Текст книги "Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 1"

Автор книги: Дмитрий Волкогонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

О диктатуре и демократии

Ленинские томики в библиотеке Сталина были густо испещрены рукой владельца. Одна деталь: изучая, читая, знакомясь, а может быть, просто разыскивая нужную цитату или мысль у Ленина, генсек мало интересовался ленинскими идеями о демократии. Но о диктатуре пролетариата – пометок много. Хотя, повторю еще раз: диктатура и демократия – две стороны одной медали, если речь идет о пролетарской диктатуре.

…Находясь в начале 1917 года вдали от России, Ленин с головой ушел в теоретическую работу. Записи в тетради, которые вошли в историю как известная «синяя тетрадь», были озаглавлены: «Марксизм о государстве». В тревожные дни июля, когда Временное правительство пыталось разгромить партию большевиков и физически уничтожить вождя революции, Ленин продолжил свою работу над книгой в Разливе. На основе многочисленных заметок, собранных в «тетради», положений, идей, высказанных основоположниками научного социализма, Ленин за несколько недель августа – сентября написал свой известный труд «Государство и революция». Меня, еще раз перечитавшего его в ходе работы над этой книгой, особенно интересовали идеи о государстве переходного периода, о диктатуре пролетариата.

Ленин вопрошает:

– Каково же отношение этой диктатуры к демократии?

И отвечает словами «Коммунистического манифеста»: «…превращение пролетариата в господствующий класс и завоевание демократии». Да, подчеркну это особо: Ленин, к сожалению, видел в диктатуре главный инструмент для подавления эксплуататоров, угнетателей. Без этого тогда, по Ленину, нечего было и браться за социальное переустройство общества, бороться за материализацию идеалов социализма.

Демократия и диктатура – понятия соотносимые. В известном смысле любое государство есть политическая диктатура господствующих классов. Приведу еще одну выдержку из «Государства и революции». Диктатура пролетариата, писал Ленин, «соединяет насилие против буржуазии, т. е. меньшинства населения, с полным развитием демократии, т. е. действительно равноправного и действительно всеобщего участия всей массы населения во всех государственных делах…». Эти ленинские акценты на полное развитие демократии особенно важны, но генсек на них фактически не обращал внимания.

В диктатуре пролетариата, родившейся в Октябре 1917 года, насилие занимало ведущее место. И это объяснимо: шла борьба за то, чтобы победить, устоять, выжить. Но как-то сложилось, что не только в буржуазной литературе, но порой и в марксистской, прежде всего в 20-е и 30-е годы, рассматривалась лишь эта грань диктатуры. В то же время Ленин считал, что созидательная, демократическая функция диктатуры пролетариата не только важнейшая, но имеет тенденцию стать главной и единственной. Хотя при жизни вождя для этого было сделано немного. Сталин не разделял, во всяком случае на деле, эту идею Ленина. Для него в диктатуре пролетариата как форме власти трудящихся главным навсегда остался насильственный элемент.

Уже в начале 30-х годов проницательные люди могли почувствовать, что ленинские слова: «…не нам принадлежит… аппарат, а мы принадлежим ему» отражают реальное положение дел. Рождалась диктатура бюрократии. Коллективной бюрократии. А бюрократия постепенно порождала элиту, целую иерархию начальников. Директивы становились едва ли не главным средством социального общения. Все решалось в кабинетах. Собрания, сессии, съезды, пленумы лишь «одобряли», «поддерживали». Народовластие – только на словах. Шестеренки бюрократической машины крутились небыстро, но неотвратимо. У главного пульта сидел Сталин, поглядывая из окон Кремля на свое детище. Таким уродливым стал переход к социализму, сталинскому социализму.

Сталин никогда не понимал, не хотел понимать сути пролетарской демократии, самого существа народовластия. Знакомство с его архивом, заметками, записками, записями речей свидетельствует: демократия для него была не более чем свободой поддерживать (только поддерживать!) решения партии. Ну а поскольку, как полагал Сталин, партию олицетворяет он, Генеральный секретарь, то подлинный демократизм заключается в согласии, одобрении его выводов, решений, намерений. Не все сразу заметили, что Сталин, разделываясь с Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, Пятаковым, Рыковым и другими лидерами партии, мыслящими иначе, чем он, подчеркивал при этом не их различия с ним, Сталиным, а с ленинизмом. Один из самых коварных, антидемократических приемов Сталина заключался в отождествлении (во всех случаях!) своей позиции, взглядов, решений с ленинскими. Не все сразу заметили, что благодаря такому приему никто и не мог оказаться правым в полемике, схватках со Сталиным. Для этого, по сути, нужно было развенчивать Ленина! На это, естественно, никто решиться не мог.

