Текст книги "Искатель. 1970. Выпуск №6"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Лев Скрягин,Лев Константинов,Ю. Леонов,А. Смирнов,С. Михайлов,Марк Беленький
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

На берег сходили китобои, брали в магазине сигареты и спрашивали:

– Где тут у вас фотография открылась?

От Гната они уходили с серией пейзажей «Помни Курилы» и с твердой гарантией в следующий приход получить свои фото, снятые «на фоне вулкана, водопадов, китов, бушующего моря – как желаете?».

Гнат работал ровно, до педантизма, как хорошо отлаженный механизм. На фоне поселковой жизни, где затишья то и дело сменялись авралами, ясная погода – затяжными ненастьями, трезвость – бесшабашностью, методичность нового почтаря выглядела явным отклонением от нормы. По всем житейским понятиям, первоначальный его завод должен был кончиться и должно было начаться что-то другое. Но Гнат не менял ритма жизни.

Адамыч построил теорию. Торопится человек. Только слепой не видит. Вот загребет побольше денег – и фью! Он махал рукой на восток, но там были только скалы да вода, вода до самой Америки. Никто это «фью» всерьез не принимал, но все же ждали от Гната чего-то из ряда вон выходящего. И не напрасно.

Гнат и в самом деле собирался свертывать дела своей фирмы. Многие в поселке уже увековечили себя для истории не по одному разу, а приезжая клиентура слишком зависела от капризов погоды. Он готовился к поездке в районный центр и строил планы освоения всех крупных островов золотой Курильской гряды.

При всей общительности Гната друзей у него в поселке не было. И пригласил его Сапаров на свой день рождения не из-за личных симпатий, а чтобы не скучно было.

Собрались впятером. Недавно демобилизовавшийся из флота Филипп доводился Сапарову земляком, и жили они вдвоем в одной комнате, той самой, где намечался сабантуй. Одно окно в море, другое упиралось в сарай, сколоченный из ящиков: «Ирис «Кис-кис», «Брутто-нетто», «Масло сливочное коровье…»

Раньше на месте Филиппа спал Илья Никитич, жировар. Но к нему приехала с материка жена. И сегодня он явился сюда вместе с нею как гость, при галстуке и счастливый. Все находили, что Тамара очень подходящая для него жена – такая же плотненькая, распорядительная, довольная собой и мужем.

Две бутылки спирта выдали Сапарову в магазине по записке директора комбината в виде исключения из сухого закона. Они и венчали стол. Поставили в банках печеночный паштет, щуку в томате, выловленную, судя по этикетке, в Дунайских плавнях, и грибную солянку, незаменимую в холостяцком быту тем, что из нее легко сделать целый обед. Хочешь холодную закуску, открой банку – и готова. Надо первое блюдо – разведи пожиже водой и доведи до кипения. Захотел второе – подогрей без всякой воды. На сей раз грибная присутствовала в качестве холодной, а горячее – свинину с картошкой – принесла с собой в кастрюле Тамара.

Выпили за именинника, за виновников вечеринки – отца с матерью, за то, чтоб не пересох Тихий океан и моряки не остались без работы.

Шумный пошел потом разговор. Где жить лучше, как рожают киты и какую скорость можно выжать на мотоцикле «ИЖ-Планета» без коляски по асфальтовому шоссе. Потом зацепились за фотографии. Хвалили Гнатову работу, а он, пристукивая по столу вилкой, доказывал, что все это ремесло и поделка. Вот если б сделать мастерскую по изготовлению цветных оттисков не на бумаге, а прямо на раковинах гребешков – да, да, вот на этих эмалевых блюдцах матушки природы, которые здесь пользуют под пепельницы. Организовать бы в райцентре мастерскую, приезжий человек за такие сувениры последнюю копейку б отдал.

Все дружно восстали: почему в райцентре? У нас и водопады, и киты, и вулканы, а в райцентре что??

– Да хочешь, я тебе все, что нужно, для мастерской на свои деньги куплю? – выступил Сапаров.

А потом взялись за карты: Гнат вызвался научить всех английской игре – покеру. Правила освоили с трудом – и началось.

