Текст книги "Родичи"

Автор книги: Дмитрий Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Однако молодой человек сник, к шампанскому не притрагивался, а на девичьи приставания вяло отмахивался.

– Что с вами, гений? – воскликнул Карлович. – Что лик ваш потускнел?.. А ну, Динка, поищи у него что-нибудь!

Динка с готовностью пловчихи-спринтерши нырнула под стол, но тут же вынырнула.

– Может быть, ему мальчики нравятся? – спросила.

– Нет, – твердо ответствовал Алик, сочно откусывая от целого ананаса, очищенного, словно луковица. – Мальчики, мальчики!.. Новенькая его зацепила!

– Оррррнелла? – раскатисто спросила негритяночка Ира. – Так она не дает!

– У нее принципы, – подтвердила лысая, выпуская шампанские газики из ротика в кулачок.

– Сколько стоят принципы?

– Нет, правда! – вступилась чернышка. – Ты, Аличек, подаришь черной девочке «Франклина»?

– И мне, и мне!.. – загалдели остальные.

– За «Франклинов», пилятушки, работать надо! Много работать!

– Мы согласны, Аличек! Разве кто-то против?!

– Зо-ви-те Орне-е-елллу! – пропел Карлович сочным тенором.

– Не пойдет, – замотала головой, похожей на фундук, лысая.

– А вы ей «Франкли-и-ина-а-а» снеси-и-те! – И выудил из портмоне стодолларовую купюру.

Лысая двумя пальчиками приняла оплату и вынесла свое змеиное тело за кулису. Алик причмокнул, глядя на ее чуть худые, но длиннющие, как циркуль, ноги.

– Придет, – прошептал Карлович на ухо студенту. – Считайте до шестидесяти.

И действительно, не прошло и минуты, как из-за кулисы выскользнула обладательница великолепной бабочки. Вне сцены она оказалась не столь высокой, не столь красавицей, но, как подметил опытный Алик, девчонку что-то роднило с молодым человеком, вот только что? Может быть, взгляд?..

Карлович пригласил девушку сесть, указав перстом место рядом со студентом Михайловым. Она огляделась, решилась, присела на плюш, ухватившись тоненькими пальчиками за ножку бокала с шипящим «Домом».

– Мое! – вскричала Динка, на что Карлович вдруг обозлился и совсем не тенором отбрил девицу.

– Здесь ничего твоего нет! – пробасил.

Динка надула губы, промолчала, уступив бокал новенькой, но осталась сидеть, пока голос диджея не произнес:

– Примадонна Грета… сейчас… для вас… здесь!..

– Ой, мальчики, девочки, это меня! Аличек, ты меня дождешься? – И, не слушая ответа, Динка-Грета исчезла за кулисой.

– Пойдешь сегодня с ним! – прошептал Карлович на ухо Орнелле повелительно.

– Я ни с кем не хожу! – жестко ответила девица. – Я не собачка!

– Пятьсот долларов, – шепот Алика напоминал опушенный в воду раскаленный металл.

– Я танцовщица, а не проститутка!

– Здесь все танцовщицы! – Карлович расхохотался, испытывая огромное желание ударить девчонку пухлой ладошкой по упругой заднице так, чтобы руку ожгло. – Как тебя там!.. Верка?.. Надька, Катька?!!

– Не все равно? – продолжала хамить девица.

– Говно ты, а не танцовщица! – громко произнес Алик, так что студент Михайлов, все это время выказывавший равнодушие, вздрогнул левой щекой. – Вот он – танцовщик! Он – гений! Таких, как он, за сто лет, может быть, двое рождается, а то и единственный таков, а ты мартышка-кривляка, а не танцовщица!..

Казалось бы, девушка должна была обидеться на такие слова, но все случилось наоборот! Глаза ее возгорелись, и она посыпала на Алика вопросы. Кто он?.. Где танцует?.. Почему она не знает его?

– А ты кто такая?

– Я – головкинская! – с гордостью ответила Орнелла.

– А то я гляжу, колени у тебя на разные стены смотрят… Ты, деточка, Лидочку из Большого знаешь?

– Кто ж ее не знает! – усмехнулась девица.

– Так вот, Лидочка считает его гением всех времен и народов. Он Спартака в будущем месяце танцует!..

