Текст книги "Лопух из Нижней слободки"
Автор книги: Дмитрий Холендро
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
Прикатили еще два племяша – совсем не такие, какими Алеша ожидал их увидеть. Сын железнодорожного сигнальщика с лесного разъезда, Миша, был рыхловат, а вскорости обещал и вовсе огрузнеть и смущался, как девушка, на которую обращают внимание из-за обилия телес.
Алеша сказал ему, что вкопает турник, чтобы Миша по утрам сгонял жиры.
– По-моему, у вас для этого и местечка не отыщется, – заметил Миша, оглядывая двор.
В блескучих глазах его затаился намек. Не так-то прост был этот тихий и неповоротливый Миша.
Он глотал какие-то снотворные таблетки.
– Айда к нам на стройку, – позвал Алеша. – Там каждая таблетка полтонны весом. Знаешь, как будешь спать? Только голову на подушку, и придавило!
– Летом у меня экзамены, – серьезно ответил Миша.
– Всего год потеряешь.
– Жалко.
– Боишься, в армию заберут?
Но Миша объяснил, что его в армию не возьмут: барахлит сердце.
– От распущенности, – жестко упрекнул Алеша.
– Не от распущенности, а от рождения. У меня мама больная. Она и сейчас в больнице.
Он часто ездил на телеграф, заказывал тот районный городок, где она лежала, и часами ждал ответа.
Иван Сучков был дылдак. Худой и длинный. Баскетбольный юноша. За два метра ростом. Мохнач от страха жался к конуре и подолгу облаивал его с тыла. А может, из-за очков. Иван носил очки в металлической тонкой оправе, как главный бухгалтер.
– Отчего у тебя глаза-то? – спрашивал Алеша.
– Читаю по ночам. Тихо. Думать – одно удовольствие. Я люблю одиночество. Удовольствие, когда тихо.
Он жил в большой крестьянской семье и долго, наверно, ждал в кровати, пока угомонятся старые и малые, уйдет гармошка с улицы и можно будет вынуть книгу из-под подушки.
К жизни Иван относился трезво. У него все было размечено. Окончит институт, займется индустриализацией сельского хозяйства.
– Механизацией, – поправлял Коклюш.
– Механизация – пройденный этап. Индустриализация.
Батя слушал его немногословные рассказы о родственниках, о родном селе. И больше всего почему-то поразило его вдруг наличие там парикмахерской. Он вспомнил, что в былые годы тамошним болотным мужикам негде было постричься, и они заплетали бороды в косы.
Вечерами собирались вместе. Немножко щеголяя, кидали пачки болгарских сигарет на огородный стол под открытым небом, дымили заядло и так же заядло рассуждали обо всем. Выяснилось, что у Миши тоже есть своя цель, он намерен стать футурологом.
– Это с чем едят? – давясь дымом и кашляя, спросил Коклюш, которого звали Генкой – по паспорту, как он сам говорил, но сам же он на Генку не откликался, забывал.
– Футурология – наука о будущем, – объяснил Миша.
– О будущем? А чего ж ты в педагогический, на историка?
– Футурология требует энциклопедического образования. Надо хорошо знать прошлое, чтобы думать о будущем и предсказывать его.
«Не быстрохот», – отметил про себя Алеша.
– А сколько тебе будут за это выдавать на баш? – приставал Коклюш.
– Это не главное.
– Да, видать, зажиточно живешь… А меня интересует настоящее.
– Рано или поздно оно кончается, – улыбался Миша.
– Ну, какое у меня будущее? Скажи! – потребовал Коклюш.
Миша ответил, похоже, чтобы отвязаться:
– Судьба каждой личности складывается на фоне общественной судьбы.
– Но впрямую зависит и от самой личности, – вставил Иван, подмигивая Мише.
Коклюш замахал руками.
– Согласен, только с одной добавкой.
– Какой?
– От общества, от личности и – от кармана. Деньги в период материальной заинтересованности решают все!
– Карман – дело наживное. У тебя, похоже, вот где пусто! – Рыхлый Миша протянул руку, достал Генку и неожиданно властно потюкал его по лбу. – Беда!
