Текст книги "Прощай, кукушка"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Дмитрий Быков
Прощай, кукушка

Считается, что прозаик должен начинать с рассказов. По-моему, это самый трудный жанр, до которого и в старости не всегда дорастаешь. Идеальный рассказ одинаково не похож на стихи и прозу, а ближе всего он, пожалуй, к жанру сна. Большинство рассказов, собранных в этой книжке, как раз и есть такие сны, мои или чужие, иногда смешные, но чаще страшные. Главное преимущество этого жанра, мне кажется, в одном: даже сочинив полсотни таких рассказов, автор все равно не уверен, что научился писать их как следует. А именно из такой неуверенности и получаются интересные вещи.

Дмитрий Быков

Христос

…что именно такое,

похожее на все остальные лица,

и должно быть лицо Христа.

И. С. Тургенев. «Христос»

20.09. 75 наряд по КПП, 192 дня до приказа

Чем хороша рота, так это полной одновременностью всего у всех. Со временем этот феномен, наверное, объяснится как-то – то есть зубы, например, заболевают у всех одновременно, и, стоя еще по молодости на тумбочке ночью в наряде по роте, наблюдаешь, как один за другим мужики подходят к зеркалу, высматривают больной зуб, бегают в лазарет за каплями, прикладывают к деснам эту «денту», которая толком не помогает, только оттягивает боль. То же и с желудком, и не по вине повара, а из-за того же закона, и с простудой – прошлой зимой были дни, когда по подъему подымалось человек тридцать, не больше, остальные либо отбивались в расположении – в лазарете всего пять мест, – либо, с более легкой формой, вставали потом и становились отдельно; их оставляли в роте – ремонтировать расположение, что-то красить: весной ждали комиссию. То есть все происходит одновременно. Вечером все добры и благодушны: день прошел. Утром – хмуры и раздражительны: день впереди, недосып, орут на молодых – паче всего, конечно, на Чувилинского, да и всем достается.

Вот и теперь: когда о чем-то заговорят – на следующий день слухом полнится вся рота. Сегодня перед нарядом, в котором я все это пишу, ко мне подошел Серега Максимов и сказал, что близится конец света. То ли ученые просчитали, то ли пролетает какой-то метеорит. Вечером из водительского взвода Ванька Колодный, длинный сутулый хохол, сказал, что в городе на выезде слышал разговоры: всё, скоро нам, ребята, крышка, летит комета. Наконец, вечером зашел дежурный по части проверить нашу с Валентиновым бдительность (Валентинов – молодой и по КПП стоит третий раз) и сказал, что всё, Серега, действительно летит какая-то комета и если в ближайший месяц врежется в Землю, то полетят клочки по закоулочкам. Даже с поправкой на преломление все это, вероятно, не лишено. Правда, не помню времени, когда таких слухов бы не распускали, да у нас теперь о чем угодно готовы говорить – о подорожании сахара, о конце света, о подорожании сахара в связи с концом света, о конце света в связи с подорожанием сахара… Вообще всегда можно ждать, может, и конец. Обидно, что до дембеля уже мало, а тут комета. Авось обойдется.

Сейчас ночь, в два меня придет менять Валентинов, если дневальные его подымут вовремя, а если не подымут, я им завтра вдую по первое число. Не так, конечно, как нам в свое время вдували, а чисто вербально. Книги никакой у меня нет, только тетрадь эта, которую привез из отпуска, чтобы не разучиться писать. Прежде я все больше ходил в наряды по роте, по столовой, теперь, со второго года, в основном по КПП. Правда, часто: народу у нас меньше в связи с сокращениями и прочим. Сокращения приятны, но по нарядам летать надоело. Одно радует: дембель близится, на двести никто из наших уже не ел масло, там – сто пятьдесят, сто, а там вообще всё, нас обещали после приказа не держать. На аккорд, скорее всего, я возьму себе тот же КПП.

