Текст книги "В те времена"

Автор книги: Дмитрий Кимельфельд

Городки

 
Июльским утром у реки
Собрались наши мужики —
Сыграть партейку в городки
И принять дозу,
Но тут глядим – пылится шлях,
И прет на личных «Жигулях»
Наш председатель, некто Лях,
И сразу – в позу.
Он здесь чужак, полячишко дотошный,
Перед начальством мечет он икру,
Ему плевать на спорт наш городошный —
Простую нашу русскую игру.
 
 
Кричит: «Вы, сукины сыны,
Здесь протираете штаны!
Мы ж государству сдать должны
Излишки мигом!
А вам на это наплевать,
А чтоб за хлеб повоевать —
Так это фигу!»
В душе мы с ним, конечно, согласились:
В разгар страды – грех на душу берём…
Но если б мы с утра не похмелились —
Ходить бы ему, гаду, с фонарём!
 
 
Наш сторож Гриша Пиночет, Философ и авторитет
(За что и получил впослед
Такое имя),
Взял власть за тощие грудки
И задышал ему в очки:
«Усвой, католик, – городки
Для нас святыня,
Не порть нам, дядя, шарм и панораму,
Не раздражай нас скудостью ума:
Мы выполним аграрную программу
И хлеб сдадим державе в закрома.»
 
 
А зоотехник Михаил
Ему сто семьдесят налил,
И сам до дна опорожнил
Свою поллитру:
«Чтоб урожаи как след сберечь,
Прошу, – грит, – Вас не пренебречь —
Давай хлебнем за Вашу Речь
За Посполиту.
Ты нам родня и враг татарам крымским,
Своё ещё мы скажем на полях,
А что поляк теперь стал Папой Римским
Так и Бжезинский тоже ведь поляк.»
 
 
Тут председатель осерчал
Так, что стакан не замечал,
Ногами топал и кричал,
Мол, – ух ты, ах ты!
Меня Михей толкает в бок:
– Гляди, как бьётся, голубок!
Видать и впрямь, не дай нам Бог
Связаться с шляхтой!
У них там в Гданьске нынче забастовки
За сахар и за новый профсоюз,
Так что, братки, без третьей поллитровки
Решить я это дело не берусь.
 
 
Поляк заныл: «Колхоз, народ…!» —
Нас на сознательность берёт,
А сам не курит и не пьёт,
И спорт не любит…
Ну, так и лезет на рожон,
Не может он понять, пижон:
Мы ж городками бережём
Колхозный рубль!
Мы в городки куём своё здоровье,
И нервы наши, как всегда, крепки.
А вот у них там смута с малокровьем, —
Поскольку Польше чужды городки.
 
 
Тут я взял слово и сказал:
«Братва, пора кончать базар,
Не тратьте попусту накал
И пыл, однако.
Мы всё же ценим их страну, —
Ведь помогали нам в войну
Четыре их танкиста, ну,
И их собака.
Ты, председатель, погоди, не кисни,
Нам трудности и смуты – пустяки.
Ведь оттого и танки наши быстры,
Что весь народ играет в городки!
 
 
Сейчас партейку мы родим
И выйдем в поле, как один,
На поруганье не дадим —
Мы ж солидарны…
Кто врёт, что подвиги редки, —
Готовь для сахара кульки,
Мы перейдём на буряки
И скипидары.
 
 
Ответим дружно картеровской своре:
У дядь из НАТО руки коротки!
И вскоре все в Варшавском Договоре
Как пить дать, заиграют в городки!
 

Гребля

 
О Моне Лизе зная понаслышке,
С чужих и даже неприличных слов,
С младых ногтей любили мы, мальчишки,
Одну простую девушку с веслом.
 
 
Она стояла в сквере у вокзала,
С высокой грудью, с чёлкой на пробор,
И ни зимой, ни летом не слезала,
Блюдя собой отечественный спорт.
 
 
О ней вздыхать имелись все причины:
Ведь в подростковый возраст ключевой
По ней мы анатомию учили
И точно знали, где у них чего.
 
 
Волненья наши ширились и крепли,
Ночами снился гипсовый корсет…
Мы поняли тогда: важнее гребли
У нашего народа дела нет!
 
 
О, вкус познанья – горький вкус лимона.
Что в скверик нас заброшенный несло?
Мы грезили судьбой Пигмалиона
По отношенью к девушке с веслом.
 
 
Футболочка её в полосках алых
И трусики оттенка «мумиё»
Отождествляли наши идеалы…
И жизнь свою мы строили – с неё.
 
