Текст книги "Прощай, кукушка"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

2. Подлинная история Маатской обители

1

Инспектор нашел учителя на огородах и понял, что он все знает. Да и не дурак же он был, в конце концов. Разговаривать при подопечных обоим не хотелось, но учитель оттягивал беседу – вероятно, трусил. Начались ненужные отсрочки, оттяжки, демонстрация теплиц, «а вот у нас цитсы», хотя цитсы испокон веков росли тут сами, без всякого ухода. Колонисты смотрели виновато, словно тоже догадывались. Прошли непременный маршрут: медпункт, школу, рекреацию, солнечные часы на центральной площади, гигантские, с орнаментами, – учитель суетился и повторял все, что инспектор выслушивал ежегодно: успехи в социализации, рост числа добровольцев, подготовка к выпуску, который на этот раз будет отмечен фейерверком… Инспектор кивал, кисло улыбался и под конец разозлился: какого черта! Для чего ставить друг друга в заведомо неловкую ситуацию! Прислали бы другого – он бы крикнул просто: разойдись, и через два дня памяти не было бы ни о какой колонии. Он устал ходить по жаре и чувствовать себя виноватым, начал многозначительно кашлять и наконец предложил пройти в учительскую.

– Но мы же еще не видели танцы, – заюлил учитель, – мы хотели вам показать танцы…

– У меня времени мало, – сказал инспектор.

– А, ну да, – пробормотал учитель, сразу сдувшись. – Да, пойдемте, конечно.

В канцелярии работал кондиционер и стоял кулер. Инспектор выпил залпом два стакана ледяной воды, надеясь смыть с языка вкус мерзкого столовского компота, и решительно сказал:

– Ну, в общем, как вы понимаете, лавочка закрывается.

– То есть как, – без особого удивления сказал учитель, пытаясь имитировать шок.

– Да вот так. Дольше этот бардак терпеть нельзя, позавчера похитили еще троих, и все, между прочим, новобранцы.

– Хорошо хоть не в праздник, – помолчав, сказал учитель.

Ночь на послезавтра была особая, праздничная, – середина весны, Бааста, воскрешение верховного божества. Праздник был древний, полузабытый, отмечавшийся только для туристов, – в колонии его не праздновали, но помнили.

– Двое суток вам на ликвидацию, послезавтра в это время придет бронемашина, и поедете. Сколько у вас педсостава?

– Все те же, – сказал учитель. – Пятеро плюс врач.

– Вот и готовьтесь.

– А они? – спросил учитель.

– Эти-то? Пойдут к своим. Желающие могут перебежать к нам, если будут, конечно. Что-то мне подсказывает – не будет.

Учитель глядел в стол. Инспектор понимал, что он подыскивает аргументы и что аргументов нет, все тысячу раз повторены и никого не убедили. Через три дня тут будет расчистка, останавливать ее бесполезно, и лучше всего было не затевать эту программу с самого начала. Он так и сказал.

– Лучше было вообще сюда не ехать, – сказал учитель.

– Ну опять, – беззлобно ответил инспектор. – Сколько можно.

– Но прав-то я! – крикнул учитель. Инспектор на всякий случай выглянул за дверь, не подслушивают ли. От хитрых скотов, которые тут еще и разбаловались, всего можно было ждать. – Прав-то я! Если вы скатываетесь к варварству, будьте готовы, что вас там встретит варвар. Настоящий, а не такой, как вы. Настоящему вы всегда проиграете. Вы сначала встанете с ним на одну доску, спуститесь к нему в яму, а в этой яме он вас сожрет, потому что это его среда.

– Слушайте, охота вам, – незлобиво протянул инспектор. Он все еще не давал себе воли.

– Но признайте, что я был прав. Только это. Ничего уже не сделаешь, только признайте, и все.

– Ну а в чем правы? В чем вы таком правы-то?

– Что вы кончите, как они. Что у вас нет выхода, кроме как стать ими.

– Да что вы ерунду городите? На всякого варвара есть пушка.

– У варвара тоже пушка.

