Текст книги "Лопух из Нижней слободки"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

3

Сейчас смешно и неловко вспомнить, но наутро после Анкиного исчезновения Алеша твердо решил, что ему нужно много денег, и он их достанет во что бы то ни стало, недаром же у него слободские корни, слободская хватка. Еще какая! Он же не кто-нибудь, а сын Сучковой! Он всем докажет это…

Ему нужны были деньги!

Никогда еще он не чувствовал, что без них, как без рук. Да что там – без рук! Можно схватить зубами, если рук нет! А без денег как?

Деньги требовались, чтобы спасти Анку.

Ему казалось, что Анка погибает.

Не откладывая, надо было мчаться за ней, ехать, лететь! Куда? Он пока не знал этого, как не знал никто. Но каждый день верилось, что она напишет. Ну, хоть Наде Богме, подруге…

Надо было съездить и привезти ее домой… Вернуть. Если даже она не так далеко – не уложишься в сотню, пожалуй А если далеко? А если сразу не уговоришь вернуться – надо еще и жить где-то там… Там вовсе может так получиться, что и копейки не достанешь… Алеша считал, сколько ему потребуется денег, и все умножал на два, впервые ощущая, что такое – отвечать за кого-то…

Чтобы спасти Анку, он готов был броситься в огонь с головой, отдать жизнь… Это не для красного словца, он не врал. Чего врать-то самому себе? Но еще подстегивало его чувство вины за то, что было непоправимо, и он понимал это тем больше, чем больше болело вот здесь, в груди, где и до сих пор нет-нет да заболит.

Виноват он был в том, что накануне ее бегства они поссорились. Может быть, впервые… И он, уверенный, что они никогда не смогут поссориться, тем более вот так, до разрыва, не выслушал ее, даже не прислушался к ней, ни о чем не спросил… Видно, плохо быть чересчур уверенным: кажется, что прав, а выходит несправедливо…

Из-за чего поссорились? Из-за ерунды в общем… Вспомнишь – улыбнешься. Так громко звучит: из-за будущего. Но, может быть, простительно им было схватиться из-за этого, не старики же…

У него с годами вызрела тихая мечта – стать учителем, и не где-нибудь, а в далекой, маленькой деревне. Может, потому, что из деревни вышел батя и сейчас, под старость, все чаще вспоминал об этом, сидя на своем любимом месте, на крыльце во дворе, горько хмыкая, попыхивая в усы:

– Вышел и не возвернулся… Весь вышел! Пых-пых…

Это было у него вместо ха-ха-ха, вместо смеха.

Верно, от бати жил и в сыне деревенский дух, жила тяга в деревню, кто знает! Может, в этом была своя романтика… Деревня, дети, школа, от крыльца которой он до зари отгребает снег… Еще темно. И тихо, лишь скрипят шаги, его шаги… Но вот-вот затопают маленькие валенки… А может, в нем к окончанию школы просыпалось и крепло неосознанное желание получить под свою ответственность кусочек жизни… Не всем же строить ВАЗы и КамАЗы… И вот он взял и рассказал Анке о деревенской зиме и детских валенках, и это было для нее неожиданным, потому что он ни с кем не делился своим стремлением, которое решением стало: утром надо было нести в институт документы. В их городе было еще два института – сельскохозяйственный и железнодорожного транспорта, а он выбрал педагогический. И не потому, что пединститут считался самым популярным, а сказать точнее – самым доступным. Он выбрал.

Анка пожала плечами, в глазах забегали чертики – светлячки такие, чертиками их называл дядя Сережа – щеки надулись, губы стиснулись, она еле сдерживала смех, поднимавшийся, как на дрожжах, и распиравший ее. Ресницы взлетели, глаза от этих самых чертиков засинели ярче. Он закурил и терпеливо потупился. Пусть смеется! Еще бы, Алешка, богатырского вида парень – и вдруг учитель! Ни разу не говорил об этом… А он в тот миг думал, что правильно делал. Не сразу люди понимают друг друга, даже такие близкие, как они. А они с Анкой были самыми близкими людьми и давно знали, что будут жить вместе… Они выросли вместе, любили друг друга, и любовь их была на всю жизнь.