 
Прошли года. Мы выросли, окрепли.
Был каждый сыт, обучен и обут.
Все занялись теперь народной греблей:
У нас теперь все, как один – гребут!
 
 
Пусть западный политик пыл умерит —
Народ наш их замашки не простит:
Вот ведь никто на свете не умеет
Прекрасней нас смеяться и грести!
 
 
Мы любим жить. И мы живём красиво!
Когда капитализм пойдёт на слом,
Мы на его могиле, словно символ.
Поставим нашу девушку с веслом!
 

1979 г.

Конный спорт

(Рассказ конюха сборной команды СССР)

 
Значит, вот как дело было:
Наша славная кобыла
До безумья полюбила
Привозного жеребца.
Был, признаться, парень странный
Жеребец принцессы Анны,
Длинногривый и буланый —
Видно, в дядю, иль в отца.
 
 
А в тот год принцессе Анне
Нет, чтобы купаться в ванне —
Вздумалось в соревнованьи
Соискать конкурный приз…
У буржуев как ведётся?
Если уж ему неймётся —
То хоть в стельку расшибётся,
Только б выполнить каприз!
 
 
Вот на радость той кобыле
К нам британцы прикатили
И с собою прихватили
Иноходца-жеребца.
Как она на нем скакала!..
Нашим было места мало.
Я уж думал – всё пропало,
Лам-ца-дрица гоп-ца-ца!
 
 
Но моя кобыла Нила
Суть мгновенно оценила
И в конюшне соблазнила
Иностранца. Пару раз…
И когда пришли их грумы,
Он уже про приз не думал,
Лишь стоял, соломку хрумал
И косил усталый глаз.
 
 
Те кричали, пили виски,
Восклицали по-английски: —
Мол, на привязи не висни! —
Да какой с него был толк!
Анна нашу власть чернила,
Ну, а я хлебал чернила.
И без слов здесь ясно было:
Нила выполнила долг!
 
 
На другой день их газеты,
Клевеща про всё про это,
Поместили три портрета —
Нилы, мой и жеребца…
Ну, а наши балагуры
Взяли все призы в конкуре!
И катились слёзы-дуры
С августейшего лица.
 
 
Так вот, детки мои милы:
Рядовая, бля, кобыла,
А здоровье не щадила,
Чтоб достался нашим приз!
Пусть враги кричат с досады.
С малых лет, с яслей, с детсада
У кобыл учиться надо
Проявлять патриотизм!
 

Коньки

 
Есть у нас причины для тревоги,
И весьма весомые, увы.
Здесь пробел у тренеров у многих:
Развивают конькобежцам ноги
Вместо, извините, головы.
 
 
Вот возьмите случай в Амстердаме:
Во втором забеге на пятьсот
Фаворит наш, беспартийный Дамин
Строил глазки зарубежной даме —
И не смог вписаться в поворот.
 
 
А потом в отеле «Юбер Аллес»
С ней режим нарушил. Поутру,
Когда в номер мы к нему ворвались,
Руки там чужие оказались,
А точнее, ноги – ЦРУ.
 
 
Этот жест, сомнительный и гадкий,
Слабой головы побочный плод.
Мы ж его проверили до пятки:
Вроде, биография в порядке,
И отец, хоть русский, но – не пьёт.
 
 
Это ж происк мира сволочного:
На коньках нас удушить хотят!
Мы к ним – с Хельсинкской программой новой,
А они – занюхали Корчного
И растлили нам Большой Театр!
 
 
Мы уже имели горький опыт,
Корень зла нам нужно зрить ясней:
Помню, кое-кто в ладони хлопал,
Когда жмот и циник Протопопов
Для отвода глаз плясал Масснэ.
 
 
В мире слишком неспокойно стало.
Рейган вынул ядерный кулак.
Значит, бдеть нам надо неустанно,
Сделав вывод из Афганистана…
Да и в Польше нужен свой Бабрак!
 
 
Нет, всё-таки нам истина дороже:
Многое не ладится на льду.
Но должны сказать мы с вами всё же,
что на коньках стоим мы в пять раз тверже,
Чем в девятьсот тринадцатом году.
 
 
Но ещё победа неизбежна.
Мы же ведь их били под Москвой!
И в ответ на выпад зарубежный
Мы повысим нашу конькобежность,
Занявшись вплотную головой!
 

1978 г.