– Разумеется. Надавали всякие на свою голову, вроде вас. Но он потому и варвар, что не умеет ее чинить и никогда не сможет изобрести другую. Так что как раз до ямы лучше ему не доводить.

– Но это их земля, – сказал учитель и поднял глаза. – Их земля. Надо уж тогда честно называть себя конкистадорами и мерить другой меркой. Без всяких этих претензий на цивилизацию.

Инспектор хотел сказать, что давно и нет никаких претензий, как и никакой цивилизации, что все это лицемерие осталось в прошлом веке, что так называемая цивилизация спокойно смотрела, как их народ в третий раз за столетие выжигали каленым железом, и тысячи собирались на демонстрации «руки прочь от убийц!», а особо хитрые представители диаспоры в голос выли, что к ним теперь из-за агломерата хуже относятся и даже, страшно сказать, увольняют с работы. Инспектор всей душой ненавидел диаспору: хиленьких, хитреньких программистиков, брокеров-дилеров, интеллектуалов-импотентов, получивших шанс стать народом и испугавшихся этого шанса. Любой, кто мог стать джугаем и остался хеграем, заслуживал всего, включая новое истребление, если оно случится. Учитель-то ладно, он честно приехал на зов, наравне с другими осушал и перепахивал болота, забыв про два высших образования, – но он был святоша, из породы исусиков, а время исусиков кончилось, по крайней мере в болотах. Инспектор его даже жалел, а потому и спорил не в полную силу: смешно доказывать очевидное человеку, который все понимает. Да еще и дело у него отобрали. Ничего, пойдет в школу.

– Это не земля, – терпеливо сказал инспектор. – Конкистадоры шли за золотом, за всяким какао. А мы пришли на болото, и болото у нас зацвело. Теперь они говорят, что это их земля. Какого черта, где они были тысячу лет? На, возделывай! А они с вашими техниками, с нашими инструментами возделать не могут. Я же вижу эти ваши теплички.

Теплички были, конечно, ударом ниже пояса, но сколько можно.

– Вы просто не знаете, – говорил учитель вполголоса, без напора, как спорят люди, понимающие, что от спора уже ничего не зависит. – Вам кажется, что единственно возможное устройство мира – это агломерат. Но у них куда более сложный мир, вы просто не видите его. Я не понимаю, как можно в этом веке говорить о прогрессе. Видели, куда ведет прогресс. Все успехи агломерата… вы сами знаете… только на фоне краха двух мировых систем, сиамских близнецов, в общем. Это все был прогресс. Мир варвара организован… как эти солнечные часы: вы скажете, что они проще наручных? Для вас проще, но наручные вы сделать можете, а сделать, чтобы ходило солнце, – увы. Я знаю, вы скажете, что солнце без них ходит. Это верно, но они его приспособили, а вам оно только мешает, я вижу, как вам на нем тошно.

Это тоже было ниже пояса. Инспектор приехал с северных территорий, первую половину жизни прожил в отвратительных сосновых лесах, где был, кажется, единственным хеграем на сотню квадратных километров и полной ложкой жрал ненависть, которая за неимением сородичей доставалась ему одному.

– Мне не на солнце тошно, – сказал он, закипая. – Мне у вас тут тошно, где миндальничают с убийцами. С ефрейтором позавчера, практически мальчиком, такое сделали, что в части не знают, как матери писать. Три часа отрезали по куску. Новобранцев будут зубами рвать, а вы тут цветочки садить?

– Ну вот только этого не надо, ради Бога! – простонал учитель. Любой спор о варварах давно состоял из повторений «вот только этого не надо». Надо признать, цивилизаторы были априори слабей истребителей, поскольку истребитель в некий момент непременно говорил: «А вот нашего мальчика позавчера…» – и мальчик непременно находился. После этого можно было только переводить спор на следующий уровень – и заявлять, что вообще не надо было… но если сами вы уже здесь и никуда не едете – кой черт в таком аргументе?

– А почему не надо? – не уступал инспектор. – Как надо? Танцы с ними танцевать? Фейерверки? Я вообще не понимаю, как вы тут три года тратите государственные деньги, а решение вопроса, серьезно говоря, один десантный полк.

