Текст книги "Родичи"

Автор книги: Дмитрий Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

8.

Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул. Да как прыгнул!!! Как будто не человечьи ноги, а два расправленных крыла вознесли танцора чуть ли не к самому потолку, отчего у балетной старухи клацнули вставные челюсти.

Во время прыжка студент Михайлов исхитрился дважды поменять положение ног и рук, при приземлении сделал немыслимое движение головой, так что всем присутствующим показалось, что голова с чудесными белыми волосами сделала круг по часовой стрелке…

Здесь концертмейстер перешел на пьяно, и молодой человек превратился в грациозную птицу, то вспархивающую, то опускающуюся на землю в томливом поиске любовной пары. Казалось, его позвоночник мог гнуться в разные стороны резиной, шаг начинался чуть ли не из шпагата, шея вытягивалась, словно лебединая, глаза были столь бесстрастны, а их взор столь глубоко устремлен вовнутрь, в самую душу свою, что не оставалось сомнения – танцует гений.

В глазах Ахметзянова дрожали слезы. Он сам забыл обо всем на свете и просто наслаждался великим искусством. Слез прибыло, когда патологоанатом вспомнил мать, выпрыгнувшую со сцены в кулису на смерть. Когда же импресарио увидел слезный блеск в глазах присутствующих, все переполнилось в нем самом и полилось соленым морем на татарские скулы…

Истинным коварством обладал концертмейстер. С пьяно он перебросился на бешеное форте, заставляя универсальное тело студента Михайлова вращаться, словно волчок, как будто он не балерун был вовсе, а фигурист какой-то!..

Вскрикивал Карлович, а Лидочка сидела, вдруг согнувшись, уложив старенькую голову на ладошку, забыв о своей вечно прямой спине, и капала по-старчески мелко в тетрадь, растворяя чернильную вязь.

Неожиданно студент Михайлов остановился и, не поклонившись, отошел к окну, откуда стал разглядывать Малый театр.

Еще с минуту барабанил по клавишам концертмейстер, пока не уразумел, что все кончилось. Его пальцы вдруг ослабели, он почувствовал жуткую боль в плечах и решил уходить на пенсию к старому Новому году…

После финального аккорда еще шестьдесят секунд стояла гробовая тишина, завершившаяся сползанием Лидочки со стула и тихим ударом легкого тела об пол. Если бы не сам студент Михайлов, обернувшийся на звук, никто бы и не заметил, что народная артистка Лидочка лежит бездыханная на полу.

А тут все разом встрепенулись.

Карлович протяжно закричал: «Лидоч-ка-а-а!!!» Ахметзянов побежал к столу комиссии, заявляя, что он врач, чтоб никто тело не трогал!..

В аудиторию проникли показывающиеся и показавшиеся, с любопытством взирая на происходящее и громко шепчась.

– Прочь все! – закричал Карлович, махая полными руками. – Прочь, бездари!!!

Аудитория вмиг опустела.

Ахметзянов, склонившись над Лидочкой, вдруг ощутил запах лета и земляники… Прикладывая пальцы к шее старой балерины, он уже знал наверняка, что пульса не отыщет, что мировая звезда умерла, не выдержав рождения новой.

Он уже хотел заявить трагическим голосом, что лауреатка Сталинских премий скончалась от разрыва сердца, но вдруг увидел рядом со своим лицом бледный лик господина А. Молодой человек смотрел в самые остановившиеся глаза Лидочки, и вдруг патологоанатом уловил под своими пальцами слабое биение.

Пульс поначалу был ниточкой, но через тридцать секунд наполнился, а запах лета и земляники пропал. Лидочка открыла глаза и спросила:

– Где я?

Ее подняли и усадили.

Карлович хлюпал носом и икал. У него не было друзей, кроме Лидочки, а потому он тер ей височки и капал в стакан валокордин.

– Все, все! – отмахивалась старуха. – Прошло все! Да отстань ты, Алик!!! А это кто? – уставилась она на Ахметзянова и тотчас вспомнила сама.

– Импресарио!

– Да-да! – подтвердил Ахметзянов. – Импресарио этого молодого человека, который явил вам талант, не имеющий себе равного в истории.

