Текст книги "Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово."

Автор книги: Дмитрий Благово

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

В 1819 году в первых числах марта преставился архиепископ Августин, управлявший московскою епархией более пятнадцати лет. Он еще при жизни покойного митрополита Платона стал заведовать делами, когда тот по старости лет и по болезненности своей отказался от управления. Москва привыкла к нему, и хотя его не особенно любили, но все о нем очень жалели. Покойный Дмитрий Александрович и я – мы не были с ним коротко знакомы н бывали у него только тогда, когда имели какую нужду по нашей церкви, но часто с ним встречались у Обольянннова, видались у Апраксиных, у сестры Неклюдовой и у других некоторых наших знако– мых. В то время вообще как-то нечасто езжали к архиереям: сами ли они были чересчур недоступны, или светские люди не очень домогались втираться в дом к архиереям, только к ним мало езжали и не докучали им, как потом это завелось в Москве, разумеется, кроме особых случаев знакомства, как вот, например, дядюшка граф Степан Федорович Толстой, который был дружен с преосвященным Тихоном Задонским и вел с ним переписку. Да и архиереи мало посещали нашу братию, за исключением городских должностных сановников или каких-нибудь особенно сановных особ. Но в губерниях архиереи больше имели общения с дворянством, и у батюшки в Боброве преосвященные бывали, и он их угащивал с подобающим приличием.

Преосвященному Августину, когда он преставился, было лет пятьдесят с чем-нибудь, не более.

Он был из себя хорош, сановит и важен, в служении величествен, несмотря на то, что был невелик ростом и не по росту тучен. Цвет лица у него был отменно ярок, был и румянец во всю щеку; взгляд имел приятный, но внушающий уважение. Проповеди он сказывал мастерски и всегда приличные обстоятельствам; в этом он имел большую сноровку и в двенадцатом году имел много случаев выказать свое красноречие, потому что обстоятельства были потрясающие. Тогда он составил молитву на изгнание супостатов, сочинил пастырское увещание, и говорили, что и в составлении манифеста государя он принимал участие.

Митрополит Платон к нему особенно благоволил и просил государя, чтобы Августина у него не брали и никуда не переводили; потому-то он с 1804 года и до своей кончины в 1819 году все в Москве и находился, а то бы его давно куда-нибудь в губернию непременно вывели.

Государь его очень жаловал и оказывал ему доверие и награждал немаловажно: он был еще дмитровским епископом, когда получил Александровскую ленту, а потом имел эту кавалерию, украшенную алмазами,3 алмазный крест на клобуке 4 и очень ценную панагию, пожалованную от государя. В 1818 году он был переименован из дмитровското епископа L архиепископа московского и коломенского, и, поживи он еще год или два, мЫ увидели бы его московским мирополитом, но Господь веку ему не продлил. И отчего он умер? Не знаю, многим ли это известно. Вообще говорили, что он скончался от тяжкой болезни и даже будто бы от чахотки. Это вздор: он был преплотный из себя, а ему придумали смерть от чахотки! Он умер просто-напросто от икры. Но как было сказать, что кончина архиерея последовала от икры? – неприлично. Как будто и святые не умирали, съеденные от зверей, когда Господь попускал; мало ли какой случай может выйти; тут конфузного ничего нет для святителя. Вот как это случилось.

Преосвященному прислал кто-то в гостинец перед масленицей большую банку зернистой икры, которую он любил кушать каждый день. В субботу либо в воскресенье ему мало ли подали к столу икры, или вовсе не подали, только он, сидя уже за столом, потребовал, чтобы принесли. Келейник бросился на погреб опрометью и от поспешности поскользнулся, упал и разбил банку. Зная горячий и вспыльчивый нрав владыки, келейник не решился доложить ему о том, что случилось. Страха ради, служка наскоро выбрал самые крупные осколки стекла и подал икру на тарелке. Преосвященный кушал торопливо, а тут он был еще в сердцах, что заставили его дожидаться, стало быть, ел, не замечая, что глотает мелкие кусочки стекла… К вечеру он стал чувствовать спазмы в желудке, страшную резь; тотчас послали за его доктором Мудровым. Сделалось воспаление, и в несколько дней так его свернуло, что на первой неделе пришлось петь над ним "со святыми упокой".

