не имелось. Ну и сидишь ты с пацанами на могучем дубе, упавшем в прошлогодний ураган на опушку леса имени Ивана Франко, потребляешь самогон по прозвищу «Горыныч», накапанный за неделю старухой Нелюдимовой в две четверти стекла. Отламываешь шматы от изъятого у Моисеича пахнущего коммунизмом круга моженской колбасы вприкуску с ядовитой белой головкой зеленого лука, пережевываешь железными зубами весь этот микс, басишь матерными частушками, а потом –в драку, в нее, в великую русскую бучу, сладчайшую своей бессмысленностью и жестоко радостную.

Особенно жиду Моисеичу доставалось по пейсам, да и по другим еврейским признакам – окороченным – тоже. Но краеведа и добытчика не мучили до смерти – берегли за ценный саквояж, в котором всегда имелось многое, типа сала, пусть и бараньего, механической рулетки, ножичка восточного с изогнутым лезвием и завитой ручкой из чьего-то рога, которым сало резать, или же странных часов-луковицы, серебряных, играющих музыку «Союз нерушимый республик свободных…» и при желании отстукивающих время.

– Репетир, – объяснял Моисеич. – Минутный.

Часто находилась под подкладкой саквояжа слегка пахнущая польским самогоном балтийская селедка в промасленной бумаге – для тех, кто пузырем настоящей беленькой разживется. Так-то селедку берегли. Только под чистую… К ночи приползаешь к Нюрке под пахучую подмышку, чего-то прогундосишь ей в толстомясое ухо – и отъезжаешь тотчас как на велосипеде: в сон, мятежный и короткий, с шугняками на заре и жаждой немедленной намыленной петли на свою тощую шею… Но после пяти густых глотков капустного рассола жизнь выравнивается. Почти. А почти – потому что Нюрка исподтишка кулачищем по темечку огрела за украденную тысячу, двумя пятисотками, умыкнутыми мужем для приобретения первача. А деньги были отложены на перегной, огород подкормить… И здесь еще в хату стучатся, да так нагло и громко, что точно не товарищи пришли на опохмел, а по делу важному кто-то, может страшному: может, с битами и дробовиками кто забрел, или менты арестовывать прибыли за ворованный шифер… Но нет, все серьезнее, так как на пороге – лично военком майор Прыгучий И.И. и собственной персоной председатель родного колхоза «Путь» Пышкин.

Прыгучий прибыл в форме и почему-то в пилотке с красной звездой, видимо где-то фуражку похерил по пьяной слабости… Ивановы, как их природа продиктовала, – тотчас в ноги кланяться местной аристократии, а предколхоза покраснел вдруг щеками – и ну покрикивать:

– Ета вот!.. Ета вы!.. Ето ты! – и Нюркиного мужа глазами гложет, галстук свой, разрисованный золотыми львами, теребит.

– А шо я? – дивится Иванов.

– А то! – грозно взрычал военком. – Повестка тебе! В армию!

– Какая-такая повестка?! Во дают! Тоже с похмела? Товарищ военком, так служил я уже! – удивился Иванов, успокаиваясь немного от возникшего недоразумения. – До законного своего дембеля дослужил, сержантом в гвардейском…

– Война, хлопчики, – прошептал Пышкин и тихонько заплакал, капая слезами на золотых львов.

– Какая такая война?! – охнула Нюрка.

– Та не может быть! – вскричал Иванов и рыгнул с душком от капустного рассола. – С кем?! С Псковом или Новгородом? В Европе и Америке вроде всё завоевали! Ха-ха! Москвы нет…

– С Еропкинской областью! – кратко ответствовал военком, снял пилотку, отер ею лицо, да так неловко, что красная звезда в кровь расцарапала ему лоб.

– С соседями война. Так что, Иван, собирайся! – А Нюрке: – Ты подмогни мужу! – и повестку Ивану Иванову протягивает с печатью. Практически сует в мозолистую пятерню.