– Выйдите из аудитории все! – распорядилась Лидочка и глотнула валокордина, словно рюмку водки махнула. – И ты, Алик, оставь нас тоже!

– Это же мой протеже! – возмутился Карлович. – И сын… Аечки!.. – Но под пронизывающим взглядом Лидочки как-то сразу сник и поплелся к выходу.

Зато концертмейстер покидал аудиторию победителем. Какие он имел на то основания, никто не разумел, но в глазах пианиста было по большой гордости в каждом, и себя он выносил с выпяченной грудью и оттопыренной губой. Также никто не знал, что назавтра маэстро напишет заявление об уходе на заслуженный отдых и больше никогда не сядет за рояль.

Когда дверь аудитории закрылась, оставляя троих в гулкой тишине, Лидочка позволила себе короткую речь.

– Вот что, молодой человек, – проговорила старуха. – Есть в вас талант, не спорю…

– Гений! – уточнил Ахметзянов.

– Айка, кстати, посредственностью была, – продолжила Лидочка, коротко скосившись на патологоанатома. – Так вот, молодой человек…

Старуха осеклась, так как поняла, что студент Михайлов не слышит ее, рассматривая что-то в окне. Сначала все вскипело в старческой груди от невнимания к ее исторической персоне, затем также охолонуло… Лидочка сама понимала, что перед ней – гений, а что с гениями разговаривать, гениев надо пользовать! Обижаться же на них бессмысленно, даже глупо.

– Пожалуй, станцуете для начала Спартака! Я договорюсь с руководством.

– Спартака? – оторвался от окна студент Михайлов. – Кто это?

– Он – дегенерат? – поинтересовалась Лидочка у Ахметзянова негромко, но достаточно для того, чтобы новоявленный гений услышал.

– Я не дегенерат, – ответил молодой человек. – Просто я вследствие чего-то утерял память.

– Автокатастрофа, – зашептал Ахметзянов. – Сильнейший удар головой!

Лидочка невозмутимо отнеслась к информации и просветила гения, что «Спартак» – это балет, в котором он станцует заглавную партию через месяц и докажет свои возможности.

– Или не докажете! – добавила старуха. – Такое тоже бывает. Очень часто. Тогда в солдаты!

На этом Лидочка сегодня закончила просмотр, встала со стула и, распрямив спину в струну, зашагала из аудитории. На ходу она раздумывала над тем, что колени танцора вовсе не похожи на суставы балеруна. Выворотность отсутствовала абсолютно, ходил молодой человек, как обычный мужик, – мысками вперед, но на то он и гений, чтобы отличия иметь…

Уже закрывая за собой дверь, старуха подумала о ом что физиономия импресарио неуловимо напоминает ей морду Альберта…

Ахметзянов сидел поникший. Он вспоминал мать, небольшого роста танцорку, и представлял ее в интимной сцене с Карловичем.

– Она не была бездарной, – прошептал патологоанатом.

– Я знаю, – отозвался студент Михаилов.

– Вам-то откуда это знать!

– Матери не бывают бездарными никогда. Пойдемте!

– Куда?

– Мы договорились с милиционерами отужинать сегодня в гостинице, – напомнил молодой человек.

– А ну их!..

– Я же вас не подвожу.

– Будете танцевать Спартака? – поинтересовался Ахметзянов.

– Буду.

– Честное слово?

– Давайте собираться. Они прошли в раздевалку.

Оказалось, что никто и не думал расходиться. Все смотрели на студента Михайлова, и была во взгляде общества объединяющая цельность. Балетные в одном общем порыве завидовали этому блондинчику-красавцу с пронзительно голубыми глазами, смутно сознавая сей объединительный мотив. Но когда он вошел, ничуть не замечая и не чуя подпорченной атмосферы, балетная куча подалась в сторону, давая возможность стороннему счастливцу переодеваться свободно.

На сей раз женщины и мужчины не разглядывали его наготы, отвернулись демонстративно, сами же не переодевались, считая, что быть свойскими в этой ситуации неуместно.

Покидая гримерную, Ахметзянов сказал:

– Добрее надо быть!.. – сам почему-то злой как собака…

Вечером встретились с ментами.