Погребение было торжественное, и в Кремле, где отпевали, собралось народу премножество; но мне не пришлось, не помню почему, быть самой на погребении. Потом тело повезли в Троицкую лавру и там положили в Успенском соборе на том месте, которое он для себя облюбовал. Рассказывали мне, что года еще за два или за три до своей кончины будучи однажды в лавре, он вошел в Успенский собор и – ни с того ни с сего – остановился с левой стороны собора, где положен какой-то рязанский архиерей,[* Моисей, архиепископ рязанский, умер в 1651 году, живя на покое в Троицкой лавре.] и, посмотрев, сказал: "Здесь просторно здесь и для меня место будет". Так по его желанию его и схоронили у западной стены напротив южных дверей.

Отец преосвященного Августина был сперва в Москве дьячком а потом священником; звали его Василием. Он занимался иконописанием и когда был причетником при церкви Большого Вознесения, что на Никитской имел случай сделаться лично известным князю Потемкину, который жил в его приходе и заслужил его милостивое к себе расположение– по прозвищу он был Виноградский. Будучи искусным в иконописании он участвовал в числе трудившихся мастеров над поновлением стенной иконописи московского Успенского собора,5 при императрице Екатерине в 1770-х годах, и преосвященный Августин, говорят, всегда с умилением взирал на стенные изображения святых в этом соборе, почитая память своего родителя, и старался угадывать, что было делом его кисти, а может статься, и знал понаслышке, что именно его трудов. После двенадцатого года, когда после неприятельского разорения обновляли Кремль и все соборы и храмы под наблюдением преосвященного Августина, он в особенности заботился о том, чтоб Успенский собор был приведен совершенно в прежний вид, не столько, может статься, потому, чтобы имел попечение о сохранении старины, сколько желал, чтоб уцелели труды его отца.

II

Мудров, который был врачом преосвященного Августина, в свое время имел большую известность и почитался весьма искусным и опытным. Он был хороший человек и добрый старик, но горяч нравом, и потому у него не раз выходили с преосвященным размолвки и ссоры, так что они подолгу друг с другом не видались. Раз как-то они о чем-то поспорили, сперва шутя, по-дружески покалывали друг друга; но преосвященный, как это с ним иногда бывало, разгорячился вдруг взаправду и Мудрова задел каким-то словцом за живое. Тот тоже был самолюбив и самонравен, – как ни крепился, а вспылил.

– Вы, я вижу, владыко, начинаете сердиться; при вашем сложении вам это вредно, и потому я вас оставлю.

– Сделай милость, уходи, давно бы пора: ты мне надоел своим спором.

– А, я вам надоел, благодарю покорно… Так прощайте же, я вам больше не слуга, ищите себе другого врача; я вас лечить не стану…:

– И не нужно, убирайся вон… – кричал, вскочив, Августин, – кланяться вашему брату не буду…

На лестнице Мудров повстречался с секретарем преосвященного Малиновским. который, услышав,? что владыка кричит и топает ногами, бежал снизу узнать, что такое приключилось.

– Что владыка? – спрашивает он.

– Что? – с досадой передразнил его Мудров, – чего тебе спрашивать: разве ты его не знаешь? Рассвирепел… Вот помяни ты мое слово, что хватит его когда-нибудь удар наповал, так что и не пикнет.

Так они и рассорились и перестали видаться. Преосвященный стал бранить Мудрова и встречному и поперечному, и по-своему, не стесняясь в словах, и это доходило до Мудрова с разных концов и, пожалуй, еще с добавлением.

– Ну ладно, брани меня и ругай, а уж нога моя у него не будет; умирать станет – и тогда не поеду я к нему.

Прошло после этого несколько времени. Преосвященный плотно покушал и занемог не на шутку. Домашние видят, что без доктора не обойтись.

