Текст книги "В те времена"

Автор книги: Дмитрий Кимельфельд

Дмитрий Кимельфельд
В те времена

Интимно и неистребимо

Не верь глазам своим, но, тем не менее, – жизнь продолжает преподносить нам подарки и порою – приятные. Иначе как еще воспринимать этот поэтический сборник Дмитрия Кимельфельда?

 
«Отчеканила осень золотые монеты…»
 

 
«Что поделаешь, – зима…»
 

 
«Будто нежность рвалась из рук
                           уходящего лета…» —
 

фенология души, в которой каждой сестре найдется по строке.

Человек, знающий множество этих стихов как песни – на слух, в конце концов, прочтя их, найдет в знакомом и любимом нечто новое. Видеть текст перед собой – проникать глубже. Впрочем, Поэт всегда прав: «Неведомое манит нас незримо», – сказано в самой первой строке рукописной поэтической тетради Дмитрия Кимельфельда, начатой в апреле 1973 года. Со свойственным автору оптимизмом, он написал тогда на ее обложке: «Перед прочтением сжечь!». Прекрасно понимая, что рукописи не горят.

Сборник стихов и песен «В те времена» сам зажигает нас изнутри огнем таинственным и страстным:

 
«Пламени языки в меня жадные очи вонзали,
И как трагик на «бис»,
             я всю ночь умирал в душном зале…»
 

Не принаряженные обаянием исполнителя и музыкальным сопровождением, вновь открытые строки говорят сами за себя, как бы становятся еще одним поэтическим документом эпохи поколения, заполнявшего в 70-80-е лесистые склоны холмов на песенных слетах, концертные залы, студенческие аудитории… А одна фамилия Кимельфельд всей своей многогранностью олицетворяла, да и олицетворяет, своеобразный код доверительности для людей, в чем-то правых, в чем-то не правых, но только не заидеологизированных до безобразия. Господи, как это было интимно и неистребимо – жить, как петь:

 
«От смешного до великого,
от великого – к смешному…»
 

Мы меняемся, катастрофически резко переоцениваем ценности и не очень-то радуемся подытоженному. Но вот они – стихи, вчитайтесь. Оказывается, не все так скверно. Можно еще обхохотаться. И любить, и быть любимым…

Спасибо поэту, который для нас «больше, чем поэт».

В. Семенов

Земляничные поляны

 
Отчеканила осень золотые монеты,
Со своими долгами расплатилась сполна.
Как же мне расплатиться за себя и за лето?
Земляничным полянам лишь известна цена.
 
 
Дождь бросает монеты, он играет в чёт-нечет,
И ему безразлично, кто здесь трезв, а кто пьян.
Дождь играет ва-банк – он чертовски беспечен,
А я вечный должник земляничных полян.
 
 
Из янтарной смолы ветер вырезал клёны,
А потом всё разбил, словно старый буян,
И застыл, пустотой, как огнём, ослеплённый –
Он ведь тоже должник земляничных полян.
 
 
Золотой лихорадкой осень нас лихорадит,
Под дожди выгоняет нас из тёплых квартир.
Все мы что-то должны, кто – неправде, кто – правде,
Все мы что-то должны потерять и найти…
 

1973 г.

«Трудно быть богом»

Б.Окуджаве

 
Слезе из глаз Мадонны не скатиться.
Но я стою, молчание храня.
Мне нужно на кого-нибудь молиться, —
И чтоб молился кто-то на меня.
 
 
Мне не нужны иконы расписные
И рамок золотых минорный тон:
Ведь с них глядят Мадонны неземные,
А я молюсь лишь на земных Мадонн.
 
 
Но может быть, когда в вечерних тенях
Погаснет день земной, у алтаря
Стоит моя Мадонна на коленях
Перед портретом, на котором – я
 
 
Мы все здесь боги – гневны или кротки,
В нас кто-то верит, нашу помощь ждет…
А мы шагаем будничной походкой.
И кто-то скажет: «Это бог идет!»
 
