Текст книги "ОСЕННИЙ ЛИС"

Автор книги: Дмитрий Скирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Жуга стоял рядом, ожидая ответа.

Готлиб с осторожностью положил браслет на щербатые, жженые кислотой доски столешницы и с минуту молчал, рассеянно глядя на пламя свечи.

– Не знаю, что сие, – признал он наконец. – И почему от него ощущение такое – тоже не знаю… Металл незнакомый – это не железо и не бронза, и уж конечно, не серебро. В любом случае – работа древняя…

– А фигурки и камень? – спросил Жуга.

Старик задумался.

– Символы эти можно толковать по-разному, – начал он. – Шарик, скорее всего, олицетворяет Вселенную, капля – текущее время, а восемь лучей звезды – восемь сторон света. Но возможно также, что шар означает землю, капля – воду, а звезда – небо. Спираль – это символ бесконечности, но может быть, и образ змеи, и тогда означает мудрость. Фигурка человека… ну, это понятно. Крест в круге отражает движение, опять же, бесконечность, а кроме того – повторение всего сущего, ибо, как сказано в Екклезиасте: «Все реки текут, возвращаясь к истокам своим…»Да… Но вообще-то это ересь. Лодка, рыбка и тройной узел были в почете у тех же ютов, но что они могут означать – мне не ведомо.

– Но ведь вы же почти все объяснили…

– Если бы! – усмехнулся Готлиб. – Пусть даже каждый рисунок в отдельности что-то значит, все вместе они бессмысленны. Вдобавок, к кельтам эта вещь не имеет никакого отношения – священным у них считалось число пять, а подвесков, как видишь, девять… Что же касается камня, то это черный опал – самоцвет более чем странный. По одним повериям, он приносит удачу, по другим – несчастье; единого мнения по этому вопросу нет.

Аптекарь повернул лежащий браслет, и черная поверхность камня вспыхнула радужными сполохами в свете свечи.

– Великолепный камень! – восхищенно сказал Готлиб. – Если мне не изменяет память, благородные опалы добывают только в одном месте – в разрушенном трахите в Червеницах.

– А где это? – спросил Жуга.

– Э-ээ… где-то в Чехии, – Готлиб протянул ему браслет, – или в Моравии… Не помню точно. Возьми. Больше я ничем не могу тебе помочь. Кстати говоря, ты мог бы выручить большие деньги за него.

– Спасибо, – кивнул тот. – Но мне что-то не хочется его продавать.

– Как знаешь…

Тут зазвенел дверной колокольчик. Готлиб пошел открывать, и вскоре вернулся с объемистым свертком. Внутри оказалась изящная шкатулка с жемчужным ожерельем, кошелек с деньгами и сопроводительное письмо от владелицы – какой-то местной богачки. Жемчуг потускнел от старости, утратил игру и блеск; письмо же содержало просьбу вернуть ожерелью первозданный вид.

– Ох уж эти женщины! – покачал головой Готлиб и улыбнулся. – Сколько раз я говорил, что жемчуг – камень мягкий, и его легко поцарапать… Ну что ж, посмотрим, чем тут можно помочь, – он повернулся к Жуге и распорядился: – Поставь воду на огонь. И принеси мне уксус и вино.

Тот кивнул, спрятал браслет обратно в мешок и пошел наверх за уксусом.

* * *

– Кружка пива на ночь – лучшее снотворное, – рассуждал, укладываясь спать, Яцек. – Если снится всякая гадость – выпей, и все как рукой снимет. – Он протянул перевязанную руку и взял со стола кувшин с пивом. Отпил. Глянул вопросительно на Жугу.

– Будешь?

Жуга сидел на кровати, сложив ноги кренделем и запустив пятерню в нечесаные рыжие волосы, разглядывал задумчиво рассыпанные по одеялу травы и коренья. Поднял взгляд.

– Нельзя мне пить сегодня, – сказал он. – Ты скажи-ка лучше, кофей у тебя есть еще?

– Есть, – кивнул Яцек. – А что?

– Да так, ничего… Просто, я почти все травы свои Готлибу сбыл. Ты бы дал мне щепотку, а?

Тот пожал плечами:

– Возьми, разве жалко. Да только не уснешь ведь потом.

– Ничего, я уж как-нибудь…

Стемнело.