– Решали уже десантным полком, – почти прошептал учитель, и это тоже было ниже пояса.

– Гуманно решали. Сейчас по-другому будем решать. Короче, чтобы через два дня, когда придет машина…

– Да я понял уже, – сказал учитель. – Вы только скажите: двадцатого?

– Этого я сам не знаю. А и знал бы, не сказал.

– Скольких я могу взять с собой?

– Мой вам совет, – сказал инспектор, понизив голос и сразу успокоившись, – никого.

– За совет спасибо. Но все-таки?

– Одного, – сказал инспектор. На самом деле и это было вранье, но насчет одного он мог в столице переговорить.

– Хоть поужинать останьтесь, – сказал учитель, криво улыбаясь.

– Я эту кухню не люблю.

– Да у нас по-всякому умеют. Не хуже, чем в столице.

– Не могу, – замотал головой инспектор. – Что хотите. Я даже когда баклажаны у них ем – мне все кажется, что человечина.

– Это как же, – задумчиво сказал учитель, – все рестораны варварской кухни закроют? «Закон джунглей» на набережной?

– Почему, – пожал плечами инспектор. – Ничего не закроют. Ассимилированные пусть живут, программа ассимиляции действует. Вот займетесь, если хотите. А бандитье – увольте, хватит бандитья.

– Да-да, – сказал учитель. – Ну, увидимся.

Уезжая, инспектор обернулся: он так и стоял на крыльце администрации, в красной глинистой пыли, исусик. Инспектор слегка раскаивался. Все-таки не надо было с ним так уж. Особенно стыдно было разводить про наших мальчиков. Он отлично знал, как развлекались на территориях наши мальчики.

Красная маатская дорога пылила, джип трясло, вдоль дороги тянулись рисовые поля, потом пошли уродливые, перекрученные деревья – пейзаж был инспектору ничуть не родней, чем треклятые северные сосны, а когда справа показалось алое закатное озеро, все окончательно сделалось инопланетным. Перед сумерками инспектор всегда тосковал – примета людей, неуверенных в собственном праве на жизнь, клятое наследие северных лесов: промежуточные состояния природы тревожат их, резонируя с вечной внутренней неустойчивостью. Будущего нет, думал он, сама земля вытесняет. Они могли осушать и перепахивать ее сколько угодно, но понятно же было, что она никогда не станет своей. И арифметически было очевидно, что миллион джугаев среди трех миллионов варваров, вдобавок неостановимо плодящихся, обречен, как любое воюющее меньшинство: меньшинством хорошо быть, когда ты хеграй, носитель идей, возбудитель, бродило, когда тебя можно сколько угодно ненавидеть, но остатки древнего страха мешают окончательно истребить. Тогда тебя унизят, наплюют в рожу, но сохранят жизнь, а если и не сохранят – мир велик, отыщется щель укрыться… Те же, кто более не желал щемиться по щелям, съехались сюда, на древнюю землю, откуда их разогнал когда-то гнев Господень, но съехались, как он понимал, на гибель, и тактика учителя, ныне явно позорная, могла в перспективе оказаться разумнее десантного полка. Среди всех аргументов, которых он наслушался, – тут тебе и гуманизм, и мир смотрит, и диаспора – серьезен был один, но перевешивающий многое. В прошлую инспекцию – сколько переменилось за год! – учитель сказал: как вы не видите, что нормальное состояние всякой нации – диаспора? Этим кончат все, это и сейчас уже так. Как всегда, мы этого состояния достигли первыми – и променяли его все на ту же почву, сделав шаг назад, а это не прощается. Только рассеяние, распыление, связанность верой и тайным родством… это будущее для всех, отказ от любых изначальностей, а на что это променяли мы с вами? На болота? Инспектор еще возразил: неужели вы считаете, что все имеют право на территорию, на армию и государство, а мы – нет? Учитель махнул рукой, уже и тогда мало веря в пользу подобных столкновений, но в конце концов он был самым вменяемым из левых, а инспектор – самым терпеливым из правых, как было не поспорить… «Это все равно как если бы птица спрашивала гадов: почему вы все имеете право ползать на брюхе, а мне не дано?». Не договорились, но разошлись мирно. В те времена похищали солдат еще не каждую неделю и не рассаживали своих детей по крышам школ и больниц, доходя до последней, ничем уже не замаскированной варварской подлости. Спорить, зря или не зря съехались, не было больше смысла. Теперь надо было идти до конца. Хуже нет, как играть по правилам с тем, кто плевать хотел на саму идею правил. От озера тянулось мерзкое зловоние. Дураки, что не решились начать в праздничную ночь. В джунглях наверняка празднуют, посты сняты, веселятся внаглую – тут-то и накрыли бы. Нет, и здесь миндальничают. Были же в штабе трезвые люди, требовали начать ровно в Баасту – но кто же из джугаев слушает другого, все самые умные…

