Текст книги "Эвви и три луны"

Автор книги: Дмитрий Раскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

18.

Они решили вызвать из провинции мать «Дочери народа». Та признает своего ребенка, что уже само по себе будет приятно телезрителю и успокоит Временное правительство. Может, кому-нибудь из министров станет даже несколько стыдно за свои подозрения. Кстати, неплохой повод избавиться от собственных подозрений. Они же все равно смутные и вызывают у их носителей лишь досаду, да сомнения в собственной вменяемости.

Задумано было неплохо, только Эвви отказалась наотрез. Обниматься с матерью, играть на ее чувствах?! (Пусть и Коннор и все остальные трижды правы!) С матерью, чью дочь мы почти что убили. Убили, в общем-то, пусть и с гуманистическими оговорками. Так нельзя. Мы начинаем превращаться в манипуляторов. Не заметим сами, как станем богами, или там сверхцивилизацией, что лепит из подвернувшегося homo материала милые своему сердцу муляжики Добра и Блага.

– Что, так и откажешься? И даже под угрозой «неуда» по преддипломной практике? – это Гарри Кауфман пытается снять напряжение минуты.

– Эвви права, – говорит Коннор с экрана.

– Ну, не во всем, – начинает Обнорин со своего экрана.

– Вообще права, – не дослушал его Коннор, – но именно, что «вообще». А нам сейчас надо решать конкретные тактические задачи сегодняшнего дня.

– Мудрее не скажешь, – сарказм Эллы, считающей, что Коннор прав.

– Стойте, стойте! – замахала руками Эвви. – А что, если «переходный период» уже заканчивается? Нашими же усилиями… а мы не заметили, заигрались.

– Хочешь сказать, нам пора? – подмигнул Обнорин со своего экрана.

– Тези уже готов, он справится, – горячится, увлекается Эвви.

– Все-таки слишком многое держится здесь на лояльности армии ко мне, говорит Гарри Кауфман, – точнее, на ее остатках. Я имею в виду лояльность, а не армию. А тот, новый этап реформ, который мы сейчас начинаем, покончит и с остатками, и оставить Тези одного в такой момент!

– Честно говоря, реформы надо притормаживать, – размышляет Коннор. Видя реакцию остальных, – временно, разумеется.

– Притормаживать, это как, с помощью Глотика? – вкрадчивый голос Эллы.

– Временное правительство нас снесет, – говорит Гарри, – сторонники умеренных преобразований и беспринципные технократы там в явном меньшинстве.

– Сам же объявил люстрацию, – усмехнулся Обнорин.

– Хорошо еще, что спецслужбы дезориентированы, деморализованы и не доверяют друг другу, – продолжает Гарри.

– Так мы же уже закрываем их и создаем новые, на новых принципах и под парламентским контролем, – перебивает его Эвви.

– И останавливаться на этом, самом интересном месте опасно просто, – поддержала ее Элла.

– Да, кажется, я поторопилась, – говорит Эвви, – «переходный период» еще толком и не начался. И вряд ли, когда закончится, правда?

– Мы не можем рисковать моей властью. Обязаны сохранить и упрочить ее во имя реформ. Но завтра нам и в самом деле придется останавливать реформы для сохранения власти, – вдруг поразился Гарри Кауфман. – А нам, вполне вероятно, остановить их уже не дадут.

– А вы что думали?! – взрывается Элла, – будете решать только решаемые задачи. А попробуйте-ка не решаемые!

– Замедлив реформы, мы предадим то активное меньшинство, которое и творит сейчас свою новую Летрию, – может быть, еще и спровоцируем небольшую гражданскую войну, – «небольшая война» у Гарри для вящего яда, – потому как у противников наших реформ впервые появится надежда.

В общем, решили взять тайм-аут. Слишком серьезно это, чтобы решать так, разом. Элла, кстати, давно уже собиралась на Готер, проведать Юджина.