Письма домой я уже написал, остается курить – водилы привезли из города «Астру», – писать это все да слушать, как у нас мышь под полом шуршит. С утра Валентинов будет подметать листья – я ему, впрочем, отчасти помогу. Забавно потом это все будет почитать.

Хотел бы я знать: конец света – чем это должно знаменоваться? С одной стороны, все говорили, что звезда Полынь – это Чернобыль, так как Чернобыль и есть полынь, и от него горечь потекла в реках. На самом деле какой ужас весь Апокалипсис – и я ведь только в переложениях его знаю, не в подлиннике, а там, наверное, страшнее. Будут еще какие-то насекомые, пожрут людей, будут три всадника… потом три ангела… не помню. Надо взять почитать что-нибудь, у нас там атеистического целая полка. Но главное – помню однозначно, что должно быть второе пришествие Христа. Если пока его нет – слухи о конце света вполне дуты.

Мышь эта под полом меня сильно достала. Ночь кругом, сейчас дождь пошел. Половина второго. Скучно и спать хочется. Что писать еще?

Через три дня я дед. Ура!

28.09. 77 наряд по КПП. 184 дня до дембеля

Взял в библиотеке части почитать «Сказания апостолов» в переложениях Косидовского. Очень занятно. Христос был, в чем я никогда и не сомневался. Тут он, конечно, не такой, как в «Мастере». У Косидовского есть тут свидетельства, по которым он вовсе не был «прекраснейшим из сынов Израилевых». Писали, – не для того же, чтобы оклеветать?! – что он был и мал, и уродлив, и вызывал чуть ли не омерзение, и в него кидали грязью, и тем сильнее было противоречие между его обликом и речью. Думаю, что он ТАКОЙ мог бы и ничего не говорить – он своим видом достаточно взывал к милосердию. Вот ведь, оказывается, как он выглядел, в армии бы его такого вообще зачмырили, прошу прощения, – почему-то высшей добродетелью у нас тут почитают чистоплотность, и не начальство, а свои же. «Погляди на себя, ходишь, как чмо», – это я часто слышал на первом году, а сейчас сам говорю так тому же Чувилинскому. Он со мной сегодня в наряде. Чувилинский заслуживает описания.

Для кого и чего я описываю Чувилинского? Для потомков? – я сделаю все, чтобы эта тетрадь до них не дошла, я ее торжественно сожгу на даче после дембеля (будет же это! И скоро уже довольно будет!) – а для себя? – так его я по гроб жизни не забуду. И все-таки пишу, потому что делать нечего, ночь, мышь, тишь, Чувилинский придет только через полтора часа.

Чувилинского зовут еще «литтл Чуви» или просто Чуви. Он длинен, как его фамилия, – не высок, а длинен, у него бородавки, и такие же бородавки у его матери, она приезжала к нему как-то, Чуви всех оделял гостинцами, но и гостинцы у него брали неохотно. В Чуви все будит брезгливость. Чуви не то чтобы грязен – у него одутловатое лицо, маленькие глазки, выражение униженной и тупой ласковости. Выходит невыпукло, надо тренироваться, но я не писатель; нас учат литературу преподавать, а не портреты писать. Чуви туп безнадежно. Он совершенно не умеет с людьми. Раз его били в сушилке – тогда еще не ушли наши деды, он по тупости против них залупился, но залупился без всякого собственного достоинства, а как-то так чмошно! – и у него еще хватило ума в сушилке орать: «Вы чего – я же к вам по-хорошему!» Ржали они сильно. Сопризывники Чуви ни слова не говорили и в сушилку не заходили, хотя будь там кто другой, не Чуви, – тоже не зашли бы, такова сволочная наша природа, – но уж тут был Чуви, и за него никто вообще не хотел вступаться. Говорили сначала, что он постукивает, потом поняли, что у него и на это не хватило бы ума, – армия вообще культивирует стукачество, тут трудно устоять: делают с тобой всё, чтобы ты застучал, а застучишь, не дай бог, – и ставь на себе крест. Но, к счастью для себя, Чуви туп и для этого. В его тупости есть что-то демоническое, сверхъестественное, он ни на что не реагирует, чувство собственного достоинства у него к нулю сведено. Как-то его доставали наши:

– Чуви! У тебя девушка есть?

