Текст книги "Нушич"

Автор книги: Дмитрий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

В свое время Николай Бердяев писал о знаменитом славянофиле Алексее Степановиче Хомякове, обладавшем большим чувством юмора:

«…Не есть ли это показатель легкости, недостаточной серьезности и глубины, может быть, скепсиса? Такой взгляд на человека вечно смеющегося очень поверхностен. Смех – явление сложное, глубокое, мало исследованное. В стихии смеха может быть преодоление противоречий бытия и подъем ввысь. Смех целомудренно прикрывает интимное, священное. Смех может быть самодисциплиной духа, его бронированием. И смех Хомякова был показателем его самодисциплины, быть может его гордости и скрытности, остроты его ума, но никак не его скептицизма, неверия и неискренности. Смех прежде всего умен, смех будет и в высшей гармонии»[33]33
  Николай Бердяев, Алексей Степанович Хомяков, М., 1912, стр. 49–50.


[Закрыть].

Эти слова, как мне кажется, можно полностью отнести и к Нушичу.

Биографу юмориста остается лишь следовать тону, заданному самим юмористом. И это будет данью уважения «самодисциплине духа», мужеству Аги.

* * *

Синиша Паунович был расторопным, очень расторопным журналистом. Впоследствии он стал известным и не менее расторопным литератором, опубликовавшим свои воспоминания о многих знаменитых писателях и событиях, потому что обладал удивительной способностью оказываться всегда там, где пахло славой.

В Белграде его называют объемным словом «сваштар». Это нечто вроде русского «во всякую дырку затычка». Он похож на нушичевского Секулича из «Листков», который «пишет стихи, продает лотерейные билеты и чинит старые зонтики – все оптом и в розницу». Паунович грешил и стихами.

В дни болезни Аги репортер «Политики» Паунович не выходил из его дома. Давайте познакомимся с одним из его репортажей о Нушиче, чтобы убедиться, что Ага в своей «Автобиографии» был настоящим провидцем.

«12 декабря 1936 года.

Славный югославский писатель Бранислав Нушич, который вот уже полстолетия смешит нашу публику, высмеивая ее недостатки и слабости, писатель, произведения которого уже давно перешли границы нашей страны и имели такой завидный успех, человек, который смеялся даже в самые тяжелые минуты своей жизни и не раз прохаживался даже на собственный счет, в последние дни начал уставать, жаловался на плохое самочувствие и вчера вынужден был слечь в постель.

И вместо того чтобы по обыкновению находиться в окружении журналистов и фоторепортеров, как это до сих пор бывало перед каждой его премьерой (15 сего месяца состоится премьера его новой комедии „Д-р“ в Белградском народном театре), рассыпать градом свой неиссякаемый запас метких словечек и шуток, принимать поздравления своих многочисленных читателей и зрителей, он лежит, и возле него со вчерашнего дня дежурят только близкие родственники, его домашние врачи доктор Арновлевич и доктор Буковала. Они не отходят от постели больного и делают все возможное, чтобы помочь славному писателю…

Но и больной, хоть и ослабевший после недавнего кровопускания, что было сил старается помочь себе. Пьет лекарства. Борется. Хочет во что бы то ни стало „нокаутировать смерть“…

Нушич лежит в своей новой вилле на Дединье. Хотя врачи запретили все посещения, зная предупредительность Нушича по отношению к журналистам, репортеры настояли на том, чтобы он только принял их. Они были упорны и заставили известить о своем приходе больного. Не прошло и нескольких минут, как их впустили.

Разумеется, они пощадили прославленного писателя и не вели с ним обширных разговоров. Они были вообще готовы отказаться от беседы, когда убедились по его виду, что он действительно серьезно болен.

Но Нушич, старый театральный деятель, который и сам многие годы ел не всегда сладкий журналистский хлеб, первый начал разговор с репортерами. Лежа в постели лицом к окнам, он махнул правой рукой и сказал:

– Плох! Совсем плох!