– Оно и неплохо, конечно, ты мать, это твой долг и все такое, – говорит Обнорин, когда они остались одни на связи, – но поверь, без тебя Юджин ведет себя гораздо лучше.

А вот что они так и не смогли, так это объяснить более-менее ясно, почему Президент вдруг стал другим человеком. Да и не в президенте дело даже – сами реформы идеологически уязвимы. В общем, надо думать и желательно побыстрее.

– Придумаем что-нибудь, – усмехнулась Элла, – что мы, не носители Сверхразума, что ли!

Дегс, министр без портфеля, ветеран сопротивления режиму, вошел с видом человека, который решился. Ну, так и есть.

– Заслуги Тези неоспоримы. Он был необходим как главный, – Дегс тут же поправил себя, – как один из главных борцов с тобой, – он с президентом на «ты», – э… с тобой прежним. Может, он даже и повлиял на это твое…э… «нравственное преображение», я правильно называю?

Кауфман промолчал.

– Но сейчас… нет, я много думал об этом, очень хотел быть неправым здесь, но правда такова – Тези являет собой угрозу для демократии, для будущего Летрии, следовательно. Он может стать авторитарным правителем, пусть и не таким, как ты, но…

– И что же ты предлагаешь? – Гарри имел в виду: «И что же ты предлагаешь мне, человеку, которому не веришь и по отношению к которому всегда готов исполнить патетическую роль Брута? Хорошо, что ты не в курсе».

– Если всё, что ты делаешь сейчас… если всё это по-настоящему – ты должен принять меры, – голос престарелого Дегса зазвенел, – чтобы Тези не погубил всё, что ты делаешь.

– Интересно узнать, какие?

Дегс молчит.

– Неужели я должен с ним сделать то, что и делал, когда был собою прежним? Но ведь это противоречит всему, что ты, Дегс, проповедовал, когда боролся со мной. Ты был непреклонен и мужественен. И мой режим не сломал тебя. Я спасаю свободную Летрию от Тези, а ты возвращаешь себе моральное превосходство надо мной – твое миропонимание снова чисто, прозрачно и непоколебимо, не правда ли?

– Я вообще-то имел в виду: пусть Тези станет руководителем парламентской фракции, но не Президентом. Ты же подумал то, что и должен был подумать, то есть той пропасти между тобой прежним и тобой нынешним, о которой ты говоришь всё время, просто-напросто нет. И, стало быть, ты опасен, даже если сам (вдруг ты всё-таки искренен в своем покаянии) этого не понимаешь.

– А если Тези все ж таки захочет стать президентом, что прикажешь делать мне тогда? – подмигнул ему Кауфман.

– Если ты, – побагровел Дегс, – если ты его не остановишь… значит, ты и хотел стравить нас! – его осенило, – Так это и есть твой план?! Чтобы мы передрались, а ты продолжал властвовать?

– Дегс, я знаю, у тебя сейчас под тогой маленькая такая кобура с маленьким таким револьверчиком, – охранная система, установленная перед дверью кабинета, показала.

– Надеюсь, ты понимаешь, я достану его только в случае твоей узурпации власти, как последнее средство от крайне опасной болезни, – почти по слогам выговорил бледный Дегс.

– А ты уверен, что не ошибешься с диагнозом?

Секретарь вошел поутру, встревоженный и явно не выспавшийся. У Кауфмана теперь новый секретарь, из «активного меньшинства». Пожилой человек. Когда-то был профессором университета, но потерял работу из-за того, что сказал на лекции, что сомневается в чудодейственных свойствах треножника в храме.

– Я проснулся среди ночи от того, что в коридоре кто-то ходит, шаги такие медленные, так можно ходить лишь в глубокой задумчивости, – секретарь начинает неуверенно, он сам еще не понял; предупреждает ли он об опасности или же признается в некоторой своей неадекватности, – шаги взад-вперед от витражного окна до дверей вашей спальни.

– И вы вышли в коридор? – Кауфман пытается помочь ему добраться в рассказе до главного.