 
Но нам трудней: мы знаем боль и радость,
Безумие сентябрьских ночей,
И женских рук доверчивую слабость,
И желтый траур восковых свечей.
 
 
Мы знаем и падения, и взлеты,
Живем мы, ненавидя и любя…
Как трудно мне быть богом для кого-то!
Еще трудней быть богом для себя
 

1973 г.

Тишина

 
Эта тишина неспроста, неспроста,
Мне твои глаза не простят, не простят…
Только почему же тогда в тишине
Ты пришла ко мне?
 
 
Это не любовь, не любовь, не любовь,
Это ничего, ничего, ничего,
Только почему же тогда каждый раз
Вечер сводит нас?
 
 
Прозвенят часы – вот беда, вот беда!
Значит, никогда, никогда, никогда…
Только почему в твоём голосе дрожь:
«Ты ещё придёшь?»
 
 
Это всё слова, всё слова, всё слова,
Счастья далеки острова, острова…
Только почему же так близко зрачки,
Словно островки?
 
 
Эта тишина неспроста, неспроста,
В сердце пустота, пустота, пустота.
Счастье заблудилось в недосланных снах…
Кончилась весна.
 
 
Песню провода допоют, допоют.
Я ищу любовь не твою, не твою…
Только почему же так губы щедры?..
Может, до поры…
 

Попытка к бегству

 
Отсыпались дожди после майских забот.
Им приснились каштанов горящие свечи.
В эту ночь я сбежал. Просто оросил за борт
И себя, и судьбу, и разлуки, и встречи.
 
 
Будни, как кандалы, песней я перегрыз,
Проморгали меня неудач часовые.
И зелёный прибой устремив ярость брызг,
Так ни с чем из погони вернулся впервые.
 
 
Шелест волн надо мною кружил, невесом,
Но смятенье комком подступило внезапно,
И из пены морской на горячий песок
Вышла ты, как выходят рассветы – из завтра.
 
 
А потом – тишина. А потом ураган
Подхватил нас двоих, безудержно неистов…
А потом будто небо упало к ногам
И прибой прокричал свою тысячу истин.
 
 
Улыбалась девчонка, устало дыша,
И к горячим щекам прижимала ладони.
А на гребне волны шёл корабль не спеша.
И я понял, что это вернулась погоня.
 
 
Здесь у самого моря сосны небо метут,
Здесь расплавлено время в песке золотистом.
Здесь по лунным дорожкам бригантины плывут…
Здесь не слышал никто, как ударил тот выстрел.
 
 
Не уйти мне теперь, никуда не уйти.
Лишь остался мечты неоплаченный вексель…
Время может в журнал судовой занести:
«Он убит в эту ночь при попытке к бегству».
 

1973 г.

Жираф

 
Полусонные пальцы по клавишам мелко стучат…
Одинокий жираф где-то бродит у озера Чад…
А у нас за окошком подачки клюют воробьи.
И печальны немножко прекрасные очи твои.
 
 
Наши шапки и шубы смиренно висят на гвоздях
Наша память бушует, безмолвно скорбя о друзьях.
В балаганчике утро, трамваи снуют, как скворцы…
А бездомная память не сводит с концами концы.
 
 
Все понятно: весна. Не хватает железа в крови.
И поэтому хочется плакать и петь от любви.
И поэтому хочется руки твои целовать,
И забытыми полусловами тебя называть
 
 
Престарелый приемник от скрипов эфира осип.
В этот стынущий вечер, о, Господи, душу спаси!
И, за Тайной Вечерей открыв беспощадную даль,
Мне с любимой моею вовеки расстаться не дай!
 

1978 г.

Романс

 
Зачем, зачем с восторгом и блаженством
Я Ваше имя тихо повторял?
Мир до него зиял несовершенством,
Но с ним – своё увечье потерял.
 
 
Я Ваше имя пробовал устами,
Оберегал от зноя и от пург.
Оно витало ночью над мостами
И как звезда, слепило Петербург.
 