– Но мы это слышим уже не в первый раз. Вы и прежде болели, а к премьере всегда каким-то образом поправлялись. Любите вы пошутить…

– Плох! – в третий раз повторил Нушич.

– Хватит! – вмешалась госпожа Нушич, боясь, очевидно, как бы больному не стало хуже.

– Мы сейчас, мы недолго… Поскольку нам не удалось взять интервью, которое нам было обещано по случаю последнего дня рождения господина Нушича, так не могли бы мы в связи с премьерой…

В разговор вмешивается дочь Нушича, госпожа Гита Нушич-Предич.

– Отец мне сказал, что вам надо знать о премьерах „Доктора“. Комедия обошла все театры страны, получила свою долю хулы и похвалы и только теперь добралась до белградской сцены. С прежними отцовскими комедиями почти всегда было наоборот…

Нушич кивает в знак согласия головой.

В эту минуту госпожа Нушич приносит больному стакан компота из вишен.

– Не смейте снова писать, господа журналисты, чем питается отец во время болезни… В прошлый раз написали, что он ест одни бананы, а теперь, наверно, напишете, что ничего не берет в рот, кроме компота.

– Это же он написал, вспомни! – вдруг говорит Нушич, глядя на меня и улыбаясь.

В какое-то мгновение мне показалось, что передо мной совершенно здоровый человек, который вот-вот встанет с постели.

Госпожа Нушич приносит стакан воды и хочет напоить больного. Он сердится, берет стакан из рук жены и пытается напиться сам.

– Видите ли, мне пустили кровь, рука ослабела, но я все же могу сам…

Все мы радуемся, что он говорит, бодрится. Но мне почему-то кажется, что говорит он не с нами, не со своей женой, а с кем-то третьим, с кем-то, кого здесь нет…

В разговоре прошли не две минуты, которые мы обещали быть у постели больного, а целых полчаса. Хотелось бы нам остаться и еще, но совесть не позволила. Уходим.

– Папа работал до вчерашнего дня, – говорит дочь Нушича.

И действительно в кабинете нам сразу бросается в глаза рукопись „Покойника“, пьесы, над которой он работал уже давно. Она была уже написана, но теперь он ее перерабатывал, переписывал действие за действием.

– Как раз на днях он закончил первое действие новой редакции „Покойника“, – объясняет госпожа Нушич.

Рядом с рукописью „Покойника“ видны и другие. Тут же лежит „Риторика“, которую Нушич написал уже давно. Со стен глядят на безжизненный письменный стол и на нас бесчисленные карикатуры и портреты великого писателя. Это целая галерея, путь славы самого великого живого югославского комедиографа.

Как и прежде, весть о болезни Бранислава Нушича с невероятной быстротой разнеслась по Белграду, и весь вчерашний день в его доме не отходили от телефона, давая справки о состоянии здоровья писателя.

Хотя семья очень озабочена здоровьем больного, хотя врачи велели Нушичу ни на минуту не покидать постели, мы, учитывая, что с ним случались недомогания и прежде, надеемся, что и эта болезнь, как бы серьезна она ни была, не продлится долго, и вскоре опять увидим любимого писателя если не на премьере его новой комедии, то хотя бы на одном из ее первых представлений».

* * *

Бодрость концовки репортажа Пауновича, казалось, передалась Нушичу.

На следующий день Ага уже интересовался литературными и политическими новостями, спросил о своих любимцах попугаях:

– Что это мои дурошлепы молчат?

– Знают, что вы больны, потому и молчат, – сказала сиделка.

– А где мои ангорки?

Зять принес двух ангорских кошек, и Нушич слабой рукой погладил их.

А потом ему стало совсем плохо.

Пятнадцатого премьера комедии не состоялась. Дирекция театра настаивала на том, чтобы комедия пошла до выздоровления автора. Разрешение показать премьеру 17 декабря было получено от… врачей, которые потеряли всякую надежду на спасение жизни Аги.