Прыжки с трамплина

(Рассказ бригадира лесоповальческой бригады на трассе Уренгой-Ужгород)

 
Я, может быть, сейчас скажу немного длинно:
Всему виною – прыжки с трамплина.
А дело в том, что год назад какой-то гангстер
В горах построил трамплин гигантский.
Я с малых лет, как к левитановым полотнам,
Припал душою к суперполётам.
Во сне летал и наяву я постоянно —
Ну, как Янковский у Балаяна
В тот роковой для меня день в Бакуриани
Уже я думал – рекорд в кармане.
Внизу стоит толпа и смотрит, рты разинув —
Сплошные кепки. А в них – грузины.
Судья толкнул меня вперёд и охнул слабо.
Сам стал зелёный, как флаг ислама.
Когда я прыгнул, под лопатку ткнулось дуло.
А сзади голос: «Вертай к Стамбулу!»
Я говорю: «Да у меня ж не «ИЛ, а лыжи!
Нас над границей собьют свои же!»
А он в ответ: «Да ты любому дашь здесь фору!
Жить хочешь, дядя – вертай к Босфору!»
…И как ракетчики не сбили нас обоих?…
Спасибо, мама, что я не «Боинг»!
Так пролетел я километров тыщу триста —
Причем, под дулом у террориста.
Видать, с напарником моим общались черти,
Но только вижу – внизу мечети.
Он соскочил, а я застрял в лимонных ветках,
На что и била их контрразведка.
Но я не выдал, не сболтнул, не брякнул всуе,
За что и как мы тут голосуем.
Я ЦРУшникам твердил в припадке бурном:
«Хочу обратно, к родимым урнам!
Хочу в свой край полей, лесов и дисциплины.
Там мой народ и там мои трамплины!»
Потом меня – всё это помню я до дрожи —
Постигла участь их молодёжи.
Конечно, кое-кто и там живёт шикарно,
Но я трудился, как папа Карло.
Так и погиб бы на чужбине я, как Овод,
Когда б не дальний наш газопровод.
К нему добрался я, поллитру хряпнул с горя
И – полз по трубам до Уренгоя.
Ну что ж, пошли валить стволы, кончай собранье!
Спасибо, братцы, всем за вниманье.
 

Романс пулевого стрелка

 
Дайте место, братцы, моему стиху —
Расскажу вам вкратце всё, как на духу:
Смутно помню батю, братьев на печи…
Батя мой в штрафбате пулю получил.
Я впитал наследство это с молоком:
Стать мечтал я с детства пулевым стрелком.
В драках, а не в спорах рос я, сорванец.
Сладок был мне порох, нежен был свинец.
Забывал я в тире хлеба благодать, —
Только б мне, задире, вдоволь пострелять!
Как краснел обильно, встретившись с бабьём!
Был любимым фильмом «Человек с ружьём»…
«Кабаны», «олени» рассыпались в дым.
Мне б не по мишени, мне бы – по живым!
Тренер матерился: «Ах, ядрёна вошь.
Ты не там родился, не тогда живешь!
Злоба так и шпарит! Давит, как печать…
В СМЕРШе б тебе, парень, маятник качать!»
Слышал не однажды и о нём самом:
Ох, и пострелял же он в тридцать седьмом!..
Шёл, забыв соблазны, к цели прямиком.
Стал я экстра-классным пулевым стрелком.
Не прощал обиды, но остался цел.
Белый свет я видел только сквозь прицел.
Титулы, медали, праздников шабаш…
Годы замелькали – вышел я в тираж.
Заглотну я ужин, плюну в потолок —
Никому не нужен пулевой стрелок!
С горя взял да запил, словно сыч, надут.
В террористы запись наши не ведут…
Я сосу ириски, я пасу коров —
Ну, а Папа Римский ходит жив-здоров!
Ах, Агджа – растяпа, шансы растерял!
Где б был нынче Папа, если б я стрелял?!
Рейган – канарейка президентом стал…
Где б был нынче Рейган, если б я стрелял!
Дом мне, что берлога, я ещё не стар.
Мне одна дорога – дуть в Афганистан!
Одного желаю, к одному стремлюсь:
Там я – постреляю! Там я – порезвлюсь!
Ну, а коль догонит пуля-западня, —
Кто-нибудь схоронит среди гор меня.
Почерк торопливый грянет в пару строк:
«Здесь лежит счастливый пулевой стрелок».
 

1986 г.

Стрельба из лука

 
Стрельба из лука – это, брат, такая штука:
И загогулина тебе, и закорюка.
И как считает наша славная наука,
Нам нету равных в ней от Анд до Бузулука.
 