 
Чем были мне его четыре звука —
Я никому на свете не скажу!
Мне, видит Бог, расстаться с ними – мука,
Но я и мукой этой дорожу!
 

1984 г.

Странная пора

 
Какая странная пора к нам нынче подступила!
Всё было будто бы вчера, а вот уж погляди:
Мы всё смущённее молчим о том, что с нами было,
И всё смиренней говорим о том, что впереди.
Протяжный августовский крик под сводами окраин,
Воспоминания вспугнув, врывается в гортань.
И понимаем мы теперь: нет грамоты охранней,
Чем тех сладчайших наших дней немая глухомань.
И нам не деться никуда от памяти бессонной:
Её скупые трубачи нас к бою призовут.
И нота нежности спешит за нотою басовой,
Как в ножны вкладывая нас в июльскую траву…
Мы стали тише говорить, любить – самозабвенней.
Но нет – года нас не сотрут, как пальцы – пятаки!..
...И сыпях, сыпят сентябри нам поздние прозренья
Из вещих клювов – впопыхах, как третьи петухи…
 

Колдунья

 
В белой вьюге, в белой зыби, в белой мгле
Над распятьями сопящих городов
Ты, безумная, летала на метле,
Зябко ежась от январских холодов.
 
 
Пах сочельник апельсином и треской,
Ветер вялил новогодние шары…
И, подвластны твоей силе колдовской,
Гибли души и кручинились миры.
 
 
Так ты узила глаза свои, ярясь,
Что любой, к кому сходила благодать,
Был готов за эту ведьминскую связь
Без оглядки душу дьяволу отдать.
 
 
На погостах веселилось воронье…
Ну, а я из предрассудков и рубах
Выбегал, чтобы почувствовать твое
Изумленное дыханье на губах.
 
 
Чтоб в твоем во всесжигающем огне
Сгинуть вовсе – неразумно и легко.
Чтобы ты поминки правила по мне,
Жгла как свечи темный воск материков!
 
 
Чтобы кожей, языком, ребром крутым
На чужой уже, на призрачной земле
Вспоминать, как на метле летала ты
В белой вьюге, в белой зыби, в белой мгле!
 

Гамаюн

 
Рвется нить золотого шитья, —
Затянулась богов перебранка…
Вещим птицам не стало житья —
Их охотники бьют, как подранков.
Вот они уже падают ниц.
Был их век тороплив и недолог:
Вместо звонкого пения птиц
Доверительный шепот двустволок.
 
 
Припев:
Как будто звуки яд вкусили.
Неслышно звуки сыпятся со струн.
За них ветра по всей России
Поют о вещей птице Гамаюн.
Ну кто из нас печаль осилит?
И только ветер, вечно юн,
Поет один за всю Россию
О вещей птице – птице Гамаюн.
 
 
Тешил души терновым венцом.
И в клетушках своих полутемных
Слышен голос ее с хрипотцой, —
Беспощадный, надрывный, бездомный.
Ты отчаянье не проворонь, —
Захлебнись от вселенской печали.
Не летят, не летят на огонь
Больше вещие птицы ночами.
 
 
Припев.
 
 
Все вернется, поди, на круги…
Но сегодня смешно и досадно
Видеть мне, как былые враги
Распевают псалмы о Кассандре…
Затянулась ледком полынья,
Кровь из горла пробитого хлещет.
Вещим птицам не стало житья, —
Воронье прорицает зловеще.
 
 
Припев:
Как будто звуки яд вкусили.
Неслышно звуки сыпятся со струн.
За них ветра по всей России
Поют о вещей птице Гамаюн.
Дожди планету оросили,
И спасу нет от новых лун…
Одни ветра на всю Россию
Поют о вещей птице Гамаюн.
 

1980 г.

«Ах, о чём, о чём таком…»

* * *

 
Ах, о чём, о чём таком
Говоришь так горячо ты?
Кровью ведь, не языком
Мне сводить с судьбою счёты.
Время – знахарь, а не врач,
Вышибает клинья клином…
То ли смейся, то ли плачь, —
Вот и жизни половина.
 