Семнадцатого днем Ага ненадолго пришел в себя, сказал несколько слов медицинской сестре, ухаживавшей за ним. Потом обратился к дочери:

– Гита, дорогая, жаль только, что не удалось сколотить хорошую компанию и поехать летом на Охрид, пожить там повеселей. О, мой Охрид…

Он, наверное, вспомнил свою молодость, поездку из Битоля на Охрид, белый город, скатывающийся с горы к озеру, песню рыбаков: «Дай мне, боже, крылья лебединые…»

И снова уколы, забытье. Консилиум врачей находит у него начавшееся еще ко всему воспаление легких. Смерть могла наступить с минуты на минуту.

А тем временем в театре публика весело хохотала над злоключениями Животы Цвийовича… Нушич мог бы порадоваться своему успеху.

Но ложа № 7, которую по желанию семьи не продали никому, была пуста.

В доме Аги стояла тревожная тишина, прерывавшаяся разговорами и сценами, похожими на жуткий фарс. О них мне подробно рассказывала дочь драматурга.

– В день премьеры наступил кризис. В доме врачи, журналисты, фотографы. Все редакции подготовили некрологи и фотографии. Вечером приходит директор театра, извиняется и говорит, что я должна его понять – ему нужно все продумать и быть готовым. Говорит, отец будет лежать в фойе театра и… выражает пожелание, чтобы отец умер во время премьеры – тогда бы можно было объявить об этом во время спектакля. Просит позвонить. Мать с плачем умоляет репортеров оставить ее одну с отцом. Еле выпроводили их. Остались только мы и врач. В одной из комнат у нас была поставлена кровать для дежурного врача. Я вошла в эту комнату и испугалась… На кровати лежал какой-то человек. Оказалось, что сотрудник «Политики» Синиша Паунович спрятался, чтобы присутствовать при смерти. Он лежал на кровати и ел жареную свиную голову, которую взял с собой про запас. Телефон звонит каждые пять минут – без конца справляются из редакций газет, из театра. Одиннадцать часов. Директор театра сообщает, что премьера прошла успешно, только жаль, что о смерти не объявили. Из редакций сообщают, что звонить больше не будут – номера идут в печать. Сотрудник «Политики» этим очень доволен. Он договаривается с дежурным по своей редакции, чтобы подождали еще. Рядом с комнатой отца сидим мать, муж, я, врач и сотрудник «Политики». Сидим, ждем. Не обращая на нас внимания, Паунович спрашивает врача: «Да скоро ли он умрет? Надо доверстать газету». Доктор уходит к Аге и щупает пульс. «Бьется еще». Паунович уходит звонить, а потом говорит, что так долго не ждали даже при отречении самого английского короля Георга. Врач пожимает плечами: «Что я могу поделать». Два часа ночи. Паунович нервно говорит: «Знаете, во что это обойдется „Политике“!» В полтретьего он звонит в редакцию и говорит, что Ага не умрет. Мне показалось по его тону, что он думает, будто отец не умирает ему назло…

Но спешу сообщить читателю, что эта зловещая, очень и очень современная комедия имела благополучный конец.

Ага не умер в ту ночь. И в следующую тоже. 24 декабря он вышел из критического состояния. Температура упала. А через месяц он уже принимал друзей, оправившись в достаточной мере от, как он говорил, «генеральной репетиции смерти».

* * *

Нушичу рассказали о ночи с 17 на 18 декабря, о Синише Пауновиче. Он оценил юмор ситуации, который ныне, кажется, называют «черным».

Ага даже потребовал, чтобы ему показали некрологи, которые были заготовлены в редакциях. Некоторые ему так понравились, что он согласился, чтобы их опубликовали под заголовком: «Так было бы, если бы Нушич умер». Прочел он и программу похорон, в которую собственной рукой внес свои соображения.