Вскипятив в горшке воду, Жуга отобрал каких-то трав из своего запаса и приготовил настой. Насыпал на ладонь горку пахучего коричневого порошка, постоял, размышляя и прикидывая, потом махнул рукой и бросил его в кипяток. Подождал с минуту, отцедил через тряпицу получившийся взвар, покосился на Яцека (тот уже спал), выпил все и залез под одеяло.

Было тихо. За окном накрапывал дождик-полуночник. Легкие капли шуршали по крыше, стекали кривыми дорожками по стеклам. Изредка сквозь туманную пелену туч проглядывал бледный серп осенней луны. Жуга лежал, глядя на косой чердачный потолок и чувствуя, как оплетает глухим пологом мысли вязкая, тягучая дрема – черные травы тянули за собой. Дурман крепчал, давил на виски, гнал мысли прочь, и лишь сила чужеземного напитка не давала Жуге скользнуть в черную воронку сна целиком.

И тут, непонятно откуда нахлынул вдруг слепой беспричинный страх.

Он лился в окно, плясал на потолке с бликами лунного света, сочился сквозь щели в полу, лез под дверь, таился под кроватью, шелестел мокрыми лапками по крыше. Грудь сдавило: воздух напитался страхом, как осенний мох – водой. Что-то зыбкое и неуловимо чужое, царапаясь, пыталось пролезть внутрь извне, как путник дождливой ночью стучит в запертую дверь. Сердце вдруг замерло, а через мгновение черная пелена поднялась, и Жуга увидел, как…

* * *

…город разлегся на поверхности земли неровной каменной коростой, таращился в темноту слепыми пятнами одноногих масляных фонарей, скрипел на ветру ржавыми петлями ворот и ставней, и повсюду в нем – в каменных подвалах, под хрупкой черепицей крыш, в пустотах старых стен, и даже – в часах на ратуше копошился, жил своей тайной ночной жизнью серый крысиный народ. Маленькие создания сновали по улицам, добывая еду и разыскивая убежище, изгоняли врагов и чужаков, содрогались в экстазе единения и растили потомство, и надо всем этим скользил туманным крылом всепоглощающий СТРАХ. Ночь всегда принадлежала им, но только не сейчас, не теперь, когда что-то непонятное творилось здесь, когда…

Серое на черном.

Наконец– то ночь, ночь, когда не режет глаза противный свет, и не надо суетиться! Но придет день, и ОНО опять погонит нас, погонит слепо и злобно, и мы, не отдыхая, словно загнанные в угол, снова выйдем из своих укрытий. И мы выходим…

мы грызем…

бежим…

ломаем…

кусаем…

…и не можем остановиться, потому что нам страшно, страшно, страшно!!!

* * *

Яцек проснулся среди ночи, разбуженный непонятными звуками, и некоторое время лежал неподвижно, настороженно прислушиваясь. Выглянул опасливо из-под одеяла.

В мансарде было холодно. За окном, подсвеченные матовой луной, неслись по небу рваные клочья облаков. Шел дождь. Яцек повернул голову и различил в зыбком полумраке фигуру Жуги на кровати. Рядом на полу чернело в световом пятне тонкое неровное кольцо, словно бы очерченное углем.

На первый взгляд казалось, что Жуга спит, но вскоре Яцек пообвыкся в темноте и увидел, что глаза у того открыты. Правая рука Жуги свешивалась с кровати, касаясь досок пола, и согнутые костяшки пальцев отбивали причудливый, замысловатый ритм. Дом молчал, окутанный сном, и негромкий этот перестук разносился дробным эхом в ночной тишине, будоражил мысли, вызывая из глубин памяти что-то очень древнее, смутно знакомое, но потом благополучно забытое. Яцек лежал, затаив дыхание, гадая, чем все это кончится, и уже начал было снова засыпать, как вдруг стук прекратился. Жуга поднял голову с подушки и вытянул шею, глядя в дальний угол. Яцек тайком покосился туда же и невольно вздрогнул – там, в кромешной темноте поблескивали чьи-то огромные – с грецкий орех – глаза.

Яцек тихонько ущипнул себя за руку, надеясь, что видение сгинет, но глаза не хотели исчезать. Круглые и желтые, словно две маленькие луны, они, казалось, висели там сами по себе, и лишь присмотревшись, можно было различить их обладателя – мохнатую двуногую страшилку ростом чуть выше табуретки. Существо мигнуло пару раз, мягко и бесшумно переступило с ноги на ногу. Качнулись корявые, свисающие до пола руки. Длинная пушистая шерсть скрывала очертания его тела, и когда ночной гость стоял неподвижно, то совершенно сливался с темнотой, лишь мерцали блюдечки глаз, глядя то на Жугу, то на Яцека. Из угла он не выходил – то ли не хотел, то ли просто боялся. Некоторое время в комнате царила тишина, затем Жуга заговорил.