 
Свист корсар на каравелле,
Чёрный флаг чернее сажи.
Френсис Дрейк добычу делит —
Он победой новой горд.
Ну, а я-то, – вот досада! —
И не бредил абордажем.
Ну, а я-то, – вот досада! —
И не мчался к мысу Горн…
 
 
Правда, было и во мне
Роковое это Нечто,
И в свободном табуне
Мне хотелось мчаться в вечность…
Но строка не по летам
По ночам в силки ловила.
Только-только полетал —
Вот и жизни половина.
 
 
Там один у Чёрной речки
Грудью на свинец нарвался,
А другой в арбатской спешке
Мысли пулей окрестил…
Ну, а я-то, – вот досада! —
Так ни с кем и не подрался.
Ну, а я-то, – вот досада! —
И врагу не отомстил…
 
 
Вот пришёл и мой черед —
Вынес, вымолил, дорвался!..
И – вкусил запретный плод!
И – ребра не досчитался…
Что печалишься, душа?
Мы с тобою – божья глина.
Только-только подышал —
Вот и жизни половина.
 
 
Меж Сенатом и Синодом
Кивера ветра полощут.
Молодой полковник скачет —
Лошадь топчет снегирей.
Ну, а я-то, – вот досада! —
Не водил полки на площадь.
Ну, а я-то, – вот досада! —
Не страшил смешком царей…
 
 
Но в одном я не солгу:
Знал я женщину такую,
Что ни другу, ни врагу
Про неё не растолкую.
Она прочим не чета.
Без неё-то – всё едино.
Нет, не стоит ни черта
Моей жизни половина!
 
 
Сколько, брат, ни хорохорься —
Всё теперь пойдёт на убыль…
По усам текли мгновенья, —
Да, видать, не пригубил,
Ну, а я-то, – вот досада! —
Мало так её голубил,
Ну, а я-то, – вот досада! —
Мало так её любил!
 

1980 г.

Снежный блюз

 
Снова сыплет за окном снег,
Снова – яства из семи блюд…
Эй, трубач, я вновь пришёл с Ней —
Ты сыграй нам, помнишь? – тот блюз.
 
 
Пусть всё будет, как тогда – пой,
Рви синкопы горловых жил.
Пусть струится по щекам пот,
Пусть несется из аорт жизнь!..
 
 
Как легка была тогда ночь —
Продолженье наших дней тех,
Где сплетались из семи нот
Темы вечные для двух тел.
 
 
С этой женщиной, прости, Бог, —
Будто сотканной из ста грёз,
Я такую испытал боль —
И такое волшебство снёс,
 
 
Что теперь – хоть из аорт кровь, —
Пусть сам дьявол разведёт прыть, —
Буду землю, как слепой крот,
По её следам ребром рыть!..
 
 
Так руби же, музыкант, такт,
Рви синкопы горловых жил.
Есть пока что на земле Та,
За которую и смерть – жизнь!
 

1979 г.

Парад-алле

 
Мимо рощ и домов, мимо лиц и стекла,
Попирая асфальт и бетон,
Осень рыжеи лошадкой в наш город вошла,
За собою везя фаэтон.
 
 
Вот на площади главной разбит шапито,
И над мелом встревоженных лиц,
В роковое пространство врезаясь винтом,
Крутит сальто отчаянный лист.
 
 
Припев:
Марш выходной заиграет оркестр —
Публику бросит в пьянящую дрожь…
В небе луну, как серебряный крест,
Прячет за пазуху дождь.
 
 
Представленье в разгаре, сопит детвора,
Восхищенно хрустят леденцы…
Как факиры, меняют одежды ветра,
Колет тайной под ложечку цирк.
 
 
А когда сатанеет сквозняк-дирижер,
Скоморошьи прищурив глаза,
Наша память, как клоун, спешит на ковер,
И взрывается хохотом зал.
 
 
Припев.
 
 
Жгут повсюду листву, холодеющий дым
Вынет душу из темных аллей…
Цирковые гастроли осенней орды
Завершатся парадом-алле.
 