_ За кем послать? – спрашивают эконом и секретарь.

– Кого хочешь, хоть с торгу бери, только не Мудрова, про него никто " не заикайся: я не хочу его, вздорного старичишку.

Взяли какого-то другого лекаря, который, не зная привычек преосвященного, не понял, в чем дело, и стал лечить его невпопад, так что вместо облегчения усилил болезнь. Больной пуще раздражается и всеми лекарствами недоволен. Эконом и Малиновский шепчутся:

– Не послать ли за Мудровым?

– Прогоните вы от меня этого негодяя, – говорит преосвященный.

– Недовольны вы им, прикажите послать за Мудровым, – предлагает секретарь.

– Раз что я сказал, что не хочу его и прогнал его от себя, сдержу слово: не позову. I

Малиновский знал характер преосвященного, не стал настаивать, чтоб еще пуще не раздосадовать его, а взял да от себя и послал известить Мудрова, что владыка болен.

Прошло довольно времени после ссоры. Мудров был незлопамятен и душевно привязан к преосвященному Августину. Узнав, что он нездоров, старик не вытерпел и по старой дружбе тотчас явился на зов. Малиновский прямо без доклада повел его к больному.

– Что, владыко, – говорит Мудров, – должно быть, старый друг лучше новых двух?

Преосвященный обрадовался.

– Ты на меня сердишься? – спрашивает он.

– Видите, я приехал, стало быть, не сержусь… а вы сердитесь?..

– Ну, ну, полно, я тебе рад и давно бы послал, да из упрямства хотел на своем поставить… Приехал, ну и спасибо.

– Что же такое с вами приключилось, чем вы нездоровы? Покажите-ка язык? Да, – говорит Мудров, – язычком вам хвалиться нельзя; у вас, владыко, прескверный язык.

Оба расхохотались, опять поладили. Мудров по-прежнему стал ездить каждый день, и преосвященный скорехонько выздоровел.

III

Преосвященный Августин имел много прекрасных свойств: он был весьма строг, но справедлив; консисторию держал в ежовых рукавицах, и белое духовенство, в то время по большей части грубое и распущенное, его трепетало. Он иногда по-отечески бивал своею тростью, а не то и руками, кто его прогневает, но никого не делал несчастным. Когда просились на место из его родственников и были чужие достойные люди, он всегда оказывал предпочтение чужим, а своих заставлял ждать, иногда и подолгу:

– Свои люди, не взыщут, сочтемся.

Он не был ни пристрастен, ни корыстолюбив, и главный его недостаток состоял в чрезмерной запальчивости; но ежели он кого во время гнева обидел, после того всегда старался утешить – когда деньгами, когда дав лучшее место.

При своей природной остроте ума он был очень скор на ответы и находчив и, невзирая ни на какое лицо, не обинуясь, говорил правду, даже и в глаза. Однажды после служения в московском Успенском соборе (в 1814 или 1815 году) он произнес поучительное слово о том, что следует обуздывать свои страсти и удаляться от вредных учений западных безбожников.

При этом слове присутствовал один из московских сановников, очень дерзкий на язык и известный по своему безнравственному образу жизни. Во время проповеди преосвященный часто и пристально на него посматривал; вельможу коробило, он бледнел, багровел и волей-неволей должен был выслушивать и молчать. Когда обедня отошла и преосвященный, надев мантию, вышел из алтаря на амвон, чтобы благословлять народ, этот недовольный вельможа нарочно стал у самого амвона, громко разговаривая со своим соседом; тот его толкнул локтем и сказал вполголоса:

– Потише, архиерей.

– Ну что же, что архиерей? Он и сам мне нынче все уши прокричал…

Полуобернувшись к этому дерзкому, преосвященный через плечо сказал ему во всеуслышание присутствующих:

– Что же делать, ваше сиятельство: слово Божие одно для всех, а так как в толпе много бывает и глухих, то их ради и приходится нам говорить громко, чтоб и они услышали слово истины; глухим кричат ведь и на ухо, не взыщите…

Тот прикусил себе язык: он хотел оконфузить архиерея и вместо того сам себя одурачил.

