Текст книги "Эвви и три луны"

Автор книги: Дмитрий Раскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

14.

Слабосильный мотоциклет тарахтит себе по песку вдоль самой кромки тихого сегодня, мерно плещущего моря. За рулем худощавый, остроплечий, совсем молодой еще человек. Его глаза огромные, выразительные, впрочем, вполне возможно, они кажутся такими потому, что голова его выбрита наголо. Глаза смеются. Женщина на заднем сиденье прижалась к нему всем телом, руки обвиты вокруг его талии, точнее, чуть выше. Ветер треплет ее газовый шарфик и густые волнистые волосы. Она подставляет ветру лицо. Видно было, что она старше своего спутника, но не настолько, чтобы ее можно было принять за мать. И в еще большей мере было видно, что они оба счастливы.

Остановились возле таверны. Неказистая забегаловка посреди песков, как и должно быть в этих местах.

– Надеюсь, что наш мопед заведется, – он ставит мотоциклет у стены. «Мопед» – это для вящей любовной презрительности.

– Думаешь, мы здорово усложним ему задачу? – женщина разминает затекшие в седле ноги в потертых джинсах. – Нас и наш, я надеюсь, обильный обед мотор уже не потянет?

У входа в таверну повозка. Две лошади в попонах с полицейской символикой, не распряжены, жуют себе сено, что брошено перед ними на голую землю. Окно фургончика закрыто решеткой. На двери два замка. Огромный навесной, чуть пониже, небольшой врезной.

Молодой человек встал на подножку и заглянул внутрь. Две женщины в разорванных одеждах и старик с длиннющей седой бородой, лицо в кровоподтеках.

– Нет, мы не ведьмы, – зачастила одна из женщин.

– Мы поклоняемся Толву, – с расстановкой сказал старик.

Глянув на молодого человека:

– Я так вижу, ты считаешь нашу Веру ложной?

– Не так давно я понял, что любая Вера с какого-то уровня ограничена, – отвечает молодой человек, – при всей своей полноте и истинности.

– И ты считаешь, что можешь постичь глубину, полноту Веры? – усмехнулся старик. Добавил ядовито:

– Той или иной Веры.

– Нет, – пожал плечами молодой человек, – вряд ли. Но я не об этом.

Зашли в таверну. За столом у окна (чтобы видеть свою повозку) уплетает стейк полицейский. Рядом, на стуле его шлем с перьями, к стулу приставлен меч в ножнах и длинный извозчичий кнут. Полицейский был совсем еще юный, но обнаженные руки уже украшали огромные бицепсы, а под кожаным панцирем угадывалась мощная грудь. Краска на лице, в этой провинции она принадлежность формы – красные и черные полосы. Для устрашения и чтобы скрыть человеческие чувства. Возможно, она помогала полицейским скрыть эти чувства и от самих себя. Так вот, несмотря на краску, как-то угадывалось, что он неплохой. Незлобивый, не впустил еще свое ремесло себе в душу, а свободную от службы минуту использует для того, чтобы бежать в тренажерный зал. Хотя, может быть, просто поедание стейка приоткрыло в нем его лучшую сторону – такое подобие добродушия и непосредственности.

Молодой человек и его спутница сели за стол. Справа от них, у стены чиновник: накрахмаленный воротничок, галстук, аккуратная деловая тога. Он уже пообедал и наслаждается бокалом спиртного и одиночеством. За столом, что прямо перед ними ученый в тяжелой мантии и берете, рыжеватая борода с проседью и профессор; сухой, с тонкой жилистой шеей, седая «профессорская» бородка, костюм-тройка, не хватает только пенсне – ведут свой разговор. Говорят негромко. Но зал маленький и столы так близко друг к другу, что слышно всем. У себя за стойкой хозяин таверны протирает бокалы. За его спиной включен телевизор: «Господин Президент» что-то вещает с трибуны, но телевизор без звука. Спутница молодого человека испуганно глянула на экран.

– Что такое? – спросил ее он.

– Нет, ничего, так.