– Есть, – с робким самодовольством (непредставимое сочетание).

– А как ее звать?

– Оля.

– Ну, и как же ты с ней…

Чуви неуверенно хихикал.

– Она сама тебя сверху кладет или кое-как взбираешься своими силами?

Он опять хихикал.

У меня и Чуви, и эти фокусы вызывали равное омерзение: когда я говорил «хорэ, мужики», а когда и просто не участвовал – тем мой протест ограничивался. Ведь в роте как: сейчас всё вроде в порядке, друзья есть, врагов явных не видно – а выделишься чуть, и займешь нишу Чуви. Когда сто здоровых рыл, работать надо, строевая каждый день и сало на завтрак, обед и ужин, – обязательно есть ниша чмыря, чмошника, эта ниша занята Чуви, но любой из нас – я говорю: любой! – может в ней оказаться ежесекундно. Тут надо балансировать на проволоке, чтобы и самому себя не съесть от совести, и тебя чтобы не съели. Я что-то уже путаюсь в словах, и выходит коряво, я спать уже очень хочу.

Стоит мне завтра сказать, что Чуви меня не сменил вовремя, – и КПП ему не видать больше, как собственной отвислой задницы (он ее как-то странно отклячивает при ходьбе). Будет летать по роте, как милый. Он и так все больше по роте, КПП – халявный, дедовский наряд, ставят дежурным старика, а помощником – молодого. Сейчас Валентинов, который обычно со мной ходит и хорошо все всасывает, просто болен, – а то б Чуви и теперь гнил на тумбочке, как все мы на ней гнили. Уходя из части, я охотно сжег бы тумбочку; я и сейчас охотно ее сжег бы. Если Чуви опоздает, я прокачаю ему грудак. Нет, противно, я не прокачаю ему грудак. Я пишу уже любую чушь, чтобы не заснуть. Чушь. Тишь. Ночь. Мышь. Сочинить рассказ, весь из таких слов.

Если Чуви меня не сменит, я не знаю, что я с ним сделаю, – я тогда засну, дежурный по части меня найдет, снимет с наряда, я тогда заставлю Чуви… я ничего не заставлю Чуви, это без меня найдется кому делать, я не умею этого всего, и потом я брезгую с ним иметь дело. Чуви туп и нечист. Я повторяюсь, а что мне делать, я иначе засну.

Издали вижу: идет Чуви. Руками болтает нескладно.

Спать.

15.10. 80 наряд по КПП. 167, после отбоя 166 дней до дембеля

В роте отбой. Скоро 150, там совсем близко 100.

Там совсем близко дом. Всю жизнь хочешь, чтобы время шло подольше, – кому умирать-то охота?! – но в армии этого не чувствуется: тут скорей бы. Наш паровоз, вперед лети!

Такими надписями был весь прежний стол на КПП изрезан, там и моя была, вчера или позавчера стол заменили, сижу пишу.

Интересно у Косидовского: оказывается, многие в Христе видели бесовское, дьявольское начало. Он изгонял дьяволов, бесов – значит, имел с ними связь. Предположить, что они ему просто так подчинялись, для тогдашнего разума было невыносимо. Легче было допустить, что он – их князь. Особенно если предположить его уродливый облик – жалкий или страшный, какой угодно. Но в нем могли видеть нечто демоническое.

