Текст книги "Тростниковые волки"

Автор книги: Дмитрий Савочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Караим – невероятно богатый (ну это я сразу понял) и влиятельный человек, который тем не менее предпочитает в любой ситуации оставаться в тени. Его имя известно очень немногим, а его настоящего имени, вполне возможно, не знает никто. Он прямо или косвенно оказывает влияние на множество политических и экономических процессов в стране – точных механизмов я не уловил, но пара имён «карманных политиков Караима» произвела на меня впечатление. Вероятно, у него талант легко договариваться с людьми и легко покупать то, что ему нужно, даже если это не продаётся. Караим живёт очень тихо, ведя затворнический образ жизни, – впрочем, когда тебе принадлежат два верхних этажа в огромной высотке в центре города, это не так уж трудно. Однако самым удивительным в Караиме было его происхождение – никто не мог толком сказать, коренной ли он одессит, и если нет, то откуда он приехал. Никто не знал, сколько ему лет, никто не знал происхождения его гигантского капитала.

Клуня никогда никаких дел с Караимом не вёл, но пару раз косвенно пересекался, потому уже раньше был о нём наслышан. И тут вдруг Караим рвётся с ним поговорить и требует познакомить со мной. Ну, Клуня насторожился, хотя тот предлагал реальные деньги и отказываться было не с руки.

Я не стал спрашивать, сколько в этой истории за посредничество получил Клуня.

Короче говоря, он перезвонил мне, убедился, что я приезжаю, и договорился, что я встречусь с Караимом сегодня во второй половине дня. И всё.

– На какое время он назначил встречу?

– Он сказал, чтоб ты приезжал, когда тебе будет удобно. Он целый день сегодня дома.

– Что, прямо так и сказал? Может, перезвонить предварительно надо? Может, он в душ пойдёт как раз, когда я приеду?

– Он сказал, чтобы ты приезжал, когда тебе удобно. Он дома, – нетерпеливо повторил Клуня и огляделся по сторонам.

– Клуня, ты чего-то недоговариваешь. Давай, что там ещё?

– Ну, в общем… – Клуня снова замялся. Все эти его паузы и неловкости были настолько нетипичны, что доставляли мне огромное наслаждение.

В этот момент подошла официантка и принесла наш заказ. Пока она выставляла на стол тарелки, Клуня с видимым облегчением помогал ей, что-то переставлял на столе, затем вцепился в бокал пива, как в спасительную соломинку.

– За встречу, – сказал он, когда официантка отошла, и мы чокнулись бокалами.

Пиво было свежим и очень холодным. Это выдавало в нашем неказистом ресторанчике «правильное место», одним из обязательных атрибутов которого является ледяное пиво – в любую погоду, даже снежной зимой. Я с удовольствием сделал несколько больших глотков, поставил бокал на стол и посмотрел на Клуню:

– Так что «в общем»?..

– В общем, – Клуня понизил голос почти до шёпота, – у Караима была дочь. Взрослая уже. Это его единственный ребёнок и, в общем, вся его семья. Я об этом давно знал…

– Была? – переспросил я.

– Да. Была. Я только вчера узнал, что она погибла. Вернее, покончила с собой. Она выбросилась из окна, прямо из этого его пентхауса, причём буквально накануне его звонка. То есть у Караима из окна выбрасывается дочь, и он тут же звонит мне и ищет встречи с тобой. Короче, мне что-то подсказывает, что тут есть взаимосвязь. Не улавливаешь?

Я не нашёлся что ответить. Откуда я знаю? Возможно, взаимосвязь действительно имеется. Может быть, Караим решил в память о дочери построить храм и повесить под его куполом фантастический колокол? Но к чему тогда эта спешка? И в конце концов, даже я с моим самомнением не мог не признать, что Караим, обладающий бездонным кошельком, мог нанять человека и пограмотнее. В России или в Голландии есть спецы с таким опытом, что я по сравнению с ними – просто дилетант. Да ведь колокола никогда и не были по-настоящему моей страстью.

Клуня налегал на еду, видимо, пытаясь отвлечься от неприятной темы. Я задумчиво сжал в кулаке свой бокал и сделал несколько глотков.