 
Считает Запад: мы ленивы и затасканы.
Но им известно: в нас бушует кровь татарская.
Не зря ж татары триста лет, башибузуки,
Россию гнули, как свои большие луки.
 
 
С тех пор прошло немало дней в кровосмешенье —
И нам никак не промахнуться по мишеням.
Ведь даже Горький, наш писатель пролетарский,
Твердил, что «мать» мы произносим по-татарски.
 
 
О, это слово, эти гневные три звука
Дают нам силы, чтоб вовсю стрелять из лука!
Оно поило Русь века своим нектаром,
А если так – тогда спасибо всем татарам!
 
 
К чему я это? А вот ты идешь, затарен,
Глаз косишь – а я вижу: свой, татарин.
Не иностранец, не какой-нибудь япошка,
А наш, родимый, отатаренный немножко.
 
 
А то, что глаз прикрыт – так это не докука:
Так людям просто легче целиться из лука.
Узнаем мы друг друга и за Гибралтаром
По этой явной принадлежности к татарам.
Прошли мы с нею и сквозь войны и мытарства
И никогда не отречемся от татарства!
 
 
Пусть говорят, что между Польшей и Китаем
Мы, как Сизифы, экономику катаем…
Дадим возможность посмеяться им задаром:
Они ж не знают – всё до фени нам, татарам!
 
 
Учтут пусть, гады: с этой тягой питьевою
Гораздо легче нам справляться с тетивою.
Пусть катят бочки – мы их выпьем! Прочь интриги!
Не хватит стрел – мы пересядем все на МиГи.
Мы в этом деле, кому следует, клянёмся:
Пусть ставят цели – ну, а мы не промахнемся!
 

1984 г.

Фехтование

С.Никитину

 
По поликлинике,
Лопая финики,
Знать, на прием к свояку, —
Сам видел, товарищи! —
Шел фехтовальщик
С дырочкой в правом боку.
 
 
Я ему в прозе
Задал вопросик —
Надо же мне, дураку!
Теперь на приемы
Ходим вдвоем мы
С дырочкой в правом боку…
 

Хоккей

Ю.Визбору

 
Когда мы пили с милою коньяк,
Мне позвонили вдруг из Гетеборга.
Я трубку снял и говорю: «Здесь Борман!»,
А он кричит в ответ: «А там Третьяк!».
Он говорит: «Ты дожил до седин,
Теперь для космонавтов пишешь песни…
А тут такие судьи, что хоть тресни —
Одно жулье. Приедь к нам, посуди!».
Вот это для мужчин! Я сразу принял вызов
И на аэродром помчался прямиком.
А милой я сказал: «Ты включишь телевизор, —
А там, среди реклам и зарубежных дам,
Проносится по льдам
Твой Визбор со свистком!»
 
 
С тех пор я много раз хоккей судил
В своей стране и в отдаленных странах,
Но вспоминал навязчиво и странно
Ту милую, с которой вместе пил.
Теперь коньяк другой мужчина пьет —
Он не поэт, он не актер, не Визбор,
Но смотрит с моей милой телевизор,
А я свисток засовываю в рот…
Я знаю, жизнь его закончится печально —
Когда-нибудь его ошпарят кипятком:
Ведь у нее в груди любовь кипит, как чайник, —
Там явно нужен я (3 р.), я со своим свистком!
 

Монолог у старинного полотна

 
Хранит музейный холодок старинные полотна.
И кто на них изображен – нам не понять уже…
Они уходят в забытье попарно и поротно,
Тем самым как бы завершив амурный свой сюжет.
Ну что ж, давай махнем рукой вослед им, уходящим:
Ведь рамы для сердечных дел не лучшая оправа…
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава.
 
 
Дробь барабанная гремит и слух юнцов чарует.
Хрустящий клевер жеребцы жуют, кося белком.
Любуясь выправкой улан и золоченой сбруей,
Гурьбой красавицы бегут за удалым полком.
Летит воздушный поцелуй, призывный и манящий…
И все забыть готовы вы: что подвиги, что слава!
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава.
 
 
Но что-то этот грустный ход сулит нам и тревожит.
И мы навытяжку стоим, не в силах объяснить,
Какую мысль хотел внушить нам спившийся художник,
Меж тем и этим протянув невидимую нить?
А он смеется нам в лицо и щурит глаз пропащий:
«Ну что вы, други, ну и ну, все просто, ей-же право:
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава!»
 