 
Мимо улиц и лиц, засыпая дома,
Попирая асфальт и бетон,
Белогривой лошадкой плетется зима
И везет за собой фаэтон…
 
 
Припев.
 

Музыкант

 
В саду, где рой кузнечиков
Молился на закат,
Одну сонату вечную
Тревожил музыкант.
Он долго спорил с давешним,
Слова перебирал,
Постукивал по клавишам,
Наигрывал-играл.
Слетались звуки вещие
К нему на торжество,
И приходила женщина
Из памяти его.
И уносил кататься их
Её звенящий смех
В блаженный девятнадцатый
Потусторонний век.
 
 
Кнуты по крупам щёлкали,
Кричали лихачи…
Глаза её за щёлками
Смеялися в ночи.
Спала притихшим зябликом
В пустом дому она,
Надкушенное яблоко
Белело, как луна.
 
 
Пёс лаял из-за дерева,
Уныл и языкат,
И с неизвестным демоном
Прощался музыкант.
Он ноты прятал бережно,
И счастье жгло его,
Как в юности безденежной, —
Бог знает, отчего…
 

1978 г.

«Они проснулись поутру…»

* * *

 
Они проснулись поутру,
И пили чай, хрустя хлебцами.
Бельё качалось на ветру
На леске между деревцами.
 
 
Он выбегал, накинув шарф,
По лестнице в притихший дворик.
Пустую банку вороша,
Он восклицал: «Ах, бедный Йорик!»
 
 
И был апрель. И по реке
Спешили грузовые баржи…
И двушка в тёплом кулаке
Была потёртым знаком кражи.
 
 
Он набирал шесть долгих цифр
Из углового автомата,
И обещал билеты в цирк,
И улыбался виновато.
 
 
Он заходил к себе домой,
Читал унылую записку
И восседал за стол хромой.
И ел холодную сосиску.
 
 
Потом ложился на диван
И, проглотив четыре строчки,
Заваливался, как в туман,
Не сняв ботинки и сорочку.
 
 
Он молча вглядывался в тьму,
Ища итог судьбы печальной,
И там мерещилась ему
Другая жизнь. И берег дальний.
 

1979 г.

«Мне снился старый дом…»

* * *

 
Мне снился старый дом
В ряду построек ветхих,
Издерганные ветки
Над мокрым сентябрем…
В одном окне пылал
Свет таинства былого
И лестница отлого
К входной двери вела.
И там, за дверью той,
Как в мякоти сугроба
Сиял высоколобо
Огарок золотой.
Листвы желтевшей чернь
За окнами вращалась.
И мне не воспрещалась
Заносчивость речей.
Был в комнате разлад
Бивака кочевого.
И наш полночный сговор
Как ангел был крылат.
Струясь, как полотно,
Свет падал к изголовью…
Что мы зовем любовью —
Теперь не все ль равно?
Что сбудется еще —
Загадывать не смейте.
Мы не в ладах с бессмертьем —
У нас с ним свой расчет.
Пока ж в живой висок
Стучится кровь ребристо, —
И ныне мне, и присно
Приснится этот сон.
 

«Вечереет. В доме тишь и запустенье…»

* * *

 
Вечереет. В доме тишь и запустенье.
Пахнет серой и паленой пахнет шерстью…
И нам видится движенье света к тени
Как извечное движенье к совершенству.
 
 
Тьма густеет, сахарится, как варенье,
Налипает на ладони мокрых листьев,
Будто день всего прошел от Сотворенья
И Господь не одичал от горьких истин.
 
 
Желтый глаз луны в реке мигает сонно,
Желтизной горят черемухи манжеты,
Будто плод запретный все еще не сорван
Не записаны библейские сюжеты…
 
 
И такая тишина в саду латунном,
Будто нет еще ни рая, ни чистилищ,
Будто мы еще заносчивы и юны
И как следует любить не научились.
 