– Короче, – продолжил Клуня с набитым ртом, – мне всё это просто ужасно не нравится. Я, в общем, взял там свой процент, и до свидания. Я тебе сейчас дам его адрес, а ты уж иди выясняй, чего ему от тебя нужно, работай с ним или не работай с ним – это уж тебе решать.

– Погоди. Ты что, со мной к нему не пойдёшь?

– Нет. И не собираюсь. Чего это мне к нему идти?

– А зачем же ты так вырядился? – Я показал рукой ему на грудь.

Он перестал жевать и задумчиво оглядел свою одежду, будто только что впервые её увидел.

– Ну, не знаю, – сказал он, – на всякий случай. Мало ли что? Но я с тобой к нему не пойду. Ты не обижайся, но это просто бизнес. Мавр сделал своё дело – мавр может отойти в сторонку.

Я взял в руки пачку банкнот, которую мне передал Клуня, и задумчиво проворошил ее пальцами. Это самая большая сумма, заплаченная за одну встречу, про какую я когда-либо знал. Сейчас меня как никогда разбирало любопытство: что ему было от меня нужно? Из-за чего человек может выложить такие деньги? Просто чтобы увидеть другого человека и поговорить с ним – даже безо всяких гарантий?

Я кивнул и приступил в обеду. Мы продолжали о чём-то трепаться, обсуждали старые дела и общих знакомых и ни словом больше не обмолвились о загадочном заказчике и его дочери. Только в конце нашего разговора, когда мы уже расплатились по счёту, Клуня неуловимым движением фокусника выхватил откуда-то страницу из записной книжки с чётко записанным на ней адресом – Одесса, улица, дом, этаж, номер квартиры – и, ни слова не говоря, передал её мне.

Затем с удовольствием пожал мне руку. Он выглядел теперь совсем обычно – тот самый торгаш, с которым я расстался последний раз на одесском вокзале. У него словно гора с плеч свалилась.

Я прошёлся пару кварталов, чтоб выветрить алкоголь, а затем поймал такси. Никакого смысла выжидать я не видел.

Таксист задумчиво посмотрел на протянутую ему бумажку в адресом. Затем перевёл взгляд на меня.

– Вам по этому адресу? – осторожно осведомился он. Видимо, когда Клуня говорил, что широкой публике Караим неизвестен, он в чём-то ошибался или чего-то недоговаривал.

– Да, именно сюда, – сказал я и удобно развалился на сиденье.

Дом Караима и правда оказался в самом центре. Его громада возвышалась над екатерининскими дворами-колодцами, даже не пытаясь сделать вид, что ей среди них уютно. Я подошёл к подъезду и нажал на кнопку звонка. Консьерж спросил у меня, к кому я, и я назвал ему номер квартиры. Дверь открылась.

– Я вам сейчас подключу, – говорил консьерж, пока я шёл по коридору, – обычно, если не подключено, лифт на верхние этажи не едет, а я вам сейчас подключу. Мне хозяин даёт указание, когда подключать, а когда не подключать. Я вам сейчас подключу, он сказал, вы придёте и сразу подключить вам, чтобы вы к нему ехали.

Я зашёл в лифт, и консьерж наклонился ко мне из коридора, чтоб показать, на какую кнопку мне надо будет нажать, когда он подключит. Затем спешно куда-то ретировался, и я услышал приглушённый коридором голос:

– Нажимайте.

Я нажал на кнопку этажа. Двери лифта закрылись. Лифт поехал. Я набрал в грудь побольше воздуха и шумно выдохнул. «Знаешь, когда-то один парень упал с крыши небоскрёба. Падать было далеко. Вот летел он и думал: пока вроде всё идёт хорошо. Вот и у тебя пока вроде всё идёт хорошо», – говорил я себе. Лифт жалостно скрипнул и остановился. Двери открылись.