Инспектор думал, что, пожалуй, не увидит больше учителя. Что-то в нем сегодня было такое. Жаль, что он не сможет приехать через двое суток. Через двое суток он будет уже на территориях, в тылу, среди фальшиво ревущих, закутанных в черное баб, у каждой в подполе пулемет, в рукаве нож, в джунглях муж. Бог весть, вернется ли, но в худшем случае прихватит многих. Какая пошлость, подумал инспектор, какая смертная тоска.

2

Известие о том, что колония закрывается, учитель встретил с тайной радостью, в какой признавался себе одному, и то угрызаясь: он знал, что дело мертво, но никому не спустил бы таких слов. Ликвидация позволяла сохранить лицо: сопротивлялся до последнего, но есть логика войны. Только идиот мог еще до начала, на стадии проекта, не предугадать дикого фарса, в который мирное перевоспитание превратится немедленно: в колонию хлынули, во-первых, слабаки и ничтожества, которых били свои же, – и за дело, – а во-вторых, явные паханы, решившие пожировать на харчах мирового сообщества.

В письмах к дочери он подписывался теперь Робинзоном – слава Богу, что жена сбежала и увезла ее на второй год: все было как на острове – дикари, беспомощный цивилизатор и выгнанный из дикарского сообщества Пятница, от людоедов отставший, к цивилизации не приставший. Пятниц было, по пословице, семь, и все они были так глупы, зловонны и ни к чему не годны, что учитель сам едва удерживался от рукоприкладства. Они липли к нему, старались услужить, ночевали на веранде его дома – доверие доверием, а дом охранялся. Счастье, что в столице его не послушались и прислали взвод для охраны и хозработ: варвары не снисходили до труда. Мущщина, пояснил ему Бааф, ковыряя в зубе, – мущщина не может пачкаться в земле. Вы возделываете, ну и возделывайте. Вы не мущщины, вы плесень на земле, и мы вас в нее притопчем, говорил Бааф, пожирая ветчину, присланную мировым сообществом. Ва-а, вы презренны! Когда приезжали журналисты, Бааф был звезда, и в самом деле, какая фактура! Огромный, жирный, от глаз начинается чернущая, мелкокурчавая, положенная по вере борода. Только здесь, говорил он медленно, усиливая акцент, только здесь мы панимаим, что значит быть циви… ливи… зивилизованным человеком. Только здесь, с нашим учителем (снисходительно хлопал по плечу, сдавливал шею, и чувствовалось, как легко может свернуть ее насовсем), с этим па-адвижьником, слушай, мы панимаим сполна, что нам на самом деле несет агломерат. Атлична! Очень атлична! Сам тут жить буду, детям завещчаю, детям детей завещчаю. Хорош был также Коол: если Бааф не участвовал в экзекуциях и брезговал избиениями, то Коол – кадыкастая шея, козлиная бороденка, серьга, – был главным мучителем Пятниц: шутки его плохо кончались. Учитель не сомневался, что Сууфа – единственного из слабаков, посмевшего взбунтоваться, – забил до смерти именно он, но доказательств не было, ибо варвары были варварами и своих не сдавали. Это джугаи вечно спорили, а варвары, даже из Пятниц, не понимали, как можно сказать на своего.