Девчонка с интересом посмотрела на студента Михайлова. Призналась себе, что молодой человек красив чертовски, только одет странно. Особенно хороши были глаза и руки – белые, с длинными пальцами и овальными, еле розовыми ногтями.

– Вы – гений? – спросила девица молодого человека с некоторой иронией в голосе.

Студент Михайлов посмотрел на нее и лишь пожал плечами.

– А пять тысяч баксов заплатите? – повернулась Орнелла к Карловичу.

Толстый Алик чуть не поперхнулся, но, поразмыслив кратко, отсчитал требуемую сумму и вручил девице.

– Только учти, за такие лаве бабочка твоя должна лететь через всю ночь!

– А про себя добавил с некоторым сожалением, что на всякий принцип имеется своя цена.

Девица поднялась с плюша.

– Полетаем!.. Пусть на улице ждет! Мне переодеться надо!..

В это время на сцене старалась вовсю Динка-Грета. Она выворачивалась под софитами наизнанку, как устрица в жарких водах.

Карлович подмигнул черной девочке и сказал:

– А ты, эбонитовое сокровище, со мной поедешь!

Чернышка улыбнулась:

– А Динка?

– Ей тоже скажи, чтобы одевалась…

– А я? – обиделась лысая.

– Поехали и ты для компании!..

Девочки упорхнули переодеваться, и мужчины остались за столиком одни.

– У меня нет денег, – сказал студент.

– Скоро у вас будет много денег. – Карлович зевнул. – Усталость что-то меня обуяла! На кой черт мне три?.. Появятся деньги, отдадите!

– Спасибо.

Студент Михайлов поднялся из-за стола и, не прощаясь, вышел на улицу.

Он простоял десять минут, глядя в набитое черными облаками небо. Снег перестал сыпать, и, казалось, стало теплее…

В цивильной одежде, со смытым гримом, Орнелла казалась еще моложе. На ней была надета короткая, выше колен, шубка и сапожки из синей лайки.

– Где ваша машина, гений?

– У меня нет машины.

– Как же мы поедем и куда? – с любопытством взирала на танцовщика стриптизерка.

Молодой человек пожал плечами:

– У меня есть номер в гостинице, но там, вероятно, товарищ мой спит.

Девушка усмехнулась:

– Вы что же, в сугробе меня любить станете?

Раздался скрежет тормозов, и в открытом окне показалась очкастая голова человечка-водителя:

– Садитесь, подвезу.

– Куда? – спросила молодого человека девушка.

– Поехали к вам.

– Ко мне?

– Больше некуда.

– Ну, поехали, – еще раз усмехнулась стриптизерка – Только у меня подруга в соседней комнате, а у нее завтра занятия.

Они сели в «жигули» и некоторое время ехали молча в сторону Курского вокзала. Затем молодой человек сказал странную фразу: «Не волнуйтесь, у вас еще будет праздничный торт с кремом!» – после чего машина, вильнув мордой, чуть было не врезалась в фонарный столб, но удержалась и через минуту остановилась возле огромного невзрачного дома.

– Приехали, – объявила Орнелла. В ее руке была зажата сторублевая купюра.

– Денег я не возьму! – выдавил человечек.

Девушка пожала плечами…

– Осторожно, – предупредила она. – Лифт не работает, ступени крутые, зато второй этаж!.. И постарайтесь не разбудить подругу! Ей завтра в институт. Она на врача учится.

Квартира оказалась коммунальная, и девушка раздеваться в прихожей не разрешила, сразу провела гостя в комнату, где на разложенном диване спала, разметавшись, рыжая девица. Вероятно, девица смотрела страстные сны, так как тело ее было переплетено с простынями, а грудь в прозрачном лифчике часто вздымалась.

– Не задерживайтесь! – зашептала стриптизерка и ухватила студента Михайлова за руку.

В комнате рыжей дивы обнаружилась дверь, приведшая в крохотную комнатку, всю в зеркалах и с балетным станком по периметру.

– Как видите, удобств мало. Садитесь на постель и ждите, – приказала девушка и вышла вон.