Сели в ресторане гостиницы «Звездочка» и, пока не выпили по первой, угрюмо молчали. Гибэдэдэшники пожаловали в цивильной одежде, оба в костюмах и с медальками на лацканах.

Первая, самая сладкая, потекла по организмам живой водой, размораживая кишочки, проделывая ручейком длинное русло аж до самого паха каждого.

Хрустнули корнишончиками, запили второй, куснули от холодца из свиных ножек и только здесь помягчали.

Менты откинулись на спинки стульев, глаза подернулись слезой счастья, ноздри задышали расслабленнее, и мир, ранее поделенный на гибэдэдэшников и остальных, вдруг стал общим.

Разлили по четвертой, и майор-афганец произнес тост: «Со свиданьицем!»

С ним согласились и закусили теперь жульенами из шампиньонов.

– Если бы не майор, – сказал капитан, улыбаясь, – я бы тебя замочил утром!

У капитана были выдающиеся зубы. Белые, как снег в заповеднике, крупные, словно волчьи, без зазоринки, один к одному, и Ахметзянов, глядя в самые ментовские глаза, ничуть не сомневался, что мог уже с десяток часов занимать место в холодильной камере или же пухнуть от тепла в коридоре морга.

Между столами болтался пьяный дедок с ноготок, с орденской колодкой на груди, побирался, протягивая грязный стакан.

– Ты сколько воевал? – поинтересовался патологоанатом у капитана, пока тот перемалывал своими зубами скрипучую от закваски капусту.

– Восемь месяцев зверей мочил! – ответствовал капитан. Походя он слегка оттолкнул побирающегося деда в грудь: – Отвали!..

– А я, друг ситный, – произнес Ахметзянов, – я, друг, три года в Афгане духов щелкал!

– У вас не война была, – продолжал жевать капитан. – Не война, говорю, а тихая прогулка по пескам.

Ахметзянов смолчал, был старше и терпимее, тем более в желудке плескалось двести.

– Ты утром говорил, что шестнадцать духов спать уложил, а я раз в одной деревне штук сто зверей из огнемета поджарил. Смотрел фильм «Чужие»?.. А сколько таких разов было!

Здесь в разговор вступил майор. Он за столом был самый старший, у него за душой имелось двое пацанов-близнецов, натурой он был хоть и нервной, но только на дороге, за столом же считал своим человеческим долгом расслабляться, отдыхать и конфликтов не учинять.

– Я майором на войне был, шесть лет. Отправленными на тот свет хвастать не буду, а вот что скажу вам, пацаны. Все мы ветераны, ветераны нашей великой Родины! Мы за нее воевали, мы за нее теперь выпиваем! Так что налейте в бокалы, и выпьем за нас, ветеранов российских, и за Родину!

Разлили по рюмкам. Здесь опять появился пьяный дед с орденской колодкой.

– А я, так я… Так тоже ветеран я! – развел руками пьяный. – Плесните ветерану! – И протянул в дрожащей руке грязный стакан.

– Я ж тебе сказал, дед, отвали! – озлился капитан, но тут Ахметзянов, наморщив лоб, что-то сообразил.

– А ведь правда, пацаны! Дед тоже ветеран!

– Отечественной? – как бы у самого себя вопросил майор.

– Так точно, сынок! – заулыбался пьяный. – Ейной и ветеран!

После этого сидящие за столом крепко задумались.

– Тогда получается, – озвучил работу мозгов майор, – получается, что вся страна у нас – ветераны! Все мы родственники! Кореша!

Капитану враз стало стыдно, и он, налив деду полстакана, потянул того за рукав и усадил за стол.

– А еще получается, – продолжил патологоанатом, – получается, что Родина наша года с тридцать девятого непрерывно воюет с кем-нибудь!.. И деды наши, и отцы, и мы… И дети наши, все – ветераны!..

– Эх, сыночки!.. – пропел дед и меленькими глоточками выпил водку.

После потребления он хотел было завалиться на пол, но был удержан могучей рукой капитана. Другая рука мента густо зачерпнула ложкой селедку под шубой и воткнула содержимое старшему ветерану в беззубый рот.

– А я еще и в Никарагуа был! – заявил майор, вспомнив, что близнецам его стукнуло уже по семнадцать. – Только это военная тайна!