Песенка уличного фонаря

 
Вот и снова коричневый пёс
С грустным взглядом ковёрного клоуна
Свою лапу занёс,
На хозяйский косясь поводок.
Гирька серого утра,
В медь трамвайного уха закована,
Тянет ходики дня,
На которых грустит холодок.
 
 
Не приходит фонарщик давно,
Чёрный шарф и цилиндр его вылиняли,
Семь надежд, постарев,
Словно галки, кричат на дворе.
Длинный дом замычал,
И из входа, как капли из вымени,
Потекли чьи-то лица,
Не видящие фонарей.
 
 
Мне бы в полдень на солнце повыть,
Ошалев от тоски, рваться с привязи,
И валяться в пыли,
И жестянку зубами скрести…
И фонарщика звать,
Шерсть плешивую в горечи вывозив,
Чтоб он тёплой рукой
Вдруг погладил меня по шерсти.
 
 
Но густая спускается ночь
По ступенькам насупленной лестницы,
И проснувшиеся фонари,
Улюлюкая, гонят тихонь.
И толпятся вокруг мои улицы,
Словно наперсницы,
Будто это для них
Я похитил сегодня огонь.
 
 
Эта слава ночная моя
Будет длиться недолго и трепетно —
До полоски зари
И до первых трамвайных звонков
И тогда только псы,
Ошалев от хозяйского лепета,
Будут сладкие слюни
Ронять со своих языков.
 

Экскурсовод

 
Экскурсовод был говорлив.
Он бредил белыми ночами.
Но, высшим долгом опечален,
Твердил про озеро Разлив
 
 
Нева в течении своём
По-прежнему была державна,
Быки мостов срезая плавно
Тяжёлым серым остриём.
 
 
А я смотрел, как Всадник Медный
Уже который век, помедлив,
Вздымает лошадь на дыбы
В зените царственной судьбы.
 
 
Только лошадь и змея —
Вот и вся его семья…
 
 
Он очи грозные ярил,
Полкам даруя смерть и славу!
И мчался там, у стен Полтавы,
Не царь – архангел Гавриил!
 
 
Дождь скулы лошадей хлестал…
И опечаленный Мазепа
К усищам гетманским нелепо
Марии прижимал уста…
 
 
На сером камне Всадник Медный
Остановил свой бег победный,
Усища медные вонзив
В свинцовость петербургских зим.
 
 
Только лошадь и змея —
Вот и вся его семья…
 
 
…Наш гид из ворота плаща
Читал стихи – их знает всякий…
А мы глядели на Исакий,
Провинциально трепеща.
 
 
Меня в гостинице ждала
Одна изящная брюнетка,
Которую прозвал я метко:
«Адмиралтейская игла»…
 
 
И мы ушли… А Медный Всадник
Не смог покинуть бедный садик,
Где уготовано ему
Царить извечно одному…
 
 
Только лошадь и змея —
Вот и вся его семья…
 

1985 г.

С каждым вдохом

 
С каждым вдохом, с каждым взглядом
Уже круг друзей моих:
Снегопадом, снегопадом
Засыпает лица их…
Засыпает, засыпает
Их улыбки и дома.
Наша нежность засыпает…
Что поделаешь – зима…
 
 
Снежным обручем окован,
Вспоминаю, как в бреду,
Будто полем васильковым
С другом милым я иду…
Запах солнца, запах пыли,
Жар июльской кутерьмы…
Кто-то спросит: «Это мы ли?»
Я отвечу: «Это мы».
 
 
Это мы, и отголосок
Мотыльковых наших дней
Проступает, как набросок,
На оконном полотне.
Как намокшая сорочка,
Тьма прилипла к январю.
Распрощаемся – и точка.
Дай вот только докурю…
 
 
Распрямятся половицы,
Дверь закроется в сенцах…
Мы не звери, мы не птицы —
Нашей спячке нет конца.
Вьюга бродит как слепая,
Сводит улицы с ума,
Все на свете засыпая:
Что поделаешь – зима…
 

Греческая фантазия

 
Берег моря, хруст песка,
Две травинки у виска…
Узкий след смывают волны,
Полдня чёрточка близка.
 