Занятно вообще: в крайних проявлениях уродства, тупости есть нечто вообще мистическое, жуткое. Не забуду никогда, как в Тимирязевском музее видел заспиртованного анацефала, так, кажется, – зародыша без мозга. То есть голова была, но какая-то треугольная, без черепной крышки или просто с чем-то оттуда торчащим – брр… Мне казалось (а он был весь серый, заспиртованный, цвета замазки), – мне казалось, что он что-то жуткое знает, эти закаченные глазки, очень почему-то выпуклые, этот вид его… я потом из музея, после экскурсии, отстав от класса, бежал в диком страхе – темно, район незнакомый почти, хотя всего и времени – часов семь вечера, – и еще мне под ноги упал какой-то пьяный, я давно заметил, что есть такой «паровоз» – если что-то тебя испугало, то все будет подбираться и пугать, одно к одному. Счастливый человек притягивает счастье, а несчастный наоборот. Так и в армии: если ты весел, все к тебе добры, а если грустен – тут же и добавят. Чуви только добавляют.

Так вот, – на Руси ведь всю жизнь боялись, чтили юродивых, дурачков, у Леонида Андреева в повести идиот вообще символ рока, это я по школе помню, нам говорили, и сам я читал. Что-то во всем этом есть жуткое, я всю жизнь шарахаюсь от даунов, и в Чуви что-то такое есть, в его покорности, маленьких глазках, туповатой улыбке, в его беспрерывном бурчании в животе, в его дурном запахе изо рта (я стараюсь отворачиваться, когда он говорит), – в его наивности, доходящей до я не знаю чего. На прошлой бане он подходит ко мне – помаз, годовик, к деду! – и говорит с улыбкой блаженного идиота: «Сережа, потри спинку!» Глазки светятся кротостью и тупостью (светиться тупостью нельзя). И главное – на всех пена как пена, на нем – серая, жидкая, омерзительного вида, волосатая сутулая спина, отвисшее пузо, он не толстый, но кажется толстым; тонкие ручки, длинная, нескладнейшая фигура. «Ты что, – говорю, – Чуви? Ты охренел? Иди! И не вздумай припахать какого-нибудь молодого, я уши твои лопоухие тебе оборву!» Он виновато улыбнулся, не сказал ни слова, пошел, мокрый, обливаться из шайки (в баню мы ходим в поселок, тут и шайки, и душ, но молодежи под душем мыться не положено). Гад я или не гад после этого, но никакой жалости я к нему не чувствовал – к этой волосатой заднице, тонким ногам, дурацкой походке, – я утешаю себя тем, что он сам себе все это и заслужил, но ведь каждый из нас может быть на его месте, случись что… И еще я утешаюсь тем, что Чуви типичное быдло, и если найдется кто-то чмошнее, чем он, – первым будет чмырить этого несчастного, применяя к нему все те изощренные фокусы, которые только что испытал на собственной шкуре.

Так что я не жалею Чуви, я дураков вообще никогда не жалею, и сам ни в чьей жалости не нуждаюсь. Что-то я расписался, мне и спать сегодня не хочется, и потом – я же должен хоть сам-то себе объяснить Чуви?! Недавно я на техтерритории опоздал на обед, затрепался с молодой кладовщицей на складе – у нас гражданских много в части, – прибежал, нелепо болтаясь, Чуви в своих не по размеру сапогах, с ласковой и тупой улыбкой, напрашивающейся на дружеское расположение: «Тебя в строй вызывают!» – голос низкий, тягучий, унылыыый… И так я наорал на него! – и оттого, что сейчас за опоздание в строй дрючить будут, и оттого, что так он улыбался тупо – радовался, что ли, тому, как меня сейчас?.. А он не прекращал улыбаться, и в этой улыбке действительно что-то было демоническое; демон Чуви! – анекдот, кому рассказать, но действительно: мистическая фигура, демон Чуви!

В прошлый раз он, стоя со мной в наряде по КПП – или в позапрошлый? – совсем я путаюсь во времени! – оставил тут бумажку со своим письмом, а я, грешным делом, прочел. Начало письма к возлюбленной. «Дорогая Оля! – прямой, идиотский почерк. – Как ты поживаешь? Я живу хорошо»… Демон Чуви!..