Сначала везло имениннику. Карта шла к нему, и так было до тех пор, пока он крупно не залетел – сначала в первый раз, а потом еще.

До этой поры Гнат сидел, откинувшись на спинку стула, и следил не столько за картой, сколько за лицами партнеров. У именинника все страсти всплывали наружу тотчас, несмотря на видимые усилия сдержать их. Филипп наигрывал эмоции, но слишком подчеркнуто – небрежность и равнодушие так и сквозили в каждом его жесте, когда на руках оказывалась стоящая карта. Илье Никитичу откровенно мешала своими нашептываниями жена, но он не сердился на нее и всякий раз одинаковым тоном урезонивал:

– Томик, терпение!

И вот тогда, когда Сапаров второй раз отсчитал из своего бумажника сумму и отдал ее Гнату, фортуна целиком встала на сторону Гната. Мелкие ставки, впрочем, Гнат с удовольствием уступал другим. Но как только схлестывались по крупной, он связывался в торги и разом взвинчивал ставку до невероятных размеров.

С самого начала Гнат предупредил, что игра идет только на наличные – «таков закон, ничего не попишешь». И через час Илья Никитич уже брал взаймы у Сапарова, а Филипп хмуро шарил по карманам флотского кителя. Наличность в поселке была не в моде, а в карты на деньги почти не играли.

Еще через час Илья Никитич, нимало не расстроенный проигрышем, церемонно откланялся, Тамара пожаловала всем по улыбке, и они ушли.

В темноте тускло посвечивала каменистая тропа. Стылый воздух резал надоедливый визг пилы – на комбинате еще работала вторая смена. Когда он смолкал, слышно было, как у клуба рыдает гитара и в лад подпевают сильные голоса.

Проходя мимо, Илья Никитич поздоровался с одним из парней – долговязым, с насмешливыми глазами.

– От Сапарова иду, день рождения у него.

– Ну и что там? – небрежно поинтересовался парень.

– Какую-то игру придумал фотограф. Обдерет их как липку.

– Фотограф? – переспросил парень и решительно зашагал к Сапарову.

Войдя в комнату, он извинился – не ожидал компании, с пустыми руками к имениннику, и даже порывался уйти, но гости и хозяин дружно осудили такую церемонность, сунули в руку стакан, не допитый Тамарой, подцепили на вилку добрый шмат грибной солянки. Само собой, что пригласили Кузю четвертым.

Нового партнера Гнат сразу не оценил. Прежде чем виртуозно, с явным расчетом на эффект, раскидать по партнерам колоду, Кузя бережно взял ее в ладонь и полуприкрыл веки. Дважды шевельнулись губы – Кузя что-то шептал про себя.

Гнат знал этих шептунов. Они носили в карманах амулеты, незаметно бросали под ноги партнерам разный «таре» – клочки бумаги, стоптанные башмаки и, когда ничего не помогало, ставили последний рубль и уходили в шоке.

Гнат глянул в карты и небрежно бросил на середину стола:

– Джип.

– Плюс два джипа, – ответили ему.

К полуночи, когда под потолком предупредительно мигнули, а потом медленно померкли вольфрамовые нити и на край стола поставили керосиновую лампу, Филиппа сморил сон. Он так и лег на койку не раздеваясь, и сидящий на краю одеяла Кузя стал складывать свои трофеи к его ногам.

Часа в два ночи, под лай собак, спотыкаясь и бранясь, Гнат в первый раз сходил домой за подкреплением, А когда проиграл и его, Кузя откровенно зевнул и выразил желание поспать. Поздно, игра надоела, да и наличность у партнера кончилась.

– Наличность будет, – сверлил его взглядом Гнат, нервно, не глядя, тасуя колоду. – Ты только домой не спеши. Если ты игрок, конечно. Настоящие игроки бьются до последнего.

– В буру – пожалуйста.

– Не пойдет, – твердо сказал Гнат, почувствовав подвох.

– Ну как хочешь. – Кузя стал подниматься.

– Подожди.