С некрологом и другими материалами, которые должны были печататься в «Политике», явился к нему Синиша Паунович. Ага принял его добродушно, с удовольствием прочел целую полосу, посвященную себе, и сделал кое-какие поправки.

– Раз уж начали править, исправьте и дату вашей смерти, – брякнул Паунович.

Нушич усмехнулся и покачал головой.

– Чего не могу, того не могу… Это не в моей власти.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
«НЕОТКОРРЕКТИРОВАННЫЕ МЫСЛИ»

Уже более десяти лет Ага время от времени брался записывать свои мысли. Он даже завел большую книгу, наподобие конторской, которую открывал на первой же попавшейся странице и, не ставя даты, излагал в короткой записи свои впечатления, воспоминания или соображения по самым различным поводам.

Это не дневник. Дневника Ага не вел никогда. Черновики комедий рвал и выбрасывал. И вообще относился насмешливо к людям, ревниво берегущим «для потомков» всякую нужную и ненужную бумажку.

Рассказал он как-то о некоем профессоре, который пострадал, потому что оставил после своей смерти слишком много документов. Исследователи так перелопатили его жизнь, что в конце концов опровергли почти все его деяния.

«Уверяю вас, я бы не удивился, если бы на основе писем и других документов, собственноручно написанных в свое время великим человеком, биографы доказали бы, что его вообще не существовало. И, будьте уверены, в частных письмах покойного, а особенно в тех, которые он писал, еще не зная, что будет великим, они сумели бы найти все, что им нужно. Разумеется, если человек стал великим, то он уже и частные письма пишет так, чтобы их можно было сразу посылать в набор, то есть поступает, как женщина, которая, однажды услышав, что она красива, старается оправдать это мнение. Читал я, например, письмо одного великого человека, академика, в котором он требовал от своего квартиранта возвратить долг. Великий человек писал в нем, что жизнь поистине отвратительна своей материальной стороной, что житейские заботы оскверняют великие души, приводил другие афоризмы о жизни с явным расчетом на то, что письмо попадет в печать. После грустных раздумий над жизнью великий человек написал: „Но существует известный порядок, который никому не дано нарушать“, – и, опираясь на эту истину, хозяин потребовал от квартиранта квартирную плату за три месяца. Правда, причитавшиеся ему деньги он получил только тогда, когда лично встретился с квартирантом и, чтобы не попало в печать, в устной форме обругал его последними словами, пригрозив переломать ему кости».

Рассказал Ага и о людях, впадавших в другую крайность. Один из них, не желая, чтобы письма его были опубликованы после смерти, делал всякий раз в конце приписку: «По прочтении прошу возвратить».

«Знал я и одного выдающегося ученого, у которого страх оставить после себя какие-либо письменные улики превратился в манию, и он вообще отказывался писать. Умер этот ученый признанным автором научных трудов, хотя за всю свою жизнь не написал ни строчки».

Нушич придерживался золотой середины. Письма, хотя и немногочисленные, возвращать он не требовал. Писал много и почти все опубликовал. И оставил записи, разбросанные по отдельным листкам и по толстой книге. Запись от записи иной раз отделяет несколько чистых страниц. Причем, чтобы прочесть следующую запись, часто приходилось переворачивать книгу на 180 градусов.

На книге есть название: «Неоткорректированные мысли».

Ага не предназначал для печати эти свои записи. Но критики уже начали публиковать их, потому что в силу своей обнаженности и краткости они подсказывают идеи для статей гораздо быстрее, чем скрупулезный анализ произведений драматурга.

В «Неоткорректированных мыслях», как и во всем, что писал Нушич, ощущается полное отсутствие какой бы то ни было злобности. Груз собственных недостатков и слабостей, таких человеческих, никогда не вызывал у него пакостного стремления возвыситься и поиздеваться над другими, жизненные неудачи не побуждали его к мизантропии. Наоборот, они заставляли его еще пристальнее приглядываться к себе самому и к другим, порождали ту высшую мудрую снисходительность к человеческим поступкам, которая неизменно сопутствует любви… не к человечеству, нет – человечество «вообще» любить несложно, – любви к ближнему своему.