25.10. 82 наряд по КПП. 158 после отбоя до дембеля

Дочитал Косидовского сегодня ночью. Как раз коновал выезжал из части (коновал – наш полковник, почему его так зовут, уже не докопаться – то ли за ярко-красную рожу, то ли по причине якобы жуткой его силы; говорили, он чуть ли не быка сваливал, но это, по-моему, просто тяга к легенде какой-то – нельзя же допустить, что ты в полном подчинении у совсем уж ничтожества, надо ему изобрести хоть какой-то плюс – так, я думаю, это подсознательно объясняется). Коновал выезжал из части, я зазевался из-за чтения и еле успел открыть ему ворота. Господи, из-за каких вещей тут трясешься! Но успел, даже несколько прорубился, он мне отмахнул честь, уехал. С отъездом коновала в части полный покой.

Что-то я теряю мыслю. Дочитал Косидовского. И странная вещь мне приходит: мне все кажется, что Христос явился не для того, чтобы что-то проповедовать. В конце концов, все эти заповеди уже были заложены в Ветхом (прерывался. Приходил дежурный по части) Завете, в Ветхом Завете. Там он и был предсказан. То есть он, конечно, все это очеловечил, приблизил и так далее, и красиво проповедовал, и говорил, и был очень обаятелен, наверное, – но мне все больше представляется это так: пришел нарочито уродливый, жалкий, ничего не делающий и не умеющий человек – только для того, чтобы проверить, как люди чтят Ветхий Завет и главное – насколько они люди. То есть – я не очень знаю, какая нравственность была заложена в Ветхом Завете, но думаю, его послали проверять, есть какие-то общечеловеческие правила у них или нет. И вообще, верующим я себя не назову, но у меня, как по Стругацким, часто бывает ощущение, что нам та или иная вещь посылается ради проверки нашей реакции. Мне представилось, что здесь был тот самый случай, и человечество этой проверки не прошло, потому что им, во-первых, подкинули не такого, как все, а это уже кошмар, а во-вторых – не такого в худшую сторону, то есть грязного, оборванного и т. д. Правда, если бы он был красавец, как о том писали, то все равно эта история повторилась бы. Кстати, если он был уж настолько жалок – стоило ли его распинать? Но, может, он действительно так проповедовал, что без этого нельзя было обойтись? Меня там другое потрясало: «Не знаете ни дня, ни часа, когда придет Сын Человеческий». Значит, бодрствуйте. Значит, он может прийти в любой момент.

Значит, он может прийти в любой момент.

Что-то я начинаю повторять фразы, то есть задумаюсь, а потом пишу то же самое. Это оттого, что очень голова болит и постоянно недосып.

Я всегда был уверен, что все не как все, нет одинаковых, но теперь вижу, тут есть какие-то вещи. Надо их в себя упрятывать, особенно в армии, я и упрятывал подсознательно, и мне трудно уже сказать, какие это вещи. Почему травят Чуви (ладно, будем честно: почему все мы, включая меня, травим Чуви), я еще могу понять: потому что надо кого-то травить, а он по определению безответен. А если бы он мог вмазать в ответ? Тогда травили бы не его, а кого-то еще, этим кем-то свободно мог оказаться я, и меня бы ничего уже не спасло, как и любого другого.

То-то и кошмар: мы травим Чуви, а на самом деле травим не его, а нишу, а в нише может быть любой из нас, то есть мы травим себя же, это получается абсолютно по Христу.

Одно я могу сказать совершенно определенно: мне Чуви отвратителен. Он настолько туп, что это выглядит закосом. Но если это и закос, а может, и не закос, не знаю, – как бы то ни было, если Чуви нам послан для испытания, мы этого испытания категорически не выдерживаем.