– Ты серьезно… про деревню? – спросила Анка, перестав пыжиться. – Алеша!

– Я серьезный мужик.

Тогда Анкино лицо пошло красными пятнами – она быстро сердилась и краснела, ничего не умея скрывать.

– Я не поеду в деревню, – сказала она зло.

– Поедешь… – ответил он. – Знаешь, в какую?

– Ни в какую!

– Маленькую, вот такую, – он с улыбкой показал ей кончик пальца. – В самую глухую, где кино – раз в неделю и баню сами топят…

Она вздохнула и замолчала. Он еще подтрунивал, но ее будто и не было. Ладно, сказал он сам себе, образуется, не беда… Побольше бы таких бед!

С утра крутился в институте, не в первый раз рассматривая объявления, заполнившие все стены у лестницы со ступенями из мраморной крошки, ведущими от парадного входа наверх, в пока еще таинственные и немного страшноватые коридоры. Большие, с простыню, объявления были раскрашенные и праздничные, как реклама. С картинками, с фотографиями, с портретами деканов разных факультетов и заведующих разными кафедрами, в большинстве серьезных, даже мрачноватых дядей и тетей.

Но были и другие снимки…

Они запечатлели студентов не только в аудиториях и лабораториях, а и на далеких стройках, в заманчивых спецовках стройотрядовцев, или на стадионах у спортивных снарядов – на земле и в воздухе во время прыжков; и даже на лесной поляне – молодые туристы весело сидели на траве за скатертью-самобранкой, а один, с гитарой, облюбовал пенек…

Сдав документы, Алеша услышал, как его назвали заковыристым словом «абитуриент», и чтобы не очень смущаться и гордиться, снова подумал об Анке, о которой не забывал ни на минуту. Через час они встретятся. Анка что есть силы щелкнет его пальцем по лбу и скажет:

– Упрямый! Как я с тобой буду? Нет, не буду лучше! Слушай, я ведь боюсь тебя!

А может, просто поцелует. И это будет самым счастливым мгновением – до замирания сердца, почти до остановки; он всегда задыхался, когда они целовались.

Вот с матерью, Сучковой, труднее… Хуже… Учитель? Сто рублей в месяц, и так всю первую половину жизни и чуточку больше во вторую. Для чего учился? Если б стать зубным врачом, как Богма! Она постучит себя крючковатым пальцем по голове, выложит какую-нибудь свою мудрость, вроде этой:

– Или жизнь грызи, иль лежи в грязи.

Ночью может прийти в его узенькую комнату и пожалеть. Мать всегда приходила жалеть его ночью, будто стеснялась сердобольности. Посидит на табуретке у кровати и спросит хмуро:

– Чего ж ты испугался, сынок?

Он не ответит, и она прибавит:

– Глупо ро́жено – не научишь!

С малых лет она учила его ничего не бояться, никогда не отступать. Если приходил с улицы в крови, она еще ему добавляла и велела:

– Бей сам. бей! Баптист сопливый! Безрукий!

Руки у него были крепкие, кулаки быстро наливались тяжестью; но он еще ни разу никого не бил ими, не «двигал» по лицу. Смысл брезгливой клички («Баптист!») долго оставался для него неразгаданным, а теперь он только ухмылялся: если бы война, пошел бы на передовую, как старший брат Петр, и показал бы, какой он баптист. Узнали бы! Но он никогда раньше не пускал в ход кулаков, потому что они у него были сильные, способные свалить с ног кого угодно. И верилось, что эти руки заработают, сколько надо, без помидорных грядок. Уедет подальше отсюда и будет писать письма старикам не в Нижнюю слободку, которой скоро не станет, дело месяцев, а по городскому адресу, и заполнять бланки денежных переводов на имя матери…

Так думалось, да не так вышло.

В тяжелых, крепких руках его не было ни рубля, когда потребовалось спасать Анку или просто гнаться за ней. Ну что ж… Ну что ж! Дело он придумает такое, что все ахнут! Резвое, доходное… Раз, два!

 
Раззудись, плечо.
Размахнись, рука!
 