– Ты узнал меня, Яртамыш? – хриплым шепотом спросил он. – Отвечай!

Непонятное чучело в углу зашевелилось, подняло голову.

– Не произноси мое имя при чужаках, – донесся из угла тихий, похожий на шелест опадающей листвы, голос. – Я узнал тебя, Рыжая Голова.

– Он не чужой, – нахмурился Жуга, покосившись на Яцека, – и вдобавок, он спит… Ты помнишь наш уговор?

– Я помню наш уговор, – глаза качнулись с легким кивком. – Чего ты хочешь от меня?

Жуга помолчал, раздумывая.

– Этот город заполонили крысы, – наконец сказал он. – Почему это случилось?

– Злое место.

– В чем зло?

– Этого я не ведаю, – ответило существо. – Любой город – злое место. Много людей. Много камня. Мало солнца. Мало воздуха. Что еще?

– Мне нужно избавиться от них, а я не хочу убивать.

Глаза мигнули озадаченно.

– Почему? – прошелестел вопрос.

– Я видел их сны, и теперь знаю, что злоба исходит не от крыс. Они не виноваты. И еще – они слишком умны, чтобы травиться и попадаться в ловушки. Как мне обойтись без крови?

– Уведи их прочь.

Жуга покачал головой:

– Они не пойдут за мною.

– Пойдут за твоей дудочкой.

– Как это можно сделать?

– Поднять выше.

– Что поднять?

Тварь хихикнула еле слышно – словно лопнула пружина в старых часах, блеснула глазами.

– Голос, – был ответ.

На некоторое время воцарилась тишина. Жуга сидел, обдумывая услышанное, и мохнатый карлик первым нарушил молчание.

– Я выполнил твою просьбу, – сказал он. – Развяжи теперь мой узел.

Жуга кивнул и потянулся рукой за черным кольцом, которое оказалось тонкой веревкой, завязанной множеством узелков, поднял ее и распустил один. Посмотрел на своего советчика. Глаза в углу мигнули несколько раз, но остались на месте.

– Что ж ты не уходишь? – спросил Жуга.

– Вы, люди, странные существа, – сказал наконец голос, – и редко держите свое слово. Ты поступил честно со мной… Хочешь совет?

– Хочу, – поколебавшись, кивнул тот.

– Научись заново жить с людьми.

Сказав это, пришелец развернулся и исчез также быстро и бесшумно, как и появился.

Жуга посидел еще некоторое время, затем смотал в клубок веревку, спрятал ее в мешок, лег и вскоре заснул. Яцек же еще долго лежал с открытыми глазами, соображая, приснилось все это ему, или нет, и заснул лишь под утро, так и не найдя ответа на свой вопрос.

* * *

Вечером этого дня Яцек вернулся домой поздно. Жуга сидел на подоконнике, ковырял ножом какую-то палочку. Целая охапка таких ветвей кипятилась в горшке, торчала оттуда растрепанной метелкой. Горшок, как всегда у Жуги, кипел сам по себе. На полу, среди лужиц воды рассыпаны были щепки, стружки и множество трубочек снятой зеленой коры.

Яцек затворил дверь.

– Жуга! – позвал он.

– Что? – отозвался тот, не поднимая головы.

– Поговорить надо.

Жуга мельком глянул на него, кивнул, отложил в сторону надрезанный прутик и нож, и вытер руки.

– Что стряслось? – спросил он. – Ты чего такой бледный?

Яцек замялся, не зная, с чего начать, глубоко вздохнул и заговорил спешно – словно бросился в омут головой.

– Я вот что сказать хочу, Жуга… С той поры, как ты сюда заселился, тут такое творится, что мне порой не по себe. Нет, ты не подумай только, что я жалуюсь или прогнать тебя хочу, просто… Просто неясно мне все это! Леса эти, горшки без огня, видения… Зачем она нужна, вся ворожба эта?

Жуга помолчал, прежде чем ответить.

– Ты не спал прошлой ночью? – спросил он.

Тот кивнул и откашлялся, прочищая горло.