Люди, не расположенные к преосвященному, сложили про него стихи, которые ходили по рукам, и мне кто-то их дал:

Всем москвичам нам знать не худо.

Какие мы имеем чуда:

В Кремле стоит большой Ванюшка

И пребольшущая царь-пушка…

А чудо третье – Августин кадушка

И кроткая ханжа Марфушка.

Эта Марфушка была известная в свое время Марфа Яковлевна Кроткова.

IV

Кротковых я стала знать еще в молодости. К нам езжала одна немолодая девица Арина Степановна, преумная и пребойкая. Ей было лет сорок или с лишком; нехороша собой, сутуловата, но премилая н прелюбезная. Батюшка очень к ней благоволил: как узнает, что она у нас, уж непременно придет.

– Ну. что новенького да хорошенького ты нам привезла? чай, по вестям поехала?

Сидит часа два она у нас, и не увидишь, как время идет; ни на минуту не умолкнет, все говорит, все говорит, и не то чтобы вздор какой-нибудь, з все очень умное и складное.

И батюшка все сидит, не отойдет ни на минуту: находил удовольствие ее слушать.

__ Экая ведь умница, – скажет он бывало, как она от нас уедет.

Мы даже подшучивали промеж себя, что Арина ездит к нам, чтобы в себя влюбить батюшку и сделаться нашею мачехой.

Она была самая старшая из детей Степана Егоровича Кроткова. Эти Кротковы татарского происхождения, как и многие наши дворянские роды, происшедшие от князьков, выехавших из Орды. Они искони гнездились где-то в Симбирской губернии. Отец Арины Степановны был небогатый помещик, живший в своем именьице в симбирской глуши; он был женат, имел с лишком двадцать человек детей, еле-еле сводил концы с концами и жил в великой скудости.

Когда злодей Пугачев стал свирепствовать в той местности, грабя и убивая богатых помещиков, нагрянул он и к Кроткову. Все в доме переполошилось.

– Подавай, какие у тебя есть деньги, – требует он, – выкладывай все свое серебро.

– Какие деньги, – говорит Кроткое, – что получу, то и проживу, а серебра у меня и в заводе не бывало.

Облюбовал Пугачев кротковское именьице и начал строить там разные сараи да вышки для складки грабежом добытых имуществ и наездами там живал со своею ватагой. Кроткое не участвовал ни в каких пугачевских нападениях, а только страха ради сторожил все, что к нему привозили. Но когда Пугачеву стало жутко от посланных против него от императрицы, он почему-то захватил с собою и Кроткова, опасаясь, может статься, чтобы тот как-нибудь его не выдал. Кроткое видит, что дело плохо, что вот-вот не нынче-завтра схватят злодея и что тогда, пожалуй, и его сочтут за укрывателя и припутают к делу, и будет ему очень худо; он улучил удобное время и дал тягу.

Когда Пугачева схватили и Кроткое уверился, что ему уже опасаться больше нечего и Пугачев к нему не возвратится, он и начал все оставшееся разбирать и рассматривать. Тогда оповещено было от правительства, что все, что оставлено бунтовщиком в тех имениях, в которых он имел притоны со своею шайкой или склады, все поступает в пользу владельцев. Пошел Кроткое по сараям да по клетушкам и вышкам и нашел там бочонки с золотом и с серебром, серебряную посуду, меха, оружие, иконы в дорогих окладах и множество церковной утвари, похищенной по разным церквам и монастырям. В овинной яме золото было насыпано ворохом просто на циновке; серебряной посуды оказалось десятки пудов.

Касательно церковной утвари Кротков старался разузнать, где что было похищено, в каком монастыре или из какой церкви, и все по принадлежности возвратил, а все прочее оставил в свою пользу, и объявил он. что ему досталось тысяч на триста, что по-тогдашнему было очень много, а кто говорил, что он только вполовину сказал, сколько ему досталось.