Это осталось от тех пор, от первых дней после отъезда Анки, когда он воображал, как рыжий барабанщик с нежным именем Стасик водит ее по Воронежу и показывает… Что она там могла увидеть? Алеша вспоминал все, что знал о Воронеже от географички, и снова рылся в школьном учебнике.

В Воронеже Петр I начал строительство русского флота, поднимал под небо мачты с парусами… То место так называется и сейчас – Петровская слобода. Да, когда-то всякая слобода была пристанищем мастеровых людей, которых чистая городская публика жить поблизости не пускала, вот они и гнездились на окраинах. Так и возникали слободки при богатых городах.

В их, безвестной миру Нижней слободке прежде тоже обитал рабочий народ, ткачи… Времена меняются, менялись и люди. Население…

В одном сквере Воронежа есть памятник Петру-царю и строителям кораблей… В другом – памятник Кольцову, поэту крестьянской удали и печали… Раззудись, плечо! Размахнись…

Размахнемся! Но для начала надо было раздобыть хоть немного деньжат, обзавестись… Кто даст ему денег?

Иногда, среди ночи, Алеша чувствовал себя в космической пустоте, из которой не выбраться. В слободке все бедные, кого ни спроси, денег ни у кого не было и нет. И дома ветхие, нечиненые… Раньше еще следили, а теперь зачем? Разнесут в прах и даже метлой не подметут, блестящие скребки бульдозеров сгребут мусор в кучи, вывезут на свалку – и вся музыка!

Нет, домов в слободке уже не поддерживали, вот только заборы и латали накрепко, по привычке, чтобы посторонние не ломились во двор ни руками, ни ногами, ни глазами…

В то утро Алеша вскочил пораньше, спрыгнул с крыльца и вбежал в батину сараюху, откуда доносился шелест рубанка…

Всю жизнь батя столярничал, вкладывая свои силы а чужую мебель. В автомобилях и на тачках привозили бате битые серванты из современных гарнитуров и древние столики, тронутые временем и шашелем. Батя смотрел, и думал, и ухитрялся скрывать от глаза непоправимые, казалось, изъяны. Один заказчик, помнится, все просил свою жену выйти из «Жигулей», полюбоваться работой и торжественно называл батю не столяром, а художником…

– Такой художник – и одиночка! Обидно!

– А художники всегда одиночки… В одиночестве работают – стараются. Разве не так? Пых-пых…

Батя был мастак на неожиданные фразы, Алеша тогда запомнил его ответ.

Вполсарая, внушительно и солидно, как президентский стол, стоял батин верстак. По стенкам на гвоздях висели пилы, а на полках лежал разный инструмент, который батя называл «коллекцией жизни». Тут были сверла, стамески, долота, напильники и напильнички, которым никто, кроме бати, точных названий не знал. Сейчас таких и не делали. Самые ценные из них были прикрыты тряпками…

Недавно приезжал из города молодой директор новой школы и уговаривал батю: уступите инструмент, пусть дети поучатся, у них будущее, а слободке конец, переедете в город, негде будет поставить верстак…

Батя не поддавался, приподнял ладони с растопыренными пальцами, точно хотел прикрыть ими свой инструмент:

– Я им зарабатываю еще!

Так и не уступил…

Батя выдувал рубанок, когда Алеша вбежал и наспех, волнуясь, рассказал все об Анке. Батя только поморщился:

– Уймись ты! Уехала – плюнь-вдогонку!

Сгреб стружку с верстака и замахал рубанком.

Мать ковырялась в огороде, копала грядки. Ну что ж, пойдет к матери… Мать же!

Он всегда жалел ее… В детстве, бывало, выносил из дома табуретку, чтобы Гэна отдохнула, но не помнил, чтобы мать хоть раз присела. «Без труда не выдернешь и рыбки из пруда». Это едва ли не первые слова, которые он услышал от нее…

Тогда во дворе еще росла яблоня, корявая, как мать. Кидала краснобокие яблоки в траву, шелестела листьями, пока они не разлетались по всем углам пятнышками вчерашнего солнца. Едва научившись держать метлу и грабли, он помогал бате сгребать их, а мать сама поджигала. Сырые листья долго, как-то нехотя, дымили и тлели, им еще хотелось пожить. Но лишь под самым забором оставалось их несколько, которые он щадил, иногда нарочно прилепляя к доскам. Приземлившись, они уже не умели перелетать через такую высоту.