– Беда! – подтвердил Иван.
– Вы не думайте! – раскричался Коклюш. – Для работяги хватит, а работягам сейчас больше платят!
– Нет, в голове у него не совсем пусто… – Миша снова заулыбался. – Просто ведущая мысль кривая… Даже птица песни поет, а не только зерна клюет, – наставительно обратился он к Коклюшу, но тот парировал сразу:
– Птица поет бесплатно, а вот артисты за песни деньги берут. Что? Попался?
Все смеялись, а Миша оправдывался, сердясь, но не очень, потому что на Коклюша нельзя было всерьез сердиться:
– Я о другом. У каждого человека есть призвание, и каждый должен, ну, хотя бы попробовать…
Лицо Коклюша вдруг все сморщилось, словно он стал старше.
– У меня мать бутылки моет, на заводике… Для крюшона. Всю жизнь. Моет и моет… Устала. Я для матери хочу работать. Вот мое призвание. Мне скорей надо…
– Ну, так и сказал бы!
– А отец где?
Коклюш махнул рукой.
– Я его и не помню. Все матка. Мне трын-трава, на кого выучиться! Хоть на черта! Лишь бы платили!
Но хотя бы по этой причине ему было не все равно, кем стать. Он наметил – в железнодорожное ПТУ. Разведал точно: через два года – помощник машиниста. Заработок? Двести двадцать.
Заговорили о другом.
Иван привез с собой книгу немецкого физика-ученого, работавшего в Англии, лауреата Нобелевской премии, где была глава, которая прямо так и называлась: «Благо и зло космических путешествий».
– И зло? – взорвался Коклюш. – Эка! За что ж ему лауреата дали?
Иван растолковал:
– Зло он видит вот в чем… В этих полетах, по его мнению, пока больше ученых заинтересованы военные, которые могут и луну приспособить под полигон.
– Свободная вещь! – согласился Коклюш. – А благо?
– А благо… Если люди начнут вместе осваивать космос… Без соперничества…
– Так мы же летаем с американцами! Может и я полечу!
– Тебя не возьмут, – сказал Миша. – Ты кашляешь.
– Эка! Небось, и у Гагарина в детстве коклюш был!
И опять смеялись. Все, кроме Алеши. Он молчал, словно был немножко другим… Присматривался, примеривался…
Мать мобилизовала их на огород, и они охотно перебирали колья-подпорки для помидорных кустов, окучивали и пололи, чтобы чисто-чисто…
– Как в Корее! – говорил Иван, разводя над огородом длинные руки.
– Ты что, в кино видел? – спрашивал Коклюш. – Корею!
– Отец мой там был. В делегации.
– Глянь-ка! Он у тебя из Министерства иностранных дел?
– Огородник, – отвечал Иван и подначивал Сучкову: – Вот у нас, тетя Оля, один агроном вывел помидоры – на дереве растут. Представляете себе, какой урожай с одного дерева?
Год назад мать приняла бы это к сердцу, а теперь сажать сажает, а урожай-то, может, и не соберет. Светопреставление!
У всех были свои заботы, свои печали, свое веселье, и Алеше не удавалось ни с кем поговорить о себе, хотя его проблема казалась ему и самой сложной и самой неотложной. Потому и жгла. То он старался представить себе незнакомого, непонятно какого Константина, то ненавидел Анку, а то забывал об этом и снова жалел ее, и думал: как же она будет теперь?
Взять бы ее да увезти отсюда! Как там дальше, неизвестно, а вот увезти отсюда! Ну, слободка посмеется над Алешей Сучковым, повеселится – и пусть.
А вот эти трое как отнеслись бы? Спросить их? Все же братья, хоть и двоюродные. Первый раз видятся, но братья! А он молчит и молчит… Не привыкли друг к другу. И, наверно, им кажется этот молчун битюгом, которому только и делать, что ворочать бетонные плиты, а дома поправлять соломенные маты на парниках да кормить Мохнача кусочками сахара, засунутыми в карман с блюдечка в рабочей столовке. Вот пропишутся, приедут сюда через пару месяцев жить, может, тогда и поговорить? А как провести целых два месяца – невообразимый, как вечность, срок?