Иван документ принял, вчитался, а Нюрка как закричит, как запричитает: мол какого хера еропкинским надо, да в Ивана вцепляется – мол, не пущу, хоть режьте. Иван жену отодвигает и говорит ей серьезно:

– Бумага государственная! Не видишь? Печать гербовая!

Нюрка утерла сопли подолом, показав мощные ляжки, одетые в розовое, всхлипнула и вопросила кого-то: – Как же? У меня родители в Еропкинске!.. Родственники и племянники. Кешка да Сережка! Оба рыыыжиие! – и выть опять принялась.

– И у меня домик там есть, – признался себе под нос Пышкин. – Дитенок малый…

– У вас же здесь трое взрослых! – вспыхнула гневом сквозь вытье Нюрка. – Как же так, товарищ?!

– Не без греха, – покачал головой Пышкин. – Хочешь – кинь камнем в меня! Да и по должности имею право, хоть и неписаное.

Прыгучий промолчал, так как у самого имелись планы, после отставки переехать в Еропкинскую область да дом мощный поставить возле искусственного моря, бычка ловить и вялить. Но, как говорится: пришла беда – отворяй ворота!

– А кому еще повестки? – угрюмо поинтересовался Иван Иванов. – Мля, это в племяшей стрелять понадобится! Хотя тещу бы угондошил зараз, без повода…

– Ванюшаааа! – вновь заголосила Нюрка.

– Всем, у кого детей нет! – пояснил военком.

– Так у всех в поселке есть, – возвестил мобилизуемый. – Делать-то уж десять лет как нечего. Народец и старается от скуки… А, вспомнил! У Моисеича нет! С жидом пойду хоть на две войны, не пропадем!

– Приказ евреев не призывать! – четко доложил военком. – Тем более он у нас один остался. Достояние! У Патриархии четкое решение на сей счет!

– Евреи вам дороже русских?! – возмутилась Нюрка. – Не жаль вам русского мужика… Или Моисеич занес вам сберкнижку, вместо охранной грамоты?!

– За клевету и посадить можно, – предупредил военком Прыгучий.

Нюрка слегка притихла, запахнула поглубже разошедшиеся полы халата, дабы ложбину между пудовых грудей прикрыть.

Коротко пронаблюдав за этим действием, Пышкин взволновался, в штанах зампреда слегка напряглось и он про себя почти сердцем заматерился, как истинный литератор представляя, что кабы не война, он бы к Нюрке… И враз понял, что война на руку, на руку родная: Иван в блиндаж – а он к Нюрке, дабы полежать щекой на ее могучих чреслах и помять сдобу бабьих грудей, разрядиться и успокоится на время… Чуть в пляс не пустился по такому выводу.

Те же похотливые картинки взволновали и военкома Прыгучего И.И. Он заметил реакцию руководителя колхоза Пышкина, но сказал себе: мы не гордые, будем месить Нюркину плоть в очередь.

В это время настроение гегемона Иванова резко изменилось, лицо ощерилось как у загнанного лиса, и он, брызгая похмельной слюной, заорал Нюрке в самое лицо, что кабы не ее пустобрюхость, то нежился бы Иван Иванов под августовским солнышком пьяненький и в ус не дул!

Страшно ни тогда, когда мужики насмерть дерутся, а когда здоровенная баба избивает тщедушного мужа. Тихо, без криков – только ухает при каждом попадании кулака по мордасам, словно дрова рубит:

– Ухх!

Иван почти не уворачивался от побоев, даже когда упал под их натиском на пыльную землю, прямо в куриный помет лицом, но здесь спохватились и военком, и Пышкин, бесстрашно бросившись мужику на помощь, понимая, что если Нюрка что-то, упаси господи, сломает мобилизуемому, то плану по набору пламенных бойцов на войну грозит невыполнение.

– Стрелять буду! – истошно заорал военком, но, получив в ответ Нюркиным кулаком в нос, в мгновение залился кровью. И на лбу ссадина кровоточит, и из носу кровавая Ниагара.