Молодой человек сел, втянул в себя воздух, наполненный ароматом женского тела, исходящим от постельного белья, и дышал, дышал полной грудью…

Орнелла вернулась в китайском халатике, расшитом золотыми драконами, и удивленно посмотрела на молодого человека.

– Вы будете одетым? – Сама распахнула драконов, охраняющих наготу, и смотрела внимательно на «гения». – Полетели, а то мне тоже рано вставать…

Дальше девушка слабо понимала, что происходит. Она хотела перетерпеть вынужденный секс, расслабила ягодицы, задумалась о чем-то, но…

Они действительно полетели…

И их полет был на высоте, где кислорода мало!..

Когда экстазная волна чуть откатывала от мозга, ей казалось, что они парят над кроватью, через мгновение она теряла сознание, превращаясь в единый чувственный орган, опустошающийся и вновь наполняющийся.

– Я – море, – шептала девушка, открывая невидящие глаза так широко, как… – Я – море!!!

Они обрушивались на односпальную кровать, и ее охватывало желание разделиться под натиском партнера надвое, а когда это не получалось, она скулила от крайнего наслаждения и кусала молодого человека за губы, глотая густую, солоноватую от крови слюну…

А когда наступило утро и вновь пошел снег, она все еще дрожала от страсти и не могла произнести и слова единого. Просто глядела широко открытыми глазами на то, как он выходит из ее комнаты… И не могла остановить его в рыбьей немоте.

Рыжеволосая застала подругу тупо сидящей на кровати. Орнелла была обнажена, с раздвинутыми ногами, оцарапанным животом и запекшейся на крыльях бабочки кровью.

– Что с тобой?! – испугалась подруга. – Он тебя изнасиловал?! Отвечай же!!!

– Я – счастлива, – ответила девушка. – Это кровь с его губ…

– Ты знаешь, кто это был, Вера?!!

Девушка кивнула головой.

– Он – балерун. Он – гений!

– Да какой, к чертовой матери, гений!!! – закричала Рыжая. – Ты – дура! Кретинка! Он – животное!!! Какой балерун!!!

– Ты подглядывала?

– Я подглядывала?! Да ты не понимаешь! – трясла рыжей копной подруга. – Он – идиот! Идиот в полном смысле слова! У него нет памяти, потому что мозг как у макроцефала! Это студент Михайлов! Он в нашем институте работает подопытным! В его организме столько аномалий, что хватит на десять уродов! Его студентом сделали, чтобы стипендию платить. Над ним опыты ставят!.. Ты на него хоть резинку надела?..

Вера ничего не ответила, лишь улыбка блуждала на ее лице.

– У него сердце с правой стороны! – огласила Рыжая приговор. – Ты родишь урода!..

9.

Вторую неделю медведь шел за людьми. Человеков было великое множество, состоявшее из мужчин, женщин, стариков и детей. Все это бредущее скопление было черно волосами, беспрерывно галдело, орало и потрясало кулаками, уставленными в небо.

Что-то им всем не нравилось в небе.

Зато медведю нравилось все.

Люди оставляли за собой остатки пищи, которую подбирал зверь и утолял ею голод. Также медведь пил, вернее, допивал из опрокинутых мисок и дотекающих последними каплями вина бутылок. За две недели преследования рода человеческого шкура медведя залоснилась, бока округлились, и, если бы не отчаянная жара, жизнь казалась бы совсем приличной.

А потом с неба стало что-то сыпаться. И было оно белого цвета.

«Снег! – обрадовался медведь и подставил навстречу морду. – Снег! Снег!»

Но белое оказалось вовсе не снегом, хоть и образовывало небольшие, очень похожие на сугробы, кучи.

Расстроенный, медведь подошел к одной из куч и ткнулся в нее мордой. Запах оказался на редкость приятным, до того манким, что он высунул язык и лизнул…

Далее он сожрал всю кучу и рухнул в песок на отдых. Во рту было сладко, а в желудке приятно бурчало.

Медведь лениво смотрел на человеков, которые, не переставая галдеть, собирали в кожаные сумки выпавшие с неба осадки…

С этого дня каждое утро с неба сыпалось, и медведь был сыт…

Сыпалось много дней, пока однажды медведь не проснулся от человеческого рева и гвалта. Поначалу он испугался, что это его травят, убить хотят, и кинулся было прочь, но, оглянувшись, понял, что не в нем дело.

