Текст книги "Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово."

Автор книги: Дмитрий Благово

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Сам вельможа, хотя и чужестранный, но воспитанный совершенно по-европейски, он всех удивлял своим умом, любезностью, познаниями L великолепием и между вельможами держал себя с большим тактом и достоинством. Он уезжал из Версаля, надеясь еще там побывать, но немного времени спустя и двор переехал в Париж, и начались смуты, окончившиеся революцией и смертью добродетельного короля и королевы.

Юсупов был в Англии, но она ему не полюбилась; ездил в Испанию, в Вене представлялся Иосифу II и подолгу с ним беседовал об его сестре 106 и о дворе версальском.

В Берлине он застал еще в живых старика Фридриха Великого и неоднократно бывал у него, но король был уже ветх и видимо разрушался. Л

Вот что Юсупов хранил в своих воспоминаниях; очень жаль, что не осталось писанного его дневника: много любопытного мог бы передать этот вельможа, служивший более шестидесяти лет при четырех государях, видевший три коронации, знавший стольких иностранных королей, вельмож, принцев и знаменитостей, живших в течение более полувека.

Последние годы своей жизни старичок Юсупов провел в Москве, и все его очень уважали; за обходительность он был любим, и если б он не был чересчур женолюбив, то можно было бы сказать, что он был истинно во всех отношениях примерный и добродетельный человек, но эта слабость ему много вредила во всеобщем мнении. Впрочем, за это нельзя его судить слишком строго, потому что он родился и был молод в такое время, когда почти и сплошь да рядом все вельможи так живали и, считая себе все дозволенным, не очень-то строго наблюдали за своею нравственностью, не считая даже и предосудительным, что не могли обуздать своих порочных слабостей. То, что они делали хорошего, да послужит им в искупление за их дурные увлечения.

Вот еще прекрасная черта его характера, доказывающая благородство его души: он был в дружественных отношениях с графом Ростопчиным, но почему-то у них вышла размолвка, и они перестали некоторое время видаться. Один меняла из их общих знакомых, желая подслужиться, вздумал Юсупову говорить дурно про Ростопчина; он остановил злоязычника на первом слове: "Вот что, мой любезный, я скажу тебе: хотя мы с графом теперь и не в ладах, но я не потерплю, чтобы мне кто-либо про него злословил, и я вполне уверен, что и он тоже этого не допустит; не теряй времени даром у меня, и если хочешь бранить его, ищи себе другого места, а в моем доме его нет для злоязычников".

Насмотревшись на спекуляцию Вольтера, который под старость сделался торгашом, вздумал было и Юсупов пуститься в аферы: завел у себя зеркальный завод, потому что в ту пору зеркала были все больше привозные и очень в цене; однако эта спекуляция ему не удалась, и он остался в большом накладе. Видя, что князю не приходится торгашничать, он тотчас прекратил зеркальное свое производство. Мне про Юсупова [много рассказывал брат Петр Степанович, который у него бывал каждый день; он был ему очень предан, и когда он умер, имея с лишком восемьдесят лет от рождения, брат провожал его тело в подмосковное его имение,103 где его схоронили в особой каменной палатке, пристроенной и церкви, рядом с его отцом.

По смерти старика Юсупова сын его князь Борис Николаевич [* Князь Борис Николаевич, гофмейстер, родился 9 июня 1794 года, скончался 25 октября 1849 года. Первая его жена, княжна Прасковья Павловна Щербатова, родилась 6 июля 1795 года, умерла 17 октября 1820 года; вторая, Зинаида Ивановна Нарышкина, родилась'* и 1810 году; во втором браке за иностранном графом де Шсво; от первого брака сын князь Николай Борисович, родился 12 октября 1827 года.] никогда не живал подолгу в Архангельском, и ни разу никто у него там не выпил и чашки чаю. Он был очень скуп и начал было многое оттуда вывозить в свой петербургский дом,104 но покойный государь Николай Павлович, помнивший, что такое Архангельское, велел сказать князю, чтоб он Архангельского не опустошал.