– Кто это приходил вчера? Тролль? Кобольд?

Жуга покачал головой.

– Ни то, и ни другое. Просто попал он однажды в беду в горах, а я ему помог… Ты его не бойся – это на вид он так страшен, а так – добрый, вот только людей не жалует.

– Странный ты человек… – Яцек пододвинул табурет, сел и с опаской покосился на горшок, где по-прежнему ключом кипела вода. Вздохнул. – Странный, и все таки – хороший. Другой не полез бы девчонку спасать, а ты не забоялся. Что ты затеваешь, Жуга? Иногда просто страшно, когда ты рядом. До жути страшно…

Жуга сидел недвижно, молчал, глядя в окно. Рассеянно взъерошил пятерней рыжую копну нечесанных волос. Посмотрел на Яцека.

– Страх, да… – сказал наконец он. – Наверноe, ты прав. Со стороны, говорят, виднее. Извини, если что. Спрашивай, я отвечу.

Яцек подобрал с пола одну трубочку, повертел ее в пальцах.

– Свистулька, что ли? – недоумевая, произнес он.

– Вроде как, – кивнул Жуга. – Помнишь разговор вчерашний? Свирель я мастерил – манок. Полдня ветки перебирал, искал подходящую.

– Нашел?

– Нашел.

– Дались вам с Готлибом эти крысы… – Яцек с сомнением посмотрел на хрупкую, еще не просохшую дудочку, что лежала на столе. – Потравить их – и делу конец. Или капканов побольше поставьте. Дудеть-то что толку?

Жуга поднял взгляд, усмехнулся невесело.

– Если б ты знал, друг Яцек, как тут все хитро закручено, – сказал он. – А Готлиб… он из-за меня в беду попал, мне и выручать старика.

Жуга спрыгнул с окна и направился к столу. Выбросил вон распаренные ветки, наполнил горшок свежей водой, подождал, пока та не закипела и всыпал пригоршню крупы. Сложил в мешок свирель и нож, посмотрел на заваленный мусором пол.

– Веник есть?

– Там, в углу…

Жуга смел щепки в кучу и выбросил их в окно. Постоял, задумчиво глядя на улицу. Было тепло – осень расщедрилась-таки еще на один погожий денек. На темном небе уже зажглись первые звезды. Сырой осенний ветер налетал порывами, раскачивал оконные створки, теребил Жугу за волосы.

– Такая загвоздка, Яцек… – сказал Жуга, не поворачивая головы. – Плохо я город знаю, а мне по всем улицам пройти надо. Помог бы ты мне, а?

Тот помолчал нерешительно.

– А ты когда идти-то надумал? – наконец спросил он.

Жуга повернул голову.

– Сегодня, – сказал он и посмотрел Яцеку в глаза. – Сейчас.

* * *

Они шли по темным улицам – две тени, черное на сером; шли тихо, лишь башмаки Яцека стучали по каменной мостовой, да шуршал изредка под ногами палый осенний лист. Шли мимо запертых лавок и мастерских, мимо пивной, где давно уже смолк всякий шум, мимо черной молчаливой громады собора. Шли мимо ратуши, где равнодушные черные ножницы стрелок отмеряли третий час. Шли мимо пекарни вдовы Мютцель, мимо аптеки Готлиба, мимо темных унылых домов, кружили в узких лабиринтах уснувшего города, и лишь тусклые фонари слепо таращились им вслед.

Первым шел Яцек, кратчайшей дорогой направляясь к городским воротам, сразу за ним – Жуга с котомкой за плечами (ее он взял с собою). Жуга играл. Звук свирели почти что не был слышен, лишь возникал временами в голове тонкий комариный писк, висел в воздухе, щекотал виски, а через миг растворялся в ночной тишине. Зыбкая, плачущая мелодия из двух-трех нот билась в тесных каменных ладонях, летя в небытие и возвращаясь, звала за собой. Яцек мог бы поклясться, что никаких звуков нет вообще, если бы…

Если бы не крысы.

Сбившись в тесную стаю, они шли за ними, как привязанные, и с каждой улицей, с каждым проулком их становилось все больше и больше, словно серое бугристое одеяло накрыло мостовую от края и до края. Яцек содрогнулся от такого зрелища и больше не оглядывался. Улицы петляли, брусчатка мостовой была неровной. Жуга шел, чуть заметно хромая, не оборачиваясь, сосредоточенно глядел себе под ноги. И только поэтому ни он, ни Яцек не заметили, как там, где они прошли, открываются бесшумно двери домов.