– Сейчас военной тайны нет, – ответил капитан. – Есть только коммерческая! – И заржал. – Это когда мы должны в секрете держать размер своего оклада? Ха-ха-ха!..

Дальше разговор потек, как и полагается, объединенный общей темой. Каждый рассказывал, по его мнению, интересную военную историю, ее запивали, закусывали, и только дедок, набранный до самой макушки лысого черепа, молчал, тонко всхрапывая, да студент Михайлов за все застолье ни словом единым не проронился.

Этот факт в конце концов заметили.

Полумертвого деда с помощью швейцара отправили на мороз, а капитан поинтересовался у студента Михайлова, воевал ли он и где.

– Дело в том, – ответил молодой человек, – у меня в некотором роде отсутствует память.

– Не понял! – округлил окосевшие глаза капитан.

– Автомобильная катастрофа, – почему-то зашептал Ахметзянов и пьяно заулыбался.

– Такие не воюют! – сделал категорический вывод капитан. – Физиономия у него слишком сладкая для российского солдата! Морда белая, холеная, не то что у меня!

Капитан продемонстрировал свою морду, покрутив головой на толстой шее. Физиономия у мента была похожа на подмороженную клубничину – красная, с синими прожилками на носу.

– Вероятно, вы правы, – проговорил студент Михайлов, подняв свои бирюзовые глаза на капитана. Он был совершенно трезв, несмотря на такое же количество водки в его желудке, как и у остальных. – Скорее всего, я не воевал и даже в армии не был.

– Откуда знаешь? – подключился к разговору майор. – У тебя же памяти нет?

– Дело в том, – молодой человек убрал со лба чудесную прядь, – дело в том, что для меня неприемлемы всякого рода действия, связанные с причинением человеку боли или душевного страдания. Тем более убиение человека совершенно не укладывается у меня в голове. А вы вот, – студент уставился в глаза капитана, – вот вы говорили, что целые поселения из огнемета сжигали вместе с людьми, называя их зверями. Мне кажется, вы самый что ни на есть настоящий зверь.

– Ты кого привел? – рявкнул капитан Ахметзянову, и глаза его подернулись мутью.

– Пацаны… – испугался Ахметзянов. Хотел произнести что-то серьезное в оправдание своего товарища, но был пьян, а потому, похватав воздух ртом, сообщил: – Балерун он.

– Пидор!!! – вскричал мент, схватившись руками за скатерть.

– За одним столом с пидором сидеть!.. – поддержал капитана майор, подняв левую бровь.

– Не пидор он, – икнул патологоанатом.

– Ах ты, паскуда!

Капитан поднялся со стула, загребая ручищами скатерть. На столе зазвенело разбитым, мент потянул лапищу к бледному лицу студента Михайлова, но тот был спокоен и лишь слегка отодвинулся, не допуская грязных пальцев до своей кожи.

– Пожалуйста, ведите себя как человек!

– А я же, по-твоему, зверь! – Физиономия капитана налилась кровью до ушей, он вылез из-за стола и двинулся на студента. Также из-за стола вышел и майор. Он некрепко стоял на ногах, но кулаки сжимал уверенно.

Последним поднялся Ахметзянов. Патологоанатом был пьянее всех, его шатало из стороны в сторону, и он неустанно повторял: «Пацаны… Пацаны…» Молодой человек оставался сидеть. Он отвернулся в сторону и, казалось, ничуть не волновался возникшей ситуацией.

– А ну встать! – рявкнул капитан. – Встать, гнойный!!!

Во рту майора откуда-то оказался свисток, он засвистел что было мочи, и немногочисленные посетители потянулись к выходу. Вероятно, ментов здесь знали, потому вся обслуга ресторана исчезла за кулисами, освободив поле боя. Студент Михайлов по-прежнему сидел и, казалось, даже не слышал идиотского свиста. Он даже не моргнул навстречу этой пронзительной трели.

Под самой макушкой у капитана кипело. Не обращая внимания на восклицания Ахметзянова, он размахнулся и ударил студента Михайлова в лицо. В удар мент вложил всю свою дурную силу, голова молодого человека качнулась аж до самого плеча, но на стуле студент Михайлов удержался.