Христианская заповедь тут ни при чем. Это либо дано человеку, либо не дано. Любовь – это дар. Как талант. Лишь ненависть ищет логического оправдания.

Критики часто упоминали, что Нушич высмеивал человеческие пороки недостаточно желчно, что он симпатизирует своим героям. И Нушич в «Неоткорректированных мыслях» сознается:

«Я и в самом деле люблю тех грешников, из которых делаю посмешище. Я и в самом деле люблю своих героев: все они в сущности добрые люди, и грех их – не порок, с их точки зрения он оправдан. Аким в „Протекции“ много лет прослужил в провинции, а теперь у него дочь на выданье, и родительская забота вынуждает его добиваться перевода в Белград… Еврем Прокич – хозяин почтенный. Он из своей лавки видит, как люди пробивают себе дорогу, а раз могут другие, менее достойные, чем он, то почему бы и ему не стать депутатом. Агатон – бедняк-пенсионер, и все-таки он самый почтенный в своей семье, и, когда эта семья начинает грабить то, что осталось от покойника, он, естественно, думает, что ему, как самому главному, принадлежит и большая часть имущества.

Все это только грехи, а не пороки. Все эти добрые люди переживают тяжелые трагедии, и все действуют, будучи искренне уверены, что их позиция здрава и оправданна.

Когда в какой-нибудь пьесе я имею дело не с мещанской средой („ОЮЭЖ“, „Мистер Доллар“), я уже не столь милосерден, а когда на главное действующее лицо пьесы обрушивают беды, в которых он не виноват („Свет“), я даже встаю плечом к плечу с героем, и мы вместе боремся против света».

Возникает вопрос – почему Нушич снисходителен к мещанам (по-сербски – «малогражданам»)? Его неприязнь к плутократам, мошенникам и буржуазным снобам совершенно ясна. Но мещане?

Прежде всего надо определить, кто такие мещане? И виноваты ли люди в том, что они мещане?

Интеллигентные снобы относят к мещанам всех, кто не принадлежит к их узкому кругу. Люди действительно могучего интеллекта, люди, занятые тяжелым творческим трудом, люди героической жизни относят к мещанству и то интеллигентское болото, у которого очень высокое мнение о себе лишь по той причине, что оно почитывает книги. Как мы видим, круг мещан расширяется.

Если отойти от презрительно-бранного оттенка, который имеет слово «мещанин», если взять это слово, которым мещане охотно обзывают друг друга, в его сербском звучании «малогражданин», то мы сумеем понять его так, как понимал Нушич.

Пусть читатель вспомнит, как Нушич описывал среду, из которой вышла его «Госпожа министерша». Эта среда редко возносится над «ровной линией жизни», улица для нее целый мир, а события, потрясающие континенты, – только газетное чтение. Мировоззрение ей преподносится в готовом виде, упакованным и даже перевязанным розовой ленточкой. У этих людей много забот, в которых они погрязают так, что им уже нет дела ни до чего другого. Так живет подавляющее большинство. И виновато ли оно в этом? Многое из того, что делают эти немудреные люди, смешно. И Нушич смеется. Смеется сочувствуя. Он не может ненавидеть эту среду, так как это означало бы ненавидеть подавляющее большинство людей. Он хочет только, чтобы эта среда побольше давала героев, способных подняться над «ровной линией жизни».

Публика ощущает сочувствие, любовь в каждой его комедии и отвечает ему взаимностью.