– Мам! – спрашивал он. – Зачем нам этот заборище?

– Чтобы люди не заглядывали.

– А заглянут, так что?

– Наврут про нас!

– Для чего?

– Для выгоды.

– Люди правду не говорят?

– Говорят, когда есть зачем.

– Зачем?

– Для пользы.

У матери на все имелся в запасе готовый ответ, закон жизни. Оттого она и была решительной, что всегда считала себя правой, все знала.

А вот знала, что жить ее грядкам осталось совсем ничего, а все равно копала и перекапывала всю свою землю, до вершка. От весны к весне она еще перекраивала двор, лежавший в прямоугольнике высокого забора, как в ящике, перелицовывала и штопала его ревностней, чем фартук. Все на матери было в латках.

Даже косынка на седой голове. «Не латала б, не имела».

Алеша боялся ее истомленного лица, пока не привык к тому, что оно всегда такое… А руки! Руки матери – он не мог смотреть без страха и жалости на ее пальцы, согнутые в крючья, словно они были не живые, а железные. Чего только в них не перебывало! Лопаты, грабли, ведра, кирпичи, известка, топоры, доски, колья… И уж, конечно, чугунки, чайники, котелки и кастрюльки…

Когда вместе носили помидоры на городской рынок, он и туда прихватывал для нее скамеечку. Уходил быстро, стеснялся, что встретит матерей своих соучеников, но все же успевал услышать, как мать, едва присев, начинала нахваливать товар:

– Из одной помидорки тарелку салата сделаете! Попробуйте на вкус! Вот соль.

Мать вставала и двигала к покупательнице бумажный комочек, завернутый на макушке, как конфета трюфель. Если в ответ тоже хвалили помидор, мать прибавляла степенно:

– Оттого и цена… Мы люди честные.

У нее есть деньги. И она должна понять его и посчитаться… Он помогал ей, едва начал ходить. Подметал землю у крыльца, у порога летней кухоньки, под которую приспособили времянку, державшуюся с тех дней, когда Сучковы купили эту землю и начали строить этот дом. Сгребал листья, в морозные вечера застилал парники соломенными матами, таскал воду, рыл грядки, полол траву, рассыпал удобрения, мазал стены в теплице… Все перечислить – не вспомнишь, надо снова эту жизнь прожить…

Батя вышел из сараюхи и присел на крыльце с самокруткой в коричневых зубах – ни разу не видел Алеша, чтобы батя закурил что-то готовое, сигарету или папиросу. Мать выпрямилась в огороде, увидела батю, дымившего самокруткой в ожидании завтрака, подошла, приткнула лопату к сухой стене летней кухоньки – стена вся была в пятнах и полосках от держака.

Батя мрачно смотрел себе под ноги… И вдруг сказал:

– Все ж таки цветы были, Оля!

Оказывается, не просто под ноги, а на землю у крыльца смотрел батя. Он всегда сажал здесь георгины, львиный зев и ночную фиалку. Вечерами сутулая, с помятыми плечами, фигура бати темнела на крыльце, а из сумрака пряно тянуло душистыми запахами. Нынче мать подвела помидорные грядки к самым ступеням.

Вот батя и загоревал…

– Помидоры тоже цветут, – ответила мать.

– Так не пахнут! – усмехнулся батя, приминая пальцами жесткие усы. – Пых-пых…

– Нашел работу – нюхать! – посмеялась и мать, скрываясь в кухоньке.

– И красиво было! – сказал батя.

– Я тебе бумажных наделаю, еще лучше! – крикнула из кухоньки мать. – И красиво и не вянут! Это да!

Она была мастерица цветы делать… Узловатыми пальцами, про которые сама говорила, что кольца на них уже не наденешь, склеивала, сшивала из накрахмаленной марли даже мелкую сирень. На продажу…

– В гроб сделаешь, – проворчал батя так, чтоб она не слышала, и опять посмотрел под ноги и сплюнул.

Будут здесь цвести помидоры… Их цветок – неказистый и непахучий – имел для матери свою цену. Для нее все цвело и плодоносило рублями, которые она молча складывала в уме. А где хранила? Ни батя, ни Алеша не знали… Может, в погребе? Может, на чердаке?