Учитель ничего не мог поделать с тайной неприязнью, а то и ненавистью к Пятницам. Человек устроен так – впрочем, может, это только наше, но разве мы не концентрат человека, не предельное его выражение? – что сильный и убежденный враг ему милее корыстного и слабого друга; что искательная дружба исправившегося дикаря ему подозрительней и тошней откровенной вражды лесных и горных; а сильные его не уважали, ибо силы-то за ним и не чувствовали.

На следующий день после отъезда инспектора учитель отправился на ферму. За коровами ходили солдаты из хозвзвода. Маал и Гооп курили трубочки у крыльца, усевшись на корточки. На корточках варвары проводили большую часть дня. Бывший руководитель учебной части, большой знаток и любитель варварства, сбежавший через семь месяцев, пояснял учителю, что это поза метафизическая, молитвенная, что варвар в этой позе напряженно удерживает связи между предметами, сохраняя мир от распада. Откуда он это взял – не объяснялось: темно намекал, что указание на это есть в «Саине» – мифическом варварском эпосе, которого никто не слышал, только в горах остались два сказителя, помнящие три песни, но так как петь их можно было только при западном ветре, в определенной фазе луны… Варвар больше всего делает, когда ничего не делает, учтите это, говорил завуч, собственно, и драпанувший после того, как на него, утопавшего в болоте, неподвижно, сидя на корточках, полчаса смотрел Яук. На крики завуча прибежали солдатики, кое-как вытащили, хотя еще бы чуть – и был бы повод присвоить колонии его труднопроизносимое имя (он, как это называлось в первом поколении, «взошел» из Латинской Америки). Яук на дознании показал, что была пятница третьей луны – священный день, начальник; в этот день никакое действие нельзя, в особенности на болоте. Религиозное обоснование находилось у варваров на любое дело, в том числе на попытку изнасилования волонтерши-медсестры. После этого учитель категорически прикрыл волонтерство – жалкий, чего уж там, извод былой пассионарности. В первом поколении все еще верили, что удивят дряхлый мир и построят в джунглях рай, во втором надо было эту веру заменять, и народились волонтеры с их истерикой: у самих дома больные старики, но лечить своих – разве миссия? А любить себя за что-то было нужно, без этого уже не могли: диаспора пять веков любила себя за то, что она диаспора, джугаи в первом поколении гордились тем, что перестали быть хеграями, а этим что досталось? Пошло истерическое самопожертвование, и Гаак напал на девочку семнадцати лет, некрасивую, слабенькую, – как женщина она его, разумеется, не привлекала, чистый садизм. Учитель тогда впервые применил оружие, в чем не раскаивался. Гаак, однако, не обиделся и даже, кажется, на пару дней зауважал. Самое же удивительное, что и с простреленной ногой он отказался покидать колонию: какие горы, начальник? Я инвалидный теперь! В горах-то надо было либо стрелять, либо пасти скот, а тут он прекрасно себя чувствовал. Что напал – извини: мы люди горные, у нас в третью луну бывает особый пост баабах. Каждый вечер надо. А что остальные не соблюдают – так извини, начальник, вырождается народ. Совсем ваши затеснили. Древние обычаи кто блюдет? – только наш гааковский род, от первосвященника Гаабаха. Убил бы своими руками, но сообщество взбунтовалось: мы не для того спонсируем колонию, чтобы учитель распускал руки. Дело учителя – учить.