С другой стороны стола, продолжая свистеть в свисток, майор тыкнул ногой голубоглазого блондина в бок, задрав ногу, отчего штаны его лопнули в паху.

Молодой человек и в этот раз не упал на пол, продолжал сидеть на стуле со странной реакцией на лице. Легкое недоумение в глазах.

Разъяренный до убийства капитан хотел прикончить пидора со второго удара теперь левой руки, так как почувствовал боль в правой. Он чуть промедлил, мозг хоть и туго, но анализировал причину боли, не находя ее никак. Пока проходил анализ, правая рука мента наливалась парализующей тяжестью, а боль уверенными толчками пробивалась из-под водочной анестезии, становясь непосильной.

Нечто похожее происходило и с майором. Ему показалось, что нога ткнула не человеческие ребра, а со всего маху саданула по бетонной стене. Плоть стремительно распухала и через минуту, вздувшись дрожжевым тестом, разорвала шнурки форменных ботинок…

Гибэдэдэшный капитан корчил физиономией, щупая здоровой рукой раненую.

– У меня рука поломалась! – с удивлением заявил он и еще поисследовал повреждения. – Во многих местах поломалась! – подвел итог.

– А у меня нога!

Майор был бледен лицом чрезвычайно. Ему тотчас пришлось сесть.

Ахметзянов, вдруг уразумевший, что избиение студента Михайлова неожиданно прекратилось, стал срочно разливать по рюмкам.

– Ну вот, пацаны!.. – призывал он. – Все налито! Напрочь забыв о желании прикончить пидора, капитан рухнул на стул и заорал на весь ресторан:

– Льда, козлы!!!

– Мне тоже, – прошептал в муках майор.

– На двоих льда!!!

– Водочки! – хлопотал патологоанатом. – Не пидор он, говорил я.

Капитан на рюмку даже не смотрел. Хватанул початую бутылку и приложился к ней, высосав аж до половины. Передал водку командиру, выдохнул и сел, держа левой рукой правую, повисшую плетью.

Майор последовал примеру подчиненного, а в это время официанты несли ведерки для охлаждения шампанского, наполненные колотым льдом. Капитан осторожно сунул руку в холод и задышал коротко от боли. Через пару минут подействовало, и мент облегченно выдохнул. Майору было несколько сложнее. Пришлось стаскивать носок и совать в ведерко ногу.

Ахметзянов продолжал говорить про пацанов, что все мы пацаны, а нам, пацанам, делить нечего, пацаны должны вместе держаться…

– Больно, – сказал капитан.

– Очень, – подтвердил майор.

После этих признаний в лице студента Михайлова переменилось, безразличность растаяла, на щеках появилось что-то вроде румянца, а глаза застрадали, засопереживали, переходя с увечной руки на синюю ногу в ведерке со льдом.

– Я не хотел, – проговорил молодой человек. – Не хотел…

В это время оба мента почувствовали серьезное облегчение в покалеченных конечностях. Боль отошла, то ли ото льда, то ли от водки или еще от чего другого.

– А говорил, не служил! – укоризненно произнес капитан. – Нехорошо.

– Я же рассказывал, – потянулся за колбасой Ахметзянов. – Потеря памяти у него. Автокатастрофа! Не помнит ничего!

– Я и в самом деле не помню ничего! – оправдывался студент Михайлов. – Но зла причинять вам не хотел!

– Да-а, – протянул майор. – Такие мягко стелют, да жестко спать! – И выудил ногу из ведра, как рыбку из ледяной лунки.

– Не пидор! – резюмировал капитан, хрустнув маринованным чесноком. Причем взял он закуску увечной рукой, ощутив, что боль ушла, а пальцы действуют как всегда. – Пацан!

Наконец выпили вместе за пацанов, после чего майор натянул на ногу носок.

– А я тебе, Жыбин, всегда говорил, что ты зверюга! – сказал он капитану, завязывая на ботинке рваный шнурок узелком.

– Ну не зверь же, товарищ майор! Я же русский!

– А я – татарин, – определился Ахметзянов.

– Все равно – пацан! – махнул рукой капитан, прощая. – Исключения подтверждают правила!

– Я – тамбовский! – сообщил майор. – Лимита!