 
Ну что им, братцы, до того, что сторож ключ железный
Сейчас за вами повернет, и вы уйдете? Что ж, —
Они к избранницам своим прильнут, навек исчезнув.
Сюжет, как видите, не нов. А где новей возьмешь?
Не все ль равно, когда поймешь: все в мире преходяще.
И лучше этих дерзких дней не сыщется отрава…
Сладка любовь, сладка любовь, сладка любовь, и слаще
Пока что не придумана забава…
 

1981 г.

Погоня

 
Сверчков безумный хор стихал
И звезды вспыхивали ярко,
Когда тебя я настигал,
Моя беглянка.
 
 
Лился свинец со стен крутых,
Цари венцы срывали в горе,
И кожей чувствовала ты
Мою погоню.
 
 
Металл тупился о металл,
Стрела щетинилась на сломе…
Соперник мой грома метал
В бессильной злобе.
 
 
Вожди пятнадцати держав
Гнались за мною, шеи быча.
Но крепко я в руках держал
Свою добычу.
 
 
В небытие шли сентябри
И исхудавшие апрели…
О, сколько простынь с той поры
С тобой согрели!
 
 
Какую б муку Бог ни дал
Мне испытать в последний день свой, —
Я не раскаюсь никогда
В ночном злодействе!
 

1980 г.

От великого к смешному

 
Ты, бывало, меня кликала
Из своих краев вишневых
От смешного до великого,
От великого к смешному.
 
 
И твоих причуд сподвижники
С золотыми поясами, —
Хлопотали чернокнижники
Над своими чудесами.
 
 
Зимы грустные, как рекруты,
Шли к поклону поясному…
Слова молвить было некому, —
И никто не молвил слова!
 
 
Бог толкался между зимами
И косил зрачком кровавым…
Только ты, моя любимая,
Колдовала, колдовала!
 
 
Привораживала, кликала…
И хотел, хотел припасть я
То к смешному, то к великому
Белоснежному запястью.
 
 
И моим губам доверчиво
Ты дорогу открывала
К двум божественно очерченным
И таинственным овалам.
 
 
Стыла ночь в изнеможении,
Словно души отпевала…
И в двойном твоем движении
Колдовство торжествовало.
 
 
Кожа пахла земляникою,
И мы мчались в пляске новой
От смешного до великого,
От великого к смешному!
 

1978 г.

Снег в Москве

 
По Москве проходит снег
Неуверенной походкой.
Замолкает Ряд Охотный:
По Москве проходит снег.
 
 
Хлопьев лёгкая молва
Изумляет лики зданий,
И спасает от признаний
Хлопьев лёгкая молва.
 
 
Словно белый-белый стих,
Снег врывается в молчанье.
Он других снегов начало, —
Словно белый-белый стих.
 
 
Только б не поверить мне,
Что твои глаза – чужие
В то, что мы напрасно жили
Только б не поверить мне.
 
 
С незапамятных времён
Льётся молоко из кринки.
И горят во мне искринки
С незапамятных времён.
 
 
По Москве проходит снег,
Прячась в памятников складки.
До чего же всё же славно:
По Москве проходит снег!
 

1976 г.

Зима

 
Снег целомудрен, как святоша.
Он к вознесению готов,
Вселяя набожность в истошных
Бездомных утренних котов.
 
 
Коты глядят подобострастно,
Как мчат авоськи в магазин,
И, жёлтый глаз воткнув в пространство,
Клянут несправедливость зим.
 
 
Зима вытягивает шею
И тщится заглянуть вперёд,
Где ей за власти превышенье
Апрель готовит эшафот.
 
 
Забыв про стыд и осторожность,
Заставив сбросить пояса,
Январь метели, как наложниц,
Пустил по городу плясать.
 
 
Я в этой белой вакханалье,
Холодный день прижав к виску,
Как в ученическом пенале,
Храню домашнюю тоску.
 
 
Пока ж зима державный скипетр
В январскую вложила длань.
И наши души, словно скифы,
Своим волхвам приносят дань.
 

1980 г.

Настанет день…

 
Настанет день – мы соберёмся вместе.
Не в позабытых снах, а наяву!
И наши не расседланные песни
Войдут в тугую память, как в траву.
 
 
Настанет день – и мы поднимем с полки,
Как амфоры с глубин морского дна,
Альбомы, где сверкая, как осколки,
Любимых наших дремлют имена.
 
 
Настанет день, морозный или пыльный,
Исчезнет расстояния изъян.
И мы поймём, что всё, что с нами было,
Зовётся просто-напросто – друзья.
 