Завидев новых посетителей, хозяин двинулся было к ним, но свернул к чиновнику: «Не нужно ли чего уважаемому господину?» Осведомился у «почтенных алхимиков и магов», не желают ли они, например, бифштекс с капустой, и только потом уже оказался перед столиком молодого человека и его спутницы.

Ее всегда умиляло, как он радуется еде. У него получается так по-детски. Только с ним она полюбила готовить. Ну а сейчас, какой аппетит после полицейского фургончика – только попить, да лепешки. Но он заказал вдруг полный обед на их последние деньги. Поманил хозяина. Тот наклонился. Она поняла, шепчет, чтобы отнес еду арестантам в фургончик. Владелец таверны кивнул, но все же пошел спросить разрешения у полицейского-центуриона. Тот удивился, конечно, но разрешил. Пожал только могучими плечами.

– Человек не может быть, стать собой вне высшего, вне его лежащего начала, – говорит ученый, – только оно дает ему Смысл, приоткрывает Истину, только оттуда прольется Свет.

– Вы говорите, коллега, «даст», «приоткроет», а если все-таки нет? Что тогда – Высшее начало не смогло, не справилось? Человек бездарен, не сумел взять, надорвался? Или же Высшего начала, на самом-то деле нет?

– Господа, вы знаете, я много думал над этим, – обращается к ним молодой человек со своего места, – и если вы мне позволите…

Спутница предостерегающе наступает ему на ногу, имея в виду чиновника и полицейского-центуриона. Ученый глянул недоумевающее, все равно, если б центурион или хозяин таверны вдруг сказали бы, что «много думали». Профессор же бросает негодующие взгляды на хозяина, дескать: «Что еще такое? А я-то думал, что у вас более-менее приличное заведение».

– Хорошо, – говорит ученый, – предположим, – короткая, но выразительная пауза, – как вы считаете, Высшее, вне человека лежащее начало существует объективно (термин, надеюсь, вам понятен) или же «авторство» здесь принадлежит самому человеку?

Чиновник поставил свой бокал на стол и незаметно достал блокнот.

– То, о чем вы сейчас спросили и то, о чем вы сейчас говорили с вашим достойным собеседником, – говорит молодой человек, – у меня, пожалуй, что есть свои варианты ответов.

Ученый деликатно улыбнулся, профессор демонстративно рассмеялся.

– Но это необязательные ответы на неглавные вопросы, – продолжил молодой человек.

– И что же, по-вашему… – наливается желчью профессор.

– Свобода, – говорит молодой философ, – наша свобода от Высшего начала, от Смысла, Истины, Света.

– Но позвольте, – перебивает ученый (не без рисовки), – вон, за окном, две лошадки, они тоже как бы свободны от этого. Можно сказать, совершенно свободны.

– Этой свободы достигает, может достичь человек из глубины любви к Истине, Смыслу, Свету, из тоски по их источнику, из своей жажды, чтобы этот источник был. Из той глубины любви, что не довольствуется существующими истинами о Высшем начале, не удовлетворена данными нам основаниями этих истин. – Молодой философ сбивается с дыхания. – Этой своей свободой, попыткой свободы человек освобождает Истину. Смысл, Свет, недоступные ему, не дающиеся… мне так теперь кажется. От чего? От своей человеческой ограниченности, да и от их собственных «есть» и «нет» – от их бытия и отсутствия? От их неудачи? Да, да, от ограниченности их бытия и сущности. От их окончательности, непробиваемости и правоты. В этой попытке и есть человек.

Чиновник за соседним столом записывал, но не успевал.

– Другими словами, вы претендуете на абсолют, – профессор вдруг стал серьезен. Добавил тут же, – и на преодоление абсолюта. Но при этом понимаете его непостижимость.

– Преодоление, исходя из недостижимости? – сдавленный голос ученого, – превращая ее в залог?

– Я не хотел бы, чтобы у нас сейчас всё свелось к словам, ну, или к борьбе со словом, – отвечает им молодой философ, дело не в преодолении или приятии. Не в победе или смирении… – он засмущался. И вдруг:

– Здесь есть какая-то жалость – наша жалость к Истине, к Свету… Жалость к Богу – такая, еще не понятная мне, пугающая меня. И здесь отказываешься от Утешения и Воздаяния. От бессмертья души, быть может. И твоя жизнь, судьба, бытие вдруг так незначительны по сравнению с чистотой твоей жизни, судьбы, бытия. И ты не жалеешь о своей утерянной правоте, с усмешкой оглянешься на свою вчерашнюю истину, ужаснешься всегдашнему своему добру.