За что Иван мог любить одиночество и радоваться ему? Это страшно, когда носишь в себе такое, что одному носить не под силу.
15Утром Алеша проснулся от страшного шума в батиной сараюхе. Батя что-то кидал, швырял, чем-то звякал и брякал.
Плеснув в лицо пригоршню воды из дворового умывальника, ставшей за ночь холодной, чуть ли не ледяной, Алеша заглянул в сараюху.
Батя, как помешанный, сваливал инструмент в деревянный сундучок с железной ручкой.
– Продаю. Сучкова распорядилась. И квит.
– Кому?
– В школу. Кому!
Значит, мать распорядилась. У школы – деньги. Потеряешь – не найдешь.
– Только перетирай тот инструмент в городской квартире и расстраивайся, – объяснила Сучкова.
Сама она уже повязала латаную косынку и забрала у племяшей паспорта для прописки. Последние дни накануне майского праздника протянула, считала, что перед праздником начальство добрей, уступчивей, ведь и ему охота отделаться от просителей побыстрее и попраздновать. О, Сучкова, если надо, психологом была. Задерживаться, скажет, племяшам никак нельзя: учащиеся! Пусть начальники оформляют, не откладывая. С тем и собралась…
Автобус повез в город всю невеселую семью – замкнувшегося Алешу, хмурую по-деловому мать и вконец растерянного батю с сундучком. Мать сошла раньше всех, возле серого корпуса, где остановка так и называлась «Милиция», на ощупь проверила платочек с паспортами – не доверяла сумкам, покрепче сжала в руке и пошла, клонясь вперед и паруся длинной юбкой. Остановки через три, кряхтя, слез с автобусной подножки батя и тут же поставил сундучок на тротуар, чтобы свернуть самокрутку.
Алеша выпрыгнул:
– Помогу…
– Опоздаешь… Мы топчемся, а время идет…
– Не опоздаю.
Батя ступал жесткими башмаками по асфальту и сосал самокрутку, приговаривая:
– Ну и вот… С ярмарки…
Алеша оборвал рассерженно:
– Не продавай… Оставь на память! Храни!
Батя вздохнул слабой грудью, придавленной сутулыми плечами.
– С памяти денег не наскребешь!
– Ну, так и не отчаивайся! – И Алеша, распалясь, начал перечислять прелести городской квартиры. – На эти вот деньги от инструмента, – он качнул сундучком, – холодильник купим! Никаких ям со снегом;..
– Из ямы снегом пахло.
– Снег не пахнет.
– Ну что ты, Алешка! Еще как! Говоришь, как мать…
Батя попыхкал, а Алеша припомнил, как в конце зимы они последним снегом набивали глубокую яму, утаптывали его покрепче, не жалея ног, чтобы на все лето хватило холода, накрывали и заваливали соломой. Под солому, на этот закаменевший снег, ставила мать бутылки с молоком, клала мясо и треску, которую что ни день приносила из города.
Кроме ямы, был погреб с сухим кленом наверху. Свой погреб и свой сухой клен.
– Досок у тебя много, – сказал Алеша, – сколотишь ящики для земли, поставишь на балконе и насажаешь в них цветов, каких только захочешь! И мать услышит наконец, как они пахнут…
– А балкон будет? – заинтересованно спросил батя.
– Все квартиры с балконами.
Батя покивал головой и потух.
– Все равно, на балкон всю землю не поднимешь…
– Теплая уборная! – резко вскрикнул Алеша.
– Отмораживать нечего, – улыбнулся батя. – Пых-пых…
– Водопровод! – еще резче крикнул Алеша. – Вода горячая и холодная. Прямо в руки. Из двух кранов… Газ на кухне. Паровое отопление. Рай без дров! Ни возить, ни таскать, ни пилить, ни рубить, ни поленницу возводить!