До Юсупова Архангельское принадлежало князю Николаю Алексеевичу Голицыну, женатому на Марье Адамовне Олсуфьевой, которая и продала это имение, смежное с Никольским, по сие время оставшееся еще за Голицыными. За Архангельское просили с чем-то сто тысяч ассигнациями – это было в начале 1800-х годов. Тогда сестра моя Вяземская искала купить имение; она ездила туда с князем Николаем Семеновичем осматривать, и они нашли, что имение недорого, но слишком для них великолепно, требует больших расходов для поддержки, и поэтому и не решились купить, и купил его за сто тысяч Юсупов, для которого это была игрушка и забава, а Вяземские искали имения посолиднее, для дохода; они купили вскоре после того в Веневском уезде село Студенец, по разделу доставшееся потом князю Андрею и перешедшее к его дочери Лидии Иордан.

В Архангельском, говорят, одних картин было собрано более чем на миллион рублей ассигнациями,105 кроме всего прочего редкого и ценного.

Купив имение за сто тысяч, Юсупов продал много лесу и употребил, может быть, еще в два раза столько же на постройки и украшения дома н сада. Там прекрасные оранжереи, и между померанцевыми деревьями одно такое большое и толстое (купленное, кажется, после Разумовского за три тысячи рублей ассигнациями), что другого подобного нет в России, и только большие два померанцевых дерева, находящиеся в версальской оранжерее, его превосходят. [* Вероятно, эти два упоминаемые дерева – известные два версальские померанца:

В очень пространном саду в Архангельском много было мраморных статуй и ваз; неподалеку от дома есть особое здание – театр, по-видимому, поместительный, но внутри мне не приходилось быть и потому ничего не могу о нем сказать.

В саду есть дом. называемый "Каприз". Рассказывают, что в то время, когда Архангельское принадлежало еще Голицыным, муж и жена поссорились. княгиня не захотела жить в одном доме с мужем и велела выстроить для себя особый дом. который и назвала "Капризом". Особенность этого дома та, что он стоит на небольшой возвышенности, но для входа в него нет крылец со ступенями, а только отлогая дорожка, идущая покатостью к самому порогу дверей.107

Мать княгини Марьи Адамовны Голицыной. Марья Васильевна. бЫЛЗ Г1Ва0°ГЯ Федоровича Салтыкова, родного дяди деда моего, князя Николая Осиповича. Щербатова, и. следовательно, приходилась ему двоюродного сестрой, а Марья Адамовна, выходит, была матушке внучатого сестрой. Она была гораздо ее моложе и скорее мне. по своим летам, была ровесницей, и я застала ее еще в девушках. Мы считались родством и были знакомы, но только не домами. Она любила жить весело и открыто и сделала порядочную прореху мужниному кошельку. Муж ее умер до двенадцатого года, а старший из ее двух сыновей был убит под Бородином;108 сама она умерла около 1820 года

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

По возвращении нашем в Москву, пожив некоторое время у Щербачев.), мы стали приискивать себе дом для найма и, наконец, нашли подходящий нам у Бориса и Глеба, второй от угла Воздвиженки, на Никитском бульваре; 1 [* Ныне этот дом графини Комаровской.] мы наняли бельэтаж, а брат Владимир Волконский – нижний. Дома очень вздорожали, и нам пришлось платить 1500 рублей ассигнациями, что было очень недешево по тогдашним ценам. Апраксины, которых дом тоже немало пострадал от неприятеля, нанимали флигель кокошкинского дома (который на самом углу Воздвиженки, напротив церкви Бориса и Глеба, что на Стрелке), а флигель по Воздвиженке. Низ был у них в помещении очень сыр, так что по углам росли грибы, и они платили что-то дорого; но разбирать и привередничать не приходилось: рад– радешенек был каждый, кто находил себе где приютиться, в особенности в центре города, где по большей части тогда живали дворяне.