Он не знал, как их учить. Что было сейчас сказать Маалу и Гоопу, курящим у крыльца? Методики для обучения варваров не существовало, ибо само пребывание в колонии, устроенной захватчиками, считалось у них позором. Как во всяком архаическом сообществе (тоже дурацкий термин, ибо архаика предполагает модернизацию, а варвары намеревались оставаться варварами вечно), позор этот был уделом двух категорий, двух крайностей: сюда могли отправляться либо изгои, туда им и дорога, либо привилегированная и втайне ненавидимая каста: паханы, воры. Их, разумеется, чтили и все такое, но в лесах и на горах не любили, нет. Бааф мог сколько угодно грозиться, что, если не прибавится мяса, он уйдет – куда бы он ушел? Пристрелил бы первый пастух из настоящих партизан. Разбойника уважали для виду, потому что боялись, а так-то он был личность презираемая: уважали только бойца, убийцу, истинного зверя, каким был Baa-Сим, пристреленный в прошлом году. И пристрелили-то его по-дурацки, когда этот отважный воин, горный барс, грабил храм; то есть и тут не было доблести. Учитель давно знал, что научиться от варваров ничему нельзя, что всякие ожидания варваров – великая глупость, что собственное их варварство – давно уже пустая оболочка, в которой все выедено червями, да и было ли? Ведь варвар – всего-навсего тот, кто в любой ситуации делает наихудший выбор, и никакой великой культуры, никакой связи с природой за этим нет. Разве в том смысле, что природа тоже из всех вариантов выбирает самый ползучий.

После бессмысленного разговора: «Доброе утро, начальник! Вот работаем, начальник!» – и все это не поднявшись даже для виду, – учитель отправился в классы. В первом занимался Туут, личный его ординарец и камердинер, взятый в услужение не потому, что умел услужить, а потому, что иначе бы его забили. По-хорошему надо бы увозить его. Он точно не жилец, в любом бою убьют первым. С чего, однако, мы взяли, что спасать надо слабейшего? До этого дорос прогресс, это и губило сейчас так называемую цивилизацию, отпадением от которой так гордились джугаи. Учитель не хотел брать Туута, Туут был ему противен – в особенности липкой услужливостью, грубой лестью, откровенной трусостью (до сих пор ничего не мог с собой поделать, обильно пускал газ при виде Баафа). Учитель с трудом удерживался от того, чтобы Туута поколотить: он ронял посуду, прожигал утюгом одежду, однажды при попытке сготовить учителю настоящий саамат (настоящий, учитель! Такой, как в джунглях! Эти все не умеют, а мы родом повара!) чуть не сжег избу… Еще один волонтер, очкарик из провинциального университета (три факультета, сто тридцать человек, научный центр, ты что!), уверял, что именно с этих слабаков и начнется великая культура: «История показывает, это, что культуру делают, это, отвергнутые варварами маргиналы, они единственные, так-скть, у кого мотивация к окультуриванию». Как все теории, эта вырастала из личного опыта – должно быть, били в детстве, он и придумал, что изгои движут миром, тогда как от изгоев толку еще меньше, чем от пассионариев. Чумоход и есть чумоход. Куда Туут сдвинет мир? Мир движут те редчайшие одиночки, которых травят вовсе не за слабость и тупость, а превентивно, чтоб не выросли, не набрались сил и не поставили раком существующий миропорядок; и им травля только на пользу – вырастают приличные люди, но не среди варваров же. Среди варваров, кажется, был такой один, и его бы спасти… его бы… но об этом будет еще время подумать.

Туута учили решать задачи. Как все варвары, он не мог сосредоточиться ни на одном предмете долее, чем на пять минут, – у детей это к семи годам проходит, у варваров никогда, и это-то пытаются выдать за родство с природой, тоже вечно пребывающей в движении. В случае Туута к этой хронической рассеянности прибавлялась неуместная туповатая игривость, которой он надеялся расположить учителей к себе. Два яблока да три груши, сколько всего тебе дали? Учитель, я не люблю груши! Я люблю цитсы, учитель! Цитса – ты знаешь, для чего хорошо цитса? От цитсы (краснеет, хихикает, плохо изображает смущение) бууб растет во-о-о! Давай так: было две цитсы, дали еще две цитсы, какой тогда бууб? Но и во время всех этих игр на дне его глаз плескался ужас, потому что в соседнем классе, тоже в одиночестве, занимался Бааф. Он рассказывал словеснику, как пять лет назад лично освежевал сержанта, приехавшего в деревню варваров раздавать гуманитарную помощь.

– Теперь не тот я стал, – умиляясь себе, говорил Бааф. – Старый стал, дедушка стал…

Когда учитель, заглянув на уроки, вышел, Бааф нагнал его на крыльце.