Да, конечно, есть вопросы, по которым Сталин выступал с достаточно обоснованных позиций (например, о возможности построения социализма в СССР). Но ведь в конце концов генсек сумел так все представить, что его ошибки в национальном вопросе, отрицательное отношение к «позднему» нэпу, ложная концепция классовой борьбы, неправильное понимание сути коллективизации и преувеличение роли аппарата в политической структуре государства были не чем иным, как истинной интерпретацией подлинного ленинизма! Однажды, схватившись с Бухариным накануне его вывода из состава Политбюро, Сталин гневно бросил:

– Вся ваша компания – не марксисты, а знахари. Никто из вас не понял Ленина!

– Что же, один ты понял?!

– Я повторяю, вы не поняли Ленина! Разве ты забыл, сколько раз тебя бил Ленин за левачество, оппортунизм и путаницу?

Почти этими же словами Сталин будет «прижимать» Бухарина на апрельском Пленуме ЦК и ЦКК в 1929 году. Красная нить всех его пространных рассуждений: он, Сталин, защищает ленинизм. И в том числе его понимание народовластия, демократии. В узурпации генсеком монополии на толкование ленинских положений один из истоков многих будущих бед. Никто не смог тогда показать несостоятельность догматических претензий Сталина на роль единственного «защитника» ленинского наследия. Хотя, по большому счету, ленинизм помог Сталину создать тоталитарное государство.

Подводя на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК в январе 1933 года итоги первой пятилетки, Сталин включил в доклад специальный раздел о задачах и результатах борьбы «с остатками враждебных классов». Хотя речь шла об «остатках», Сталин тем не менее призвал вести с ними «непримиримую борьбу». И ни слова о перевоспитании, включении многих «бывших», членов их семей в новую жизнь, которая быстрее и эффективнее способна менять их умонастроения и «классовые инстинкты». Сталин, рисуя социальную картину в обществе после первой пятилетки, говорил: «Остатки умирающих классов: частные промышленники и их челядь, частные торговцы и их приспешники, бывшие дворяне и попы, кулаки и подкулачники, бывшие белые офицеры и урядники, бывшие полицейские и жандармы… расползлись по нашим заводам и фабрикам, по нашим учреждениям и торговым организациям, по предприятиям железнодорожного и водного транспорта и главным образом – по колхозам и совхозам. Расползлись и укрылись они там, накинув маску «рабочих» и «крестьян», причем кое-кто из них пролез даже в партию.

С чем они пришли туда? – продолжал Сталин. – Конечно, с чувством ненависти к Советской власти, с чувством лютой вражды к новым формам хозяйства, быта, культуры… Единственное, что остается им делать, – это пакостить и вредить рабочим, колхозникам, Советской власти, партии. И они пакостят как только могут, действуя тихой сапой. Поджигают склады и ломают машины. Организуют саботаж. Организуют вредительство в колхозах, совхозах, причем некоторые из них, в числе которых имеются и кое-какие профессора, в своем вредительском порыве доходят до того, что прививают скотине в колхозах и совхозах чуму, сибирскую язву, способствуют распространению менингита среди лошадей и т. д.».

После такой мрачной картины, рисующей ситуацию в стране в начале 1933 года, честных людей брала просто оторопь. Кругом враги, вредители, остатки эксплуататорских классов, но которые почему-то так же опасны, как и в первые годы Советской власти. Конечно, враждебно настроенных людей, не принявших Советскую власть, было немало. И это естественно. Но они явно не представляли той грозной опасности, которую изобразил Сталин. А изобразил лишь для того, чтобы резюмировать: «Сильная и мощная диктатура пролетариата – вот что нам нужно теперь для того, чтобы развеять в прах последние остатки умирающих классов и разбить их воровские махинации». Тем не менее генсек делал ставку на дальнейшее усиление карающей, насильственной функции диктатуры пролетариата.