Долго не могла я решиться побывать на Пречистенке и посмотреть на то место, где был наш дом; наконец я отправилась с Дмитрием Александровичем: на углу переулка, называемого Мертвым, где был дом наш,3 увидала я совершенно пустое выгорелое место, и только в углу двора на огороде схитил себе кое-как наш дворник Игнат маленькую лачужку из остатков дома и строений. Очень грустно и обидно было видеть, что дом, в котором мы не жили и года, сгорел дотла. Слава Богу, что мы-то все уцелели, а эти потери хотя и чувствительны и прискорбны, ну да это дело нажитое, то и опять нажить можно и не следует чересчур дорожить этими стяжаниями. Не такие еще беды могли нас постигнуть, и я готовилась на большее…

Дом нужно было опять строить, и материал уже приготовлялся у нас в деревне. Через переулок от нас, ниже к Пречистенским воротам, был дом Архаровых, напротив них дом Лопухина и далее еще большой дом Всеволожских; все они сгорели. Рядом с нашим домом каменный дом князя Хованского, дом во дворе графини Елизаветы Федоровны Орловой, урожденной Ртищевой, напротив нас дом князя Шаховского, большой дом князя Долгорукова, дом Охотникова и еще много других домов по Пречистенке почти вплоть до самого Зубова, где ныне бульвар, – все это погорело. Дом Хитровой Настасьи Николаевны, однако, уцелел долгое время, – он один-одинешенек стоял посреди обгорелых развалин.

О Хитровых я потом расскажу подробно, потому что издавна знала всю семью; Настасью Николаевну знала коротко, уважала и любила.

Всю зиму 1813–1814 года мы провели в деревне; после разгрома пришлось нам поприжаться; мы собирались опять строиться в Москве, и хотелось нам освятить один из приделов нашей церкви во имя святителя Димитрия. У нас был свой живописец Григорий Озеров, который работал иконостас; неприятель нам помешал, а теперь опять можно было приняться. У нас даже было на уме, что Господь нас за то и наказал, что мы себе дом выстроили, а церковь все еще стояла недоделанная, и решили мы сперва хотя один из приделов отделать, а между тем хлопотать о доме.

Когда мы возвратились в деревню после французов и я увидела, что все уцелело, мне все не верилось, и я не могла нарадоваться, что мы опять в Горках. Тогда я вспомнила предложение Михайлы Иванова: из московского дома побольше послать в деревню, – если бы Дмитрий Александрович не поупрямился, много бы хорошего у нас сбереглось.

Мы служили благодарственный молебен, что Господь привел нас опять возвратиться целыми и невредимыми. Все дворовые люди собрались нас встречать, и в воскресенье пришли из деревень и крестьяне к обедне, а потом к дому, и высказывали нам радость свою, что опять нас видят.

Няня Матрена, остававшаяся без нас и жившая во время нашего отсутствия в молочной комнате при скотном дворе (управление которым было поручено от меня ей), нам подробно рассказывала свои страхи и как она бегала и скрывалась в лесу, услышав, что неприятель в двенадцати верстах от нас, в селе Озерецком.

У Матрены был мальчик по второму году да грудной ребенок, и она с ними ушла в сторожку к леснику и там жила трое суток. Вдруг прошел слух, что французы едут; она привязала мальчика себе на спину, взяла грудного ребенка и с мешком, в который наклала, что было под рукой для пропитания, ушла в лес и суток двое бродила в самой чаще. Лесник узнал, что французов перебили мужики в Озерецком, и пошел выручать Матрену и свою жену тоже с детьми, чтоб они вернулись; стал их окликать, а они, думая, что неприятель, что ни есть мочи идут дальше и дальше в лес; измучились, наголодались, назяблись по ночам, потому что наступала уже осень, и когда все съестное у них вышло, и сами голодные, и дети просят есть, – нечего делать, пришли назад и узнали, что француза и не было ни в селе, ни в деревне.