Все человеки собрались на самом высоком месте и кричали что-то агрессивное в самое небо. Мало того, они показывали небу непристойности. Мужчины поднимали свои одежды и пускали рыжие струи к небосводу. Женщины вставали на четвереньки, выпячивая голые задницы, и крутили ими, словно собачонки хвостами.

– Мясо!!! – уносилось к небесам. – Мяса давай!!!

Медведь не понимал человечьего языка и не мог уразуметь, чем черноволосые недовольны. Еда сыплется с неба, а для жизни больше ничего не надо…

На следующее утро небо не просыпало и крошкой единой.

Толпа заголосила еще громче, а жесты, направленные к небесам, были еще более омерзительными.

Три недели небо молчало, и человеки наконец притихли.

Шли молча и испражнялись меньше.

Лишь один старик в растрепанной седине, с разметавшейся седой бородой, на закате дня взбирался на бархан и говорил что-то вечернему небу. Монолог. Диалога не происходило.

А один раз, ранним утром, когда все спали, с неба посыпались камни.

Столько человеков убило!!!

Медведь потом натыкался на кучи песка, из-под которых несло мертвечиной.

Самому медведю камень угодил в лопатку, и потом он целый месяц хромал на переднюю лапу.

Человеки после каменного дождя притихли, смотрели в небо заискивающе, но небосвод был безмятежно голубым…

А потом люди стали помирать от голода.

Отощал и медведь.

Теперь ему вновь приходилось охотиться на падальщиков, которых слетелось со всех сторон великое множество. Они проворно откапывали могилы и лакомились человеками. Медведь жрал птицу без удовольствия, зато убивал с радостью и пил кровь.

А потом, как-то раз, с неба вновь посыпалось белое, сладкое, наполненное соком… Человеки попадали на четвереньки и ели прямо с песка, набивая животы до рвоты. Многие не выдержали и поумирали, обожравшись.

Потом люди собрались в огромную толпу и запели небу. Несмотря на радость, выпавшую им, пели человеки грустно, наверное, жалея умерших. Особенно печален был седовласый старик, и пел он особенно тоскливо.

И с этого дня опять каждое утро с неба падало на прокорм. Лишь в один день из семи не падало, но медведь того дня не замечал, используя свою жировую прослойку…

Еще с месяц брел медведь за человеками, радовался жизни, и лишь малость одна – томление плоти – омрачала странствие зверя. Медведь не понимал своих желаний и только иногда, когда закат был особенно кровав, вставал во весь трехметровый рост и ревел на всю пустыню, показывая безмолвным пескам, что и у него кроваво внизу живота…

Но холод ночи остужал страсть, и медведь к утру забывал о плоти, вновь пожирал небесное пропитание, продолжая свой ход за непрестанно галдящим народом.

А один раз он заснул, переев чрезвычайно. Улегся пузом кверху, раскрыл пасть и засопел…

А она неутомимо собирала тающую пищу в кожаный мешок, отойдя от своего племени на расстояние полета камня из пращи. Она собирала горстками, думая о своем муже, который прошлой ночью ласкал загорелое тело, целовал миндаль глаз ее, слегка подергивая за золотую сережку, продетую сквозь нос; отворял дорогу в рай земной и входил в него уверенно и нежно, внося в чрево семечко будущего сына…

Вдруг она увидела большую белую кучу и поспешила к ней, радостная, что наберет и на субботу, что не надо будет полдня гнуть спину.

Она пела низким голосом песню о пастухе и пастушке, воображение ее витало далеко, а медведь уже проснулся и глядел на прекрасную женщину со звенящими браслетами на тонких щиколотках, длинными курчавыми волосами и огромными, черными, словно лунное затмение, глазами.

Сандалии ее шуршали по песку, она в счастливом неведении приближалась к зверю.

Дыхание медведя замерло. Уши прижались к черепу, а между задних лап зажглось факелом…

Она споткнулась об эту кучу, упала на медведя, и тотчас его язык умыл ее лицо, чуть оцарапавшись о серьги.