Я оказался на просторной, хорошо освещённой площадке правильной прямоугольной формы. С площадки можно было выйти в одну из двух дверей: в лифт или в квартиру напротив. «Интересно, – подумал я, – а разве по правилам пожарной безопасности тут не должно быть ещё лестницы?» Впрочем, лестница могла вести из квартиры в другую сторону, ей необязательно было проходить через лифтовую площадку.

Я подошёл к двери квартиры, решительным движением поднял руку, чтобы нажать на кнопку звонка, и дверь отворилась за секунду до того, как я успел это сделать.

– Я ждал вас, – сказал Караим.

Это был высокий мужчина с совершенно седой головой и лоснящейся красной кожей. У него были серые глаза, которые в зависимости от освещения меняли цвет – то они казались мне зеленоватыми, то голубыми. Он был одет в дорогой полосатый костюм-двойку поверх тонкого свитера. У него были осторожные, но очень правильные, отточенные движения, а его острые глаза будто всё время ощупывали собеседника. На вид ему было… совершенно непонятно сколько лет. Бывают такие люди. Наверное, больше сорока. И это единственное, что можно было сказать наверное.

Он отступил, пропуская меня, и я вошёл в квартиру.

Прихожей не было – только вешалка сбоку возле входной двери и полка для обуви (я снял куртку и разулся). Уверен, я никогда раньше не видел таких больших квартир – комнаты переходили одна в другую, иногда даже без дверей, и эта анфилада уходила куда-то вдаль, как в Эрмитаже, постепенно заворачивая вбок. Весь интерьер выдержан в английском классическом стиле, добротном и тяжеловесном. В комнатах оказалось очень много вещей, но располагались они каким-то магическим образом и совершенно на меня не давили. Тяжёлые кресла, дубовый стол со стульями и разнообразная мелочь на полках и всех горизонтальных поверхностях: кактусы в горшках, деревянные шкатулки, подсвечники изысканной ковки (один меня сильно заинтересовал, но не было времени рассматривать), какие-то астролябии и маленький, но очень красивый деревянный глобус. Хозяин вёл меня через свой дом, давая мне возможность рассмотреть всё, что стояло и висело в комнатах на стенах: скрещённые палаши, голову оленя, зеркало, голову кабана, картины с лесными видами. Во второй комнате полстены занимал камин. Мы остановились в третьей по счёту комнате, и Караим залез в стенной бар, чтоб налить себе выпить. Я рассмотрел батарею коньяков в баре и с неудовольствием отметил, что скотчей там нет. Очень по-украински.

– Что будете пить? – спросил Караим.

– Ничего, спасибо. Я выпил пива за обедом, не люблю смешивать.

Пока Караим наливал себе коньяк, я рассмотрел комнату. Огромные окна за тяжёлыми тёмными шторами, длинная напольная ваза с цветами между окнами, полки с книгами на стенах, дубовые часы-витрина с тяжёлыми гирями, кресло-качалка и деревянный столик со стеклянной крышкой перед креслом. Большая настенная лампа, освещавшая всю комнату. На одной стене – массивная картина, изображающая боттичеллиевскую Венеру, одетую в норковую шубу и с плёткой в руках. На другой – карта звёздного неба. На полу – гигантская медвежья шкура.

– Как вас называют друзья? – без обиняков начал Караим.

– Клёст. Хотя странно, что вы этого не знаете, – улыбнулся я.

– Я знаю. Но неловко называть Клёстом человека, который тебе ещё не представился.

– Мне тоже неловко называть вас Караимом.

– И тем не менее лучше всего называйте меня именно так. Это самое правильное… имя…

– Спасибо за номер в гостинице, – начал я, но он меня перебил:

– Я вас пригласил не для того, чтобы расшаркиваться. Извините. У меня к вам деловое предложение.

– Ну что ж, будет очень интересно узнать, какое, – принял я подачу. – Признаться, я ума не приложу, чем могу быть вам полезен.

– О, можете. Поверьте мне. – Караим прошёлся по комнате и повернулся ко мне: – Я хочу предложить вам работу. Ненадолго, я полагаю, всего на неделю или на пару недель. Вы кое-что сделаете, а я щедро оплачу ваши услуги.

– В вашей щедрости я не сомневаюсь. Но принять или отвергнуть ваше предложение я смогу только после того, как вы скажете, что я должен буду сделать.