Но ежели французы избавили нашу местность от своих посещений, отряды казаков, под предлогом, что они разыскивают, нет ли где неприятельских шаек, всюду разъезжали и по селам справлялись, нет ли чего, съедобного, а главное – нет ли хмельного. Они не позабыли и нашего села, лазили по подвалам и погребам и, к неописанному прискорбию нашей ключнины-старушки, "приели все, все господское варенье, выпили все виноградное вино, и мало им было этого: и меды-то все, какие оставались, и тех не оставили, да два окорока с собою увезли".

Ключница Акулина Васильевна этим очень огорчилась и, рассказывая мне. прибавила: "Ну. матушка, в раззор разорили, бездельники, ничего не оставили, кричат: подавай ключи, – не лучше неприятеля, только бы им есть да бражничать. Легко ли. сударыня, сколько их было: тридцать человек!"

Но этим посешеиием и ограничились, слава Богу, все наши утраты в подмосковном имении, и поблизости от нас ни у кого из наших знакомых соседей не были, кроме Головина, жившего в своем имении, в селе Деде– неве-Ново-Спасском. Они застигли его совершенно невзначай: это было в простой день, он сидел и обедал с женой и детьми, взглянул в окно и видит, что идут французы; несколько начальствующих лиц и солдаты направляются прямо к дому. Что прикажете ему делать? Он был великий неохотник до иностранцев, а тем паче еще до врагов отечества; однако, скрепя сердце, он предложил им разделить с ним трапезу. Они приняли предложение, но требовали, чтоб и сам хозяин сел с ними и пробовал каждое подаваемое блюдо, опасаясь, может быть, чтобы не угостили чем с отравой. Головин выслал жену и детей из-за стола, а сам стал потчевать незваных гостей. Французы расположились неподалеку от села лагерем и во все время, пока там стояли, вели себя хорошо и смирно и храмов не только нигде не осквернили, но даже не препятствовали богослужению и просили только не звонить в большие колокола, опасаясь, чтобы войска не приняли трезвона за тревогу и оттого не переполошились по-пустому.

Жену свою Головин, однако, куда-то спровадил с детьми, которых было двое ли, трое – наверное не знаю. Ее звали Анной Гавриловной; она была молода, хороша, ну, муж и рассудил, что все-таки безопаснее для молоденькой женщины быть подальше от этих головорезов. Она была урожденная княжна Гагарина, дочь бывшего министра торговли, князя Гавриила Петровича. Ее сестра Екатерина Гавриловна была замужем за князем Никитою Сергеевичем Долгоруковым, сыном княгини Варвары Осиповны, урожденной княжны Щербатовой, старшей сестры деда моего, князя Николая Осиповича; мы знакомы не были, хотя и были родня.

II

По окончании всех войн России с Францией и по возвращении союзных войск из-за границы 4 стали жить у нас по соседству Голицыны: князь Дмитрий Владимирович и жена его Татьяна Васильевна. Ни в одном из наших русских княжеских родов не было столько замечательных лиц, как в Голицыных; но в Москве всех известнее князь Дмитрий Владимирович и князь Сергий Михайлович.

Князь Дмитрий Владимирович был брат Екатерины Владимировны Апраксиной и Софьи Владимировны Строгановой; он имел еще старшего брата Бориса Владимировича, который был очень хорош собой, умен и по своему времени получил воспитание, как немногие. Мать этих Голицыных княгиня Наталья Петровна, про которую я уже и рассказывала,5 кроме того, что женщина от природы очень умная, была и великая мастерица устраивать свои дела. Муж ее, бригадир в отставке, очень простоватым был человек с большим состоянием, которое от дурного управления было запутано и приносило плохой доход. Чтоб устроить дела, княгиня Наталья Петровна продала половину имения, заплатила долги и так хорошо все обделала, что когда умерла, почти что ста лет от роду, то оставила с лишком шестнадцать тысяч душ.