– Там была женщина, высокая, в легкой такой полупрозрачной тунике.

«Кажется, он решил поделиться со мной своими эротическими видениями», – мелькнуло у Кауфмана.

– У нее на руках мускулы, как у арбалетчика или даже почти как у гоплита, – перестал смущаться секретарь, – черная грива волос. Мне даже показалось, что волосы были змеями, но я не уверен. И лицо. И глаза… глубокие, черные. Само выражение этих глаз.

Секретарь сбивается несколько:

– Я материалист, вы же знаете. Но говорю то, что видел. Ее лицо и глаза – всё было какое-то не из нашего мира.

Секретарь, ободренный тем, что президент ему верит и не считает его сумасшедшим:

– Мне показалось, что она очень усталая, точней, неприкаянная. И эта ее тоска. Конечно, мне было страшно. Очень страшно. Но такая ее тоска.

– Скажите, Герге, – Гарри Кауфман был серьезен, – а луны? Как вели себя наши луны?

– Как обычно, вроде бы, – промямлил секретарь. Ему, конечно же, было тогда не до лун.

– Они обе были отчетливее, чем обычно?

– Д-да, как будто.

– Я тоже просыпался сегодня ночью и видел – они отчетливее, чем обычно. Гораздо отчетливее, – говорит Кауфман, – и свет был необычно яркий.

– Действительно, яркий. – Теперь уже секретарь уверен, что луны были отчетливее и ярче, чем обычно.

– Следовательно, были полнолуния обеих лун, – развивает свой успех Кауфман.

– Получается так. Да, конечно, так.

– А Готер?

– Тоже был ярким.

Опять же, ночью у секретаря волосы встали дыбом, он трясся всем телом, вжавшись в нишу стены, когда, в шаге от него проходила та женщина и он, не то что не думал о Готере, но вряд ли даже помнил о его существовании. Но понимает сейчас: раз луны были яркими, то и Готер тоже.

– А если яркий, стало быть, полный, – продолжает Кауфман. – Вот всё и сходится.

– Что именно, господин президент?

– Всё, – простодушная невозмутимость Кауфмана. – Полнолуние обеих лун и полный, яркий Готер – в такую ночь и выходят привидения, что обитают в старинных замках, подобных нашему.

Если у них такие пласты сознания, то почему же их не использовать? Вслух же Гарри сказал:

– Так что ваше материалистическое миропонимание ничуть не пострадало, господин Герге. Мы имеем дело с фактами.

На всякий случай добавил:

– Для того чтобы появилось привидение достаточно полнолуния обеих лун, даже без Готера. Надо посмотреть историю нашего замка. Наверняка, здесь была какая-нибудь замурованная заживо жена. Или жена, умертвившая вернувшегося из похода мужа-рыцаря. Нет, вряд ли, во втором случае женщина, которую вы видели, дорогой мой Герге,

несла бы за волосы отрубленную мужскую голову. Вы не заметили, у нее в руках не было головы?

Секретарь оценил желание президента ободрить его в этой, все-таки неоднозначной ситуации. Но он готов был поклясться, что женщина не была бесплотной – тело обладало весом. И был запах парфюма, такой же примерно, как у жены президента – секретарь понял вдруг. Но он же ученый, все-таки! Он изучит всю литературу по привидениям.

Что же у нас происходит?! Это, когда Гарри уже остался один. Если Элла отключила генератор бодиимитации – она не имела права этого делать. Сейчас он доложит Коннору, пускай разбирается. А что, если генератор отключился сам? А она не заметила? Да и как тут заметишь, если нет системы оповещения при аварийном отключении. Конечно, когда конструировал бодиими, задыхался от собственной находчивости и гениальности, а вот насчет сигнализации при самоотключении не подумал. Надо срочно проверить системы у всех. И срочно придумать сигнализацию. Иначе эксперимент может на этом и закончится.