Начал он покупать себе имения и в одном выстроил церковь и пожертвовал в нее все у него оставшееся в числе пугачевского наследства церковное имущество, утварь, облачение и прочее, неизвестно откуда захваченное и потому не возвращенное куда бы следовало. Стало быть, он не попользовался ничем церковным.

Но не впрок пошло богатство, доставшееся так неожиданно. У Крот– кова было несколько сыновей, сколько именно – не сумею сказать, но знаю только, что они были лихие молодцы и ловко спускали с рук пугачевские золотенькие и ни в чем себе не отказывали. В особенности который-то из них был горазд на всякие проказы и ни перед чем не останавливался: когда что задумает, все ему было нипочем, лишь бы на своем поставить.

Степан Егорович был нравом крутенек, а на денежку скупенек и очень нехотя давал денег своим молодцам на мотовство, а этого-то сына, говорят, зачастую бивал и напоследок, наскучив его мотовством и шалостями, чуть ли не велел конюхам выпороть на конюшне. Это водилось b наше время и не считалось бесчестием: не от чужого побои, а от родителя. Сын, однако, разобиделся на отца и задумал отмстить ему. Отец прогнал его от себя.

Что ж он придумал? Без ведома отца взял да и продал одно из ч лучших его имений и в число крестьян велел вписать и отца – Степана Егорова.

Можно представить себе удивление старика: он и знать не знает и ведать не ведает, и вдруг оказывается, что его имение продано, да еще вдобавок продан и он сам и из дворянина попал на старости лет в подушный список крепостных крестьян.

Это дело было очень гласно в свое время, и, как ни просто в ту пору было продать и купить имение, старик едва выпутался из беды, и, ежели бы он не взмиловался над своим сыном, тому не миновать бы ссылки за подлог и ужасный свой поступок с отцом. Сначала старик и слышать не хотел о прощении сына, так он был на него раздражен. – Издыхай он, окаянный, в кандалах. Иуда, продавший отца родного. Однако потом сестры уломали старика и склонили его выручить брата из беды. Старику это дело дорого стоило; он выгородил сына, но видеть его не хотел и сравнительно с братьями дал ему самую ничтожную часть из своего имения. Все братья были замешаны в этом деле, кроме Степана Степановича, который почему-то участия в нем не принимал и потому впоследствии времени от этого очень выиграл.

Чтобы наказать своих сыновей за их продерзость и чтоб они не выжидали корысти ради отцовской смерти, старик задумал жениться и женился на молодой девушке, дворянке, но бедной, на Марфе Яковлевне. Чьих была она сама по себе – не припомню; жила она в одном знатном доме, была собою очень недурна и преблагочестивая и пребогомольная. Вот Господь и поискал ее счастьем: вдруг сватается за нее богатый и старый вдовец. Женившись на ней, старик укрепил за женой все свои самые лучшие и богатые имения и не ошибся: Марфа Яковлевна оказалась очень хорошею женой, мужа-старика уважала и покоила до его кончины, была ко всем несчастным очень сострадательна и много делала добра.

Она была набожна и очень потому расположена к духовенству, и в особенности она питала уважение к преосвященному Августину. Из этого и составили целую сплетню. Кроткову злословили, называли ханжой, и на преосвященного возводили разные напраслины, и на них клеветали. Не мудрено, что и сыновья Кротковы тут принимали участие и в отместку своей мачехе не щадили ее репутации. Очень понятно, что, будучи молодою, благочестивою и бездетною вдовой и располагая большими средствами, она много жертвовала на храмы и монастыри и что чрез это сыскала благоволение преосвященного Августина, но из этого выводили совсем иные заключения.

Изо всех пасынков лучше других с Марфою Яковлевной был Степан Степанович, за то и она ему оставила прекрасный каменный дом в Москве на Басманной 6 с пространным садом, в котором были пруды, вымощенные белым камнем. Жену его я знала еще молоденькою девушкой, когда у отца ее, отставного генерал-майора, было имение верстах в сорока от наших Яньковых, у которых в Петрове я познакомилась с нею, а потом мы всегда были хороши. Они долго жили у себя в деревне, в Симбирске, и приезжали в Москву на короткое время.