Она подумала о том, что умрет, что и семя умрет в ней не взросшим, что она очень виновата перед мужем, ибо не убереглась и не уберегла чрева своего, что ассирийский медведь съест ее, но смерть не наступала…

Медведь рванул зубами ворот ее одежды, и на его шкуру, словно спелые плоды волшебного дерева, мягко опустились чудесной красоты груди с сосками цвета розовой орхидеи. Он вспомнил материнский сосок, призывно торчащий, и лизнул розовый цвет. Затем еще и еще, пока соски женщины не напряглись.

Она лежала на широченной медвежьей груди, сжавшись от ужаса, не чувствуя прикосновений языка зверя…

Красный огонь внизу его живота пополз вверх, хищно заострившись стрелой, метившей в центр натянувшейся на бедрах ткани.

Глаза его были закрыты.

Ему чудилась то мать, то северное сияние представлялось, но язык продолжал лизать женские груди, пока они не превратились в каменные.

В этот момент огонь его стрелы пронзил кармазиновую ткань, вошел в лоно уверенно, она закричала, охваченная предсмертным ужасом, но кто-то вдалеке принял этот вопль за крик страсти и захихикал…

Хихикающий не работал, как все, не собирал небесные осадки, у него были сверкающие глаза, и таскал он на плече что-то длинное и тяжелое, перемотанное холстиной. Звали его Арококо…

Она оторвала свои груди от медвежьего языка, откинулась и причинила зверю несказанное удовольствие, конвульсивно сжав бедра, отчего он задергал где-то там, в песке, заячьим хвостом, подбрасывая человечью самку на своем, пахнувшем мускусом, животе.

Она еще раз закричала, на сей раз обреченней, распахнула глаза к ослепляющему солнцу, он заскулил, словно щен, был опять защемлен ее лоном, которое на сей раз затопил густой, молочной рекой, ослабел после потока в мгновение и потерял сознание, впрочем, как и женщина, упавшая ему на грудь почти бездыханной…

Кто-то боролся в ее организме, утверждаясь в силе, пока она была в потере; борьба была не на жизнь, а на смерть и окончилась неожиданно. Тот, кто победил, вобрал в себя все, что принадлежало побежденному, затем продырявил яйцеклетку и прижился в ней.

Он очнулся раньше и смотрел на ее загорелую кожу с прилипшими песчинками, а потом захотел ее съесть.

Поначалу медведь легонько куснул ее за плечо, ощутив на языке немного соли и капельку сладости. Она немного заворочалась, в своем бессознании приоткрыла левую грудь с поникшей орхидеей, и медведь почувствовал страх, который испытывал только в детстве. Он ужаснулся, что орхидея, как и материнский сосок, превратилась в неживое, и понял, что совсем не хочет превращать женщину в неживое… Насколько было возможно, он приник к цветку ее груди и, словно детеныш, засосал розовый цвет, пока он из дряблого вновь призывно не заторчал в пасти соской.

Он ошибся!.. Он не хотел ее есть. Он безумно хотел ее лизать, увлажнять своим языком человеческую плоть, проникая им повсюду, что и делал, осторожно перекатив ее тело со своей шкуры, ухватив зубами краешек покрывала, стаскивая его потихоньку, оставляя тело голым…

Она очнулась, лежа пунцовой от стыда щекой на песке. Она чувствовала, как большой язык скользит по ее спине, слизывая крупинки кварца. Язык скользил по позвоночнику, а достигнув чресл, облизал их вместе с темной сердцевиной и заработал буравчиком там, где у женщины самый стыд происходит.

Она ощутила всю слабость своего существа, ухватилась за передние медвежьи лапы и, закусив губу, застонала…

Потом он отпустил ее и всю ночь не спал, вставая на задние лапы. Он внюхивался в непроглядную ночь, пытаясь уловить в мириадах запахов ее запах. Иногда ему казалось, что ноздря поймала жареный орех ее волос, и тогда он скулил…

А она несколько дней была сама не своя и, хоть не отказывалась от мужниных ласк, более не была чувствительна к ним по причине пережитого шока.

Муж Иаков смотрел на нее, и она, твердо понимая, что он все знает, не смела поднять свои глаза до лика его, но не корил мужчина ее, а уходил к другим женам на ночь…

Она пришла к медведю на двадцатый день.