– Я хочу, – сказал он и взболтнул коньяк в бокале, – чтобы вы нашли мою дочь.

«Вот так!» – подумал я.

– Хм… а сколько у вас дочерей?

– Одна. У меня только один ребёнок, и, думаю, больше мне уже не суждено иметь.

– Ну… не хотелось бы, чтобы вы неправильно меня поняли, но… насколько я знаю, она мертва. Ваша дочь, по крайней мере, насколько я слышал, покончила с собой три дня назад. Выбросилась из окна этой квартиры.

Я выжидающе посмотрел на Караима, но он был невозмутим.

– Вы хотите, чтобы я нашёл её тело? Его украли из морга?..

– Где её тело, я знаю, – уверенно сказал Караим и снова замолчал.

– Ну… – Я растерялся. – Если вы говорите про её бессмертную душу, то, полагаю, она давно уже на небесах, сидит одесную Иисуса Христа, ну и так далее…

– Нет, – Караим покачал головой, как уставший, но терпеливый педагог, которому надо опять всё объяснять сначала, – моя дочь не где-то там. Она не на небе. Она не под землёй. Она здесь, на земле, я знаю это. Более того, я знаю, что она на Украине. И я хочу, чтобы вы её нашли. Вот и всё.

Я посмотрел на него. Он смотрел на меня. Я ждал, что ещё он скажет, но он не говорил ни слова. Ничего нельзя было прочесть на его окаменевшем лице – ни один мускул не дрожал, он не моргал и просто смотрел на меня.

Чтобы как-то разбавить эту паузу, я пожал плечами и спросил:

– А почему вы меняоб этом просите?! Я ведь не сыщик. Я никогда раньше в жизни не искал пропавших людей, тем более… мёртвых.

Тут Караим поднял вверх свободную руку и подбросил в воздух маленький блестящий предмет. Я поймал его на лету в кулак, затем медленно разжал руку.

И тогда я понял, почему Караим так хотел нанять именно меня.

У меня на ладони лежала половина солдатского жетона.

Солдатский жетон

– Что вы можете сказать об этом жетоне? – спросил Караим.

– Немногое. – Я подошёл к лампе и поднёс жетон к свету. – Нижняя половина солдатского жетона, стандартной формы, разлом по перфорации. Лёгкий цветной металл, – я щёлкнул пару раз по жетону ногтем, – обычная латунь. Может быть, легированная, странно блестит. Надпись сделана «правильной стороной», ориентация сверху вниз и в «правильном порядке», сверху – номер части, снизу – регистрационный номер военнослужащего, такой строгости придерживались только в начале войны, хотя в начале войны жетоны обычно делали из алюминия. Надпись хорошо читается. Верхняя строчка – штаб мотопехотной дивизии СС и сбоку вольфсангель. Нижняя строчка – одиннадцать. Очень маленький номер, как для штаба дивизии, это, наверное, офицер, но в какой должности – сказать невозможно, от дивизии к дивизии номера гуляют. Судя по номеру, жетон был выдан в самом начале войны, странно только, что латунь, а не алюминий. И очень странно, что нет номера самой дивизии. – Я перевернул жетон обратной стороной, но там было только стандартное «Waffen-SS», – чертовски странно, я никогда такого не видел… хотя… может быть, вольфсангель и есть номер дивизии! Это был символ второй дивизии СС – «Дас Райх». Его ещё в двух дивизиях использовали. В четвёртой дивизии СС, но она была полицейской, а не мотопехотной, и там был вертикальный вольфсангель. И в голландской, дай бог памяти, тридцать четвёртой СС – «Ландсторм Недерланд», там тоже был горизонтальный, но другой формы, и образована эта дивизия была в самом конце войны. Да, это «Рейх». Хотя я никогда раньше не видел руну вместо номера или названия подразделения.

– Думаете, подделка? – усмехнулся Караим.

– Нет. Для подделки это, во-первых, слишком мудрёно. Подделка бы как раз выглядела обычной и в глаза не бросалась. Во-вторых, никто не подделывал бы полжетона – почему не сделать сразу целый? А в-третьих, подделывать жетоны вообще – идиотское занятие, работа не окупится.