Таких выступлений Сталина в конце 20-х – начале 30-х годов было много. Исподволь формировалось общественное сознание, в котором наряду с революционной устремленностью, энтузиазмом, коллективистским оптимизмом начинали прорастать семена подозрительности, недоверия к окружающим, готовность поверить в самые нелепые легенды о «врагах народа». Настоящее безумие 1937–1938 годов не возникло, если бы сознание людей исподволь к этому не готовилось. Миллионы людей, живущих в реальном капиталистическом окружении, привыкали постепенно к тому, что среди друзей, товарищей, коллег на производстве, в вузе, воинской части, творческом коллективе есть, притаились враги, ждущие своего часа… Призыв, лозунг, директива могли «бросить» многих на то, чтобы, как говорил Сталин, «добить последние остатки капитализма». Отсюда – один шаг до террора. Или, по крайней мере, готовность к нему. Вот, видимо, почему Сталин, делая пометки в тексте речи Ленина на заседании Петроградского Совета 17 ноября 1917 года, обошел своим вниманием строки: «…террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять». Сталин не был готов к такому пониманию диктатуры пролетариата. Напротив, генсек считал, что применение насилия является органичным элементом мирного строительства социализма. «Репрессии, – заявил Сталин летом 1930 года на XVI съезде партии, – являются необходимым элементом наступления».

А страна действительно наступала. Уже к 1930 году объем промышленного производства достиг 180 % от довоенного уровня. К началу коллективизации столько же, сколько до войны, производилось сельхозпродукции. Шел процесс превращения аграрной страны в индустриальную. Высокими темпами ликвидировалась неграмотность. Миллионы людей получили возможность приобщиться к лучшим творениям мировой культуры. Народ, страна были на подъеме, хотя одновременно шли крайне болезненные, трагические процессы «ликвидации кулачества как класса», складывалась жесткая командно-бюрократическая система управления народным хозяйством, культурой, наукой. Революционный заряд Октября продолжал инициировать активность людей в общественном сознании, трудовой и социальной деятельности. Постепенно утверждались нормы коллективистской морали. Казалось, самое время дать импульс демократическим началам в государстве и обществе. Но после Ленина они не получили фактически никакого развития. А вскоре были просто отброшены.

Забвение демократической грани пролетарского государства грозило рано или поздно «отлучить» массы от социального творчества, превратить людей в слепых исполнителей, «винтики» гигантской государственной машины. Может быть, некому было напомнить генсеку, что «социализм невозможен, – как учил Ленин, – без демократии в двух смыслах: (1) нельзя пролетариату совершить социалистическую революцию, если он не подготовляется к ней борьбой за демократию; (2) нельзя победившему социализму удержать своей победы…». Ленин уже на другой день после Октябрьского восстания произнес слова, которые были актуальны тогда, в 17-м; не менее актуальны на рубеже 20-х и 30-х годов; исключительно важны и сегодня: «Мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам». Правда, этот лозунг сам Ленин никогда не пытался по-настоящему реализовать.

Сталин много размышлял о демократии, диктатуре. Тома ленинских работ в кабинете Сталина – немые свидетели раздумий его хозяина. У него не вызывало сомнений – ведь об этом писали классики! – диктатура имеет приоритетное значение перед демократией. Вообще он редко сомневался, а если сомнения и приходили к генсеку, их редко кто мог «разглядеть». Лицо, не выражающее эмоций, словно было создано для множества мраморных копий, которые скоро появятся на площадях сотен, тысяч городов. Глядя через щели тяжелых занавесей на кремлевский двор, Сталин думал: «До чего узко, начетнически трактует диктатуру и демократию компания Бухарина! Например, разве не ясно, что роль рабочего класса надо повышать, поднимать! Каждый крестьянин должен видеть в рабочем своего вождя!» Вспомнил, что, когда в прошлом году, в октябре 30-го, он, Сталин, предложил «закрепить твердо» рабочих за своими предприятиями, до него дошли признаки глухого недовольства. А ведь он продиктовал: «Запретить на ближайшие два года выдвижение квалифицированных рабочих во всякие управленческие аппараты (кроме производственных и профсоюзных)». Но вот, спустя полгода, он почувствовал реакцию на это решение из контрреволюционного зарубежья. Некий С. Шварц, один из беглых меньшевиков, в «Социалистическом вестнике» опубликовал статью «Рабочий класс и диктатура». В ней он писал, что благодаря ему, Сталину, появилась «тенденция к оттеснению рабочих от аппарата управления, тенденция превращения рабочих в трудовое сословие, на обязанности которого лежит максимальное напряжение его трудовой энергии и безоговорочное подчинение социально-обособляющейся от него диктатуре». Даже термины изобрели: «податное сословие диктатуры», «трудовое сословие». Могильщики революции! Если бы их не разгромили еще в те далекие уже теперь дни, не быть бы ему тут, в Кремле, да и вообще, все свелось бы к буржуазному выкидышу Февраля.