Все посмотрели на студента Михайлова.

– Ушла память от меня! – сообщил он в свою очередь. – Среди народов нет зверей, – добавил.

– А чечены!!! – вновь возмутился Жыбин. – Они пацанам нашим органы половые отрезают, рабами делают!.. Не-е, товарищ майор, он мне специально нервы бужирует!..

Майор согласно закивал.

– Есть преступники среди народа, а народ весь преступным бывает вряд ли! – устало проговорил молодой человек. Обычная бледность вернулась к нему, а глаза вновь наполнились безразличием. – Вы, Жыбин, тоже преступник.

– Я?! – обалдел капитан.

– Вы детей убивали?

– Да кто ж там, в общей куче, разберет!

Студент Михайлов отвернулся.

Неожиданно Жыбин вскочил из-за стола, и Ахметзянов в пьяном ужасе подумал, что драка начинается по новой, но произошло ровно другое. Мент рванул с себя пиджак и свитер, обнажив мускулистое тело, и повернулся голой спиной к молодому человеку. Всю его могучую спину покрывали мелкие шрамы, от шеи до поясницы.

– Это работа восьмилетнего «духа»! Гранату звереныш в меня бросил самодельную, с гвоздями рублеными!

Жыбин вернул свитер на место и раздул бычьи ноздри.

– Из меня полсотни фонтанчиков крови било! Я его из последних сил подстрелил. Засадил разрывную в голову! Как гнилая дыня, разлетелась башка! Вот когда я радость испытал! Когда успел!.. Все они звери!!!

– Нельзя детей убивать, – тихо произнес студент Михайлов.

– Так он же меня сам почти убил! – обалдел капитан.

– Это его дело.

– А мое дело, значит, сдохнуть!

Молодой человек пожал плечами, кинул: «А хотя бы и сдохнуть!» – встал из-за стола и, сказав, что у него еще есть дела на сегодняшний вечер, твердым шагом пошел к ресторанному выходу.

– Куда вы? – крикнул вдогонку Ахметзянов. – Два часа ночи!

– Ничего-ничего, – отмахнулся студент Михайлов и закрыл за собой дверь ресторана.

Майор разлил остатки водки и зашевелил бровями.

– Может, все же пидор? – осчастливил он пространство своим предположением.

Капитан предпочел молча кивнуть головой.

Ахметзянов ничего не предполагал, а просто понес свою рюмку через стол. Чокнулись, выпили, и менты стали собираться. Они не выражали желания оставить часть своих денежных средств за банкет и на вопрос патологоанатома: «Поделим на троих?» – молча проигнорировали татарина, равно как и счет на приличную сумму, и зашагали по старшинству к выходу.

– Ну, пидоры!!! – не выдержал Ахметзянов и отсчитал последние деньги за стол.

Менты молча развернулись на сто восемьдесят градусов и забили патологоанатома до полусмерти. Отведя душу, они вновь потянулись к выходу. При этом капитан хватанул со стола горсть купюр и сунул себе в карман:

– Штраф утренний.

С окровавленной физиономией Ахметзянов приподнялся и потянул руку.

– Ты че, зверь, тянешься! – рыкнул капитан и ударил избитого ногой под ребра.

На этом гибэдэдэшники обрели окончательное успокоение и вышли прочь.

Далее образовался скандал в ресторане. Денег расплатиться за стол решительно не хватало. Голосил, жеманно заламывая руки, метрдотель, и Ахметзянову хотелось кричать на всю Москву: «Вот он, пидор!»

С трудом договорились, что счет будет числиться за номером, а метрдотель предупредил:

– Будете, мужчины, себя нехорошо вести, вам паспорт не отдадут!

– Я импресарио Большого театра, – представился Ахметзянов, пуская губами кровавые пузыри. – Хотите контрамарку на балет?

Мэтр оживился.

– На какой?

– На «Спартак».

– Фу-у, его же нет в репертуаре!

– Восстанавливаем, с господином А. в заглавной партии.

– Интересно.

– Ждите, – помахал ручкой патологоанатом. – Я дам вам знать!

Импресарио дополз до номера и, не обнаружив в нем молодого человека, завалился на кровать, вскрикнул от боли и тревожно заснул.