– Ну да, – сказал Караим, улыбаясь, – это же не тотенкопфринг.

Он явно знал обо мне куда больше, чем я думал.

– Есть ещё одна неувязка, – продолжил я, – вторая СС в начале войны называлась по-другому. «Резервная дивизия», «ферфюгунгс дивизион» – именно такая надпись должна быть на обороте. Человеку с одиннадцатым номером в штабе жетон должны были выдать ещё в тридцать девятом году, и на нём никак не могло стоять слов «Панц. Грен»… Хотя… может быть, ему выдали жетон повторно, после утери. Это правдоподобная версия. Он потерял жетон, скажем, в сорок третьем. Вторая СС уже называлась «Мотопехотной», но ещё не была «Танковой». Ему выдали дубликат жетона, выполненный очень аккуратно, по правилам, указав новое название части и оставив его старый регистрационный номер. Этим же объясняется и то, что жетон латунный, а не алюминиевый.

– Браво, – сказал Караим и изобразил беззвучные аплодисменты. Затем прошёлся по комнате и спросил: – Что вы вообще знаете о немецких солдатских жетонах?

– Хм… да практически всё, – сказал я, решив, что скромность здесь неуместна.

– А конкретнее?

– Это что, проверка?

– Ну, будем считать так. Мне в самом деле интересно, что вы можете рассказать по вопросу.

Что ж, в конце концов он заплатил мне кучу денег за одну беседу, и я не видел причин не просветить его. Он так и не предложил мне сесть, поэтому я поставил ноги на ширину плеч и начал вещать менторским тоном:

– Германская армия – пионер использования солдатских жетонов, и на сегодняшний день нет ни одной другой армии мира, равной ей в масштабах и аккуратности их использования. Впервые жетоны появились во второй половине девятнадцатого века. Есть красивая легенда о сапожнике, у которого сыновья на фронт уходили, а он им делал бирки с адресом. Но в историю вошёл Лоэффер, генерал-врач, который отвечал за опознание солдат после битвы у Кёниггретса в австро-прусскую войну в 1866-м. Там была дикая бойня, в итоге из почти девяти тысяч трупов опознали чуть больше четырёх сотен солдат. Помимо того, что это создавало трудности в учёте и ведении статистики, это препятствовало возможности родственникам получать компенсации от государства. Тогда – да и до сих пор так действует большинство государств мира – страна платила семье при потере кормильца, но не платила, если он пропал без вести.

– Так что для страны – это экономия? – перебил меня Караим.

– Нет, как раз большие затраты возникают из-за невозможности точно понять число наличествующих солдат; из-за сложности дальнейшего учёта пропавших без вести – ведь через какое-то время они всё равно признаются погибшими и семье всё равно нужно платить. Кроме того, в ситуации войны неумение вести учёт в войсках – это просто большой риск. Так что экономия сомнительная.

С 1869 года вступил в действие знаменитый параграф 110 – радость коллекционеров военной атрибутики. Это параграф распоряжения о санитарной службе, согласно которому все военнослужащие действительной службы прусской армии должны были носить на шее под одеждой жетон. Вариантов самого жетона тогда было несколько, делались они из разных материалов, но текст на жетонах был стандартным: название части и номер солдата в списке. Солдатам жетоны выдавались бесплатно, а офицерам продавались, и офицеры считали, что вправе украшать жетон различными гравировками. Такие жетоны сейчас на вес золота, но в продаже их практически нет. Жетоны назывались тогда «рекогносцирунгсмарке», и солдаты их не любили – считалось, что если наденешь жетон на шею, то в ближайшем бою непременно погибнешь.