Он никак не мог понять, почему и социал-демократическая печать, и враждующий с ней Троцкий столь яростно атакуют партийный аппарат, диктатуру?! Разве не ясно, что это важнейший инструмент власти? Мысль генсека вновь и вновь убеждала его самого в исторической правоте: аппарат – орудие диктатуры. А без диктатуры бессмысленны даже разговоры о социализме, демократии… Но мы сегодня знаем, что Сталин уже тогда укреплял не столько диктатуру пролетариата, сколько диктатуру бюрократа.

Сталин много говорил о равенстве, общественных интересах как исходных посылках социалистической демократии. Беседуя в 1936 году с группой работников ЦК, отвечающих за подготовку учебников, Сталин подчеркнул:

«Наша демократия должна всегда на первое место ставить общие интересы. Личное перед общественным – это почти ничего. Пока есть лодыри, враги, хищения социалистической собственности, значит, есть люди, чуждые социализму, значит, нужна борьба…»

«Личное перед общественным – это почти ничего». Не замечая изъянов, мы постепенно убедили людей в том, что все мы хозяева общенародной собственности. А то, что принадлежит всем, – не принадлежит никому. Чувство хозяина как бы исчезло. Постепенно восторжествовали уравнительные принципы. За изобретение рабочему могли не заплатить несколько тысяч, хотя оно давало миллионную прибыль, только потому, что одному это – «много». Постепенно сформировался тип работника, боящегося «переработать», человека, спокойно смотрящего на приписки, очковтирательство, откровенное воровство: «Что, государство станет от этого беднее?» Так «прорастал» сталинский тезис: «Личное перед общественным – это почти ничего». А сталинская «демократия» поддерживала людей в этом состоянии. Двигало ими, главным образом, принуждение, административные меры, страх, другие рычаги той системы, которую венчал единодержец.

Сталин не выступал против демократии. Не выступал потому, что понимал ее так, как может понимать деспот. Ведь многие цезари тоже не прочь создавать послушные парламенты, традиционную атрибутику с выборами, присягами, клятвами, формальным представительством. Для Сталина демократия как выражение социалистического народовластия была приемлема и терпима лишь в той степени, в какой она укрепляла его личную диктатуру. В беседе с Г. Уэллсом Сталин в центре всех своих рассуждений поставил власть «как рычаг преобразований», рычаг новой законности, нового порядка. Но ни разу Сталин не поставил власть в плоскость народовластия. Ни разу! Сталин ничего не любил так, как власть: полную, неограниченную, освященную «любовью» миллионов. И здесь он преуспел. Ни одному человеку в мире не удалось и никогда, видимо, не удастся совершить, казалось бы, запредельное: уничтожить миллионы соотечественников и получить взамен слепую любовь еще многих и многих миллионов сограждан! И все это вписывалось в сталинское понимание соотношения диктатуры и демократии.

Со временем для Сталина «жертвенность» стала одним из неотъемлемых атрибутов социализма. Когда планировалась новая стройка в Сибири, на Севере, то в «плановом порядке» определялась потребность в покрытии «естественной убыли». Органы НКВД даже планировали «емкости» в регионах, своеобразный резерв невольников для «социалистических строек». С конца 20-х годов недостатка в дешевой и бесправной (часто и обреченной) рабочей силе не было. Все инициативы по использованию заключенных Сталиным поддерживались. Он или бросал помощнику «согласен», или коротко расписывался на документе. Это означало, что предложение ведомства по использованию десятков, сотен, тысяч «врагов народа» в том или ином регионе одобрено.

Забегая вперед, замечу: Берия в своих записках Сталину не раз утверждал, что задания по строительству организациям НКВД так велики, что не хватает «живой силы». Сталин «откликнулся».