– И вы считаете, что этим можно жить? – спросил ученый.

– Человеку нужны основания! – возмутился профессор. – Величественные и надежные!

Полицейский-центурион поднялся из-за стола. Спутница молодого философа вздрогнула, приготовилась. Полицейский бросил на стол деньги – звук падения меди на старые, сухие доски – и вышел. Хозяин таверны, удивленный размером чаевых, подхватил его шлем, сгреб меч и кнут, поспешил за ним.

Полицейский-центурион направился к своему фургончику с решеткой, на ходу вынимая тяжеленный, каких-то неестественных размеров маузер. Женщины в фургончике завыли, старик начал читать молитву.

Полицейский выстрелил – выстрелом разнес навесной замок. Рванул дверь так, что второй замок брызнул осколками. Дверь, сорвавшись с верхней петли, повисла. Что есть силы зашвырнул пистолет далеко в пески, ладонями, пальцами стер с лица казенную свою краску, насколько смог, повернулся и пошел, не оглядываясь.

15.

Глотик оказался носителем настолько безликой физиономии… единственная ее отличительная, можно сказать, индивидуальная особенность – она была сонной.

Рукопожатие с Президентом, неопределенный поклон в сторону жены и дочери Элла с Эвви на другом конце громадного кабинета принялись изображать пантомиму «Супруга и дочь обсуждают наряды», и сразу же достает бумаги.

Сидит себе в кресле, делает доклад «о настроении умов», понимая прекрасно, что его так внезапно вызвали во Дворец совсем не за этим.

– Знаешь, что,– перебивает его Президент.

Глотик не ожидал, что Пожизненный (они меж собой зовут его так) настолько быстро перейдет к делу.

– Ко мне сейчас должен друг прийти. Так, вспомнить детство, чаю попить, – я приму его в мраморной гостиной.

– В малой мраморной? – уточнил Глотик.

– Да, да. Да, конечно, – торопливо кивнул Кауфман. Опять чуть не сбился. – Там, ты, может быть, знаешь, есть потайная комната.

Глотик сам проектировал эту комнату, с тем, чтобы дверь в нее была замаскирована мраморной плитой и посетители о ее существовании даже не подозревали бы. Глотик оценил чувство юмора пожизненного. Только юмор все-таки какой-то новый.

– Так ты посиди там, до моего сигнала. Посиди, поскучай, в потолок поплюй, подрочи немного. – В отличие от Глотика, Кауфман не был в восторге от чувства юмора «Господина Президента». Глотик же, насторожившийся было, успокоился. Президент шутит как всегда. А по существу – физиономия Глотика даже перестала быть сонной. «Ну наконец-то!» – громадными буквами написано на физиономии.

Эвви проверила камеры в мраморной гостиной, всё в порядке, картинка отчетливая.

– Надеюсь, ты помнишь, что это твой друг по кружку рисования и музыкальной школе? – напутствует Кауфмана Элла.

Друг уже час как дожидается в мраморной гостиной, сидит за маленьким кругленьким и, разумеется, мраморным столиком, сервированным для чая. Но ни к чаю, ни к пирожным, разумеется, не притронулся. Только сглатывает слюну, как собачка в недавних опытах одного их ученого.

Но вот вострубили трубы, распахнулись золочёные двери – в гостиную входит сам.