– Слышь, учитель, – сказал он. – Ну, ты слыхал, чего этот-то приезжал?

– Обычная инспекция, – сказал учитель, поправляя очки: этот жест всегда придавал ему уверенности, как инспектору – незаметное прикосновение к кобуре. – И в прошлый год было.

– Ты мне в уши-то не лей, умник, – сказал дедушка Бааф. Когда поблизости не было журналистов и гостей, он говорил почти без акцента. – Когда начнется?

Или у них шпионаж, или подслушивал. Как же так, ведь инспектор проверял…

– Мне не докладывают.

– Врешь, учитель. Врешь. Однако бууб с тобой, я тебя сейчас не убью. Ты нужный пока. – Он гоготнул. – Одного забрать можешь, да? Ну, ты понял, конечно, кого забрать можешь?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, Бааф, – сказал учитель твердо и посмотрел в золотистые варварские глаза.

– Говори как знаешь, ты учитель, не я, что мне учить тебя, – страшной скороговоркой сказал Бааф. – Но ты понял, учитель, да? В город меня возьмешь, понял? Я в город поеду, расскажу всем, как ты нас тут учил хорошо, кормил хорошо… Тебе большой прибыток может быть. Тебя в любую заграницу возьмут. Будешь там всех учить. Тебе так-сяк, все равно бежать. Тут, если война пойдет, жизни не будет. Ты не знаешь, я знаю. У наших пушки есть, люди есть, все соседи помогут. Вам воевать нельзя, вам, если воевать, всем ахма будет, земля гореть будет. Вот и поедешь в заграницу, меня возьмешь. Будешь людям показывать, какой ученый. Я для такое дело буквы выучу, ты понял, учитель?

– Иди учиться, Бааф, – сказал учитель.

– Но ты понял? – повторял Бааф, крючковатым пальцем цепляя его за пуговицу.

– Руки убери, – спокойно сказал учитель.

Бааф помедлил, потом нехотя опустил руки.

– Пока твоя власть, – сказал он. – А как ты, не дай Бог, меня не понял, я тогда тебя, как того молодого, по куску…

На крыльце у столовки две варварские девчонки, смуглые, чудовищно грязные, накладывали многослойный грим: и коробки с тушью, и тюбики помады, и наборы теней были у них той же дикой грязноты. Девчонок употребляло полдеревни, они свободно уходили из колонии и возвращались отъедаться, учитель ничего не мог с ними сделать, да и лучше уж легально, на виду, чем будут с ними ныкаться по огородам… У них был фотоаппарат, подаренный месяц назад французской журналисткой, посетительницей. Седовласая, восторженная левачка, штайнерианка, идиотка. Заглядывала повсюду, повторяла: magnifique! Теперь эти, рисуя себе рожи, снимали друг друга, потом фотографировались вместе, держа указательные пальцы во рту и недвусмысленно посасывая. Смотрели на изображение – на это их хватало, поразительно легко осваивали технику, – ударяли по рукам и кричали: манифик! Это продолжалось, видимо, не первый час и не надоедало.

– Учитель, посмотри! – закричала одна.

– Красивые мы? Хочешь любиться? – закричала другая.

– Манифик! – завизжали они хором.

3

Учитель направился домой – там было все-таки прохладней, и надо было, если лавочка закрывается, систематизировать документы, а кое-что уничтожить; обучения не вышло, но наблюдения имели смысл. Он прошел мимо пасеки, огородов, полузаросшего детского городка для варварят – детей в колонии не было, родители не пускали, а изгои и разбойники не обзаводились семьями, – и возле мертвого кострища, где еще неделю назад разводили бессмысленный костер дружбы, увидел Арвина.