Нахожу, что я мало рассказала про эту очень известную в свое время женщину, и потому при случае доскажу о ней все. что припомню. Отец ее, граф Петр Григорьевич, имел еще братьев Григория и Захара, которые оба с молодых лет вертелись при дворе Елизаветы Петровны, "великая княгиня Екатерина Алексеевна (впоследствии Екатерина II) оказывала им явное предпочтение, и из-за этого они очень пострадали и одно время даже были удалены от двора. Впоследствии, при Екатерине. ИМ зато очень повезло, и все три брата пошли очень высоко. Был еще и четвертый, которого по имени назвать не умею; он умер молод при Елизавете,6 не будучи женат, а остальные братья стали важными особами: Петр Григорьевич был посланником при нескольких дворах 7 и долгое время находился при версальском и дочерей своих, Дарью и Наталью, воспитал в чужих краях. Дарья Петровна была за графом Иваном Петровичем Салтыковым, сыном известного Петра Семеновича, при котором мой свекор, Александр Данилович Яньков, был адъютантом. Граф Иван Петрович всегда был очень расположен к моему свекру, помня, как тот с ним возился в молодости, и до конца его жизни находился с ним в наилучших дружественных отношениях; ему принадлежало село Марфино, которое он и отдал в приданое за своею дочерью, вышедшею за графа Григория Владимировича Орлова. Сестра его, графиня Софья Владимировна, вышла за графа Панина, и так Марфино почему-то и перешло в род Паниных. Ивана Петровича да Дарью Петровну я знавала, и мы с мужем раза с два бывали у них в Марфине и в Москве, в то время как он был главнокомандующим; и муж, и жена – оба умерли в начале 1800-х годов, и вскорости один после другого.

Граф Захар Григорьевич был недолгое время главнокомандующим в Москве; я была еще ребенком, когда он умер, и совсем его не помню.

Княгиня Наталья Петровна долго путешествовала по чужим краям и там воспитала всех своих детей, почему все они очень плохо знали по-русски. Старше всех была Екатерина Владимировна Апраксина, а меньшая – графиня Строганова. У Натальи Петровны было прекрасное имение в Калужской губернии, неподалеку от Боброва, – село Городня, где она иногда живала, а другое – Веземы, верстах в сорока от Москвы на пути в Звенигород. Это имение, говорят, принадлежало Борису Годунову, который там строил церковь каменную, очень благолепную; потом, при Петре I, оно было пожаловано им князю Борису Алексеевичу, его воспитателю. I

Возле нас, верстах в восьми, было село Рождествено, принадлежавшее тоже Голицыным, и в нем-то и поселились князь Дмитрий Владимирович с женой. Княгиня Татьяна Васильевна была сама по себе Васильчикова, <Н.П. Голницына, Холст, масло. Художник Б.Митуар (?).1810-е гг.> а так как старуха Голицына не считала Васильчиковых довольно знатными, то и неохотно согласилась на брак сына, и первое время, говорят, не вес 1 на много терпела от своей самонравной и надменной свекрови. Старуха Голицына почему-то терпеть не могла Рождствена, отдала его сыну, сама же не только никогда там не бывала, но даже, когда приезжала в Ольгово и подолгу гащивала у своей дочери Апраксиной, никто и заикнуться не смел, что в двадцати верстах оттуда имение ее Рождествено, в котором сын ее жил и никогда о нем не упоминал.

Старший из Голицыных, князь Борис Владимирович, женат не был; он умер вскорости после французов и оставил двух дочерей, носивших фамилию Зеленских, Княгиня Татьяна Васильевна по своей доброте взяла этих сироток к себе и воспитывала их и впоследствии хорошо выдала замуж, но от старой княгини о существовании их скрывали.