У нее все было на ключах…

Сколько он попросит? Двести, даже триста… Для дела.

Конечно, она изречет что-нибудь такое, против чего фраза «молоко на губах не обсохло» – пенье соловья. А он все вытерпит, оденется в броню. Молоко… Он невольно вытер губы и приостановился в напряжении.

Мать услышала его шаги и окликнула веселым голосом:

– Алеш! Смотри, вот байстрюк!

Уцепившись коготками за край миски, в которой горбились куски хлеба, в кухне сидел воробей и клевал крошки. Он пугливо вертел головой и подскакивал от каждого шороха. Мать попыталась захлопнуть дверь, но воробей тут же зашумел крыльями и выпорхнул.

– Сейчас опять прилетит, такой шустрый. Встань тут. Закроешь, мы его попугаем.

Алеша обрадовался возможности подыграть ей. Воробей слетел с ветки, попрыгал по земле у порога и опять юркнул в кухню. Алеша толкнул дверь. Попался!

Мать, застывшая у плиты, зашевелилась, и воробей понял опасность, подлетел, забился в окне, заскользил распущенными крыльями по стеклу. Вид у него был раздавленный…

– А-та-та! – сказала мать и цепкой рукой схватила воробья.

Алеша улыбался.

Она поискала вокруг глазами, взяла со скамейки скалку-качалку и одним ударом размозжила воробью голову, а потом швырнула его за порог, кошке, ласково позвав ее:

– Кыс-кыс-кыс…

– Зачем? – с оставшейся на лице улыбкой спросил Алеша.

– А чтоб не жрал чужого! – И мать осуждающе удивилась Мурке, подошедшей лениво, враскачку: – Не голодная, стерва! Разнюхивает!

Не даст она ни копейки! С ума сошел, что ли, у Сучковой деньги просить? Ни шиша не даст, хоть умри!

4

Надю Богму он ждал на лужайке перед дачей, недавно окруженной железной оградой, тонкой, словно бы из балконных решеток. За дачей тоже поднимались пятиэтажки, город обступал слободку со всех сторон…

На лужайке, шурша молодыми листьями, зеленела береза, под которой они с Анкой провели не один вечер.

От соседней березы, когда-то росшей тут, им достался пенек, на котором Анка любила сидеть, запустив пальцы в волосы Алеши…

Здесь они укрывались в вечерней тени. До березы не дотягивался свет из окон Богмы, а слободские окна таились во дворах, как в заключении, и свет оставался там же, упирался в заборы.

Отсюда было видно всю слободку, и дорогу в нее, и речку… Река изгибалась упавшим набок коромыслом.

В этой излучине и лежала слободка, спускаясь к самой воде. Не будь реки, она убежала бы от города, но домики с заборами не могли перепрыгнуть реку, а город не останавливался.

– Надя!

Он так задумался, что увидел уже ее спину – белый плащик, обтягивающий маленькую фигурку, в руке портфель…

Алеша почувствовал себя неловко. Наверно, оттого, что собирался спросить о деньгах… Мать настойчиво и горячо, как сваха, твердила ему о Наде, а тут…

– Надя! У тебя есть деньги?

Надя и бровью не повела.

– Сколько тебе?

– А сколько ты можешь дать?

– Пять рублей, – сказала она.

Он шумно вздохнул.

– Десять, – сказала она, – если разбить копилку.

– Кошечку?

– У меня поросенок.

Его гипсовую копилку разбили на куски, когда покупали ранец в школу. А у Нади, значит, еще жил поросенок. Богма и так принес младшей дочке портфель.

Вот у кого были деньги, у Богмы, но Андрей Никифорович тоже не даст, не поверит…

– Зачем тебе деньги? Анке хочешь послать? – вдруг спросила Надя.

– Письмо получила? – сразу спросил и он. – Знаешь адрес?

– Нет… Не получила. Зашел бы в библиотеку, Алеша. Интересные книги есть. Новенькие. Могу подобрать.