Имя было не варварское, с ударением на первом слоге, и говорили, что Арвин вообще втерся обманом, но трогать его боялись. Говорили разное. Говорили, что он из тех, древних, кого якобы поработили первые джугаи и держали в повиновении до тех самых пор, пока их не рассеял гнев Господень; от тех, древних, почти никого не осталось, а нынешние варвары были так, жалкое потомство. Говорили, что он из высокогорных, умеющих плавить камни и словом осушать реки. У варваров непонятно было, где ложь, где миф. Арвину могло быть и двадцать, и шестьдесят. Он приходил и уходил, когда хотел. Учитель взял бы его, это решение он принял сразу, ибо только в Арвине мерещилось ему временами человеческое. Арвин ничему не учился, но знал и буквы, и песни. На учителя он глядел сострадательно, но без высокомерия. Иногда он исчезал на месяцы, и учитель беспокоился о нем. Сейчас учитель подсел к нему, чертыхнувшись про себя, – он так и не выучился сидеть на корточках, но разговаривать с Арвином стоя было бы неправильно.

– Арвин, – сказал он. – Я завтра уйду отсюда.

– Знаю, – сказал Арвин, не поднимая глаз.

– Хорошо бы ты ушел со мной.

– Куда? – ровно спросил Арвин.

– В большой город. Я думаю, что здесь нечего больше делать.

– Нечего, – так же ровно сказал Арвин.

– Ты пойдешь со мной?

– Куда?

– Я же сказал тебе, – терпеливо повторил учитель. – В большой город.

– Ты не пойдешь в город, – сказал Арвин.

– Почему? Ты что-то знаешь?

– Ничего не знаю, – сказал Арвин.

– Ну ладно, как хочешь. Хочешь загадками – давай загадками. Но все-таки пойдем.

Арвин поднялся – гибкий, тощий, грязный, в сложных татуировках, смысла которых не понял никто из заезжих этнографов: абстрактная живопись, не иначе.

– Я один хожу, – сказал он, – ни с кем не хожу.

– И хорошо. В городе тоже будешь ходить один.

– В городе зачем? Я могу здесь один. Кто ходит один – какая разница, где?

Акцент у него был странный, носовой, не варварский.

– А я почему не уйду? – спросил учитель.

– Хочешь – уйдешь, хочешь – не уйдешь, – пожал плечами Арвин и пошел прочь от кострища. Учитель опять ничего не понял, но это был единственный человек в колонии, которого ему интересно было не понимать.

– Постой, – крикнул он. – Скажи, я тебя все спросить хочу… Ты правда из древних?

– Каких древних? – ровно спросил Арвин.

– Из тех, что были до местных.

– Никого не было, – сказал Арвин. – Древних не было. Всегда так было.

– А откуда ты тогда?

– Всегда тут был, – сказал Арвин и пошел дальше.

До ночи учитель разбирался с бумагами, отвлекся только, чтобы похлебать кислого молока. Все-таки кое-что сделано, на книгу хватит. Немногое успел записать от Сууфа, мир праху; побольше набормотал Туут, идиот, но по крайней мере ясна стала космогония – примитивная, традиционная, но с любопытными нюансами вроде богини скуки… Интересней всего были предания о тех, древних, настоящих – но в каждой архаической культуре, как он догадывался, жило представление о настоящих древних, по сравнению с которыми все мы, нынешние, ничто. Это был, скорее всего, результат демагогии вождей, вечно попрекавших варваров былым величием: так родители говорят – мы в ваши годы… Прочее было дрянь, методические наработки в особенности.

Давно упала ночь, и сопел в предбаннике Туут, выставив на коврик перед кроватью ночные туфли – учитель сроду не пользовался ими, но Туут ставил и, случалось, по часу выравнивал, подправлял, подчиняясь лично выдуманному ритуалу; без ритуалов вообще ничего не делалось, но если разбойники на них забивали, то чумоходы выполняли все, бесконечно придумывая новые, затрудняя до невыполнимости простейшие действия. Наконец установил, полюбовался, ушел; исчезло мешающее присутствие. Учителю надо было хоть пять часов в сутки быть одному – записывать, вспоминать, думать при других он так и не научился, а в колонии был на людях с рассвета до полуночи. Шугать Туута было бесполезно – он прокрадывался обратно и клялся, что не заснет, если не закончит установку: тангры, учитель, тангры. Танграми звались злые духи, вселявшиеся в оставленную одежду. Была варварская легенда о самостоятельно гуляющих сапогах.