* * *

Лишь когда оба они вышли далеко за городские стены, Яцек набрался храбрости и оглянулся еще раз. Оглянулся – и остолбенел.

Крысы по– прежнему бежали следом, их теперь было гораздо больше, но дело даже не в этом.

По пятам за ними шли дети.

Растянувшись по дороге неровной цепочкой, одетые, как попало, а многие и вовсе – в ночных рубашках и колпаках, мальчики и девочки лет пяти-шести; они брели, еле переставляя ноги, спотыкаясь и падая, держались друг за дружку, словно ожил вдруг какой-то нелепый страшный сон.

Опомнившись, Яцек в два прыжка нагнал приятеля и схватил его за рукав.

– Жуга! – в ужасе зашептал он. – Глянь назад, Жуга!

Тот обернулся и тоже переменился в лице. Опустил свирель.

Мелодия смолкла.

Яцек замер, ожидая, что зверьки тотчас бросятся врассыпную, но те, казалось, и не думали бежать, наоборот – сгрудились потеснее и замерли, поблескивая глазками. Остановились и дети.

Яцека била дрожь.

– Что ж мы натворили, а? – растерянно пролепетал он. – Как же так? Почему они не уходят? Почему, Жуга?!

– Погоди, не мешай! – отмахнулся тот. Посмотрел на свирель в своей руке, на детей, и снова – на свирель. – Вот, значит, как… – пробормотал он. – Не думал я, что детское ухо чуткое такое… Хорошо еще, что ночь сегодня теплая.

Яцек наконец умолк. В наступившей тишине Жуга снова оглядел неровный белый полукруг ребячьих лиц. Их было двадцать семь – пятнадцать мальчиков и двенадцать девочек. Безвольно опустив руки, они стояли, глядя в темноту широко раскрытыми невидящими глазами. Некоторые улыбались.

Жуга нахмурился – что-то здесь было не так… Он зажмурился и попытался вспомнить, вернуть то странное чувство пустоты в голове, что приходило ночью, во сне; прогнав прочь все мысли, кроме одной, он тянулся ею, все дальше и дальше уходя в бархатную темноту закрытых век. Голова закружилась. Еще немного… Еще…

Вот!!!

Жуга даже вздрогнул от неожиданности: ОНО было здесь – тихое, дремлющее зло – стояло рядом, безобидное до поры, до времени, и только холодный, затаившийся липким комком страх выдавал его присутствие. Жуга проглотил застрявший в горле ком и осторожно – словно спящую змею за хвост, потянул ЭТО на себя.

Яцек стоял, глядя то на Жугу, то на детей, как вдруг в их рядах возникло какое-то шевеление, и те расступились, пропуская вперед троих – девчонку и двух мальчишек. Яцек попятился.

– Мышата… – хрипло выдохнул он и смолк.

Жуга открыл глаза. Оглядел всех троих.

– Так значит, про них поют ту самую песенку? – спросил он.

– Про них… – кивнул Яцек, помолчал растерянно и снова посмотрел на трех босоногих ребятишек.

Коротышка Фриц, Кристиан-заика и тихоня Магда. Три глупых маленьких мышонка, в слепом безрассудстве побежавшие за злой фермершей. В них тоже не было зла. Но когда тебе ни за что ни про что оттяпают хвостик… Когда отберут любимую игрушку… Когда задразнят до слез просто потому, что ты не такой, как все… Когда… Когда…

Беспомощные в своей обиде, и оттого – еще более смешные, что они могли? Но кто-то из них проник случайно в мир Серого Народа, туда, где их слабость обернулась силой.

И фермерша содрогнулась и побежала.

«А ты смог бы выглядеть храбрым таким?…»

Яцек посмотрел на Жугу.

– Как ты догадался? – спросил он.

– Не догадывался я, – хмуро помотал головой Жуга. – Только сейчас сам все понял… – Он взъерошил волосы и покосился на Магду. – Никто из них в одиночку не смог бы крыс на город натравить – ни Фриц, ни Кристиан этот. А девчушка… Нет в ней Силы, она… ну, как бы мостик между ними, что ли…

– Но ведь леса-то на нее упали!

Жуга опять покачал головой.

– Леса на их обидчиков падали, тех, что в песке играли, помнишь? Она просто не поняла, что и ее задавит тоже… Они не понимали даже, что и пацанов-то тех убьет, просто отплатить им хотели.