Конечно, человек полагает, а Господь располагает…

В эти мгновения драки на поселок городского типа при Лесе имени Ивана Франко под ноту «ля», переходящую в «си», упала тяжелая ракета «Ермак». Из-за этого происшествия на этом месте и секунде история поселка, история Ивана Иванова и Нюрки его жены, председателя колхоза Пышкина и военкома Прыгучего И.И. заканчивается. Смерть и переезд на небеса произошел во всем районе синхронно. Все – и люди, и звери, движимое и недвижимое – сгорело в адском огне еропкинской ракеты. Никто не спасся. Даже памятник Ленину – бронзовый – расплавился в огромную лужу.

Хотя нет, вру! Один человек все же уцелел.

Абрам Моисеевич Фельдман, держа в руке саквояж с важными вещами, уже пять часов шел по теплой августовской дороге в сторону заповеданной ему Всевышним земли. Он пел старинную еврейскую песню на идише о сладкой девушке Рахили и был светел ликом, хотя под густой бородой и пейсами разглядеть это было невозможно. А чуть позже он в который раз подумал, что никакого равенства не существует, а существовать должен лишь закон. И не только Божий, но и человеческий. Вот перед законом должны быть все равны. И ангольский сын, и монакские князья, Рокфеллеры, шейхи всех мастей, раввины и даже Ванька Иванов, русская сволота, право имеет…

Но где ж сыскать этот закон?.. И равенство невозможно, и закона, считай, нет. Но правда будет выше.

2.

Абаз родился в киргизском ауле в семь утра с минутами. Ничего особенного в рождении младенца не случилось: вытащили, обтерли – и к мамкиной сиське присосали. Нарекли мальчика Абазом в честь деда и оставили спать в юрте, где родственники новоявленного на этот свет остальной большой семьей уходили на ночь к духам.

Хотя одно событие можно вспомнить. Кто-то из семейства, а именно – Арык, дядя Абаза, казалось, туповатый житель степи, забыл в юрте открыть отдушину на ночь, и все семейство, чуть было не угорело и не осталось с духами на преждевременную вечность.

Проснулись оттого, что вообще лишенный Аллахом возможности спать неистово орал новорожденный Абаз, возвращая души семьи на места, в тела им предназначенные. За это происшествие, а именно – за спасение жизней тейпа мальчика Абаза любили, и рос он в степи вольготно, будто байский сын.

Нельзя сказать, что семья Ашрафовых жила бедно. Нет. Но и не зажиточно точно – так, крепкие середняки. Работать умели и до наступления капитализма ни у кого не одалживались.

Аул был небольшим, но стационарным, жители поселения не кочевали, вели оседлый образ жизни. Старики помнили времена советского интернационализма, когда в ауле проживали и таты, и казахи. Много кого помнили аксакалы.

Жил среди них в относительно недавние времена и русский человек Олег Протасов с женой. Мужик почти молодой, хоть и абсолютно лысый, с многочисленными вмятинами в черепе. Родом из-под Вологды, село Колья. Когда-то он был кадровым военным, но много чего знал полезного из обычных ремесел. Научил пастушье племя кузнечному делу, приволок на ослах, еще при Хруще, сломанный трактор, починил его, сам же на нем и пахал.

Но скудные киргизские земли, словно столетние старухи, в ответ на вторжение ничего не родили, пригодны были лишь для прокормления степными травами низкорослых лошадок, мелкого скота и птицы.

Протасов пробовал добывать мед, построил пасеку и уехал в Россию за пчелами-медоносами. Привез почти две тысячи особей, дюжину маток, да и выпустил в степь и сел ждать… Но ни в этот день, ни в следующий пчелы не вернулись, ни одна из добытчиц не прожужжала над чутким ухом.

И за целую неделю насекомых, кроме мух, в ауле не наблюдалось… Протасов продолжал ждать: не пил, не ел – все глядел в небеса… А через десять дней на аул налетели соседние поселения с категорическим желанием отомстить соседям за искусанные экзотическими насекомыми лица и другие части тела. Лица киргизов, и так круглые, стали похожи на протухшие тыквы, а глаза-щелки почти закрылись от тяжести опухлостей. Требовали на расправу русского.