Вечерний доклад Глотика. В принципе, всё спокойно, во всяком случае, под контролем. Но Глотик настоятельно советует уволить из армии еще полтора десятка легатов. Выложил реестрик, прошелся по каждой персоналии. Кажется, он прав. Гарри Кауфман понимает, конечно, что принимает решение, находясь внутри ситуации, и он прав, исходя из ее логики. Но чем больше его правоты, тем глубже он уходит внутрь ситуации, воспроизводя ее. А что прикажете делать? Не сидеть же сложа руки в ожидании заговора генералов. Власть надо удержать, сохранить, упрочить. Конечно же, они все не устают повторять, за ради реформ, вообще, ради всего самого хорошего, далее у них всегда идет самое что ни на есть подробное перечисление «всего самого хорошего». К тому же надо признать, власть нужно удержать, чтобы им всем не быть убитыми в результате удачного переворота. Ничего, у них скоро начнется такая реформа армии, что эти угрозы станут вчерашним днем.

А пока что их зависимость от Глотика растет.

С Глотиком поступили так: невзначай, будто к слову пришлось, Элла дала участливый такой совет – принимать на ночь отвар (прилагался рецепт отвара из лунных трав), а то он прошлой ночью сосал большой палец во сне, это признак тревожности, от которой он бессознательно защищается вот такой инфантильной реакцией, а отвар вернет ему душевный покой. Кауфман же однажды как-то раз процитировал ему то, что Глотик однажды шептал в тот самый момент своей пассии. Ненавязчиво, будто к слову пришлось. Хорошо, что Обнорин ускорил технический прогресс лишь на Первой Луне, а здесь немного замедлил то, что ведет к «шпионской аппаратуре». Плохо то, что им самим уже и не противно (Эвви в эту сторону «удержания власти» не посвящали), а не очень хорошо то, что насчет Глотика не додумались сразу, то есть рисковали нарваться на заговор. Глотик же всё понял. Совокупляясь с пассией, говорил теперь, как он переживает за судьбу неокрепших свобод и как важно для будущего Летрии формирование правового государства. А на ночь он пьет столь целебный отвар, раз даже спросил Эллу, перестал ли он сосать во сне палец. Элла ответила правду. (Не перестал.) Бестактно, конечно, но вдруг он сосет специально – проверяет.

Плата за тотальный контроль над Глотиком была вот какая – они раскрыли себя. Глотик узнал о них правду – они ад. Воплощение ли Дьявола, какие-то отдельные его ипостаси, или же просто слуги – это уже подробности. К тому же Глотик был умный и понимал, что ему не разобраться здесь, но и не суть по сравнению с главным его открытием. Как ни странно, Глотику стало спокойнее. А они-то боялись, что он от такой правды сойдет с ума, взбунтуется или покончит с собой. Конечно, как и Верховный Жрец, он ни в какого Бога не верил, но и в Дьявола не верил тоже. И вдруг, оказалось, что он существует! Что же, получается, он, Глотик, сделал куда как более правильный выбор, нежели ему представлялось в начале. Он выбрал силу. А теперь оказалось, что выбрал абсолютную силу. Удивляло, конечно, что Дьявол хочет не того вовсе, чего он должен хотеть. И опять же, зачем ему права и свободы для Летрии? Зачем ему, чтобы человеку было хорошо? Но всё, что Глотик с самого детства знал о Дьяволе, опять-таки шло от жрецов. Они, перевравшие всё про Бога! И с чего он должен верить, что они понимают хоть что-то в Дьяволе. От этой мысли ему стало легко и свободно. Да! Жрецы всегда говорили, что права и свободы от Дьявола. Но они-то были уверены твердо, что Дьявола нет. Он никогда не верил ни в какое Добро. И весь его жизненный опыт убеждал его в этом. И вдруг оказалось, что оно есть. Точней, появилось… благодаря этим трем служителям Дьявола. А другого Добра не бывает. И он, получается – пособник, прихвостень, раб Добра? Он оценил не только величие, но и комизм ситуации.