Яцек помолчал задумчиво.

– Не понимаю, – наконец сказал он. – С чего ты взял, что они такие жестокие? Почем тебе знать?

Жуга пожал плечами.

– Самое жестокое в этом мире – детские игры, друг Яцек. Чтобы понять это, надо просто-напросто вырасти. Кто взрослеет в двадцать лет, кто – в пятнадцать… А иной рождается стариком.

– Это ты, что ли?

Жуга поднял взгляд:

– Может, и я… Не все ли равно? Давай лучше подумаем, что делать-то теперь с ними, со всеми.

Яцек покосился на детей.

– Они что, спят?

– Спят, – кивнул Жуга.

– Отведем их обратно… А крыс убей. Утопи, вон, в реке…

Жуга криво усмехнулся.

– Уж больно у тебя, Яцек, просто все получается: «Тех вернем, этих прибьем»… Погоди кулаками-то махать. Крысы в город новые придут, как ни старайся – это уж, как пить дать, точно. В этой жизни только одно имеет значение – смерть. А чья – не важно. Так что, не надо их топить. Попробуем иначе.

– Ты так думаешь? – неуверенно спросил Яцек.

– Я – знаю, – отрезал Жуга и подошел к ребятишкам.

Он постоял в задумчивости около них, коснулся каждого рукою и сказал что-то – Яцек не расслышал толком, что именно. Отступил назад.

– Что ты с ними сделал? – обеспокоенно спросил Яцек.

Жуга передернул плечом и поморщился:

– Да почти что ничего…

– Нет, все таки? – не отступал тот.

Жуга взглянул на Яцека так странно, что по спине у того вдруг забегали мурашки, и всякая охота спрашивать почему-то отпала сама собой. Яцек внезапно понял, что он ровным счетом ничего не знает об этом рыжем пареньке с таким нелепым именем, который так вот запросто способен увести из города кого угодно, когда угодно и куда угодно.

Жуга меж тем опять повернулся к детям, которые по-прежнему стояли, не двигаясь, и протянул руку.

– Ты, – он тронул за плечо Кристиана. – Ты больше не будешь заикаться. А ты, Фриц, не стыдись отныне своего роста. Магда… Ты вырастешь, станешь очень красивой, и будешь счастлива, поверь мне. – Жуга опустил руки и еще раз оглядел всех троих. – Больше никто не назовет вас слепыми мышатами. Это я вам обещаю. А теперь… – он покосился на крыс, -…отпустите их.

Два мальчугана и девочка не шевельнулись, стояли, молча глядя перед собой. И вдруг… поляна ожила, наполнилась шорохом и писком – хвостатые зверьки суматошно заметались в жухлой осенней траве, сталкиваясь, разбегаясь и тут же прячась, и меньше чем через минуту все крысы исчезли, лишь поблескивали изредка в ночной темноте черные бусинки глаз.

Жуга кивнул и улыбнулся.

– Вот и все, – сказал он Яцеку. – Не было бы счастья, да несчастье помогло. Отведешь детей обратно, Яцек?

– А ты? – опешил тот. – Ты разве не вернешься?

– Оглянись, – вместо ответа сказал Жуга.

Яцек глянул через плечо и увидел, как просыпается среди ночи растревоженный Гаммельн. В окнах загорались огни, то и дело мелькали красные точки факелов, а минуту спустя зазвонил отчаянно самый большой соборный колокол.

– Видишь? – Жуга виновато улыбнулся. – Нельзя мне туда… А ты возвращайся. Если что – вини во всем меня, тебе ведь жить еще с ними. А я пойду, пожалуй.

– Но… – запинаясь, начал тот. – Но куда?

– Не знаю, – Жуга вздохнул. – Теперь уже не знаю… Много есть мест, где я хотел бы побывать, – он развязал вдруг мешок и вытащил что-то, завернутое в тряпицу. – Не в службу, а в дружбу, Яцек, зайди потом как-нибудь к Готлибу, передай ему.

– Что это?

– Горный воск.

– А дети?

– Дети проснутся скоро. Ну, бывай здоров, – он вскинул было котомку на плечо, как вдруг нахмурился, припоминая что-то, и хлопнул себя по лбу. – Вот незадача!

– Что?

– Совсем забыл… Когда уходили мы, я там горшок с кашей оставил на столе кипеть. Кто же знать мог, что все так получится! Остудить бы надо.