Грозные, несмотря на физические увечья, кривоногие, сидящие в седлах лошадей ростом с пони как на унитазах, они по старой традиции махали найзами – копьями по-русски – и натягивали луки для стрельбы. Кто-то и современным стрелковым оружием угрожал. Военные приготовления сопровождались улюлюканьем и посвистами соловьев-разбойников.

Протасов вышел на войну один. Поманил пальцем главного, тот лениво доскакал на своем жеребчике и остановился в метрах десяти от русского. Протасов улыбнулся и не поленился сам подойти к вожаку орды. Потрепал лошадиную морду, приговаривая:

– Горбунок, точно Конек-горбунок!

Лошадка в ответ на ласку осклабилась желтыми зубами, хотела было даже заржать дерзко, но передернутые поводья, больно растянувшие губы, заставили ее умерить пыл и вернутся в стан завоевателей.

Киргизский богатырь за такую панибратскую выходку размахнулся блеснувшей на солнце секирой, оставшейся от прапрадеда, и обрушил ее на голову русского. Но тут Господь явил чудо. Протасов молниеносно поднял над лысой головой руку, словно защищаясь от неминуемой смерти. Все зрители, ждущие рассечения тела, охнули, но чудо и состояло в том, что не русский распался надвое, а сама древняя секира прямо по металлу развалилась пополам, и острое железо упало под ноги Горбунку.

Оказалось, что чудо все же было явлено не Господом, просто у русского имелся нож дамасской стали, которая не только местное железо резать может, но и бриллиант на части поделить.

Волшебный дамаск перекочевал в короткопалые руки киргизского богатыря, еще ему был передан пистолет «ТТ» с полной обоймой.

Вождь просиял опухшим лицом, спешился и передал лошадиные поводья Протасову:

– Дар. За пистолет. Жалко секира, хороший был! Прапрадеда Изыльбега.

– Пойдем Горбунок…

Сделка ради мира была заключена, орда из соседнего становища отбыла восвояси, а в ауле вновь стало тихо и спокойно. Только пустые улья смущали и старых, и молодых.

Протасова вызвали к самым ветхим и мудрым, и старейшины попросили его уйти по любой дороге. Собрали русскому еды, ковер подарили, проявляя прощальное дружелюбие.

– Олег бек, – объясняли свое решение старики, – жили мы вековыми устоями – так и останемся. Цивилизация не прилипает к нам.

– Перестройка! – попытался Олег.

– Перестройка – как у старика член стойка! Уж прости!

Пир закатили на проводы знатный. Наварили и нажарили бараньего мяса вдоволь. Пахло так густо, что все шакалы заскулили в степном мраке.

Опились киргизы кумысом и заныли степные песни, чуть струны на комузах не оборвали. А когда все потихоньку угомонилось и соплеменники хором захрапели, когда костры пред тем, как умереть, вспыхивали на мгновенья гаснущим углем, когда луна открылась полной наготой, Протасов вывел под ночное небо всю свою семью. Усадил жену на киргизского конька, сам примостился сбоку и прошептал лошади в самое ухо:

– Давай, Конек, полетели домой.

В ночи было не рассмотреть, как Конек улыбнулся, разбежался по жесткой степной траве – да и полетел в сторону луны, в Россию, где дым отечества так сладок и приятен.

Не успел аул отрезветь от кумыса, как случилось невероятное. Что-то происходило в степи, что-то темным огромным по площади шаром летало над протасовскими ульями, то разделяясь на части, то вновь сходясь в темный бесконечный вихрь. Гул наполнял всю степь массированной авиационной атакой…

Но неожиданно шар, как и появился, исчез, словно сдуло его ветром. Жители бросились к русскому наследию и обнаружили сотню ульев, гудящих тракторами и наполненных прозрачным, как янтарь, медом.

Вернулись все-таки пчелы.

Кинулись к юрте русского – нашли пустоту.

Поцокали языками, подергали волоски из бороденок… Чего уже тут…

Мед собрали и продали в городе Чолпон-Ата за приличные деньги. Подарили трехлитровую банку Чингизу А., который, как говорили, был летописцем их страны и жил в настоящем каменном доме. Их на город было всего два. Во втором радовались жизни казахи-бандосы, называющие каменный дом рестораном.