– А-а! – вскакивает Друг, – кого я вижу! А-а! – устремляется к Кауфману в полупоклоне и с вытянутой вперед, как боевое копье, предвкушающей рукопожатие дланью. Тяжеленное брюхо Друга наверняка бы перевесило, и движение в полупоклоне органично бы перешло в керлинг на этом самом брюхе по паркету к ногам Кауфмана, если бы не было уравновешено монументальной задницей. Именно задница позволяла Другу сохранять достоинство в этой его пробежке к Обожаемому Телу. Раскрасневшееся лицо, сморщившееся от счастливого смеха так, что в налившихся багровым, прыгающих, радующихся складках окончательно пропали и без того маленькие глазки, вызывало вполне проктологические ассоциации. И с этим лицом пришлось целоваться. Друг счастливо смеялся. Его голос и смех вызывал примерно те же самые ассоциации. Рука друга была непропорционально, неимоверно длинной для такого тельца – длинной и тонкой, а кисть – неправдоподобно широкой для такой руки, крепкой и доброй. Видимо, это результат эволюции под воздействием многолетних рукопожатий с Господином Президентом.

Кауфман усаживает Друга за «маленький кругленький столик». Лицо Кауфмана теперь с «доброй лукавой улыбкой». (Гарри долго тренировался.)

– Ну что, друг? Чаю?

– Чаю, дружище. Чаю! – было ясно, что Друг сейчас просто умрет, если не попьет президентского чаю.

– А помнишь, дружище, – глазки снова пропали в складках счастья, – это ж ты научил меня более-менее сносно играть четвертый тромбон. Если б не ты, меня бы точно выперли к матери из музыкалки.

Кауфман должен теперь его потрепать по черным его, жестким, как щетка, стоящим дыбом волосам. «Фу ты, гадость какая! Но все ж таки лучше, чем целоваться».

Из исчезнувших, несуществующих глаз Друга каким-то образом потекли слезы умиления

– Да-а, – вытирает слезы платочком расчувствовавшийся Друг, – было время… жизнь была… сказка… Так с тех пор всё ведешь меня-неразумного по жизни. Смотри-ка: Пожизненный ведет по жизни! Отлично, да?!

Далее он о том, что неплохо было бы отдать ему половину пароходной компании «Паруса» (принадлежит другу Президента по шахматному клубу), раз уж жизнь к этому подвела. Сам Пожизненный подвел его, неразумного к этому, ведя по жизни.

– К половине пароходного холдинга? – уточняет Кауфман.

Друг бурно радуется, а заодно намекает, что неплохо было бы дать ему монополию на продажу булавок на всей территории Летрии и провинций.

– Сигнал! – громко сказал Кауфман.

Мраморная плита боковой стены задрожала и начала медленно сдвигаться вправо. Вот в проеме рука, вот плечо… Глотик вышел в гостиную как из могилы, из склепа. Кауфман, пусть и знал всю механику, вздрогнул. От изумления на лице Друга вновь появились глаза. Но тут же снова исчезли от счастья и радости:

– Глотик, дорогой! Какими судьбами? Служба? Служба, как же, понимаю-понимаю.

Глотик преспокойно защелкивает на протянутой к нему для рукопожатия руке кандальную цепь. Из потайной комнаты выходят два гренадера с алебардами

– Это все шахматист, предатель! – Друг верещит и трепыхается уже в дверях. – Он, сука, давно уже зарился на мои рудники.

Гренадер не без удовольствия пихнул его кулаком в спину, вывел тем самым из равновесия систему «брюхо–задница». Уже в следующих дверях Друга подхватили шестеро затянутых в коричневое трико. Забили ему в рот кляп, кокетливо завязав тесемки кляпа ему на затылке бантиком. Он же пытался компенсировать исчезновение звука выразительностью пластики, отчего всё стало напоминать балетную сцену: силы тьмы тащат грешника в ад.

– Какие будут еще указания? – учтиво склонился над Кауфманом Глотик.

Ни на йоту не сомневался, что будут еще указания. Кауфман спрятав руки под стол, чтоб не было видно, как они дрожат:

– Хотел было составить тебе список, но смысл? Всех знаешь сам.

Глотик осклабился.

– Что, не веришь своему счастью? – попытался улыбнуться Кауфман.

– Будут ли еще какие уточнения по данным мне указаниям, – вкрадчиво начал Глотик.

– Да нет… вроде бы, – не понял его, пожал плечами Гарри.

Коннор забил тревогу в чипе. Элла ругается у него в наушнике.

– Стоп! Стоп! Стоп! – сообразил, замахал руками Кауфман. – Все они в лучших, соответствующих международным стандартам камерах нашего подземелья ждут прихода своих адвокатов. И всё. Ты меня понял, и всё!