Ему снились пески Афгана и детишки с самодельными гранатами, набитыми рублеными гвоздями. Во сне перед ним стоял мучительный вопрос – валить детей из «Калашникова» или погибнуть разорванным в клочья. Сон ответа не давал, и оттого Ахметзянов скулил в наваждении предсмертного ужаса…

Пока патологоанатом рыдал в кошмарном сне, студент Михайлов быстро шел навстречу мокрому снегу. Через пятнадцать минут ходьбы волосы его оказались совершенно мокры и, распрямившись, почти достигали плеч.

На большом проспекте молодой человек поднял руку и держал ее так, пока не остановилась машина.

– Куда? – спросил маленький человечек в очках излишне грозно.

– В центр.

– Садитесь.

Они поехали, автомобиль то и дело заносило в снежной каше, но человечек с заносом справлялся, проворно перебирая ножками в ботинках на толстой платформе. Они ехали около двадцати минут, не сказав друг другу не единого слова. Водитель думал, что пассажир странный, но чем он странный, не понимал: то ли волосами, то ли взглядом отрешенным…

А кто сейчас не странен, думал человечек, я ли не странен?.. Пожалуй, что я и не странен, решил он для себя неожиданно…

Дома нестранного человека никто не ждал. На свете не было существа, которое бы его любило и которое бы любил он. Он не спал с женщиной более десяти лет и уже забыл о теле ниже брючного ремня. К ночным поллюциям он относился как к практическому неудобству. Стиральная машина отсутствовала, а сновидения забывались начисто, если они вообще были в наличии. Питался человечек в очках исключительно полуфабрикатами и никогда не смотрел в ночное небо, только в утреннее, чтобы определить погоду.

Он знал, что некрасив, как и большинство людей на земле.

Он работал только на себя и на свой автомобиль.

Да, он был обыкновенным!..

По ходу движения студент Михайлов слегка прищурил глаза от здания, которое сверкало и светило во все стороны. Прожектора, зеркальные шары, сотни метров неона…

– Что это?

– А-а, – отмахнулся человечек. – Дом, где разбиваются сердца!

– Остановите, – попросил студент Михайлов.

– Сердца разбиваются здесь за пятьсот долларов!

– Остановите.

Человечек уперся толстой платформой в педаль тормоза и в неоновом свете посмотрел в глаза пассажира. Они были цвета надписи «С днем рождения, сынок!». Надпись та была на праздничном торте, а торт съели тридцать лет назад. Тогда мама сказала ему: «Хочу, чтобы небо над тобой, сынок, было всегда такого цвета, как эта надпись». А крем был небесно-голубым… А потом мамы не стало, папы не было никогда, как у большинства, а небо всегда голубое только в Калифорнии.

Человечек хотел было объявить цену, но в благодарность за воспоминание о торте, о вкусе небесного крема сказал:

– Платить мне не надо.

Пассажир ничего не ответил, лишь еще немного посмотрел своими лазурными глазами, и у человечка создалось впечатление, что мокроволосому все известно про его маму…

Студент Михайлов покинул авто и услышал визг колес стремительно отъезжающих «жигулей». У дверей его остановили:

– Вход платный.

Молодой человек хотел было ответить, что средствами не располагает, но вдруг услышал голос:

– Господин Михайлов! Господин Михайлов!!!

Он обернулся.

К нему откуда-то сбоку спешил, задыхаясь, сегодняшний знакомец из балетных, а именно Альберт Карлович. Полы длинного тяжелого пальто слегка волочились за ним по мрамору, шелковый шарф развевался летучим змеем, редкие волосы были похожи на вольфрамовые нити из лампочек.

– Господин Михайлов!

Толстяк подбежал к молодому человеку:

– Рад видеть вас… – Запустил руку в карман, выудил купюры и сунул их девице в бюстгальтере цвета циркового бордо. – Вот деньги, Дашка, вот!.. – Подтолкнул студента в спину: – Пойдемте, коллега! Иначе все хорошие места займут!

– Я не Дашка! – бросила вдогонку девица, впрочем, беззлобно и жеманно.

– Я – Сесиль!