25 августа 1938 года состоялось заседание Президиума Верховного Совета СССР, обсуждавшее вопрос о досрочном освобождении заключенных за хорошую работу. Возразил Сталин:

– Нельзя ли сделать так, чтобы люди оставались в лагере? А то мы их освободим, вернутся они к себе и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться. Ведь есть же у нас добровольно-принудительный заем. Давайте сделаем добровольно-принудительное оставление.

Указание «вождя» было ясным. Был принят Указ «О лагерях НКВД», согласно которому «осужденный, отбывающий наказание в лагерях НКВД СССР, должен отбывать установленный судом срок полностью». Такова была сталинская демократия.

Следствием полной атрофии демократических начал явилось создание машины принуждения и сильного карательного аппарата. Быстрое распространение получил догматизм в общественных науках, идеологии, пропаганде. Но главное, на что я хотел бы обратить внимание читателя: дефицит народовластия стал быстро вести к проявлениям переоценки роли одной личности, превознесению ее заслуг, изображению Сталина как некоего мифического мессии.

Интересно отношение самого Сталина к возвеличиванию его личности. (Еще до апогея культа личности это заметили многие.) Приведу выдержки беседы генсека с Эмилем Людвигом, состоявшейся 13 декабря 1931 года.

Людвиг. За границей, с одной стороны, знают, что СССР – страна, в которой все должно решаться коллегиально, а с другой стороны, знают, что все решается единолично. Кто же решает?

Сталин. Единоличные решения всегда или почти всегда – однобокие решения. Во всякой коллегии, во всяком коллективе имеются люди, с мнением которых надо считаться… Никогда, ни при каких условиях, наши рабочие не потерпели бы теперь власти одного лица.

Людвиг спросил, как Сталин относится к методам иезуитов.

Сталин. Основной их метод – это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство, – что может быть в этом положительного?

Людвиг. Вы неоднократно подвергались риску и опасности, Вас преследовали. Вы участвовали в боях. Ряд ваших близких друзей погибли. Вы остались в живых… Верите ли вы в судьбу?

Сталин. Нет, не верю… Это предрассудок, ерунда, пережиток мифологии… На моем месте мог быть другой, и кто-то должен был здесь сидеть… В мистику я не верю.

Как видим, Сталин умел отвечать вроде бы правильно. Но это совсем не значило, что его слова отражали его убеждения.

Один из глубинных источников многих человеческих бед, в том числе и культового характера, заключается в дуализме (раздвоенности) личности, как у мольеровского Тартюфа. Одно на словах, другое на деле. Для Сталина это стало нормой: осуждать вождизм и укреплять его, критиковать иезуитство и поощрять его на практике, говорить о коллективном руководстве и сводить его к полному единоначалию. Дуализм – производная лжи, продукт антиистины – является одной из основ обожествления единодержцев.

Уже в начале 30-х годов Сталин резко сократил свои (и без того крайне редкие!) выезды в области, на предприятия, в воинские части. С одной стороны, он плохо знал производство и ему не хотелось вникать в «земные» дела, связанные с технологией, производительностью труда, рентабельностью и т. д. С другой, его постоянно преследовало чувство, что на него готовится покушение. Ведь у него есть враги, и Троцкий или кто-нибудь из «бывших» могут пойти на крайние меры. «Органы» постоянно твердили об этом. Вот докладывает же опять Ульрих:

«Секретарю ЦК ВКП(б)

тов. И.В. Сталину.

16 декабря с.г. после двухдневного разбирательства в закрытом заседании военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор по делу группы шпионов и террористов, подготавливавших по заданию германского подданного теракт на Красной площади 7 ноября 1935 года. Приговорены к расстрелу Г.И. Шур, В.Г. Фрейман, С.М. Певзнер, В.О. Левинский…»

Сталин не стал дальше читать, подумал: «Охотятся за мной». Но он вырвет самые корни этих недобитков, вырвет.

Сталин редко «являлся» народу и потому, что, будучи по-своему проницательным человеком, понял: чем реже он будет мелькать перед людьми, тем легче будет создавать у народа тот образ, который он хотел. Загадочность, таинственность, закрытость ходят рядом со священным, легендарным, сверхчеловеческим… Поэтому посещения трудовых коллективов он заменял тщательным анализом документов, регулярным просмотром кинохроники, выслушиванием многочисленных докладов и, мало кто об этом знает, размышлениями перед географической картой.