В сегодняшнем своем докладе, в самом конце, в разделе «разное», зачем он нужен вообще? Видимо, прежнего Кауфмана (президента, в смысле) так развлекали. Так вот, в этом самом «разном», наряду с рождением сросшихся близняшек ( в Храме сказали, что это знамение – Небу не нравится реформа института мировых судей) и новым адюльтером футбольной звезды, было о некоем молодом проповеднике, что появился в Третьей Провинции, перемещается от города к городу на мотоцикле, а певица Гарнела купила себе такой авто.

Весь день ругались из-за «либерализации экономики». Многие в правительстве посчитали – того, что сделано, уже достаточно. А двигаться дальше страшно. Тези же был из тех, кто понял и принял логику землян. Сказал своим коллегам: «Мы столько с вами боролись за свободу, правда? А вот не устояли перед соблазном полусвободы».

Они снова гуляют по дорожкам ночного парка. Эвви видит, у Тези серьезно. Теперь серьезно. Но ее сердце уже смущенно. И причиной не Тези.

Тези пытается выяснить, кто есть и что есть эти странные трое. Он не то, чтобы не верил в «раскаяние» президента и в «облучение» жены президента, но понимал, что это не вся правда. Он должен понять. И он не отступится.

19.

Молодой философ на рыночной площади. Его спутница усмехнулась, когда он повернул туда свой мотоциклет: «Ну конечно, как же без рыночной площади».

– Я принимаю ваши смыслы, – говорит он собравшимся вокруг него, – ваши вечные мелкие смыслы. Здесь нет ничего унизительного, не обижайтесь. Я всегда немного завидовал вам. Вы практичны и укоренены. И я, насколько могу, учусь у вас.

Собравшиеся недоуменно переглядывались.

– Ваши смыслы правильны, правы, – продолжает молодой философ, – в своих пределах правы. И вы правы в своих истинах, смыслах. Они ваш предел. Ну, а чтоб вдруг вот так, за пределы.

И тут же улыбнулся:

– Вот чуть было не сказал сейчас: «вы должны». Нет, конечно же, нет.

– А что ты, собственно, нам предлагаешь? – выкрикнул кто-то из толпы.

– Вольный воздух, свет, – он ответил просто.

Несколько голосов:

– И только-то?

– Но тогда мы можем вдруг перестать быть заложниками самих себя, рабами собственных истин, смыслов и оснований собственного бытия.

– А ничего, что эти основания истинные?! – возмутился почтенный горожанин, судя по костюму философ, – истинные и подлинные. Что не так с нашей истиной? С нашей высокой сияющей истиной! В чем ты подозреваешь нашу подлинность? Почему не доверяешь нашему Богу?

– Если уж собрался проповедовать, то хотя бы учил нас Добру. – Преисполненный самоуважения женский голос.

– Я пытаюсь сейчас об условиях добра, – ответил молодой философ.

– Ну, ты даешь! – в толпе присвистнули.

– И ты серьезно считаешь, что это, – горожанка теперь преисполнена не только самоуважения, но и негодования, – обеспечит победу Добра?

– Я не о победе. Я о том, чтобы Добро не получилось ужасающим или самодовольным.

– И ты намекаешь на то, что «условием» Добра будет унижение нашей истины? – въелся в него человек в костюме философа.

Они не видят, что его улыбка, его голос – это тоже ответ, досадовала спутница молодого философа. Он же любит их, пусть сам считает свою любовь поверхностной.

– У нас всё свелось к вере, неверию, к Его реальности или к Его отсутствию, – он отвечает сейчас человеку в костюме философа. – А Он больше и глубже. Но будет ли Его отсутствие способом Его бытия, пусть и непостижимым, пусть беспощадным к нам или же просто отсутствием, прочерком, – зависит от нас.

Несколько голосов:

– Ты так уверен, что это истина?

– Я не знаю истины, – отвечает молодой философ, – и не уверен, что это истина. Но это возможность для истины.