В 1878 году в германской армии приняли новый устав. Нельзя сказать, чтоб ситуация с жетонами поменялась кардинально, но изменились по крайней мере две вещи: во-первых, жетоны переименовали из сложного французского «рекогносцирунгсмарке» в понятное немцам «эркенунгсмарке» (хотя для русского уха оба слова звучат одинаковой тарабарщиной), а во-вторых, жетоны из прямоугольных стали овальными и остаются такими до сих пор. При этом ни материал, ни размер жетонов по-прежнему не регламентировались, и главное – к началу Первой мировой было решено увеличить объём информации. Теперь на жетоне указывались не только часть и номер солдата, но его полные имя и фамилия, дата рождения и домашний адрес. Теперь уж, ясное дело, в надписях на жетонах стали изгаляться кто во что горазд. При переводе солдата из части в часть иногда на жетон наносили всю его историю. Найденный врагом, такой жетон был ценным источником информации о движении войск. Но об этом поначалу не подумали. Чтоб поместить на жетон всю эту «поэму», в качестве стандарта приняли довольно большой размер жетона – пять на семь сантиметров. На таком жетоне можно написать всю речь Брежнева на XXIII съезде, и ещё останется место для перечня брежневских наград. Но именно этот размер останется стандартным вплоть до конца Второй мировой.

Жетоны тех лет сейчас можно время от времени найти, есть любители, копающие места крупных боёв Первой мировой – возле Равы-Русской, в Закарпатье, под Луцком. Копают, конечно, ради редкого оружия или наград, а довольствуются обычно болванками снарядов и жетонами. Они не очень ценны, хотя за какой-нибудь необычный экземпляр можно получить до сотни долларов.

После конца Первой мировой в стандарт жетонов ввели последнее изменение из тех, что сохраняются до сих пор: информацию (её объём снова сократили до номеров части и солдата в списке) стали набивать два раза, а посредине жетона делать перфорацию для разлома. Теперь у мёртвого солдата можно было не забирать весь жетон, оставляя труп без опознавательных знаков, а отламывать половину, оставляя вторую на теле. Нижняя, отломная половина, ехала в Берлин вместе с рапортом о числе погибших, а верхняя оставалась на теле, чаще всего навсегда – солдат хоронили вместе с их жетонами.

С 1925 года в рейхсвере ввели стандартный «еркенунгсмарке» (или ЕМ) сухопутных войск. – Я поднял жетон, показывая его Караиму. – Приблизительно такой. Длина – 70 миллиметров, высота – 50, толщина – один, сверху – две дырки для шнурка (потом снизу добавилась ещё одна, чтоб собирать отломные половины убитых), посредине – перфорация из трёх прорезей, надпись дублируется дважды, оба раза ориентация – сверху вниз, оба раза – сверху часть, снизу номер солдата. Жетоны тогда делали из цинка или латуни – она устойчивее к коррозии, но дороже. Некоторые жетоны того времени из латуни или анодированного латунью алюминия были яркого жёлтого цвета, и до сих пор находятся идиоты, которые думают, что они из золота. Впрочем, в рейхсвере ЕМ выдавали только солдатам, заступающим на боевое дежурство, в мирное время весь запас жетонов хранился на складе. На них не было данных, только надпись «Deutsches Reichsheer» – «Немецкие державные сухопутные войска». Так что на руках жетонов того времени осталось сравнительно немного, на рынке они всплывают время от времени как штучный товар.

Но это всё предыстория. Жетоны, с которыми сегодня имеют дело коллекционеры, практически все времён Второй мировой. Как и этот. – Я снова поднял жетон, показав его Караиму.

Караим одобрительно кивнул, приглашая меня продолжать.

– История жетонов Второй мировой начинается с 1935 года, когда возник вермахт и его командование приняло решение изготавливать жетоны из алюминия или алюминиевого сплава. Никто тогда не представлял себе, что война может в столь значительной степени переместиться вверх и понадобится делать тысячи самолётов, чтобы удерживать хотя бы паритет в воздухе, не говоря уже о превосходстве. Поэтому алюминий был сравнительно дёшев.

Массовая выдача жетонов началась в 1938 году, при подготовке к аншлюсу и разделу Чехословакии. Тридцать девятый и сороковой годы – это романтическое время вермахта. Германия молниеносно захватывала страну за страной, часто вообще без единого выстрела, – Дания, к примеру, была оккупирована меньше чем за сутки. Казалось, что вермахт непобедим и сопротивляться ему может лишь безумец. Жетоны того времени вполне отражают эту атмосферу – они однотипные, стандартные, с чёткими надписями, ясными сокращениями и маленькими порядковыми номерами. – Я провёл большим пальцем по лицевой стороне жетона. – Но это продолжалось недолго.