Нушич много думал о своем зрителе. В «Неоткорректированных мыслях» есть запись:

«Один мой молодой друг (я случайно узнал, что он пишет пьесу, но скрывает это) спросил, в чем тайна моего успеха у публики. Подумав немного, я сказал ему:

– Наверно, в актуальности моих пьес. Я не удаляюсь от жизни, я живу среди людей. Когда поднимается занавес, сцена и зрительный зал для меня – не два помещения, а одно; актеры не отделяют себя от публики, публика чувствует себя как на сцене.

– А эта актуальность не слишком ли удаляет от искусства? – заметил мой молодой собеседник.

– Если писатель даст актуальности как таковой целиком завладеть собой, если он лишь фотографирует современность или пишет ее хронику, в таком случае его творчество действительно не имеет ничего общего с искусством, но если ему удается своим талантом поднять актуальность до такого уровня, на котором интерес к произведению становится непреходящим, то он возвращается к искусству. „Кир-Яня“ Стерии, его „Патриоты“, его „Спесивец“ – все это было актуально в то время, когда Стерия писал, теперь же „Кир-Яня“ – классика непреходящей ценности. Если взять за аксиому, что театральное искусство одно из самых близких публике, то в чем же эта близость, как не в тесной связи зрелища и публики, как не в том, что зритель видит себя на сцене».

Осмысление собственного творчества – процесс трудный и неблагодарный. Но Нушич в одной из своих статей все-таки пытался ответить на вопрос, почему и для кого он пишет:

«За долгие годы своей работы я приобрел много читателей и слушателей. Я мог бы коротко ответить, что пишу для них, но это весьма неопределенный ответ. Скажу определеннее: пишу для тех, кто жаждет просвета в облачном небе нашей эпохи, пишу для тех, кто жаждет ободряющей поддержки во время утомительного пути по бездорожью современности, пишу для тех, кто не думает, что на мир и жизнь надо смотреть сквозь слезы, пишу для тех, кто ценит значение смеха в жизни человеческой».

Среди «неоткорректированных мыслей» найден и своеобразный свод правил, которые можно сравнить лишь с правилами, изложенными в толстовской критике «Короля Лира». Вот они.

«ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ ДРАМАТУРГА, ПОДСКАЗАННЫЕ ОПЫТОМ:

1. Не пиши только потому, что ты решил написать пьесу. Ищи фабулу. Пусть заставят тебя написать фабула или сюжет, встретившиеся тебе в жизни или родившиеся в твоем воображении.

2. Пусть красота фабулы не обольщает тебя, не берись за нее, если она вне твоих творческих возможностей. Я всегда раскаивался, когда не слушал этого своего совета. Но случалось, что я отказывался от фабулы или сюжета, находя в себе мужество признать, что это не мое амплуа.

3. Не начинай писать, пока идея, которую ты будешь развивать в пьесе, не созреет полностью в твоем воображении и не приобретет отчетливо видимой формы.

4. Драма – это архитектурное сооружение, которое строится с соблюдением всех правил. Она имеет фундамент, один или два этажа и заканчивается крышей. Все эти части должны быть правильно соединены, каждое помещение должно иметь достаточно света (ясности); все свободное место должно быть правильно использовано и наличие его оправдано.

Есть два закона архитектуры, которые особенно важны в драматургии, а именно:

а) Сначала необходимо продумать и точно установить, каково будет внутреннее устройство здания, и только тогда приступать к возведению фасада. Фасад должен соответствовать внутреннему устройству и назначению всего здания.

б) Необходимо строго придерживаться архитектурного закона о пропорциях. Подсобные помещения не могут быть больше, чем главные; крыша не может быть намного шире, чем верхний этаж.

5. Не выдумывай сцен, не создавай их искусственно, расположи их так, чтобы одна была продолжением другой. На сцене всякий эпизод должен иметь свою причину и естественное оправдание. Стройное и прочное единое целое может быть создано только на основании логической связи, объединяющей отдельные сцены.