Что-то привело ее к нему против воли осознанной, каким-то желанием бессознательным.

А он уже умирал от тоски, еле передвигая лапы за человечьим племенем.

У него даже не было сил на удивление, когда он как-то днем увидел разверзшиеся небеса, в которых рассмотрел человека в сияющем облаке, после чего старик с седыми волосами и бородой укрыл голову свою покрывалом и так и ходил с тех пор без лица…

Она пришла и села неподалеку, не в силах поднять глаз своих, ровно как и на Иакова.

Женщина в закатных отблесках была особенно хороша. Множественные браслеты на кистях рук, предплечьях и тонких лодыжках подчеркивали хрупкость и красоту тела, особенно серебряное колечко на мизинчике правой ноги вызывало в пасти медведя обильную слону, а натянутое на ягодицах покрывало, отделанное праздничным шелком, сводило зверя с ума.

Он заскулил, поднялся на нетвердые лапы и пошел к ней, высовывая закрученный на конце розовый язык.

Она еще ниже опустила голову, касаясь смоляными волосами песка, и медведь видел, как напрягаются торчком соски ее персей под тканью.

« Живая! Живая!» – взрывалось в его мозгу.

Зверь подошел к женщине и легонько толкнул ее мордой в плечо, так что она опрокинулась на спину и с ног ее слетели сандалии…

Она боялась, что он раздавит ее кости, но медведь был осторожен и ласкал члены, как не могли ласкать и десяток опытных мужчин одновременно.

Он был зверем и инстинктивно чуял, что надобно человечьей самке.

Также он почувствовал, что в животе женщины плещется рыбкой новая жизнь…

Обессиленная наслаждениями, она заснула, лежа на его горячей груди, укрытая жаркими лапами, и лишь ночной ветер изредка забирался в ее лоно, проверяя, все ли в порядке в чреве…

И она стала приходить к медведю каждые два дня.

Женщина и животное предавались любовным утехам, а потом она развлекалась, забираясь медведю на загривок, и скакала на нем, пустив животное во весь опор, как арабского скакуна…

А потом они насыщались небесными осадками с медовым привкусом, и она пыталась что-то говорить зверю.

– Манна! – показывала она мокрую кашицу в своих ладонях, перед тем как слизнуть ее алым язычком.

Медведь человечьего языка не понимал, но радовался ее нежному голосу.

– Мария! – часто повторяла женщина, кладя ладошку на свою грудь.

А он опять не понимал, что от него требуется, просто облизывал упругие груди в ответ и был счастлив.

Она немного сердилась на его непонятливость и повторяла слово «Мария» сотни раз, пока медведь наконец не уразумел, что женщина придумала для него имя. А у него уже было имя, но как об этом сообщить, он тоже не разумел, отчего злился и, рыча, покусывал ее ягодицы.

Тогда она хлопала по его черному носу, фыркала и злилась шуточно.

Так, в безмятежных ласках, проходили дни и недели.

А как-то раз она пришла, скинула покрывало и показала медведю свой живот – круглый, как луна. Зверь подумал, что женщина переела небесных осадков, что с ним тоже такое случается, но что-то сообщало ему – дело вовсе не в еде, просто в женском животе поселился детеныш и проживает, как он когда-то жил в материнском чреве.

И тогда он перестал скакать по пескам жеребцом, а возил наездницу степенным слоном, стараясь не растревожить набухающую плоть.

Он по-прежнему облизывал ее с головы до ног, но соитию женщина положила конец, так как чрезвычайно боялась за наследника Иакова, живущего в ней. Лишь ласки одни. Зато ласки осуществлялись без запретов…

А однажды, когда он ждал ее, разлегшись в мнимой тени кустарника, и подремывал в мечтах об орхидеях ее груди, какой-то мальчишка, забравшийся слишком далеко от племени, вдруг увидел его и, пустив струю, побежал со всех ног, обмоченный, вопящий от ужаса.

– Ассирийский медведь! – оповещал он пески. – Ассирийский медведь!!!