– Надо, – согласился Яцек. – А как?

– Проще простого. Произнеси рядом с ним: «Ильта-вашта» и представь красный цвет.

– Красный?

– Ага, – кивнул Жуга. – Ну, вот теперь, кажется, все. Прощай, Яцек. Может, зайду еще когда-нибудь в Гаммельн, колокола ваши послушать – уж больно мне игра твоя душу разбередила.

– Счастливого пути, Жуга, – кивнул тот и, не удержавшись, спросил: – А что, правда понравилось?

Тот улыбнулся, кивнул, поправил мешок за спиной, и вскоре растворился в ночи. Шаги смолкли.

Внезапно, в одночасье поднялся ветер. Яцек вздохнул полной грудью, посмотрел на небо – черное, с матовым узором осенних созвездий. Ветер не хотел утихать. Ветер раскачивал деревья, ветер шелестел сухой листвою. Ветер брал свое начало на заснеженных вершинах далеких гор, может быть, даже Хоратских. Путь его лежал через леса и луга, через холмы и поля, через реки и болота. Ветер нес искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей; и было в нем еще что-то неясное, почти неощутимое, но такое… такое…

Яцек вдруг понял, что именно: исчез запах города – застарелая сырая вонь – запах, который преследовал его всю жизнь – и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарем. А ветер…

Ветер нес в себе все то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой.

Теперь Яцек знал, что когда-нибудь он тоже уйдет из Гаммельна, как ушел только что Жуга. Рано ли, поздно ли, но – уйдет непременно. Уйдет сам, по зову сердца, по следам рыжего паренька-травника, по велению музыки, что звучит в его душе. И тогда уже кто-то другой сядет за клавиши Малинского кариллона. Но это будет потом, позже. А пока – город слишком крепко держал его. Слишком крепко.

Было тихо, и Яцек вздрогнул от неожиданности, когда пальцев его коснулась теплая детская ручонка. То была Магда. Стояла рядом, глядя на него искренне и доверчиво. Теплый ветер шевелил ее мягкие светлые волосы. Остальная ребятня, сбившись стайкою, топталась позади.

– Дядя Яцек, – улыбаясь, спросила Магда. – А мы скоро пойдем домой? Скоро, а?

Тот улыбнулся рассеянно в ответ и погладил ее по голове.

– Скоро, – ответил он. – Сейчас.

Яцек посмотрел на Кристиана, на Фрица, и в этот миг вдруг понял, что именно сделал с ними Жуга, прежде чем уйти.

Он отобрал у детей и унес с собой их страх – единственное, что помогало им выгонять крыс из нор.

Яцек поднял Магду на руки и медленно зашагал обратно в город. Остальные дети шли следом.

Он шел и вспоминал все, что с ним произошло в эти странные дни, гадал, кем мог быть этот странный рыжий пришелец, и зачем заявился он в Гаммельн, и кто приходил к нему ночью на стук, и что он, Яцек, скажет теперь городским жителям.

И еще он думал о том, как хорошо, что последнее слово всегда остается за человеком, хотя в последнем он, почему-то, был не очень уверен.

Серое на черном.

Оправа: ГОВОРЯЩИЙ 3

«Глупее глупого,» – сказал медведь.

– О чем ты? – травник поднял голову.

«О крысах, – фыркнул тот. – Люди всегда были склонны сваливать свои грехи на кого-нибудь другого. Служители вашего бога сравнивают кошек с дьяволом, а после жгут их сотнями в кострах. Немудрено, что в городах раздолье крысам. Чума двадцатилетней давности, я вижу, ничему вас не научила. А ты, стало быть, травник?»

– Да.

«Забавно… Ты именно тогда и понял, что умеешь говорить?»

– Что? Говорить? А, да. Наверное, тогда. Но дети…

«Дети. Хм. От рождения до смерти долгий путь, да и люди меняются с возрастом. Два мальчика и девочка, так? Я их запомню.»

Медведь умолк, а когда заговорил опять, речь пошла совсем о другом.

«Встречались ли тебе такие, как ты сам?»– спросил он.

– Такие же, как я? – переспросил Жуга. – Нет. Не встречал. Хотя однажды… Это было что-то другое, но похожее. Не знаю как сказать.

«И что ты почувствовал?»

– Страх.