Однако они и нашли, куда его заслать: в армию! Христа, когда его взяли, всю ночь били солдаты в караулке (там уже были караулки! – это есть где-то такое указание, или я тоже у Андреева читал?). К солдатам вообще никого нельзя засылать, тут бы не только Христа, тут бы всех апостолов…

От однообразия нашей жизни можно с ума сойти.

Валентинов принес курева.

Мишка Ковальчук сказал, что я стал странный. Он это сказал с хихиканьем. Это значит, что если я стану чуть более странным, я могу заполнить нишу. Как только я понял, что она существует, я стал ее бояться, а как только начинаешь бояться – тут привет.

Это все фигня. Мне до дому почти полтораста. Это фигня уже.

Первым делом я все-таки сожгу эту тетрадь. Потом сяду в ванну.

29.10. 83 наряд по КПП. 152 после отбоя до дома

Вчера Чуви не поставил свои сапоги в сушилку, он устал и лег спать, потому что его послали на разгрузку вагона, там была мебель для военных городков, он наломался. Он поставил сапоги около кровати. Его распинали… то есть что я пишу? Я имел в виду, что его разбудили пинками, пинали, пока не отнес сапоги. Потом сержант младшой, его сопризывник, Ванька Мельников, откуда-то чуть не из-под Воронежа, его заставил нюхать ногу: четыре человека сидели на Чуви, хотя его можно было и не держать, а Ванька совал ему ногу свою в нос. Чуви чего-то выл, но очень чмошно.

Я их разогнал, но это мало что дало – они уже и надо мной улыбались.

– Вон любитель Чуви, – сказал сегодня Ванька.

Кто-то из наших его осадил, но и наши уже не понимают, с чего я защищаю Чуви. Они не понимают, что я не его защищаю, – на фиг он мне сдался – я, может, душу свою спасаю, в городе вон вовсю говорят – конец света, конец света… Если Чуви действительно нас испытывает, то ведь нам всем тогда гореть. Вообще шутки шутками, но могут быть и дети.

Все последнее время у меня жутко болит голова. Меня доводит эта жизнь, этот напряг, эта бессонница. Я не говорю об этом никому и в письмах не пишу, но себе самому могу сказать. Я начал разговаривать сам с собой на КПП, Валентинов со мной однажды стоял, я не заметил, как он вошел с обеда (я ходил есть с расходом), – он сказал, я разговаривал о чем-то, он тоже хихикал.

В армии после года у мозга нет новой пищи, он начинает, как голодный желудок, сам себя переваривать, начинается то же, что и язва желудка, но только язва мозгов. Жуткое дело. Вообще, пока человек подозревает, что он сходит с ума, он, значит, еще не сошел. Но правы были деды: последние полгода – самая жуть. Как первые. Потому что уже мысли только о доме, делать ничего не можешь по определению, мозги едят сами себя. Может, поэтому у меня так болит голова.

И почерк у меня изменился: я все время боюсь, закончив слово, оторвать от него ручку: рисую его как-то, дорисовываю, ставлю точки, крючки – мне кажется, если я оторву ручку раньше, чем надо, что-нибудь произойдет. Я смотрю на Чуви и всего боюсь.

Если мы все будем гореть (приходил дежурный по части, спросил, отчего глаза красные), если мы все будем гореть, это очень обидно.

5.11. 85 наряд по КПП. 146 п.о. до дома

Он был без отца, и Чуви тоже без отца.

Я тоже без отца, но это ни о чем не говорит.

Мать Чуви зовут не Мария – не помню как, но точно иначе, к ней по имени-отчеству обращался замполит. Чуви не еврей.

Если б он был еврей, его бы вообще…

Но они же не будут унижаться до таких мелких совпадений, им важен принцип. Наоборот, им лучше, чтобы он был непохож. Бодрствуйте, ибо не знаете ни дня, ни часа. Чтобы никто не узнал.