И тут же испугался, что батя вспомнит о прекрасных дровяных запахах, напоминавших ему, как зверю, жизнь и землю, но батя не стал спорить, сокрушенно вздохнул:
– Конечно…
И остановился. Школа! Алеша передал ему сундучок.
– Дорого возьмешь?
– Тут весь я… Моя коллекция жизни… И потом, – батя вдруг застеснялся, – Сучкова! Сколько ни возьми, ей все мало… Сейчас вот с самой милицией за свой интерес воюет!
Между тем Ольга Тимофеевна еще и не дошла до милиции.
Она горбилась на мягкой табуретке за столиком телеграфа и своими дрожащими буквами выводила: «СЛОБОДСКИЕ РОДИТЕЛИ АНКИ РАСПОПОВОЙ ГРОЗЯТ ОБРАТИТЬСЯ ДИРЕКЦИИ ЦИРКА ЕЩЕ ВЫШЕ ТУШИТЕ ПОЖАР».
Пусть неведомый Константин, если испугается, срочно вызовет, заберет Анку хоть на время… Нынче народ пошел пугливый, особенно мужики, они в постели храбрые… А если не испугается, устроит шум, Анку опозорит, Алешка поумнеет… Оставалось попасть точней на этого Константина.
В программке, которую она нашла на этажерке у Алеши, благо тот, дуралей, держал ее на виду, был постоянный адрес цирка и два Константина. Две фамилии. Сучкова постояла в очередях к двум окошкам, где принимали телеграммы, и направила одинаковый текст двум разным Константинам. А если имеется там еще и третий тезка, передадут третьему. Сами разберутся, кому нужней беспокоиться, догадаются от испуга, раз Анка названа…
На ступенях телеграфа подумалось, что зря не подписалась для убедительности. Можно было поставить любую фамилию. Не все ли равно? Но через несколько шагов успокоилась: пришлось бы платить за лишнее слово.
И так две телеграммы…
А что сделаешь? Сын-то один! И откуда он такой? При ней рос. Возле. Было за кем тянуться… Так нет же! А может, он нарочно вырос другой? Не нравилась ему мать, и он рос непохожий, как оборотень. Назло ей? Назло. Свят, свят, свят! Вон какие племяши, у всех ясно в голове, а он, как юродивый, прости господи…
Мысль о племяшах оживила беспокойство: обойдется ли с пропиской?
С этим беспокойством вошла она в кабинет начальника милиции того самого района городского, к которому примыкала слободка, подчиняясь ему административно. Начальник рассматривал бланки с разными справочными данными, подпись Сучковой и долго ронял:
– Тэ-эк… Тэ-эк… – но не подозрительно, а приязненно.
Полнощекое лицо его было радушным, глаза светлые, он улыбался. И эта улыбка, и свет в глазах; и несолидная доброта в голосе, будто капитану подарок делали, насторожили Сучкову. Затевая прописку, она к боям приготовилась. Без боев ей ничего в жизни не давалось. Век боролась с кем-нибудь, как в былинах: одного разломишь, два являются. А тут… Чего он улыбается? Или перед ней был ласковый хитрец, решила она в конце концов, или его недавно проверяли на внимание к трудящимся и наказали. Их, в милиции, тоже воспитывают.
А капитан еще раз протянул:
– Тэ-эк… Учиться хотят? Тэ-эк… Пусть учатся!
И везде, где надо было, поставил короткую закорючку, разрешив прописку. Сучкова хотела взять бумаги, но капитан сказал ей:
– Не волнуйтесь, мать!
И сам вызвал девушку кнопкой, и та прибежала, в юбке выше колен (и в милиции такие, господи), и унесла паспорта, чтобы поставить в них законные штампы.
– Тэ-эк, – еще раз протянул капитан. – Хорошее дело затеяли. Помогаете молодым ребятам. Похвально, мама.
Он чуть окал, старательно и вкусно выговаривая эту букву, получалось медленней, зато душевней.