Сталин любил постоять у карты, оглядывая, как владыка, гигантскую страну. Не обладая богатым воображением, Сталин, однако, представлял, как трудятся сейчас миллионы людей, воплощая в жизнь его, вождя, указания. Иногда водил пальцем по карте: Турксиб, Магнитка, Днепрогэс, Беломорско-Балтийский канал, Кузбасс; долго задерживался взглядом на колымских краях. Даже чтобы разглядеть эти края, нужно было сделать несколько шагов вправо… После такого очередного размышления перед картой неожиданно позвонил Ворошилову и спросил: изучают ли в Красной Армии географию? Хорошо ли знают красноармейцы карту страны? Ведь обращение к карте Родины, подытожил Сталин, воспитывает гордость за нее, преданность нашему делу, идее… Ворошилов не был готов ответить на такой нестандартный вопрос, сказал что-то невпопад и обещал разобраться. Назавтра же, по его указанию, ПУР подготовил записку:

«Тов. Сталину.

На Ваш запрос об изучении географии красноармейцами сообщаю, что география изучается всеми красноармейцами в обязательном порядке по специальным программам. Помимо изучения географии в порядке общеобразовательной подготовки, она проходится также и на политзанятиях. Особое внимание при этом обращено на изучение карты.

В этом году дополнительно к тому, что имели части, ПУРом рассылается 220 тысяч географических карт, 10 тысяч географических атласов, 8 тысяч карт на национальных языках и 10 тысяч глобусов.

28 июня 1935 г.

К. Ворошилов».

Сталин с удовлетворением просмотрел записку и, не поднимаясь с кресла, взглянул на карту. Хотя до стены было неблизко, он видел, где находится Сталинград, Сталино, Сталинск, Сталинабад…

Вскоре после смерти Ленина возникла вульгарная вождистская практика присвоения имен партийных, государственных, творческих деятелей городам, районам, предприятиям, вузам, театрам и т. д. Стали нормой сообщения газет о досрочном выполнении плана квартала химзаводом им. Сталина (Москва), ткацкой фабрикой им. Ворошилова (Тверь), первой и третьей бумажными фабриками им. Зиновьева (Ленинград), заводом им. Бухарина (Гусь-Хрустальный) и т. д. Практически в стране к концу 20-х годов уже не осталось областей, где бы имя Сталина не было присвоено какому-нибудь административному, производственному или культурному объекту или учреждению. Этим в сознании людей незаметно утверждалась мысль об исключительной, порой недоступной простому пониманию (иррациональной) роли Сталина в судьбе нации, истории народа, его будущем. Славословия в адрес «вождя» можно было услышать в любом служебном докладе или выступлении, где попутно превозносился и «вождь» местного масштаба.

Вот характерный пример. Н.С. Хрущев, секретарь МГК ВКП(б), выступая на пленуме горкома в июне 1932 года, сказал: «Правильное большевистское руководство Московского обкома и городского комитета партии, указания, которые мы получаем в повседневной своей работе от т. Кагановича, громадная активность рабочих обеспечат нам выполнение задач, которые стоят перед Московской партийной организацией…» Эти молитвенные заклинания, ставшие неотъемлемым элементом общественной жизни при Сталине, оказались столь живучи, что десятилетия существовали и после его смерти. В этом атрибуте вождизма не просто обожествляется руководитель, этим, если хотите, оскорбляется весь народ, который, будучи творцом всего сущего на Земле, ставится в положение «благодарителя», а не хозяина. Невольно создается впечатление, что люди, отказавшись от Бога на небе, создают его на Земле.

Да, именно создают. Наиболее активны в создании культа «вождя» Молотов, Ворошилов, Каганович. Их голоса громче всех в славословии Сталина. Как это ни парадоксально, в этом хоре порой слышны голоса Зиновьева, Каменева, Бухарина, некоторых других опальных руководителей. Как-то неудобно читать их речи и статьи, особенно Зиновьева, покаянно секущего себя за прошлые ошибки и прославляющего «прозорливость и мудрость вождя партии товарища Сталина». Даже Бухарин не удержался от льстивых слов. Кто знает, может быть, они действительно разуверились в том, за что боролись, или просто инстинкт самосохранения давил на разум? Больше всех старался Карл Радек, о котором Сталин однажды сказал в узком кругу: «Мелкий троцкист, к тому же без убеждений».