– Он пришел смутить нас! – взвился человек в костюме философа. – Он хочет, чтобы мы усомнились в наших богах и в себе самих. А потом навяжет нам свою правду!

– Но у меня нет правды, – улыбнулся, развел руками молодой философ.

Толпа зашумела.

– Скажите, вы возмущаетесь тем, что я хочу навязать вам, принудить вас, – пытается молодой философ, – или тем, что мне не к чему вас принуждать?

Горожанин в костюме философа бросается на него. Спутница молодого философа толкает нападающего в бок, чтобы сбить с траектории, но тем не менее тому удается уронить ее любимого на землю. Толпа набрасывается на проповедовавшего и его спутницу и начинает бить. Полицейские свистки и тяжелый, потому как в латах, топот ног полицейских-центурионов. Толпа останавливается, била без особого остервенения, и останавливается легко (не успела войти во вкус). А тут как раз заиграл рожок, значит, продавцы рыбы объявили продажу свежего улова, к тому же надо успеть домой к дневному сериалу.

Старший над центурионами оценил ситуацию: таких повреждений, чтобы заводить дело, задерживать подозреваемых, опрашивать свидетелей, нет. И пострадавшие не настаивают. Ему нравится, когда пострадавшие ни на чем не настаивают. Пусть полежат немного, придут в себя. Ну и ладно, значит, обойдемся без всей этой херни с протоколом.

Он даже не знает истины, – возмущается один из тех горожан, что отходят сейчас от места драки и свалки. Проверяет свой новый хитон, не порвался ли в свалке. Нет, слава богу.

– То ли дело, на прошлой неделе, приезжал торговец смыслами, – говорит другой горожанин, полдуката за мешочек со смыслом. Дукат за мешочек с Главным Смыслом.

– А скидки были? – спрашивает его женщина с ребенком на руках.

– Своеобразная дискуссия получилась, конечно, – молодой философ кое-как поднялся, подает руку, помогает встать своей спутнице.

– А тот, что в униформе философа, он, судя по всему, считает, что философия должна быть действенной, – спутница молодого философа проверяет его челюсть.

– Вроде на месте, – пытается иронизировать ее любовник.

Они умываются у фонтана, что здесь же, на рыночной площади.

– Наверное, я не сумел найти для них слова.

– Ах, вот оно в чем дело! А я-то и не догадалась.

– Как жизнь? – к ним подошел лысенький в живописном рубище.

– Ничего, нормально, – ответил молодой философ, стараясь не улыбаться.

Живые, юркие глазки лысенького, когда он разглядывает тебя – ощущение, будто по твоему лицу бегают маленькие насекомые.

– Какие творческие планы? – поинтересовался лысенький. – Короче, нечего тебе здесь делать. Это место уже занято, понял?

– Какое место? – молодой философ не понял.

– Городского сумасшедшего.

– И что, выгодное? – спросила спутница.

– Моральные дивиденды очень даже ничего, – лысенький был с ними честен.

Они уходят, не замечая, что за ними в толпе идет человек, закутанный в свой серый плащ так, что почти не видно лица.

Уже сели на мотоциклет, что был оставлен возле ворот рынка, как их догнал запыхавшийся подросток.

– Скажите, вот вы говорили об Его отсутствии как способе Его бытия – это спасательный круг кому? Богу, человеку?

– Эрдик! – надсадный злой материнский крик, от которого мальчик вздрогнул и сжался. – Эрдик, говнюк! Ко мне, живо!

– Где можно вас найти? – торопится подросток.

– В Цергейе, – это соседний город, – мы пока что там, – ответила спутница философа, – в зеленом квартале. Снимаем у гравера.

– Эрдик! Кому сказала! – надрывается мать.

– Я приду. Обязательно.

Философ кивнул, его спутница украдкой, чтобы не разъярялась мать, помахала подростку. Мотоциклет, выбросив черное и неприлично большое для столь утлого механизма облако гари, поехал. Человек, закутанный в серый плащ, записал номер.