Вообще вся семья пред княгиней трепетала, и она до конца жизни детей своих называла уменьшительными именами: Апраксину – Катенькой, а Катеньке было далеко за шестьдесят лет, сын был для нее все

Мнтенькой. Привыкнув их считать детьми и будучи сама уже очень стара. никак себе представить не могла, что и оии уже немолоды. Рассказывают, что когда киязь Дмитрий Владимирович, бывая в Петербурге, останавливался у матери в доме, ему отводили комнаты в антресолях. L княгиня всегда призывала своего дворецкого и приказывала ему "позаботятся. чтобы все нужное было у Митеньки, а пуще всего смотреть за ним, чтобы он не упал, сходя с лестницы". Он был очень близорук, очков не носил, но употреблял лорнет.

Родившись в начале царствования Елизаветы Петровны, при которой она была фрейлиной, княгиня Наталья Петровна видела царский двор при пяти императрицах и. будучи старожилкой, не мудрено, что считала всех молодежью. Все знатные вельможи и их жены оказывали ей особое уважение и высоко ценили малейшее ее внимание.

III

Князь Дмитрий Владимирович и жена его – оба были премилые, преобходительные и преласковые. В 1820 году он был сделан московским генерал-губернатором и правил столицею невступно двадцать пять лет. В Москве все их любили и очень жалели, когда их не стало в живых.

Несмотря на то, что все имение было голицынское. княгиня Наталья Петровна самовластно всем заведовала, дочерям своим при их замужестве выделила по 2000 душ, а сыну выдавала ежегодно по 50 000 рублей ассигнациями. Будучи начальником Москвы, он не мог жить, как частный человек, и хотя получал от казны на приемы и угощения, но этого ему недоставало, и он принужден был делать долги. Это стало известно покойному государю Николаю Павловичу; он говорил княгине, чтоб она дала что-нибудь своему сыну. Тогда она взмиловалась и прибавила ему еше 50000 ассигиациями, думая, может быть, что его шедро награждает, но из имения, кроме ста душ, находившихся в Рождествене, до самой кончины ее он ничего не имел. Она умерла в 1837 или 1838 году, а князь в 1844 году, следовательно, он провел всю свою жизнь, почти ничего не имея, а только за шесть или за семь лет до смерти получил следовавшие ему 16 000 душ.

В Рождествене сперва был старый и очень плохой домик, который кое-как устроили, и в нем несколько лет жили Голицыны. Потом они стали строиться и выстроили себе прехорошенькую усадьбу: дом и два флигеля; старинную церковь поновили и развели прекрасный сад. Княгиня любила цветы и очень занималась садом: построили оранжереи, и все было в небольших размерах. Дом был отделан внутри очень просто: везде березовая мебель, покрытая тиком; нигде ни золоченья, ни шелковых материй, но множество портретов семейных в гостиной и прекрасное собрание гравированных портретов всех известных генералов 1812 года. В зале либо "биллиардной была большая семейная картина во всю стену – изображение семейства Чернышевых; фигур много и все почти в натуральную величину; кисть по времени прекрасная, надобно думать, что такая кар<Д. В. Голицын. Бумага, наклеенная на холст. Неизвестный художник, С оригинала художники Ф. Н. Рисса. 1830-е гг.> тина стоила очень больших денег, когда портретная живопись была искусством, а не ремеслом, как сделалась впоследствии.

Князь Дмитрии Владимирович вышел в отставку, думаю, в 1814 году и до 1820 года, пока не был назначен генерал-губернатором в Москву, нигде не служил. Воспитание двух дочерей: Натальи Дмитриевны (бывшей впоследствии за обер-прокурором св. Синода графом Николаем Александровичем Протасовым) и Екатерины Дмитриевны (вышедшей за князя Николая Васильевича Долгорукова) занимало время княгини; женщина умная, благочестивая и высокой добродетели, княгиня Татьяна Васильевна была рождена для семейной тихой жизни, и она нередко впоследствии говаривала, что самое счастливое время ее жизни было, когда князь был в отставке и они подолгу живали в Рождествене до назначения князя в Москву.