Радек в 1934 году написал брошюру о Сталине «Зодчий социалистического общества» в форме лекции по мифическому курсу истории победы социализма, которая, как мечтал автор, будет прочитана в 1967 году, в 50-ю годовщину Октябрьской революции, в «школе междупланетарных сообщений». Одним этим (1967 г.!) Радек выразил пожелание, чтобы Сталин, уже находившийся на посту генсека двенадцать лет, и через тридцать три года (!) стоял бы у руля партии и государства. Вся брошюра написана примерно в таком стиле, как и приведенный ниже отрывок: «Политические вожди занимают свое место в партии и в истории не на основе выборов, не на основе назначений, хотя в демократической партии, какой являлась ВКП(б), эти выборы и назначения необходимы для того, чтобы занять место вождя. Вождь пролетариата определяется в борьбе за боевую линию партии, за организацию ее грядущих боев. И Сталин, принадлежавший и при Ленине к первым в руководстве партии, стал ее признанным и любимым вождем…» Брошюра по тем временам вышла колоссальным тиражом – 325 тысяч экземпляров – и неоднократно переиздавалась. Рассказывают, что, когда Радеку, недавнему троцкисту, кто-то из «непримиримых» ядовито напомнил: давно ли ты говорил о Сталине совсем другое, как же это понимать? – тот нашелся: «Если бы такие, как я, оппозиционеры жили во времена Робеспьера, то каждый из нас был бы уже на голову короче…» Радек здесь просто предвосхитил то, что его ожидало через три года: славословие Сталина не помогло ни ему, ни Зиновьеву, ни Каменеву, ни многим другим, кто, признав свое идейное поражение, готов был исполнять любую волю «любимого вождя». Радек не понимал, что многое из того, что нас окружает, сиюминутно, суетно, эфемерно. То, что он хотел представить вечным, незыблемым – величие и славу «вождя», – было таковым (и то отчасти!) лишь в сравнении с ним самим. Река перемен никогда не иссякает.

Параллельно со славословием в официальной литературе незаметно начала пересматриваться история и исподволь формироваться мысль: вождей Октября было двое – Ленин и рядом с ним вездесущий Сталин. В предисловии к 6-томному Собранию сочинений Ленина Адоратский утверждал, что ленинские труды нужно изучать вкупе с работами Сталина, что концентрированное изложение ленинских идей сделано «вождем» в «Основах ленинизма» и т. д.

Еще до апогея культа были попытки увековечить Сталина и в политической биографии. В сталинском фонде есть письмо Ярославского генсеку. В нем, в частности, говорится:

«Серго мне сегодня, уезжая, звонил, что говорил (так в тексте. – Прим. Д.В.) с Вами по поводу задуманной мною книги «Сталин»…»

На письме ответ, как всегда, карандашом, генсека:

«т. Ярославскому. Я против. Я думаю, что не пришло еще время для биографий.

1. VIII.1931.

И. Сталин».

Резолюция весьма красноречива: «Не пришло еще время для биографий». Триумф одной личности только начинался. Еще не сломлено было крестьянство, еще только поднимался лес заводов, еще жива большая часть «ленинской гвардии», и прежде всего те, кто хорошо знает, каким он был всего десять лет назад. Только появляются статьи, подобные панегирику Ворошилова, подготовленному к 50-летию «вождя». Главное – постепенность, последовательность, неотвратимость… Важно сохранять на людях приверженность скромной манере держаться. Вот и сегодня он заметил, садясь не в первый, а во второй ряд президиума совещания, как с новой силой вспыхнули аплодисменты. Люди стали на цыпочки, чтобы рассмотреть его невысокую фигуру. «Время для биографий» еще придет…

Но уже положено начало практике направлять верноподданнические письма, рапорты вождю. Вот, например, 7 апреля 1931 года коммуна им. Сталина села Цасучей Оловянниковского района Восточно-Сибирского края послала в Москву рапорт, опубликованный в «Правде»:

«…Выдвигая встречный план по расширению посевных площадей, коммуна вместо преподанной (так в тексте. – Прим. Д.В.) цифры в 262,5 га засевает 320 га… Мы за генеральную линию партии под руководством большевистского ЦК и лучшего ленинца – тов. Сталина! Мы за полное осуществление пятилетки в 4 года и ликвидацию кулачества на основе сплошной коллективизации! По поручению коммунаров коммуны им. Сталина