– В каком смысле «всё», Господин Президент?

– В прямом! В единственном! И не дай тебе бог увидеть здесь какой-то намек или недосказанность, как это обычно у тебя бывает! Понял?

– Что? И даже не пытать? – некоторое разочарование на лице Глотика.

Элла с Эвви отпаивали его чаем в терракотовой гостиной. Коньяком и чаем.

– Ничего, ничего, привыкнет, втянется, – это Коннор в чипах у всех троих, – еще и во вкус войдет.

– А не пойти бы тебе, – нежно огрызнулась на Коннора Элла. Добавила Гарри еще коньяка в чай. После секундного колебания плеснула себе и Эвви. Если честно, трясло их всех. Телефон, зазвонивший на столе, если б мог знать, как напугал их, наверно б зазнался.

– Алло, – выдохнул в трубку Кауфман.

Сколько было у них тренировок на Готере, как все у них получалось при компьютерном моделировании. А вот то, что звонок доведет до инфаркта?!

– Господин Президент, – секретарь сбит с толку этим его «алло», – к вам гофмаршал президентского двора.

– Тавтология, – зачем-то сказал Кауфман, тут же, пытаясь сообразить, – с какой целью?

– Как обычно. Господин Президент, – вышколенный секретарь ничем не проявил своего удивления, – ежедневный доклад перед сном.

– Да, действительно, – промямлил Гарри (они не знали об этом ритуале), – конечно, как я мог забыть, – ободряя себя, – не усну без этого доклада.

Гофмаршал был женщиной, но в соответствии с принципом приоритета должности перед гендером, женщина была в мужском костюме – строгий двубортный пиджак и шпага на перевязи. Пока она идет (они видят ее на дисплее) анфиладой комнат, Элла предположила, что гофмаршал бывшая любовница «Господина Президента» и вполне возможно, что иногда, помимо вечернего доклада, делает и еще кое-что, так, для снятия президентского стресса.

– Ваше Президентское Величество, – начинает докладывать гофмаршал.

В принципе, это бабьи сплетни: кто куда пошел, кто кому чего сказал, кто разбил на кухне чашку (едва ли не так!), но произносилось настолько торжественным тоном. Видимо, так положено по протоколу гофмаршалу. Властным движением руки (у него уже получается?!) Гарри останавливает доклад.

– Завтра. К двенадцати часам, собрать в Большом зале…

Гофмаршал достает блокнот и начинает записывать.

Эвви совсем не к месту вспомнилось вдруг, что точно так официант на Первой Луне принимал у них с Коннором заказ.

– Всю прессу, – продолжает перечислять Кауфман, – свободную прессу.

– Другой не держим, – позволила себе дама-гофмаршал.

– Я имел в виду не только тех, кто аккредитован у нас при кухне.

Дама-гофмаршал недоуменно глянула на своего начальника.

– Я о тех, кого мы ликвидировали по закону об обеспечении безопасности свободы слова.

– Так они же закрыты, не существуют, – от волнения она даже забыла добавить «Господин Президент».

– Так пусть откроются! – рявкнула на нее Элла. – Пускай существуют, живут заново.

– Но со многими уже невозможно, – растерялась дама-гофмаршал, – так сказать, по чисто физическим причинам и естественным обстоятельствам.

– Не вижу здесь ничего естественного, – отрезала Элла.

– Оппозицию, – продолжает Кауфман, – тоже всю.

– Но, – дама-гофмаршал едва не выронила свой блокнот, – невозможно. По тем же причинам… примерно.

– Плевать на причины! Завтра, в двенадцать, ровно. – Элла сверкнула глазами.

И тут Эвви сообразила, что гофмаршал видит перед собой не Эллу, грозную, гневную, а «Супругу Президента», куклу резиновую, и она сейчас что – капризничает, куксится? Только гневливее, чем обычно: не просто маникюр поцарапала – ноготь сломала?

– Пригласить и ту оппозицию, которая против вас, Господин Президент? – озадачена дама-гофмаршал.

Какой-то шум во внутреннем дворе, хлопают автомобильные дверцы, на стеклах гостиной отблески факелов – Глотик выполняет приказание Президента.