Степан Степанович был добрый, хороший и прямой человек, но очень необтесан в обращении. Жена его была добрейшая и благочестивая женщина, очень умная, рассудительная и характер имела вполне кроткий. Муж был ей во многом обязан и вполне это чувствовал и не раз мне со слезами говаривал: "Это, матушка, моя благодетельница, мой ангел– хранитель; не будь она моею женой, я бы совсем пропал и погиб, я бы с круга спился и был бы нищим".

Из сестер его я больше всех знавала Арину Степановну, которая умерла незамужняя, и Варвару Степановну, которая была за Шалимовым, и, когда они были нашими соседями и жили в Песках, я часто с ними видалась. Шалимов лечил меня электрическою машиной от ревматизма 7 в руке и мне помог. Он был очень умный и ученый человек, служил секретарем в московском депутатском собрании8 и, пока был здоров глазами, занимался химией и был членом масонской ложи. Потом совершенно ослеп. Пески они продали, и я их потеряла из виду.

Еще одна из сестер, Александра Степановна, была за Порошиным, братом того, который находился при великом князе Павле Петровиче преподавателем, и ему было пожаловано имение в 300 душ за братнины заслуги.

V

В 1820 году, октября 2, я лишилась дочери Софьи; ей пошел четырнадцатый год, и более уже года была она больна сухоткой. В последние месяцы ее" болезни были три странных случая с нею, о которых доктора немало рассуждали, – она имела дар ясновидения.

Однажды Авдотье Федоровне Барыковой портниха принесла платье, лиловое, прекрасного цвета, и она за две комнаты от той, в которой лежала больная, стала примеривать это платье.

Вдруг Сонюшка говорит девушке:

– Поди и попроси Авдотью Федоровну, чтоб она платья не снимала и пришла бы в нем мне показаться; цвет платья очень хорош.

Спрашивают у больной: "Да почему же вы знаете, что Авдотья Федоровна примеряет платье; разве кто вам сказывал?".

– Нет, мне никто не говорил, я и не знала, что ей сшили новое платье, а я вижу, что цвет очень хорош.

В другой раз, ночью, она говорит сестре Анне Петровне, которая, отпросившись у игуменьи побыть у меня несколько дней, спала в Сонюш– киной комнате:

– Тетенька, вы не бойтесь меня разбудить; можете повернуться, я не сплю.

А сестра, проснувшись, хотела повернуться на другой бок, но, из боязни разбудить больную, лежит и не шевельнется, и та вдруг угадала ее мысли.

– Да почему же ты знаешь, что я проснулась? – спрашивает сестра.

– Я сама не знаю, почему, только я чувствовала, что вы не почиваете, и знала, что вы думаете.

Дня за три до кончины Сонюшки я стала собирать разные мелочи, которые хотела отправить при случае в деревню, и между прочим попались мне два Сонюшкиных подносика, и, завернув их в бумагу, я хотела было тоже положить веши в ящик; это было внизу.

В эту минуту сверху от Сонюшки идет девушка и говорит мне:

– Софья Дмитриевна приказала вам сказать, сударыня, что вы напрасно хотите отправить ее два подносика: они, может быть, еще понадобятся.

Доктора объясняли тогда эти три случая и называли их "природным ясновиденнсм" и приписывали магнетизму, который иногда примечается у слабых больных от особенной чувствительности нервов и от их возбуждения при упадке телесных сил.

Сонюшку отпевали в нашем приходе, у Пятницы Божедомской, а хоронить повезли в Горки и положили в церкви у придела пророка Даниила, возле южных дверей.