6. Не навязывай действующим лицам свои мысли и сентенции. Твое присутствие в произведении не должно быть заметно. Другими словами, когда пишешь, не влезай насильно в души героев, а разреши, чтобы они вошли в твою душу, чтобы ты всего только выражал их мысли.

7. Не причесывай и не гримируй фразы и диалог. Пусть на подмостках творят, как в жизни, – пусть зритель не почувствует, что слова, звучащие со сцены, заранее написаны и выучены наизусть, пусть ему покажется, что действие, разворачивающееся перед ним, совершается впервые на его глазах.

8. Обращая все свое внимание на главных действующих лиц, не пренебрегай второстепенными. Второстепенных действующих лиц не должно быть, если они не имеют своей задачи в пьесе, а если у них она есть, то и второстепенные персонажи, как и главные действующие лица, должны иметь свои характерные особенности.

9. Как и всякое явление жизни, драма имеет экспозицию, кульминацию и развязку. Драматурги, хорошо знающие технику своего дела, объединяют эти фазы следующим образом: экспозиция и развитие; развитие и кульминация; кульминация и развязка. Как только развязка начинает намечаться, необходимо подходить к ней как можно скорее, не давая зрителю решить вопрос раньше, чем это сделал автор.

10. Перечитывай вслух свое произведение. Воспринимая на слух, можно уловить разницу впечатления от чтения вслух и про себя.

Твоим слушателем не обязательно должен быть специалист; часто человек, обладающий здравым смыслом, замечает то, что и ты, автор, и слушатель-специалист оставляете без внимания, стремясь прежде всего получить впечатление от произведения как от единого целого.

Читая, не ожидай наперед похвал; советы, даже и самые незначительные, не принимай только из учтивости. Не возражай против высказанных замечаний, лишь бы возражать, но сначала обдумай каждое из них даже и тогда, когда они кажутся тебе не имеющими совершенно никакого значения.

Не будь нетерпим к критике. Если она положительна – не считай ее полисом Страхового общества, а если отрицательна – не считай ее смертным приговором.

Пусть похвалы не уменьшают тех забот и опасений, которые обуревали тебя, когда ты писал свое первое произведение; пусть хулы не ослабят упорства, с которым ты писал его.

Каждое свое новое произведение считай первым. Всегда рассматривай любое свое новое произведение как дебют перед общественностью».

К критике Нушич не раз возвращается в своих «Неоткорректированных мыслях». Отношение к ней у писателя сложное. Боль от несправедливых обвинений так и не прошла, но он понимал, что критика критике рознь.

«Отсутствие относительности как мерила; бескомпромиссное отрицание; нарочитое подчеркивание слабых сторон жирными линиями, и в то же время игнорирование или даже небрежная невнимательность к достоинствам, нарочитая острота выражений и известная непримиримость, от которой остается впечатление личной неприязни, – все эти черты не могут характеризовать критику как творческую силу с определенной и ясной ролью в развитии нашей молодой литературы…».

«Критика необходима всякому искусству, и в первую очередь нашей литературе, которая еще только развивается. Без сотрудничества критики нет настоящего творчества… Критике нельзя быть врагом писателя, она должна, так сказать, сотрудничать с ним. И уж тем более критик (современник) не должен становиться в позу арбитра, который определяет места писателей. Чаще всего писатели занимали совсем не те места и оказывались не в тех рангах, которые им определила современная критика…».

«Не раз при оценке юмористических и сатирических произведений критика употребляла такую стереотипную фразу: „Писатель поверхностно коснулся больных мест нашего общества или души человеческой, но не проник глубоко, не вошел в сущность проблемы“. По-моему, юморист и сатирик в литературе, изображающей жизнь, – это все равно что диагност в медицине. Их дело – нащупать больное место; за ними идут хирурги, которые будут резать. Случается, правда, и так, что сатирик сам берется за дело и вскрывает нарыв; это оправдано в какой-то мере, пока сатира не переходит в памфлет, что часто случается, если она слишком резка. Итак, юмор и мягкая сатира лишь диагностически отыскивают или нащупывают больное место; резкая сатира вскрывает это больное место, чтобы обнаружить всю тяжесть болезни, но и она сохраняет роль диагноста, оставляя дальнейшую работу социальным хирургам».