Бледное, вытянутое, как в искажающем зеркале лицо дамы-гофмаршала.

Звонок. На этот раз они не испугались. «Братец!» – орет в трубку некто. Конечно, Кауфман не определит по голосу, кто это из его друзей, министров, друзей-министров или же…

– Братец! Четыре часа ждал, пока с тобой соединят. Ты был сегодня великолепен. Супруга моя, кстати, она рядом и тебе кланяется, говорит, что «божественен и прекрасен». Ты же ее знаешь, она у меня никогда не ошибается. И эта твоя фишка, ну с подниманием тетки с пола. Сильный ход. Ха-ха. И так это у тебя интеллигентно получилось. А что! Пусть и интеллигентишки видят, что ты их человек и превзошел их по культур-мультур, ха-ха! Пускай учатся, дятлы. Ой! Мне тут лакей говорит, что пришли от тебя? Сюрприз такой. Да?

16.

Ночь получилась бессонной, как они, собственно, и предполагали. В самом деле «забаррикадировались» в кабинете, включили аппаратуру слежения и попытались расслабиться (снотворное принимать нельзя). Но тут Эвви вдруг сообразила, что Гарри должен отдать приказ министру обороны (как они могли упустить!) привести войска в боевую готовность, вывести на улицу самые надежные части, чтобы, если что! подавить сопротивление полиции и госаппарата на местах, а телестудии пусть заблокируют сразу. Чтобы ни одна чиновная крыса не смогла прервать завтрашнюю трансляцию. Только сначала надо сменить министра обороны, сообразила Эвви. (Как они раньше не догадались?! Подготовились, называется!) Поставим честного (более-менее честного) генерала и армия, что была унижена в последние годы, воспрянет. Коннор тут же, по своей картотеке принялся искать более-менее честного генерала.

– Кстати, Эвви, откуда в тебе это? – поражается Элла. – Ты же родилась и выросла на сверхгуманной, сочащейся собственным гуманизмом планете Земля, где, наверно, уже лет триста нет, не то что армии, но и даже полиции.

Только все они уже настолько устали, в том числе, и от собственного остроумия, что поначалу так бодрило. И Элла сама поняла, скомкала фразу. Закончила скороговоркой:

– В общем, тебе надо было родиться в веке так где-то двадцатом, максимум, в двадцать первом.

– А кто будет подавлять сопротивление армии, если ее «наиболее надежные части» окажутся не настолько надежными? – внезапная мысль Кауфмана.

– Интере-е-сный вопрос! – Элла, сама того не желая, вернулась к «жизнерадостному тону» и «остротам» сегодняшнего утра.

– Я так понимаю, что этого не было в ваших бессчетных компьютерных вариантах? – спросила Эвви.

Всё, сейчас уже будет двенадцать. В Большом зале все, кто был здесь вчера. За исключением «народа» (не до пустяков) и за вычетом тех, кого Глотик посадил в подземелье. Оппозиционеры маленькой группкой. Их и в самом деле так мало? Или не все пришли? Не всех нашли и привели, точнее. Охрана держит их в полукруге. Охране не ясен нынешний статус «предателей» – гости они или доставленные. Понимает только – статус может легко поменяться. Сами оппозиционеры (Гарри Кауфман и остальные знают в лицо только Тези): кто-то растерян, подавлен, не может заставить себя выйти из прострации – годами готовили себя к такому финалу и вот, оказались не готовы. Кому-то, наоборот, уже не страшно. Тези явно готовится принять с достоинством, что вот только – заключение? смерть? А кому-то интуиция подсказывает, что как-нибудь обойдется – детская такая, инфантильная вера в «свою звезду».

Гарри, Элла и Эвви идут анфиладой комнат в окружении телохранителей. И, как ни странно, эти груды мышц, мечи, щиты, винтовки и копья сейчас успокаивали. Все это было как-то реальнее сейчас, нежели следящий за ними с орбиты Коннор и застывший у своих мониторов на Готере Артем Обнорин. (Земные технологии позволяют им быть богами на этой планете, но Земля позаботилась о том, чтобы боги были мирными, не карающими, не огнедышащими. То есть им не дали почти никакого оружия.)