Надя выросла с книгами. До железной решетки дачу окружал штакетник, и люди видели, как за его деревянными полосками сидела в шезлонге некрасивая, но всегда нарядная девочка, окруженная розовыми кустами, и, положив ногу на ногу, читала, изредка откусывая яблоко, зажатое в кулаке.

Иногда поднесет ко рту, вцепится зубами, да так и забудет откусить, сидит, читает, поддерживая яблоко рукой…

В слободке говорили про семью зубного доктора:

– Они книги читают!

И это относилось ко всему семейству, хотя вот так, на виду, читала одна Надя и никто не видел за книгой ни Софью Михайловну, ни тем более самого Богму.

От Нади узнал Алеша о Робинзоне Крузо и Тиле Уленшпигеле. У нее брал читать «Два капитана», но на этом все и кончилось – она сказала, заливаясь слезами:

– Папа запретил.

Как раз тогда Сергеич смазывал у Богмы его зубоврачебную технику и видел, что Наде была за книги серьезная взбучка. Наклонив дочь к ногам, врач шлепал девочку толстой ладонью, ритмично повторяя:

– Для тебя же эти книги покупаются, для тебя, для тебя. Ты их береги, а не таскай кому попало, не таскай, не таскай, не таскай!

Вдоль стен чуть ли не всей дачи, от пола до потолка на стеллажах красовались разноцветные корешки книг. Богма сам протирал их влажной тряпочкой, а Сергеич смотрел и думал: сколько добрые люди написали всего, напечатали для других людей, верно, тут мудрости – не измеришь, может быть, вся мудрость – учись жить, а вот он, Сергеич, ничего не читает, хоть и грамотный. Вытащил как-то книжку в коленкоре, бережно подержал в руке – точно, уронив, мог разбить, – и спросил у Богмы:

– Интересная?

Богма не шевельнулся на стремянке и даже не посмотрел.

– Дети прочтут. Сам не успеваю. На место поставьте. Подписные издания.

И Сергеич загнал книгу назад, в щелку, как патрон в обойму.

Теперь Надя окончила библиотечный техникум и работала в городской библиотеке, может быть, ей нравилось безбоязненно давать книги всем, кто хочет читать.

– Зайду, – ответил Алеша. – Подбери.

И, чувствуя, что дело было не только в книгах, немного погодя оглянулся. Надя резко повернулась, пошла, а до того мига смотрела ему вслед. Мать открыто, по-свойски, говаривала ей:

– Окрутила бы моего Алешку!

Уж очень ей хотелось, бедной маме, чтобы Алеша стал зубным врачом.

Алеша улыбнулся и прибавил шагу.

Он знал, к кому идет. Начинай с друзей! Правда, из-за Анки у него друзей как-то и не было… Никого, кроме самоуверенного и заносчивого Степана, к которому он спешил. В тот момент Алеше нужен был как раз такой друг, как Ящик. Еще в школе физкультурник сказал Степану, низкорослому и широкому, будто квадратному:

– Ты как сейф. Но лентяй стопроцентный. Не сейф, а ящик.

Так и стал Степан Ящиком на всю остальную школьную жизнь. Он не обижался, выпячивал грудь колесом:

– Ящик? Плевать! Ни холодно, ни жарко.

Жил Степан в одном из самых ладных домов в слободке – с узорными наличниками, которые каждой весной красили в новый цвет.

– Родители облизывают, – замечал он сам. – Моя воля, я обил бы весь дом железом, а сверху масляной краской прогулялся, чтоб сразу и навек!

– Задохнешься в таком доме от жары.

– Не беда! Экономия на дровах! – шутил Ящик.

Алеша застал его как раз у поленницы. Слободские жители пилили и складывали дрова загодя, не спеша. В коротких руках Ящика, похожих на клешни рака, колун казался игрушкой. С конца шеста, прибитого к сараю, над россыпью березовых полешек сверкала непомерная электрическая лампа размером с кувшин, если не больше.

– И-их, какое ты себе светило устроил! – подивился Алеша.

– У меня иголка в счетчике, – скромно ответил Ящик.

Он быстро доколол дрова и начал подкладывать их к толстой, как крепостная ограда, поленнице. Обычно над поленницей, чтобы дрова не мокли, возвышалась черепичная крыша на четырех высоких столбах, но в последние годы стали накрывать поленницы пластиком: практичней, не надо менять битой черепицы, и косые дожди с боков не мочат. «Надежно и выгодно», – говорил Ящик, который за небольшую плату приволакивал всем пластик с фабрики кожзаменителей, где работал.