«Страх, – вслух задумался медведь. – Полезная штука. Помогает понять, что жизнь – всего лишь бег мельничного колеса в потоке времени.»

– Да, – сказал Жуга. – Бег мельничного колеса.

РОБКИЙ ДЕСЯТОК

Зелень исчезала.

Последний ее оплот – парочка низкорослых молодых елочек – не мог уж боле сдерживать натиск безумного осеннего маляра. Месяца через три она, конечно, вернется – робким изумрудным мазком на снежной белизне, но сейчас всюду, куда падал взор, царствовал багрянец, огненно-рыжее золото и хрупкая, исчерканная углем белизна раздетых берез.

Лес терял свой убор.

Сухие листья, кружась и порхая в теплом безветрии, пядь за пядью укрывали землю узорчатым лоскутным одеялом, падали неслышно на темную гладь пруда и после долго плавали поверху, пока вода, вдоволь наигравшись, не загоняла их в узкий деревянный желоб. Ни один не тонул – морщинистые, скрученные в лодочку, они вертелись в вихре пены и брызг на черной карусели мельничного колеса и отправлялись в свой дальний путь вниз по течению ручья. Навсегда.

В этом прощальном разноцветье не сразу можно было различить сидящего на берегу паренька лет двадцати. Был он бос, одет в серую неприметную холщовую рубашку и такие же штаны, сидел недвижно, погрузивши ноги в ручей, и даже рыжая копна нечесаных волос смахивала издали на пучок осенних листьев. Рядом, на траве лежал потрепанный заплечный мешок, посох и кожаные башмаки-царвули. Ручей вытекал из леса. Был он неширок и говорлив, но здесь, у запруды вдруг разливался глубоким омутом. Когда-то отсюда был только один сток – через желоб, но старые швы плотины уже давно прохудились, вода сочилась изо всех щелей, стекала по заросшим зеленью бревнам и вновь сливалась в один поток.

Мельница была под стать плотине – длинный низкий сруб, крытый потемневшей от времени щепой. Дверь разбухла и не хотела закрываться. Печная труба обвалилась. Слепыми провалами чернели окна. Рос лопух. Росла крапива. Густой зеленой чащей разросся борщевик. Всюду были тлен и запустение. Царила какая-то пустая, гулкая тишина осеннего леса, только шлепало, крутясь, старое мельничное колесо, да шуршали опадавшие листья.

Из– за угла вдруг донесся громкий, как трещотка, хруст валежника. Паренек у ручья вздрогнул было, вскинул настороженно рыжую голову, но через миг уже снова расслабился и даже не посмотрел в ту сторону. Взгляд его неотрывно следил за колесом.

– Жуга!!! – зычно крикнули где-то за мельницей. – Жуга! Эй, где ты там?!

Снова затрещали сучья, и кто-то хрипло выругался, продираясь через бурелом. Еще через миг огромные – в рост человека – заросли лопуха возле старого плетня зашевелились, и на берег вывалился рослый черноволосый малый, тоже лет, примерно, двадцати. Помотал головой, огляделся. Был он широкоплечий, лобастый и сильный не по годам, волосы стриг коротко, но шапки не носил, и хоть казался неуклюжим, на деле, наверное, был довольно ловок.

Жуга (а звали рыжего паренька именно так) помахал рукой, и тот, заметив наконец своего приятеля, двинулся к нему в обход пруда, на ходу выдирая из волос застрявший там репейник. Уселся рядом на траву, подобрал ноги под себя.

– Все облазил, – сообщил он. – Мельница, как мельница, ничего особенного. Старая, конечно, и жернов один побитый, а так – ничего, еще послужит. Работы, знамо дело, много будет, ну, так я работы не боюсь… А ты все сидишь?

– Сижу, – кивнул Жуга. Повел в воде ногою. Стайка рыбьей молоди испуганно метнулась в сторону. Черноволосый покосился на запруду, хмыкнул задумчиво.

– Странный ты все таки, Жуга, – наконец сказал он, – торчишь тут, у воды целый день, пялишься на колесо, будто сыч… Или что интересного в нем нашел, а?

Жуга вздохнул и повернул голову. Цепкий, внимательный взгляд его голубых глаз был нехорош. Тревожный был взгляд.

– Не знаю, Олег, не знаю… – Он взъерошил волосы рукой. – Может, и нашел…

– Что, к примеру сказать?

Жуга отвел взгляд.

– Почему оно вертится? – спросил он.