– Гарри, надеюсь, ты понимаешь, что это твоя вторая попытка будет последней? – шепчет Элла.

– После вчерашних мероприятий, – докладывает дама-гофмаршал (они все теперь в комнате, из которой им выходить в Большой зал), – ваш рейтинг, Господин Президент. Вырос на двадцать два и девяносто три сотых процента.

Под «вчерашними мероприятиями» имелось в виду и «душевное общение с народом» и, в особенности, аресты.

– Но он же и так был сто двадцать! – удивляется Кауфман.

– Мы запросим Академию точных наук, – невозмутимая дама-гофмаршал на самом деле поражена, представить себе не могла, чтобы он спросил об этом, – будем ждать объяснений.

– Власть на то и Власть, – обрывает ее Верховный Жрец, – чтобы быть выше математики.

Подает руку Президенту почти как равный.

– Как спалось, отец наш?

– Ужасно, – Кауфман сказал правду.

– Да-а, тяжело служение великой Державе, – понимающе вздыхает Верховный Жрец. – И народ и слуги твои, даже лучшие из них не всегда, далеко не всегда в силах они оценить тот великий труд, что совершаешь ты на их благо. Так вол, бывает, ест из корыта и принимает как должное, не знает, кого он должен благодарить и за корм в корыте, и за само корыто. Не может знать.

«Кажется, это надо понимать как одобрение Церковью вчерашних репрессий», – шепнула Элла Эвви. – «А то, что он говорит: они, де не знают, не могут знать, кого благодарить, а не «благодарить не хотят» означает заступничество за арестованных и просьбу о снисхождении – они безмозглые, но не предатели».

– О! Я гляжу, жена твоя уже сдружилась с новой твоей дочерью. Отрадно, отрадно. – Верховный жрец подал Элле руку для поцелуя.

– Очень приятно, – Элла пожала ему пальцы.

Ясно, что этот старик опасен. ( У них даже был вариант «отправить его спать» вместе с Президентом и остальными и заменить андроидом, но у них действительно ограничены ресурсы, и не смогли они собрать такого андроида.) Громадного роста, с жестким, цепким, безжалостным взглядом. Казалось, его монументальная седая, действительно львиная шевелюра и громадная, до земли борода мудреца – всё это такой камуфляж, призванный хоть как-то отвлечь от его хищных и умных глаз.

– Я, мать Отечества, с твоего позволения, – говорит он Элле. Сколько-то иронии в этой его «матери отечества», но он, очевидно, уверен, что резиновая кукла иронии не понимает, – пошепчусь тут немного с твоим благоверным, хорошо? А то он вдруг удивил всех нас новой какой-то церемонией, – демонстративно добрая усмешка, – и, боюсь, ему теперь уже будет не до своего покорного слуги. – Берет под локоть Кауфмана, этак уважительно-фамильярно, отводит в сторону.

– Слушай, братец мой милый, – Кауфман понимает, что таким тоном Жрец, видимо, всегда разговаривает с Президентом, когда они одни, – я всё насчет того городишки,– Жрец делает многозначительную паузу. Гарри понятия не имеет, о чем он и начинает нервничать. Коннор, кажется, тоже не в курсе, недоуменно молчит в чипе.

– Понимаю, что прошу достаточно многого, – прерывает свою паузу Жрец, – но это ж не столица всё-таки, согласись. Так, миллион жителей. Ну там еще полмиллиона в пригородах. Отдал бы его Храму, а? И здесь не в налогах и сборах дело, не в недвижимости, – презрительная усмешка, дескать, мелочи какие, но вот же приходится говорить о материальном, – ты представь, как Церковь теперь начнет трудиться над душами этих горожан! До каких высот поднимет она нравственное воспитание! Город подлинной духовности, благостной святости, и кропотливая работа, этакая тонкая, филигранная резьба по душе человеческой, – тут же, как бы перебивая самого себя, останавливая задушевные свои мечтания, – и тебе зачтется там, – судя по благоговейно поднятым к потолку глазам, имеет в виду небеса. – И не после смерти даже. Нет, после смерти тоже, конечно. Я же обещал! Я слово держу, ты меня знаешь. На следующей неделе мы проводим расширенную коллегию жрецов с участием пифий на правах совещательного голоса. И в повестке дня, третьим пунктом у нас вопрос о признании тебя богоравным. – Снова подхватывает Кауфмана под локоток, возвращает семье и телохранителям, – Всё. Не смею больше отвлекать по мелочам отца нации, – Кауфману, – так я зайду завтра с утречка? Вот и славно.