Уже в сороковом начинается первый разнобой. Выясняется, что в горящем самолёте алюминиевый ЕМ просто плавится и прочесть его затем невозможно, поэтому для ВВС вводят жетоны из жаропрочной стали. Такие же жетоны затем введут и для танкистов, но массово это будет происходить уже в сорок втором. С сорокового же на жетонах появляется группа крови. – Я присмотрелся к ЕМ у меня в руках. – Странно, что на этом её нет, если это дубликат середины войны. Одна буковка – А, В, О или две буквы – АВ. С сорок первого года группа крови красуется практически на всех жетонах. Затем, ближе к середине войны, из-за недостатка алюминия жетоны начинают делать из чего попало – чаще всего из цинка или цинковых сплавов. Каждая воинская часть для выдачи жетонов новобранцам должна была иметь запас болванок, двадцать процентов от списочной численности, но уже в сорок первом весь запас израсходовали. В дело идут старые рейхсверовские жетоны, жетоны неправильной формы, с рукодельной перфорацией. Кроме того, меняется сам принцип набивания надписей. Теперь нижнюю половину надписи разворачивают к центру, делая сам жетон полностью симметричным, и списочный номер солдата набивают сверху – потому что он короче и его удобнее набивать в более узкой части ЕМ. Сокращённое название подразделения в узкую часть могло и не влезть, так что оно всё чаще красуется возле линии перфорации.

В некоторых частях, выполнявших диверсионные задачи, название воинской части не сокращали, а шифровали цифровым кодом, хотя это сравнительно редкие экземпляры.

Отдельная песня – история военно-морских жетонов. Там так же, как в Первую мировую, продолжали набивать на жетоне имя, был свой набор материалов изготовления, своя размерность и особенные правила носки, потому что на море жетоны чаще терялись. Но поскольку эти жетоны на рынке редки – в украинских степях корабли не плавают, я не думаю, чтобы жетоны «кригсмарине» вас заинтересовали.

– Вы правы, «кригсмарине» меня не интересует, – сказал Караим.

– Ещё один отдельный стандарт, – сказал я и снова вгляделся в данный мне жетон, – это жетоны СС. Их обычно легко датировать, потому что до апреля сорок первого на них на всех заводская штамповка – «SS-Verfügungstruppe» или «SS-V.T»., обозначающая резервные войска СС, а с апреля сорок первого – «Waffen-SS», как на этом жетоне. Приблизительно с середины войны, когда жетонов уже не хватает, пропадает и эта надпись, остаётся просто «SS» в сокращённом названии части, стандартным шрифтом или в виде рун.

Всего за время своего существования вермахт, включая Ваффен-СС, выдал восемнадцать миллионов жетонов – каждому военнослужащему, немцу или легионеру и некоторым – дубликаты после утери. Чуть больше трёх миллионов жетонов были разломлены пополам, и нижние их половины были отправлены в ВАСт – справочное бюро вермахта по учёту потерь. Ещё чуть более миллиона остались на шеях пропавших без вести бойцов. Именно эти-то жетоны сегодня откапывают, затем продают на рынке вместе с оружием, ремнями, бляхами, наградами и, конечно, касками.

– И вы тоже продавали их?

Я помолчал секунду, попытавшись поймать взгляд Караима, но он смотрел куда-то в сторону.

– Нет, я ими не торговал. Они стоят недорого, долларов двадцать штука. Можно выручить больше, если продавать их ВАСт или каким-нибудь объединениям родственников погибших, но бизнес на этом не сделаешь. Кроме того, это некрасиво.

– Некрасиво?

– Снимая с шеи мёртвого солдата опознавательный жетон, ты превращаешь его в неизвестного бойца. Он будет считаться пропавшим без вести, и родственники никогда ничего не узнают о его судьбе.