Девушка снова замелькала коленками, вернула Сучковой проштампованные паспорта. Сучкова только и успела сказать, вглядываясь в капитана:
– Так ведь надо доброе дело сделать, пока нашу слободку не снесли.
– Не-е, – пропел капитан, закуривая. – Верхнюю – да, не позже лета ей будет полная крышка. Там каменный карьер, строительный комбинат запроектирован. Город в ту сторону двинется. А ваша, Нижняя, постоит еще.
Сучкова встала и шепотом спросила:
– Сколько постоит?
Капитан поднял голову:
– Лет пять думаю, а может, и больше! Молодежь успеет отучиться. Не волнуйтесь, мама! – повторил он.
Она не волновалась. Тащилась по улице с той самой улыбкой, с какой вышла от капитана, будто эта гримаса врезалась в ее сухое лицо, Как штамп в паспортах племяшей. Впервые она горько потешалась над собой… Оплошала, оплошала! Как же так? Да так! Передоверила необоримой власти, двигавшей на слободку пятиэтажки. А власть обманула! Подвела! По привычке находить виноватых, Сучкова стала посылать ей страшные проклятья…
Но как жить дальше? Что скажут соседи? До угла она еле дошла, останавливаясь. Жар заливал лицо. На углу, у сатуратора, пила взахлеб газировку. Городская вода была невкусной.
Поплелась мимо строящихся домов, и опять зашлось сердце: значит, на Верхнюю слободку попрут эти вот коробки, а их поживет, подержится, так к чему ей три прописных племяша? Господи, за что? Верить не хотелось…
16С неоконченной пятиэтажки Алеше была видна вся их Нижняя слободка, и в минутные передышки он мог отсюда заглядывать в каждый двор, спрятанный за высокими заборами. Оказалось, что там нечего рассматривать. Разве поражаться некоторой неожиданности этого вида сверху: слободка была разбита заборами на дворы, как на клетки.
– Отцепляй! Чего загляделся?
Корпус спешили сдать под отделку к маю, до срока. Бригадир, правда, был недоволен спешкой.
– Зачем самих себя обгонять? Напортачим же!
Тормозили опять бетонщики. Прораб ярился на них, а ругал Куцурупа, что тот шумел. А как не шуметь? Отделочники начали работать по сырому, хоть не смотри.
– Потом доделаем! – утешал, наводя мир, прораб. – Потом! – Он охрип и шипел.
– Когда? – спрашивал Куцуруп девчачьим голосом, перекрикивая прораба. – Когда жильцы въедут?
– Я не виноват, – шипел тот. – С меня требуют!
Куцуруп зло смеялся:
– Вот тех сюда и поселить, кто требует. Сели на стульчак, а вода не идет. Сиди и радуйся! С новосельем!
Из треста прикатили на двух машинах, нажимать. Прораб зашипел:
– Вон поди туда, поди к ним и скажи!
И еле удержали Куцурупа, который сорвался объясняться. В обеденный перерыв Алеша еще утихомиривал его, задержавшись наверху:
– Чудак ты! Одной минутой себе всю жизнь испортишь.
Куцуруп сел на бетонную плиту, вытер рукавом конопатое лицо и удивился:
– Елки-палки! Все боятся этой минуты! А может, она самая главная? Может, она и есть – вся жизнь! Какая она, такой ты.
– Есть такие минуты, от которых вся жизнь зависит? – спросил Алеша у бригадира.
– Есть, – сказал тог серьезно и резко.
– Знаешь, Петя… – начал Алеша и оборвал.
Куцуруп, зыхватив сигарету изо рта, смотрел выпуклыми глазами, ждал.
– Да нет… Я не об этом… У меня отвлеченный вопрос, – решился Алеша. – Вот, представь себе. Девушка… уехала на год… и вернулась… Ну, в общем, можно сказать, уже не одна… в том смысле, что у нее ребенок будет… Чужой! Во дела!
Ему не нравилось, как он говорил, не нравился голос и сами слова не нравились, какие-то зыбкие, скользкие, будто мыльные…
– Ты ее любишь? – спросил Куцуруп.
– При чем тут я? Один знакомый…
– Он ее любит?