Через десять лет мальчишка сделал в Египте карьеру глашатая. Его голос был слышен в конце земель. Через двадцать лет, перебравшись в Рим, он сообщал только Цезарю, а через тридцать – жирный и огромный, как свинья, потерял голос и мог испускать только газы. Но сие у него получалось так громко, что целые кварталы колебались, словно от землетрясения…

А пока он бежал с ужасающим известием, поднимая на ноги мужчин, вооруженных мечами и копьями, на травлю людоеда, пожирающего детей.

И на медведя началась охота.

Его выслеживали, рыли ямы и ловушки, стреляли в него из лука и бросали копья, а он, гонимый и израненный, все брел за родом человеческим, выискивая носом своим средь вражьих запахов ее аромат…

Она переживала отчаянно. Муж жалел ее, ласково глядя на растущий живот.

– Я люблю тебя! – говорила она.

Он гладил ее по щекам, а она по полночи расчесывала его длинные, до плеч, волосы.

А как-то раз на рассвете, услышав нестерпимый рев зверя, она взмолилась, чтобы медведя не убивали!

Сердце ее стучало столь громко, что муж удивился тому, как женщины могут любить, и с этого момента вознадеялся на женское племя – сострадательное и ослепленно любящее.

Более на медведя не охотились, но и Иаков не приходил к ней по ночам…

…Она обнаружила его израненное тело. Белая шкура была сплошь в кровавых дырах, из которых торчали обломки стрел.

Он разлепил веки и посмотрел на нее мутными глазами.

Она пришла, обрадовался зверь. У нее большой живот, и она скоро родит.

А у него не было даже сил, чтобы подняться на лапы.

С собою женщина принесла мешок, в котором были всякие штуки.

Первое, что она достала, были щипцы, которыми женщина принялась вытаскивать из ран обломки стрел. Брызгала кровь, медведь постанывал, а из ее глаз текли слезы сочувствия.

Потом она посыпала раны каким-то порошком и вытащила из мешка кусок мяса.

А он, лишенный сил, не мог его жевать. Тогда женщина сняла покрывало, обнажив увеличившиеся груди, взялась рукой за правую и дала медведю.

В небо зверю брызнула тоненькая струйка, похожая вкусом на материнское молоко. Но это еще не было молоком, а только молозивом, но чудесным – эликсиром его жизни, с каждым глотком которого боль уходила, а сил в мускулистых лапах прибывало.

А потом она ушла…

Ее не было пять дней…

К нему слетелись падальщики, сотни падалыциков. А со спины подкрался варан и попытался прогрызть шкуру.

Он уже терял сознание, когда услышал ее крики. Она кричала так надрывно, что ему удалось подняться на лапы, мотнуть головой, разгоняя падалыциков…

А затем он опять упал, придавив до смерти варана…

Она все-таки пришла. С ней был человеческий детеныш, как она считала, очень похожий на мужа Иакова.

Ребенок не хныкал, а лежал на песке, пригретый солнцем, пока она кормила умирающего медведя грудью.

На сей раз молоко было жирным, раны затягивались на глазах, а силы прибывали с каждым глотком…

Затем он встал и подошел к младенцу. Облизнул маленькое сморщенное личико и пошел в глубь пустыни…

Она осталась и покормила другой грудью дитя…

Иаков родил от Марии Биршу, и он прожил 600 лет.

Бирша родил Ариоха, и Ариох умер на 567 году…

Ариох родил Лота, и Лот прожил 400 лет…

Лот родил Сева и Савта, и прожили они 840 лет на двоих…

Арококо родил Арококо, и он прожил 1200 лет…

Арококо родил Арококо, и он умер в возрасте 1200 лет…

Арококо родил мальчика и назвал его Арококо…

Три месяца Ягердышка проживал в Америке и работал в зоопарке, где неутомимо чистил клетки всяких животных, задавал им корм и отправлял все необходимости по функционированию зверинца.

Когда чукча заходил в огромную ванную с тюленями, в нем пробуждался воинственный инстинкт, он пытался нащупать в метле копье и удачно поохотиться, но мозг его с трудом выдавал информацию, что это благополучная страна, где сколь угодно мяса, ешь хоть по пять раз в день.