 
Настанет день… Когда же он настанет?!
И лиц созвездья вынырнут из тьмы…
Нас соберёт далёкий полустанок,
Где будут только память, юность, мы…
 

«Полоска заката светла…»

* * *

 
Полоска заката светла,
Но крылья ветров тяжелеют:
В железные клювы ветра
Вложили зимы ожерелье.
 
 
Не в силах подняться они,
Лишь снег исторгают из легких,
Лишившись в январские дни
Призванья ветров перелетных…
 
 
В ветвях одичалых берез
Заполнены птичьи пробелы.
Как прочерки санных борозд,
Пусты они и оголтелы.
 
 
Их песен унылый напев
Вонзается в землю, как посох,
И тает в морозной крупе:
Не голос, а так – отголосок…
 

Стынь

 
Небо светло-голубое.
Стынь. Апрельская пора.
Мы стоим вдвоём с тобою
Между «завтра» и «вчера»,
 
 
Позабыв названья суток…
Ветер в улицах шуршит.
Этот странный промежуток
Ладно скроен, крепко сшит.
 
 
Но какой мудрец господний,
Переврав простой мотив,
Взял назвал его – «сегодня»,
Звуки зябкие сплотив?
 
 
Вот «вчера» – другое дело!
В нём – и пылкость, и металл!
Сразу чувствуется – демон
Над согласными витал!
 
 
Сразу чувствуется точность,
Вдохновенье, а затем —
Окрылённость, полуночность,
Исступлённость лёгких тел.
 
 
Или взять, к примеру, «завтра»:
Звук стремителен и чист.
По всему видать, что автор
Был изрядный оптимист.
 
 
Выдал – будто выпил залпом!
Запечатал, как смолой.
Говоришь себе: «до завтра!» —
И «сегодня» – с плеч долой!
 
 
…И ни тени вероломства
Не срывается с чела
После нашего знакомства
Между «завтра» и «вчера»…
 

1980 г.

Марина Мнишек

 
За белой стеной монастырских черешен
Плыл месяц, на ниточке тонкой подвешен.
Серебряный шарик на тоненькой нитке
Качался в ночи у скрипящей калитки.
 
 
Шляхетные губы сжимая, корила
В саду Самозванца гордячка Марина.
А он её гладил зрачком исступлённо…
И в воздухе пахло Москвою спалённой.
И в воздухе пахло великою смутой,
Ромашкой, травою и дикою рутой.
 
 
Он грудь целовал ей, шелка разгребая.
Жгла губы ему её кровь голубая.
«Корону! Корону!» – молила Марина.
И каплями крови горела малина.
…Полки собирались у польской границы,
Когда открывала Марина ресницы.
 
 
И слуги несли ему в кружке рассолу,
Сочувственно глядя: Наследник престола!»
Он тихо скулил: «Эх, водчонки хотя бы…»
…А там, на Руси, уже плакали бабы…
 

1981 г.

Цыганочка

 
Месяц – бубен золотой в звездном балагане,
Кони гривами метут спелую траву
Вечный призрачный костер. А вокруг – цыгане.
Тянут песню чавэле, словно тетиву.
 
 
Ах, зачем вы забрели в нищенском убранстве
В наш безжалостный простор, в наши невода!..
Перепутав времена, мечетесь в пространстве,
Как мониста нацепив сонные года
 
 
Речи жаркие текут, обжигают губы,
Позабыт который век и который час!..
Беззаботно могут так только однолюбы
На огонь всю ночь глядеть и пускаться в пляс.
 
 
Но покуда мир стоит, и в крови броженье, —
Пусть не высохнет слеза, катит к горлу ком:
Выше власти и деньги – вечное движенье!
Пой, цыган, пляши, цыган, щелкай языком!
 

В тот день

 
В день, когда с ёлки снимали игрушки —
Вату снимали, и дождик, и домик,
В день, когда год уходивший всё глуше
Кашлял в подъезде, прикрывшись ладонью,
В день, когда спрятали бусы и тигра,
А на их месте будильник затикал —
Что-то сбежало из нашей квартиры,
В дверь проскользнув незаметно и тихо.
 
 
И ничего не случилось как будто.
Не одолела ни горечь, ни жалость.
Но, просыпаясь, я понял: под утро
Что-то из нашей квартиры сбежало.
Необъяснимость меня закрутила,
Бросила в стужу январских колодцев.
Что-то сбежало из нашей квартиры
И никогда, никогда не вернётся…
 

1979 г.