 
Рыжий локон над ушком
Вьётся диким петушком,
Заливается приёмник
Под газетой с пирожком.
 
 
А она сидит спиной
Между мною и волной…
Ей неведомо, что греки
Собираются войной.
 
 
Греки чинят паруса,
Греки ладят пояса…
Ох, прольётся много крови
За Еленины глаза!
 
 
Сын Приама – удалец.
Звездный знак его – Телец.
…У беглянки синеглазой
На запястье пять колец.
 
 
Ах, как ночь была жарка —
Ни крыла, ни ветерка!
Тени длинные взметались,
Как тягучие века.
 
 
Губ вишнёвых аромат
Был смертелен, словно яд.
И от зависти бессильной
Ночи плавился агат.
 
 
Белоснежная рука
Чуть касалась завитка.
Ей эоловые струны
Сон несли издалека.
 
 
А потом… Ну, что – потом?
Всё, как в веке золотом…
Почитай слепого грека.
Сочиненья. Третий том.
 
 
Тему вечную сменю.
Лето всё предаст огню.
А она подходит к морю.
Моет узкую ступню…
 

1980 г.

«По примятой траве, по приметам…»

* * *

 
По примятой траве, по приметам,
По гроздьям рябиновым
Так похоже все это
На позднее лето,
На позднее лето,
Любимая…
 
 
Только это не лето, а осень,
И время совиное
Бьется крыльями оземь
И дальше уносит —
Нас все дальше уносит,
Любимая…
 
 
Мы несемся, как первые листья,
Ветрами гонимые.
И в слезах наши лица
Оттого, что нельзя воротиться…
Нельзя воротиться,
Любимая…
 
 
А рябины – как наши сестренки,
Едва различимые,
Так призывно и тонко
Кричат нам вдогонку.
Кричат нам вдогонку,
Любимая…
 

Забава

 
Ну что ж, вернемся, друг,
На поиски удачи!
Выходит, не потух
В крови огонь бродячий…
Подымем паруса,
Чтоб с сотней голодранцев
На палубе плясать «Летучего голландца»…
Пусть дьяволу внаем
Мы души одолжили,
Но – если не помрем, —
Так значит, будем живы!
 
 
Припев:
Вот забава – так забава:
И весела, и кровава!..
Все смешалось – смерть и слава
Ну, держись!
Так давай, брат, веселиться:
В жилах – кровь, а не водица,
Нам с тобой еще сгодится
Эта жизнь, эта жизнь!
 
 
К чему считать гроши,
Соседям строить куры,
Когда так хороши
Глаза моей Лауры!
Она мне не верна,
Но – Бог тому свидетель, —
Лишь святости нужна
Такая добродетель!
А мы – побей нас гром! —
И в праздники грешили,
Но – если не помрем, —
Так значит, будем живы!
 
 
Припев.
 
 
Повыцветут года
Как старые чернила…
Куда, скажи, куда
Уходит все, что было?..
Судьба, как домосед,
Свою колоду мечет:
Теперь иных уж нет,
А те, поди, далече…
Все меньше за столом
Товарищей служивых,
Но – если не помрем,
Так значит, будем живы!
 

Монета

 
Оставалось еще чуть-чуть
Недопитого зелья
Неисполнившихся причуд
В синей чаше апреля.
 
 
И последнего дня кристалл
Своей хрупкостью нежной
В глубине этой чаши блистал,
Обещая надежду.
 
 
Но, подброшена просто так,
Закатилась монета…
Может быть, это был пятак, —
Ну, а может – планета,
 
 
На которой я счастлив был
От июня до мая,
На которой тебя любил,
Каждый вздох принимая…
 
 
На которой тебе одной
Подвенечное платье
Из лучей, оброненных луной,
Мог, как песню, соткать я…
 
 
…Бушевала всю ночь метель,
Цвет роняла вишневый,
Предъявляя счета потерь
Старых весен и новых.