Прошло две тысячи лет, а мы не изменились, мы прокололись.

Но кто им велел в армию, в армию его засылать? – на гражданке, говорят, он студент, у него все благополучно, – хотя какой из него студент? Разве что техникума? Нет, не могу…

Неужели я сам поверил? – но ведь конец света не я придумал…

В конце концов, если я стал читать Косидовского, то это ведь тоже не случайно. Я сам бы в жизни не стал читать Косидовского. Это мне кто-то ВНУШИЛ, что это надо, чтобы я понял, чтобы я предупредил. Я ничего не сделал. Я стою сейчас в предпраздничном наряде. Какая идиотская фраза, если вдуматься: представляешь себе человека, предпразднично наряженного. Только что впустил в часть машину с праздничным обедом.

Мне из института письмо пришло.

Я уже что угодно готов писать, чтобы не думать. У меня голова разваливается, разламывается, затылок больше, у меня будто всю распирает ее. Господи, как у меня болит голова. Он умел лечить головную боль. Чуви ничего не умеет. Это еще ни о чем не говорит. Может, у них просто так проходила голова, а они приписывали ему. Попросил у медика нашего две таблетки анальгина. Он пойдет с расходом и принесет мне.

Надо чем-то отвлечься срочно, иначе я еще и не такое себе изобрету.

И все-таки что-то такое на нас летит – вчера была передача по местному телевидению. Значит, все не фигня. Значит, это именно я и должен буду сказать.

После анальгина. Выпил, легче. Перечитал. Ужас, что я пишу.

7 ноября

НЕТ, ВСЕ ПРАВИЛЬНО. Я ВСЕ ПОНЯЛ. СПАСИБО ТЕБЕ, ГОСПОДИ, ЗА МОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ. Я ВСЕМ СКАЖУ.

На этом обрываются записи в черновой тетради, найденной в тумбочке рядового Сергея Н., фамилию которого мы из понятных соображений не называем.

7 ноября, во время заступления праздничного наряда, когда рядовой Чувилинский, лишенный праздничного увольнения, должен был заступить дневальным по роте, пришел с развода и уже становился на тумбочку, проходивший мимо младший сержант Мельников дал ему пинка. Все засмеялись. В этот момент, неожиданно для всех, Сергей Н., в чьем поведении уже и раньше замечали небольшие странности, отпихнул Чувилинского, вскочил сам на тумбочку и закричал на все расположение:

– Не трогайте его! Это Христос!

Поначалу это было принято за новую шутку, и Мельников пообещал даже распять Чувилинского, но Н. был абсолютно серьезен, страшно возбужден, глаза его горели. Он выкрикивал бессвязные фразы о каком-то откровении, встал на колени перед Чувилинским, отбивал ему поклоны, благодарил Бога за свое предназначение, призывал военнослужащих покаяться и упоминал адское пламя. Все попытки успокоить Н., за которым никогда не водилось особенной религиозности, ни к чему не приводили: он отбивался с поразительной силой, тут же просил прощения у тех, кого ударил, метался по расположению и кричал, что Чувилинский – новый Христос, посланный на землю как духовный индикатор. Чувилинский испуганно жался к стене, а потом забился в Ленинскую комнату. Он весь трясся.

Сергея Н. отправили в город, в окружной военный госпиталь, где диагностировали у него острый реактивный психоз на почве переутомления, недосыпа и психического перенапряжения. В часть выехала комиссия, но не нашла никаких нарушений.

В декабре того же года, за три месяца до приказа, Сергей Н. был комиссован и отправлен на долечивание в Москву. Сейчас он вполне нормален и почти ничего не помнит о происшедшем.

И ни в роте, ни в части, ни в госпитале ни одной живой душе не пришло в голову, что он, единственный человек, пожалевший последнего чмошника, – ЧТО ИМЕННО ОН-ТО И БЫЛ ХРИСТОС.

1987 год