Княгиня и смолоду не была красавицей, но трудно себе представить лицо более приятное и приветливое. Она была небольшого роста, худощавая и довольно слабого здоровья. Князь, напротив того, был видный

<Т. В. Голицына. Акварель, гуашь, кость. Художник Ф. Н. Рисс. 1830-е гг.> мужчина, довольно высокий ростом, с величественною осанкой, имел прекрасные черты лица и прекрасный цвет, и с первого взгляда можно было узнать в нем приветливого, доброжелательного вельможу. Проведши всю свою первую молодость до семнадцати или восемнадцати лет в чужих краях, он, конечно, хорошо знал иностранные языки и очень плохо русский. так что, когда сделался московским генерал-губернатором и ему приходилось говорить где-нибудь речь, он сам составлял ее для перевода на русский язык и почти затверживал, чтобы суметь прочитать по бумажке. Но впоследствии он научился по-русски, и хотя у него сохранилось в выговоре что-то иностранное, он, однако, объяснялся довольно изрядно. Говорят, и просьбы ему подавали сперва на французском языке, и со всем тем, однако, вся Москва его очень любила и многим ему обязана. Он первый обратил внимание на плохое освещение улиц, на пожарную команду, на недостаток воды и придумал устройство фонтанов, так как прежде возили воду из Москвы-реки или посылали на край города – на Три-Горы, в Студенец, что было еще возможно для живущих в более близких частях города, но прошу покорно посылать откуда-нибудь с Басманной или с Таганки. Вообще Москва должна добром помнить двадцатичетырехлетнее правление князя Дмитрия Владимировича Голицына, принесшее ей много пользы. Кроме этого, князь был для всех доступен и готов всем помочь, если только мог, а невозможного для него, кажется, не было. Но что в особенности делает ему великую честь – что в продолжение своего долгого правления он не сделал ни одного несчастного и очень, очень многих людей спас от гибели, и таких даже, которые без его помощи да иным-давно были бы где-нибудь в Иркутске или Камчатке. Мало этого, он иногда принимал участие в семейных делах, когда к нему обращались, и бе ю всиких судбищ и тяжеб все улаживал и соглашал враждовавших. Трудно решить, кто был добрее сердцем – князь или княгиня.

Вот две черты из домашней жизни князя, которые мне пришли на память и которых достаточно, чтобы показать, как и в мелочах он умел быть добр не напоказ, а по своей непритворной доброте.

Он имел камердинера, который нередко испивал, а так как князь не умел сердиться, то только слегка бранил своего слугу; тот и не очень воздерживалси и пил частенько. Этот камердинер, когда князь уезжал куда-нибудь вечером, в театр или на бал, должен был дежурить и дожидаться его возвращения; всех прочих слуг, кроме швейцара, князь отпускал и. возвратившись домой, звонил, и но этому звонку являлся камердинер и помогал князю раздеваться и ложиться спать. Как-то раз, возвратившись домой довольно поздно, князь звонит, – камердинер не идет; немного погодя книзь звонит еще, никто не является, звонит еще, и все никого нет. Князь идет в coreчнюю комнату и находит своего слугу мертвецки пьяного лежащим на полу. Князь никого из людей не потревожил, разул, раздел старого слугу своего и уложил его в постель, сам пошел к себе в спальню и разделся совершенно один. Проснувшись поутру, камердинер припомнил вчерашнее и, зная, что он был пьян и дожидался князя, никак не мог понять, как он вдруг очутился в своей постели, разутый и раздетый. Встав, он отправился допрашивать прочих слуг: кто встречал вчера князя? Говорят: швейцар. Кого звал еще князь? Отвечают: никого. Это старика ужасно тронуло. Он со слезами просил прощения у князя, дал себе клятву никогда более не пить и действительно с тех пор никогда уже не напивался. Вот другой случай.