– Помоги, тогда покурим, – предложил он Алеше.

И Алеша начал было помогать, но не выдержал и спросил раньше:

– У тебя есть деньги?

– Есть, – ответил Ящик, стуча полешками.

Складывал он их ловко, как машина. Он все делал целеустремленно. Если рыл землю, то так, будто знал, что лопата отроет ему золото. А складывал дрова так, будто знал, что золото лежит под самым последним поленом. Учитель физкультуры ошибся, назвав его стопроцентным лентяем. Ящик просто не делал того, что не нужно, а что нужно – понимал он один. И тогда работал, как артист.

– Дашь мне? – спросил Алеша. – Двести рублей.

– Никогда! Что ты! Спятил?

– А почему?

– Не вернешь.

– Честное слово, верну.

Ящик обмахнул изрытую топором колоду для рубки дров, сел и закурил сигарету. Алеша стоял рядом, вытирая ладонью влажное лицо.

– Тут честности мало. Где возьмешь-то? Это ведь деньги. – Ящик посмотрел на него сочувственно. – Я дал бы тебе, но сам нуждаюсь – вот так! – Он хотел полоснуть себя по горлу и задел за подбородок, у него совсем не было шеи, голова казалась вделанной сразу в плечи. – Намечается редкий…

– Что?

– Бизнес.

Когда-то вместе с ним скакали на прутиках, заменявших бешеных лошадей. Длинными проволочными каталками гоняли по травянистой улице обручи с бочек, сгнивших под водосточными трубами. Распугивали гусей и уток, меченных разноцветными кляксами: зелеными, синими, красными, желтыми… Хозяйки метили птиц, чтобы не спутать. С ним играли в прятки, считая, кому водить: «Поп, татарин и казак, кружка пива, дохлый рак, кому есть, кому пить, а тебе голодным быть». Прутики сменили на самокаты, пересыпающие стрекот подшипников по всей слободке… Вместе бегали в школу с тугими ранцами за плечами, с дешевыми портфелями, ловили рыбу в своей реке удочками-самоделками, распуская леску, насколько хватало, а потом радовали городских женщин, принося им прямо во дворы щук, вызывающих аханье. Не даром, конечно. И покупали себе ковбойки и джинсы…

– Идейка завелась! – похвалился Ящик.

– Значит, будут деньги! Разбогатеешь…

– Месяца через два-три-четыре… Приходи тогда!

– Скажи уж пять-шесть-семь-восемь…

– Я дал бы, – повторил Ящик.

Он дал бы… бы-бы-бы…

Ночью показалось, что Ящик прикидывался. Ничего не дал бы! Никогда! Стало страшно, что он, Алеша, не мог помочь ни Анке, ни себе Пустота была не вокруг, а внутри…

И в эту минуту горечи и отчаяния неожиданно улеглось волнение, и непонятное происшествие с Анкой и его судьба обрисовались с неумолимой отчетливостью.

Анка-то вряд ли уехала с деньгами! Кто ей дал? Где она, неизвестно, но везде ей плохо. Ни угла, ни друга. Он должен быть рядом. А он сидит в слободке, будто его и нет на белом свете вовсе! Безрукий, верно говорила мать! Почему Ящик шагнул вперед? Потому что не был дураком, не терял времени. Кулаки у Алеши покрепче, чем у Ящика, хотя и у того, конечно, не слабенькие, на плечах – голова, а не кочан капусты, так что же?

Не туда смотрел, не о том думал! Учитель! Ха-ха-ха! Алеша искренне над собой смеялся. Мать и Анка были правы…

Идейка? У Ящика?

У него тоже завелась идейка в эту ночь. А вслед за ней – готовность пуститься по всей слободке в беззастенчивый поиск хотя бы небольшой суммы, эта сумма требовалась ему, как спичка, чтобы разжечь костер, как наживка на рыболовный крючок, чтобы поймать налима пожирней.

Смешно, но он решил начать с тети Вари. Попытка не пытка!