– Так это вы прикладывали фотографии к мешкам с останками?

Я улыбнулся:

– Я не знаю, какой именно случай вы имеете в виду, но я действительно, если мне приходилось забирать жетоны, фотографировал их и оставлял фото с телами. Ломать жетоны через 60 лет после войны мне казалось варварством, к тому же целые больше ценятся, а оставлять тела неопознанными нельзя.

– Подумайте, – сказал Караим и посмотрел на меня очень серьёзно, – как быстро вы сможете найти вторую половину жетона, который вы держите в руках.

– Как быстро? Я бы ставил вопрос по-другому – возможно ли это в принципе? Вторая дивизия воевала на огромном пространстве от Испании до Волги. Хозяин этого жетона может лежать под любым кустом, в любой яме, под любым зданием, построенным на всём этом пространстве с 1945 года до наших дней. Если бы жетон был сломлен другим солдатом и донесение о смерти владельца было вовремя доставлено в ВАСт, то был бы призрачный шанс найти место гибели. Но что-то мне подсказывает, – я посмотрел на Караима, – что половина жетона, которую я держу в руках, никогда не попадала в ВАСт.

– Вы абсолютно правы, – кивнул Караим.

– Тогда я весьма компетентно могу вам заявить, что вторую половину жетона найти невозможно.

– Я, видимо, неверно сформулировал свой вопрос. Давайте так: если я не найму вас, существует ли другой человек, который с большей вероятностью, чем вы, сумеет найти вторую половину жетона?

– Хм… мне кажется, я уже ответил, что жетон найти невозможно.

– Скажем, я не стремлюсь сейчас найти жетон. Мне нужно найти человека, который сумеет определить местонахождение второй половины жетона с наибольшей вероятностью. Итак, кто, если не вы? Есть такой человек?

Я задумался.

Чёрт, речь всё-таки шла не о колоколах. Там я мог прикинуться веником, сослаться на авторитеты, насоветовать литейщиков или мастеров, отослать к книгам. Но здесь я был бессилен. Приходилось признать холодную правоту его слов: если он хочет получить максимальную вероятность, то лучше меня ему никого не найти.

– Слушайте, – начал я вместо ответа, – я давно уже этим не занимаюсь…

– А по моей информации, не так уж давно. Я понимаю, все мы время от времени хотим перемен. Я сам много раз менял сферу своих занятий и области интересов, можете мне поверить. Вы сейчас занимаетесь… кажется… колоколами? Что ж, ваше дело, ваше дело. Но теперь поставьте себя на моё место. Мне нужен кто-то, кто попытается сделать нечто и у кого есть наибольшие шансы на успех. Наибольшие шансы на успех у молодого человека, который стоит сейчас напротив меня. Поэтому я и предлагаю вам деньги за то, что вы просто попробуете сделать это нечто. Разумеется, в рамках, которые определите для себя сами и с соблюдением всех необходимых формальностей, законов и правил. Я хочу вас нанять.

Он замолчал, и я вздохнул. В глубине души я уже понял, что мне не отвертеться, что меня засасываетэто дело, но всё же стоило сделать последнюю попытку:

– Честно говоря, я не улавливаю никакой связи между вашей погиб… хм… дочерью и этим жетоном.

– А вам и не нужно улавливать эту взаимосвязь. Внутри она слишком сложна. Снаружи она выглядит следующим образом: в тот момент, когда вы поймёте, где находится вторая половина жетона, вы сумеете найти мою дочь. Не важно, что вы сами об этом думаете, – я это знаю. Поэтому и предлагаю вам работу. Скажем, на следующих условиях: вы попробуете найти жетон, а вместе с ним и мою дочь и потратите на это две недели вашего времени. Не больше и не меньше, если вы, конечно, не найдёте их раньше. Я заплачу за эти две недели. – Он поставил коньячный бокал на столик, достал из внутреннего кармана пиджака чековую книжку и ручку и быстро, словно одним росчерком, написал сумму, затем вырвал чек и протянул его мне. Сумма была из тех, какие видишь на реальных финансовых документах раз в жизни, не больше.