Мадам Рено неутешно плакала по Сонюшке и, чувствуя, что она уже больше не нужна в доме, так как Клеопатре было уже 20 лет, пришла ко мне и, отказавшись от жалованья, которое получала, просила остаться жить в доме, предлагая даже платить за себя. Я очень ее любила как добрую и хорошую старуху, с удовольствием согласилась ее у себя оставить и, конечно, не дозволяла ей за себя платить. Она была мне большою подмогой и часто с моими барышнями выезжала в город, делала визиты и так прожила у меня в доме до своей кончины, которая последовала два года спустя, в то время, как мы были в Петербурге, в 1822 году.

VI

Сестра княгиня Александра Вяземская более года жила уже в Петербурге со своими двумя мальчиками, Андрюшей и Сашей, которые были записаны юнкерами и готовились поступить на службу в полк Она писала ко мне и звала меня приехать в Петербург пожить с нею и вместе с тем потешить детей которые очень все грустили и об отце, и после кончины Сонюшки. В Петербурге я никогда не бывала, и мне любопытно было и самой побывать в этом пресловутом городе,9 и хотелось показать его дочерям. Брат князь Николай Семенович был в Москве зачем-то он L уговорил меня ехать.

Так я и собралась в конце августа или в начале сентября. Князь Николай Семенович поехал в своей коляске, а я в четырехместной карете– я, три мои дочери Авдотья Федоровна Барыкова и горничная; из людей я взяла Фоку да Федора.

Ехали по старой петербургской дороге, которою ездили, когда еше не было шоссе. Дорога была, как все большие трактовые дороги местами хороша, но были и очень дурные места; мосты каменные, построенные при покойной государыне Екатерине, и каменные пирамиды вместо верстовых столбов. Так как мы ехали на наемных лошадях, то останавливались где и когда хотели и по нескольку часов лишнего проводили в городах, на которые лежал нам путь.

Первый большой город был Тверь; останавливались ненадолго однако кое-что видели; город очень чистенький, и его очень красит' Волга Покойная государыня очень к Твери благоволила, и, когда город сгорел в конце 1760-х годов, она послала большое денежное пособие – ГОВОРЯТ будто бы миллион-и что поэтому-де и главная улица ' называется Миллионная; так я слышала. В особенности Тверь украсилась с тех пор как в ней пожила великая княжна Екатерина Павловна, <в> 1811–1812 годах, сестра покойного государя Александра Павловича, бывшая сперва за принцем Ольденбургским, который и был генерал-губернатором в Твери. Город очень возвысило то, что он был под управлением государева зятя. Для них тогда был выстроен прекрасный дворец с двумя церквами православною и лютеранскою, в двух зданиях, соединенных с дворцом длинными галереями.'5 Дворец почти рядом с собором, очень древним " Великая княгиня овдовела в конце 1812 года и, говорят, была неутешна так что опасались тогда за ее жизнь, а в 1816 году она вышла вторым браком за короля Виртембергского и скончалась в 1819 году Вдовствующая императрица Мария Федоровна, в особенности любившая Екатерину Павловну очень горевала о ее кончине, и государь был очень тронут этою потерей. В Твери за Волгой Отрочь монастырь, в котором жил в заточении Филипп митрополит, где он и приял мученический конец?5 и тут же некоторое время был настоятелем преосвященный Тихон Задан скии, прежде своего епископства.16 Версты четыре от города – Желтев монастырь, где мощи святителя Арсения.17 Дорога песками и сосновым бором; монастырь старинный.

Верст 60 за Тверью – Торжок, хорошенький и чистенький городок; там монастырь мужской, построенный преподобным Ефремом Новоторж– ским; мощи его на вскрытии и под спудом мощи келейника его,18 преподобного Авраамия.

Станции три за Торжком начинаются Валдайские горы и тянутся верст на 60, так что приходилось более дня ехать этими горами. Эта часть пути очень утомительна. На одной из станций валдайские девки пристают к проезжим со своими баранками и кренделями. Князь Николай Семенович был очень туг на денежки, и когда к нему стали приставать валдайки со своими кренделями, он все с ними бранился и ничего не хотел покупать; вдруг одна какая-то поудалее говорит ему: "Купи у меня, барин, а я тебя поцелую". Что ж, ведь растаял и накупил премножество этих баранок, прислал нам в карету несколько связок и потом с досады, что истратил какой-нибудь рубль или два, несколько станций был не в духе и на всех нас дулся, а ямщику всю спину простучал тростью за то, что тот тихо его везет…

На другой станции торгуют валдайскими колокольчиками, которые особенно звонки.