Вырученные от меда деньги потратили на печь для обжига кирпича и отбыли восвояси. Киргизы какое-то время каялись, что так обошлись с русским, и решили в честь Олега переименовать поселение. Раньше был просто Аул. Теперь стал зваться Протасовым аулом. О моральной неловкости в ситуации с русским подвижником вскоре забыли.

Пасечником над пчелами поставили Арыка Ашрафова, который когда-то чуть было не погубил свое семейство угарным дымом. А в медовом деле такой навык был необходим. Дым для меда – что кислород для человека в космосе.

Арык неожиданно для всех оказался талантливым пчеловодом, пасека приносила хороший доход.

Дядя Абаза выписывал из Москвы книги по пчеловодству и оттого стал знать русский язык лучше всех в округе.

Уже через два года протасовский мед получил на ВДНХ первую премию и вместе с ней автомобиль «Ниву» с полным приводом. Аул зажил богато и в поселении открыли даже небольшую школу, в которую со временем пошел учиться и Абаз.

Мальчик совсем не казался смышленым, в точных науках не понимал вовсе, лишь на уроках музыки мило пропевал вокализом (без слов) киргизские песни. Да еще и рисовал, как говорил родителям юный учитель, «гармонично абстрактно». Что это значило, учитель и сам объяснить не мог, но считал большим плюсом в художественном осмыслении Абазом мира.

– Кому нужен нарисованный дом? А кому человек? Миллионы художников во все времена писали предметно – ну и где они? Абстракция спасет киргизов!

Каков экстремист!

Благодаря печи для обжига кирпича в ауле научились строить более фундаментально. Получив возможность есть по потребности и без нее, народ округлился. Люди стали покупать японские телевизоры, вместо кумыса пить джинтоник и повадились ездить в городской ресторан – блудить там и трясти мошной.

Родители забрали Абаза из школы, будучи уверенными, что не впрок она ему, коли не липнут знания. Да и говорил мальчик к своим одиннадцати годам односложно, хоть и впопад… «Да», «нет», хорошо» и еще что-то простое.

Городской врач в прошлом году пришел к выводу, что Абаз развивается не столь фундаментально и линейно, и совсем не по школьным направлениям, но то, что в нем есть глубокая эмоциональная составляющая, готовая стартануть ракетой, доктор был уверен и стоял на том, что Абаз еще проявится.

– Электричество творит чудеса! – пропагандировал областной профессор. – Триста шестьдесят вольт в височки – и новый Капица!..

Подростка пристроили подальше от электроэнергии, к дяде на пасеку, разросшуюся до нескольких сотен ульев, но Абаз, казалось, никакой любви к пчелам не чувствовал, хотя работал исправно.

– Странный мальчик: красивый, но без ума! – сетовал дядя Арык, теперь уже знатный в ауле человек. У него на пасеке трудились даже гастарбайтеры – казахи и пара белорусов. – Странный. Такой наша бабка Адыр была… А кто не странный? Я вот вас чуть на тот свет не отправил! Я тоже странный!

– Дурак ты! – ответил одноглазый отец Абаза. – Сам без ума!

Пасечник обиделся на брата, и они подрались – жестоко: били кастетами под ребра по очереди. Сначала старший, а за ним другой старался почку расплющить. Потом Арык упал, Его стошнило черной кровью, и отец Абаза остановился. Он совсем не понимал, зачем дрался с младшим братом так по-зверски, с такой злобой. Наверное, я тоже странный, решил. И без ума…

Уже много лет спустя отец Абаза понял, что чувство глубокого несчастья, разочарованность в единственном сыне вдруг вырвались из него и обрушились на родного брата.

Потом он долго плакал ночами, роняя огненные слезы из пустой глазницы, а Абаз неосознанно впитывал их горечь, в которой перемешались жизнь отца с каким-то неизвестным будущим подростка.