– Сценический псевдоним, – прокомментировал Карлович, сдавая пальтище в гардероб. – Они здесь все Клеопатры и Офелии, пилятушки, милые мои!.. Пальто шаляпинское, у театра выкупил! Все равно таких плеч и задища, как у меня, не сыскать! Вот только не бас у меня, а тенор!..

В полутемном коридоре Карлович взял молодого человека под руку и повел в еще более темное пространство, где метался луч света.

– Лидочка от вас в восторге! – прошептал толстяк. – Ну, да вы сами об этом знаете!..

А в мечущемся луче света так же металась прекрасная девица. Впрочем, металась она в ограниченном пространстве, то есть на маленькой сценке, из которой до самого потолка рос металлический шест. Что только не выделывала девица с этим шестом! Она взлетала по нему стремительно, затем, ухватившись за металл только ногами, медленно скользила в преисподнюю. При этом она как бы ненароком роняла верхнюю деталь туалета, обнажая на редкость соблазнительные плоды своего девичества…

В зале оказалось достаточно свободных столиков, окруженных диванами «а-ля плюш», и Карлович потянул нового знакомца за столик возле самой сцены. При этом от старого эротомана не ускользнула реакция студента Михайлова на происходящее действо.

Толстяк отчетливо увидел, как вспыхнули глаза гения, когда девица грациозно отщелкнула бикини, раскрывая секрет своего лона. Огромная татуированная бабочка красным крылом старалась укрыть самое таинство, но тщетно, отчего глаза студента Михайлова разгорались все более и испускали искры наподобие бенгальского огня.

Однако, как он страстен, подумал тенор, а вслух сказал небрежно, что девица из новеньких, прежде никогда здесь им не виденная.

В углу ворковали цветастые стриптизерки, ожидая своего выступления на сцене или приватного танца за столиком.

– Можете ответить мне честно? – придвинулся толстяк к студенту.

– Отчего же нет? – откликнулся молодой человек, но Карлович прекрасно видел, что данными мгновениями все существо спутника находится в лоне новенькой девицы, которая откровенно, даже с задором открывала взгляду свой прекрасный бутон с так и не долетевшей до розового цвета бабочкой.

– Вы – стрейт? – выдал свой вопрос толстяк в ухо молодого человека.

– Что? – не понял студент Михайлов.

– Вы только с девочками или с мальчиками тоже?

– Я не понимаю, – ответил, на секунду оторвавшись от сцены, молодой человек.

– Глаза ваши прекрасные сверкают только от женского тела или мужская плоть вас тоже волнует?

– Ах, это… Нет-нет, только женщины…

Если бы студент Михайлов не был увлечен созерцанием загорелых ягодиц, то, вероятно, заметил бы огорченные глаза тенора Алика.

– Я тоже охоч до женщин, но время слегка охладило мой пыл и заострило эстетическое…

Танец закончился, и томный голос диджея объявил:

– Для вас танцевала божественная Орнелла!

Девушка мгновенно собрала разбросанные аксессуары и исчезла за кулисой.

Организовалась пауза, и Карлович захлопал пухлой ладошкой по плюшевому диванчику, призывая бесхозных красоток, толкущихся в ожидании клиентов, прибыть на свободные места. Стайка тотчас вспорхнула по-воробьиному и через мгновение приземлилась за столиком тенора. Алик театрально заулыбался и, обняв разом всю стайку, спросил, как поживают милые пилятушечки.

– Алик, – заверещали наперебой девицы. – Аличек, мы шампанского хочем!

– Поди, самого дорогого?

Вместо ответа свежие ротики, блестящие помадой, облепили мягкие щеки тенора, сопровождая поцелуи нескромными звуками.

– Бутылку «Дом Периньон»! – воскликнул толстяк, на что девицы тотчас отлипли от него и почти хором спросили:

– На всех?

– Две «Периньона» или два «Дома»!!!

Девочки были щедры для щедрых клиентов. Одна, лысая, с глазами «миндаль», всосала губы тенора, а остальные защекотали худыми пальчиками с силиконовыми ноготками в интимных местах толстяка, отчего у того родилось в душе прекрасное настроение.

– И всего-то за два «Периньона» счастье! – вырвал свои губы из глубокого плена Карлович. – А что дальше будет!!!