В Москве была одна Бартенева, урожденная Бутурлина; звали ее Федосьн Ивановна. Она была очень недурна собой, премилая, прелюбез– ная и женщина очень хороших правил, но великая непоседка, потому что была охотница веселиться и мыкаться из дома в дом. У нее было несколько человек детей дочери и мальчики. Как начнется день, насажает она своих детей в четвероместную свою карету и поедет в гости. Где есть дети, она туда привезет и своих: в том доме, положим, барышни берут урок музыки, вот она и – просит хозяйку: "Позвольте и моим девочкам послушать, как ваши дочери играют".

Так прикинет своих дочерей, а сама с мальчиками отправится, где есть мальчики. В том доме какой-нибудь учитель истории или математики:

"Ваши сыновья за уроком, ну и очень хорошо, позвольте и моим послушать". Тут она бросит мальчиков, а сама поедет куда-нибудь обедать, а вечером заедет за мальчиками, а потом за девочками – и домой. Такие путешествия она совершала каждый день и детей не кормила и не учила дома. Если же ей почему-нибудь не удавалось где-нибудь разместить своих детей на день, она или возила их с собой по гостям, или же оставляла их в карете, в которую клали на всякий случай что-нибудь съестное,4 ежели дети проголодаются, чтоб им было что поесть, и так как в карете бывали и крошки, и всякие объедки, то, говорят, в ее карете наконец развелись мыши и пользовались детскими съестными припасами. Дети так привыкли к этой кочующей жизни, что говаривали: "Нам нужен дом только для того, чтобы переночевать, а днем нам нужна большая карета; жаль только, что наша без печи, потому что бывает холодно, а то бы нам и дом нужен".

Вот однажды (когда ее дети были еще малы) она была на бале у Голицыных. На дворе был ужасный мороз; сама Бартенева веселится на бале, а дети бедняжки мерзнут в карете. Очень стало им, верно, холодно, они начали пищать и плакать. Во время бала подходит к князю Дмитрию Владимировичу его камердинер и докладывает, что в карете у Бартеневой дети мерзнут и плачут. Князь приказал всех их перенести к себе в кабинет, накормить и на больших диванах разложить спать. И после этого случая всякий раз, как Бартенева приедет к нему на бал, он и вспомнит про детей и пошлет за ними, опять их переносят к нему в кабинет, и, пока их мать танцует, они опять у него в кабинете, опять в ожидании конца бала. Вот какие cine бывали матери. Говорят, что без сострадательности князя дети совсем бы замерзли, и это могло бы случиться не один раз.

Что было причиною, что Бартенева всюду с собой таскала детей – не могу понять: не проще ли бы, кажется, оставить их дома и ехать одной туда, куда нельзя было взять детей с собою.

При всей доброте и благожелательности каждому Голицыны имели, однако, недоброжелателей и завистников, которые старались при случае повредить им в общественном мнении. Так, во время первой холеры, когда все ужасно трусили от этой новой и неизвестной болезни, князь и княгиня выехали из своего казенного дома, что на Тверской, и на время переехали на житье в дом губернатора Небольсина, находившийся на Садовой. [* После Небольсина этот дом принадлежал графу Ростопчину Андрею Федоровичу, а потом был куплен княгинею Софиею Степановною Щербатовою (урожд. Апраксиною, вдовою бывшего московского генерал-губернатора князя Алексея Григорьевича) и по сие время принадлежит ей.]

Там жила старушка очень почтенная, тетка Небольсина,11 Авдотья Сильвестровна, которую Голицыны почему-то особенно любили и уважали, и во все время холеры там и прожили, потому, вероятно, что дом не выходит на улицу, а стоит на конце большого двора, и с одной стороны есть сад, стало быть, и шум от фур (в которые клали холерных) там был не так слышен, и не видно было из окон беспрестанных похорон, как на Тверской. Этим обстоятельством воспользовались неблагонамеренные люди и выпустили карикатуру; представлена была смерть, которой