Арыка увезли в больницу, старейшины предъявили отцу Абаза претензию за упущенную выгоду, конфисковав двадцать баранов, а в милиции хулигану пообещали реальный срок. Но дядя Арык отказался писать заявление на родича, и конфликт потух – вместе с былым теплом друг к другу на весь оставшийся век.

Между тем дела на пасеке пошли даже лучше, чем при дяде Арыке, залечивающем вдалеке от родного аула сломанные ребра, проткнувшие легкое. Хорошо работали казахи, справно вторили белорусы. И Абаз помогал, как взрослый.

Здесь коротко необходимо рассказать про Бекжана – одноглазого отца Абаза, старшего брата Арыка.

Родился он здесь же, в ауле. Немного учился, но много работал. Был местным строителем и клал из кирпича-сырца небольшие домики. Кирпич приходилось резать из глины, смешанной с соломой, потом поливать в определенные промежутки времени, чтобы не засох. А из-за палящего солнца получался на кирпиче керамический отблеск. Последним этапом необходимо было еще обложить отформованный полуфабрикат подожженной соломой и обжечь его.

В отличие от своего сына, Бекжан слыл натурой умной и романтической, немножко сочинял стихи, красиво их читал, чем привлекал молодых девушек. У него были правильные черты лица, и ему не составило труда найти спутницу жизни – юную Сауле, которая вскоре и родила Бекжану сына Абаза.

Собственно, ничего особенного в судьбе Бекжана не проглядывалось, жизнь как жизнь, такую проживают до смерти миллионы. Если бы не одно событие, случившееся с молодым мужчиной в конце восьмидесятых.

Ехал Бекжан на арбе, груженной соломой, к Протасову аулу, поскрипывали колеса, вздыхал усталым старичком ослик, и весенние птички чирикали свои простенькие песенки. Сердце Бекжана вторило природе. Он лежал на спине, лицом к Вселенной, и слагался в его душе славный стих, который он собирался посвятить возлюбленной Сауле. И когда поэзия подарила его вдохновению последнее четверостишие, он поблагодарил Аллаха и высокое небо за соавторство:

– Рахмат!

Однако гонораром для Бекжана оказалось нечто совсем не поэтическое, а то, что со скоростью света прилетело из вечности и попало ему в левый глаз. Это прилетевшее было настолько раскаленным, что глаз мгновенно вскипел и тотчас вылился из глазницы тухлым яйцом.

Бекжан потерял сознание, а очнулся только на следующий день – в областной больнице и с замотанной в бинты головой.

– Что это было? – спросил он, немного придя в себя, вспоминая происшедшее.

Дежурный врач пожал плечами и ответил, что, вероятно, это металл.

– Может быть, дробь, – добавил он. – Очень маленькая штучка… Или картечи кусочек…

– Покажи!

– Так нет у меня. Не я вытаскивал, а главврач послал дробину на исследование в Институт физики!

– Это к чему?..

Месяц изучали на уровне республики, но в конечном счете отослали с гонцом в Москву, в МИСИС, Институт стали и сплавов. Даже высокого класса литейщики металл не опознали и сказали, что в этом кусочке их сплавлено несколько, но в менделеевской таблице все до одного отсутствуют. Ничего похожего… Подключили курчатовцев и частных знатоков, и вскоре пришли к заключению, что это объект внеземного происхождения, что кусочку сплава не менее тринадцати миллиардов лет. И что этот крошечный метеорит – самый старый, который когда-либо падал на Землю.

Засекреченный руководитель Курчатовского института, узнав о событии, приведшем к такому беспрецедентному открытию, велел выяснить имя, потерявшего глаз, и научным советом метеорит нарекли «Бекжан». Позже американцы предлагали миллиард за гостя из далеких галактик, но у русских своя гордость – значит, и у киргизов она тоже своя… Как у русских…

Бекжану от института пришел перевод на 12 рублей как компенсация за утраченный глаз. Купил Сауле латышские серьги из модного пластика, а себе – темные очки, производства местного кооператива.

Позже метеорит исчез в неизвестном направлении. Тогда воровали все и всё.