В Новгороде мы останавливались дольше и побывали в соборе 19 и монастырях, где много мощей и святыни. Были в Юрьеве монастыре, который неподалеку от города. В то время он был древний монастырь, очень неважный по своим постройкам, показавшийся мне даже очень обветшавшим и совсем не таковым, как сделался впоследствии, когда благочестивая и богатая графиня Орлова стала ему благотворить из желания угодить отцу Фотию, которого тогда там еще не было. 0

Пожелала я помянуть и несчастного князя Долгорукова, казненного при императрице Анне, мужа известной Натальи Борисовны,21 дочери фельдмаршала Шереметева и отца князя Михаила Ивановича; нашли ту церковь, где он погребен, и поминали.

При нашем приезде в Петербург погода стояла прекрасная, н мы на первых же порах могли многое осмотреть. Я сговорилась с сестрой Вяземской, и мы нашли себе дом, в котором мы могли жить вместе, где-то около Офицерской улицы.

Первые мои выезды были в домик Петра Великого, чтобы приложиться к иконе Спасителя, которая там находится, в Казанский собор и в Невскую лавру.

Казанский собор был отделан вновь, с серебряным иконостасом, сделанным из серебра, отбитого у французов,23 и все восхищались его великолепием. Икона Казанской божьей Матери, в богатейшей ризе из чистого золота, украшена очень крупными бриллиантами и жемчугом, частию из пожертвованных обеими императрицами;24 все это было тогда недавно сделано и об этом много было разговоров. Показывали один очень крупный цветной камень – изумруд ли или синий яхонт – не припомню, принесенный в дар покойною великою княгиней Екатериной Павловной и который ценили очень дорого, а всю ризу оценили тысяч в четыреста ассигнациями, как тогда считали. По стенам развешано множество иностранных знамен, ключей от крепостей, взятых нашими войсками, и несколько фельдмаршальских жезлов, взятых в последнюю войну с французами, разорителями Москвы.

В Невской лавре мне хотелось побывать, во-первых, потому, что там моши благоверного князя Александра Невского, а потом и потому, что там под Благовещенскою церковью был положен дед Дмитрия Александровича Даниил Иванович Яньков, и мне хотелось отслужить по нем панихиду. Он скончался в 1738 году, живя в Петербурге, поэтому там и схоронен, а жена его – в московском Никитском монастыре. Мы отыскали его могилу и служили по нем панихиду; потом, говорят, эту церковь перестраивали, и, может статься, теперь и могилы его не найдешь; над ним была плита, отлитая из чугуна. Меня очень удивило, что рака с мощами благоверного князя не открыта; я просила приложиться, и мне сказали что рака никогда не открывается, потому что Петр Первый, положив там моши, заблагорассудил раку запереть и ключи бросил в Неву Очень это странным показалось мне. Монашествующих там что-то немного все больше средних лет и молодые послушники; старичков три или четыре' Про одного из них мне рассказывали очень трогательную и назидательную историю.

Он был гвардейским офицером; фамилии и имени его не помню Служил он при императоре Павле. Вместе с ним находился в том же полку его родственник, с которым он был одних почти лет и очень дружен Этот приятель его был очень рассеянной жизни, ужасно влюбчив и. полюбив одну молодую девушку, задумал ее увезти. Но девушка хотя и любила молодца будучи строгих правил, хотела сперва обвенчаться и потом готова была бежать а не иначе, а влюбленный офицер был уже женат, только жил с женой не вместе, стало быть, ему венчаться было невозможно. Что делать в таком затруднении? Он открылся своему другу. Тот и придумал сыграть комедию: обвенчать приятеля своего на дому, одевшись в священническую ризу. '