Работая с незнакомыми зверями типа тигра и льва, Ягердышка сам чувствовал себя в роли дичи. И волосатый, и полосатый так и норовили зайти за спину, скаля свои выдающиеся клыки. В такие моменты чукча пользуясь своим малым ростом, запросто пролезал между толстенными металлическими прутьями и показывал сильным мира сего худую фигу…

Получал Ягердышка за свой труд тысячу долларов в месяц, из них выплачивая адвокату Тромсе гонорар в семьсот, сто платил за койку в китайском общежитии, а двести откладывал про запас в левый ботинок, который нашел на улице нагло стоящим посреди мостовой. Правый ему подарил китаец Ли за просто так. Только за шнурки взял пять с половиной долларов.

Выгребая помет из клеток, Ягердышка частенько вспоминал, как босс пригласил его к себе домой вместе с медведем и адвокатом Тромсе, который помогал с переводом.

Абрахам, так звали хозяина зоопарка, все не мог отвести глаз от медвежонка и говорил, что это научное чудо, что теперь он докажет существование ассирийского медведя!

– Это будет научная сенсация! – восклицал старик и грозил указательным пальцем неизвестным оппонентам. – Они говорят, что только в Библии такие были!..

Потом Абрахам достал из зеркального шифоньера бутылку и, постукивая по ней длинным ногтем, сообщил:

– Good whisky!

– Хорошее виски! – перевел Тромсе, облизнув пухлые губы.

Ягердышка не знал, что такое виски, но, когда жидкость разлили по стаканам, догадался – будут пить.

– With ice? – поинтересовался хозяин зоопарка.

– Со льдом? – перевел эскимос.

Лед для Ягердышки был стихией родной, чего нельзя было сказать о виски.

Щедро сдобрили напиток ледяной крошкой, подняли стаканы и после тоста за «good знакомство!» выпили до дна.

Тотчас наполнили по второму стакану и на слова: «За ассирийского медведя!» – глотнули…

После этого Ягердышка упал со стула, и глаза его закатились, как у мертвого. Надо было видеть, как перепугался американец, а адвокат Тромсе деланно схватился за голову и, причитая: «Дурак я, дурак», – объяснил Абрахаму, что чукчи народец чрезвычайно чувствительный к алкоголю.

– Little bit надо! Чуть-чуть!..

Американец покачал головой и предложил перенести Ягердышку в спальню, на что адвокат Тромсе махнул рукой и объяснил, что чукче и здесь хорошо, вернее, ему все равно, так как тело его нечувствительно к окружающей среде.

А еще он сказал, что подаст на хозяина зоопарка в суд за спаивание малочисленных народов, которых бережно охраняет ЮНЕСКО!

– Умерэт может! – сокрушенно покачал головой толстяк. При этом он перевернул тело чукчи вверх лицом и, показывая на синяки, заохал: – Как ударылся, бэдняга, об пол! Гематома в мозге?.. Похоже, что две!

При этих словах американец пришел в бледное расположение духа, ужас сковал сердце любителя животных (репутация и все такое). Он затряс седой головой, и дело кончилось бы инсультом, если бы адвокат Тромсе не взял вовремя ситуацию под контроль.

– Пять тысяч долларов, и я всо устрою!

– Правда? – Глаза американца излучились надеждой.

– И еще пять двести на больныцу!

– Можно чек?

– Безусловно.

Трясущеюся рукой Абрахам выписал требуемую сумму, вложил чек в дружественную лапку эскимоса и помог взвалить Ягердышку на спину спасителю.

– А медведь? – спохватился хозяин зоопарка. – Ассирийский?

– Располагайте животным по своему усмотрению! – милостиво разрешил адвокат и добавил: – Как джентельмен вы, конечно, должны выплачивать мистеру Ягердышке зарплату, пока он… болен!

– А сколь продолжительна будет болезнь?

– Месяц! – определил адвокат, и это могло быть правдой, так как алкоголь в организме народа чукчей не расщепляется, не вырабатывает нужных ферментов печенка, и потому, выпив пятьдесят граммов, чукча может видеть мир пьяным две недели. – Вы не волнуйтесь, все проблемы я беру на себя, и ваша безупречная репутация останется столь же кристально чистой!

Абрахам имел порыв поцеловать эскимосу руку, но род его насчитывал лет пятьсот, потому он с трудом сдержался и ограничился сердечным рукопожатием.