И, наконец, мы читаем высказывание иного рода, написанное с болью в сердце, высказывание, которое не могла бы вместить ни одна комедия.

«В многовековом развитии, прогрессе человечества ум человеческий далеко обгонял свое время, а душа человеческая оставалась первобытно-примитивной. В то время как ум возносится над видимыми сферами, спускается в недосягаемые глубины, разгадывает все тайны, покоряет все силы и отнимает у природы небесный огонь, душа человечества остается такой, какой она была в незапамятные времена. И теперь еще, как и в первобытное время, инстинкт властвует над поведением человека. И теперь еще часто убийство отдельной личности называют преступлением, а войну, коллективное убийство масс, славословят и кровавые победы отмечают как национальные праздники.

От позора, который искажает лик человечества, не могут спасти ни великие религиозные проповедники любви, ни могучие вожди духовной жизни человечества, ни гигантские преобразования, ни творческий дух науки и искусства; не могут спасти от этого позора мудрые Гималаи – Сократы, Спинозы, Толстые до тех пор, пока из-за этих светильников человеческого прогресса торчит кровавый меч, которым варварство размахивает над цивилизацией. Человечество должно стыдиться времени, в которое живет; человечеству должно быть стыдно перед собственным прогрессом, которому не удалось приручить в нем зверя и подавить примитивные инстинкты».

* * *

Этот отрывок «Неоткорректированных мыслей» Нушича, публикующийся на русском языке, кажется, впервые, может очень точно проиллюстрировать его настроения в тот тревожный 1937 год, когда атмосфера была насыщена предвестиями мировой грозы.

После болезни врачи категорически запретили писателю работать.

Но он только отмахнулся от этого запрещения.

– Лучше умереть живым, чем жить мертвым, – сказал он дочери.

Он знал, что не сможет не работать. Он знал это давно. Еще год назад он заявил: «Я боюсь перестать писать. Боюсь пустоты, которая всегда вызывает неприятное настроение. Я предчувствую, что, стоит мне выпустить из рук перо, и я лишусь потребности, которая поддерживает во мне жизнь».

Каждый день он садится за стол. Он уверяет, что его утомляет не работа, а непрерывные депутации, приглашающие на бесчисленные заседания и конференции. Теперь он редко соглашается выступать. Но он не отказался от выступления на учредительном заседании Союза деятелей искусства, науки и литературы, состоявшемся 5 декабря 1937 года. Инициатива создания этого Союза исходила от крайне левых, от коммунистов, сколачивавших «Народный фронт». Нушича прочили в председатели Союза.

В то время главой правительства в Югославии был Стоядинович. Бывший председатель белградской биржи откровенно шел на сближение с Германией. Югославские коммунисты, выступившие против изменнического курса правительства, привлекли на свою сторону большую часть интеллигенции.

Нушич и до этого не одобрял правительственной политики. Он предвидел опасность, которая нависла над страной уже в начале 1938 года, когда была захвачена Австрия. Но сблизиться с левыми силами ему мешал чересчур строгий безапелляционный тон некоторых критиков его произведений.

В одном из последних писем Ага сказал:

«Странная у меня судьба, левые меня не признают как писателя, говорят, что я буржуазный пустомеля (подчеркнуто Нушичем. – Д. Ж.), развлекатель, а правые зачисляют в коммунисты, а я ни правый, ни левый. Может быть, это мне и мешает».

Ему мучительно трудно оставаться в стороне.

Но Нушич твердо знает, что с правыми ему не по пути. Он знает, что в новых условиях только левые могут сплотить народ перед лицом военной угрозы.