– Ну да…
– А зачем она уезжала-то?
– За деньгами, коротко говоря. Не для себя. Хотела отца спасти… Отец ее пропадает, пьет… Вообще-то фронтовик…
Алеша стал рассказывать о Сергеиче. О том, как Сергеич боролся и с ласковой женой и со слободкой. Чего только не пробовал! Вот недавно поступил. На работу в «Бытремонт». Его и сейчас там терпят… За талант! Сам сконструировал гравировальный станок, пустил в дело с мотором от стиральной машины, гравировал дарственные надписи на подстаканниках, на пластинах для портфелей, старался для людей. Но запивал, и дело останавливалось. Посадили за станок трезвенника… И сразу станок сломался, а починить не придумали как. Пришлось на металле шилом царапать имена и даты, потому что стариков юбиляров в городе прибывало, подстаканники в мастерскую несли и несли…
Сергеич, тот выдумщик! Дома у него есть механическая пила «Самобрейка», тиски «Сам-с-усам». У них рукоятки, и правда, как усы, во все стороны. Что угодно обрабатывай – крупные и грубые детали и нежную мелюзгу… По углам дома – всякие обломки, Несет, к чему-то приспосабливает…
– Чего ж он пьет?
– Другой жизни хотел и хочет, наверно. А тут «голу́ба»! Приголубила.
– Сбежал бы от нее, от этой бабы!
– Дочка. Потому и терпит… Любит ее.
– А дочка вернулась, значит, с ребенком?
– Ну… ждет! Как быть с ней?
Куцуруп оторвал зубами кусок хлеба с колбасой.
– Ситуация мне неподвластная, – неожиданно сказал он. – Пускай твой знакомый сам решает… Я могу сказать, что сделал бы ла его месте. Взял бы девушку, свою любимую, и уехал с чей – сию минуту. Из слободки. Их же съедят там и не подавятся! Не сможет он?
– Не знаю. Сам сказал, его дело.
– Слободка ему мешает.
– Какая?
– Та, что здесь, – Петюн постучал себя по груди. – Запомни, что я тебе скажу. Страшна не та слободка, что там, за высокими заборами, а та, что вот здесь, под ребрами… Слобожанином можно быть везде, даже в столице… Ту слободку снесут враз – была и нет, а эту? – И он опять приложил ладонь к груди. – Хочешь бутерброд?
Алеша взял бутерброд и повернулся к слободке. Она выделялась зеленью, заметно налилась за эти дни. Хотя слободские яблони и выдернули ради солнца для помидоров, зелени там все же было больше, чем в городе.
Если разобраться, где что, можно было разглядеть и одну-единственную березу, их с Анкой.
Алеша смотрел на слободку.
– Твоя? – спросил Куцуруп. – Что смотришь, как на чужую?
– Бульдозером бы пройтись по ней!
– Вчера я слышал на горактиве, что Верхнюю – под бульдозер, а вашей еще цвести и пахнуть! Мы сдадим эту сверхсрочную коробку и тоже побежим на Верхнюю. Все туда!
– Как? – Алеша на миг даже про Анку забыл, – А как же племяши? О-хо-хо! Да ну!
– Чего ты ржешь?
Алеша рассказал бригадиру о племяшах, посмеялись вместе, и тот попросил называть его Петей или Петюном, как все. Покурили, наклоняясь и защищая сигареты от ветра.
До конца дня нет-нет, а косился на свою слободку. Так вот и стоять ей еще? Вспоминалась мать. Вот бедная! Если прописала племяшей, не переживет! Дома прежде всего постучался к ней в комнату. Она заскрипела кроватью, лежала за толстой дверью и с зашторенным окном. Спросил, не принести ли поесть, ответила:
– Не надо.
Батя поведал, что двумя часами раньше Иван и Миша взяли у нее паспорта со штемпелями и, довольные, что все обошлось как нельзя лучше, уже собирались в обратный путь. Билеты купили на утренние поезда, на завтра. Ну, еще успеют проститься… То есть как – проститься? До возвращения!