Непонятно было, где находятся фанфары, но ощущение такое, что они у них метров десяти в длину, как минимум. Кауфман входит в зал, но проходит мимо позолоченной, перегруженной гербами трибуны, останавливается у микрофона на стойке. Элла – по правую руку, Эвви – по левую. Тут же вырастает, добавляет себя в композицию Верховный Жрец. Кауфман ждет, когда кончатся аплодисменты. Не дождавшись, начинает подавать знаки: «садитесь», «сядьте же, наконец».

– Сегодня ночью, – начинает Кауфман. Элла держит ладонь у него на спине между лопатками, – я арестовал своих друзей, всех. – Статус «Друзья» с прошлого года в Летрии закреплен законодательно, точно так же, как статус министров, сенаторов, глав высших судебных инстанций, шефов спецслужб, боссов всех существующих мафий, – мафия тоже теперь имеет свой официальный статус, это было сделано как новый шаг в деле развития правовой системы. Деятельность мафиозных кланов теперь сертифицируется и лицензируется по отдельным направлениям, – а также основных телеведущих и главарей телеканалов, – закончил фразу Гарри Кауфман.

Зал взрывается овацией.

– Стойте! – поднимает руку Кауфман. – Это не в том смысле. Совсем не в том, к которому вы привыкли.

Овация грянула с новой, еще большей силой. Владелец мануфактуры в канареечной тоге выскакивает вперед и кричит в телекамеру: «Это праздник! Это счастье! И я согласен жить вечно под руководством нашего Господина Президента!» Новый шквал аплодисментов.

– Хватит! – Кауфман срывает микрофон со стойки, другой рукой поднимает стойку и, что есть силы, ударяет ею об пол. – Хва-а-тит! – ударяет еще раз, стойка падает. – Хватит!

Зал испугано и недоуменно затихает.

– Над всеми ними начнется независимый суд, с подлинной состязательностью сторон, с присяжными и так далее. Понятно? С него-то мы и начнем возрождение судебной системы, что была унижена, превращена в посмешище, развращена мной.

Зал, тысячи людей в зале, миллионы перед телевизором подумали, что ослышались. Какой-нибудь обыватель в пижаме, подавившись куском, дергает жену за полу или рукав халата: «Ты тоже услышала это?»

– По сути, я умертвил ее, – продолжает Кауфман, – а потом еще долго глумился над телом. Понимаю прекрасно, что должен быть первым на этой скамье подсудимых, но…

Как только зал услышал «но», стал приходить в себя. Поменялись правила игры. Страшно? Еще как! Но ничего, разберемся. Подстроимся. Если есть это «но», значит, просто поменялись правила, а не отменена сама игра. Значит, жизнь продолжается. (Все это у них сейчас не в мыслях, они еще не успели помыслить что-либо – это у них инстинкт.)

– И я буду на этой скамье через год. А пока я должен обеспечить переходный процесс, кажется, это так называется… чтобы вы не перегрызли друг друга, продолжает Кауфман, тут же срывается:

– Референдум по новой Конституции, Учредительное собрание, временное правительство из оппозиционеров, самая широкая и бескомпромиссная люстрация, разделение властей, либеральные реформы экономики, отделение власти от бизнеса, деидеологизации всего и вся, новые выборы обеих палат и президента, а может быть, уже будет только премьер, отмена указов об оскорблении Величества, законов о безопасности, всех сто двадцати пяти, потому как, открою вам тайну, врагов у нас нет. Вообще. И реформы, реформы, реформы!

Ощущение было такое, что залу срочно нужен лингвотрансформер, чтобы хоть как-то перевести всё это… с летрийского на летрийский.