На этом единственный славный эпизод в жизни Бекжана заканчивается, уступив место тихому житию маленького человека, с его маленькими счастьем и горестями. Одной из таких горестей случился сын Абаз – казалось, умственно отсталый. А неизменным счастьем всегда оставалась его возлюбленная жена Сауле, самый прекрасный свет степи, его бесценный цветок.

В ауле произошло несчастье. А где не происходит плохого…

В последние миллионы лет в мире почти ничего не меняется. Флюиды добра хорошо усваиваются и перевариваются флюидами зла.

На Протасов аул, почти сметя его до основания, налетела песчаная буря. Словно живое существо, особо жестокое, она запросто срывала юрты с вбитых в почву кольев и уносила их на запад вместе с целыми семействами, находившимися внутри. Смерчами закручивала в небе десятки людей, всю блеющую от ужаса живность, почти по-человечьи кричащих от ужаса ослов, возносила все и вся в небо и бросала живое о жесткую степь, будто обратно сеяла мертвое, из которого никогда не произрастет живого.

В этой природной бессмысленности спрессованного зла канула в историю Протасова аула большая часть его жителей вместе с созданными ими строениями. Погибла печь для обжига кирпичей и протасовская пасека, известная во всем бывшем Союзе. Десятки тысяч мертвых пчел усеяли всю окрестность крошечными скорченными трупиками.

В этой природной катастрофе погибли и родители Абаза – одноглазый Бекжан и прекрасная Сауле.

Их хоронил дядя Арык, который на момент катастрофы отсутствовал в ауле: заключал контракт на стеклянную тару для меда, чтобы налаживать экспорт. Сын брата Абаз, племянник, во время засыпания тел покойных землей наполовину с песком вдруг проникновенно запел – и столь прелестным показался его голос, что трое ангелов, сидящих неподалеку, заслушались. Правда, один отличался от остальных. У него между ног что-то висело непристойное. Дядя Арык пытался ощутить горе, прочувствовать его на языке, как перчинку, но после драки с братом Бекжаном на трех ребрах с правой стороны стояли титановые пластины. Не чувствовал брат горя, совсем…

Уныние овладело всеми оставшимися жителями Протасова аула. Каждая семья потеряла большую свою часть. А многие целиком, вместе с младенцами и стариками, отправились в царство Джаханнама – или к духам улетели. Наверное, те, кто не слишком пропитался исламом.

В те времена уже никто никому не помогал. Власть была злейшим врагом людей, даже большой криминальный авторитет Алымбеков, родившийся здесь же в ауле, заехал лишь на час постоять на кургане, чтобы получше рассмотреть, погибшую родину. Денег он аулу не дал – лишь сто долларов и несколько тысяч сум на поминки.

– Противное Аллаху место! – изрек он, сел в бронированный «Мерседес» – и забыл место своего рождения. Как казалось, навсегда.

Жизнь в Протасовом ауле сначала замерла, а потом и вовсе умерла. Оставшиеся в живых уехали в другие области, дядя Арык полетел в США на работу консультантом по пчеловодству, в штат Калифорния, Абаза с собой не взял, так как подросток просто куда-то исчез, а подписанный контракт надо исполнять.

Какое-то время по остаткам аула бродили шакалы, принюхиваясь и поскуливая, но в воздухе пахло только сухим песком. Лишь где-то вдалеке, может быть между небом и землей, плакал от горя одинокий комуз.

Кто на его струнах выплакивал свою тоску?

Казалось, лишенный речи и нормального ума, Абаз, сын Бекжана и Сауле, остался в мертвом поселении и каким-то чудом выживал без еды и воды. Хотя воду он вскоре откапал, а шакалы притаскивали подростку убоину: тушканчиков и зайцев. Видать, так велели ангелы. И тот, у которого между ног висело, тоже.

Абаз не стал восстанавливать родную юрту, слишком большую на одного, сложил из развалин себе достаточное жилье, натаскал в дом множество книг и читал их с утра до вечера. Ближе к ночи подросток играл на комузе и едва слышно пел. Но, должно быть, Всевышнему и так все хорошо слышно…