Утро выдалось ясное. Ветер прибрал последние лохмотья тумана, и стал виден весь поселок, веером разлетающийся от теснины к бухте. Где-то далеко, между небом и водой, парили мачты уходящего китобойца, Мимо окна проходили умытые и выспавшиеся, спешили на работу, бойкий говорок врывался через форточку и рикошетил по стенам. А в комнате было сизо от дыма, и сизыми были лица.

Игрался последний кон, Сапаров даже уже перешел на роль зрителя и только приподнимался всякий раз, когда вскрывали карту.

– Бесполезная затея, – морально добивал партнера Кузя. – Говорил, кончать надо было в тот раз…

Гнат священнодействовал. Он медленно-медленно обнажил из-под карты сначала масть, потом картинку, болезненно скривил рот и швырнул ее в угол, к помойному ведру. Ревнивый хранитель порядка, Сапаров ничего не сказал в этот раз. Человеку, который в одну ночь проиграл все, можно простить и не такое.

Кузя потянулся, выпростал из-под хлеба целлофановый пакет и деловито, как семечки, стал собирать с кровати мятые ассигнации.

– Сколько тут, чтоб не считать?

– Тысяча и пятнадцать, – промямлил Гнат. – Бери, бери, только быстрей, не томи душу.

Кузя толкал деньги горстями, они, пружиня, вываливались, а он втискивал их обратно и прижимал коленом. Все молчали. Сапаров чувствовал себя вовсе неловко, будто при нем, в его доме ограбили человека, а он и слова сказать не найдет.

Когда Гнат отвернулся к окну, Сапаров толкнул Кузю локтем и, сделав брезгливую гримасу, махнул рукой. Мол, пусть его. Отдай ему эти бумажки. Все равно богатому с них не быть.

– Жадность его погубила, – строго сказал Кузя.

– Азартный человек – что больной. Какой с него спрос?

Кузя встряхнул мешок и засунул туда еще две трешки.

– Сердца у тебя нет, Кузя, – продолжал гнуть Сапаров, – человек столько работал…

– Где работал? Я что-то не видел.

Свою знаменитую речь Гнат произнес именно после этих слов, взорвавших его надежно запрятанное самолюбие. Весь вытянутый до хруста, с вымученными бессонницей глазами, в которых пульсировало отчаяние, он начал цедить слова по одному, как бы подхлестывая себя, а кончил на крике.

Да, конечно, то, что он делает, это не работа. Зависать высоко в скалах, вниз головой, чтобы потом какой-нибудь дуб заметил, демонстрируя свое остроумие, что горизонт на снимке окосел, – это, конечно, не работа. И дышать за одеялом реактивами, когда все спят, это тоже не работа. Вот резать на части вонючих китов – это работа. Правда, кромсать мясо на части сможет каждый дурак – он так и сказал – «каждый дурак». Сила есть – ума не надо. Но это работа, производительный труд. А его труд – совсем не труд, так, потеха. Но пусть они не торопятся проявлять жалость. Он в ней не нуждается. Он свое еще наверстает и будет иметь этих денег столько, сколько им и не снилось со своими вонючими китами. Он так и сказал – «со своими вонючими».

Филипп приподнял голову с подушки в конце этой речи и спросонья никак не мог понять, чего кричит этот долговязый фотограф, как на собрании, и почему Сапаров тоже рвется сказать:

– Обожди. Значит, мы дураки, а ты умный?

– Я абстрактно.

– А я конкретно. Значит, мы дураки и можем только потрошить китов?

– Нет, ты можешь выступать в театре.

– Врешь. Я кузнец, я умею делать гарпуны. Но еще я умею учить наглецов. Ты никогда не видел, как учат наглецов?

Еще с нефтеразведки, где Филипп работал до флота, был у него выработан четкий рефлекс на такие ситуации. Два пальца в рот – и во всю силу легких.

Оглушенные свистом, спорщики не сразу пришли в себя.

– Вот это порядок, – сказал Филипп тоном участкового уполномоченного. – Только в голове почему-то порядка нет.

– И я его еще пожалел.

– Зачем его жалеть. Он же гордый, – Кузя крепко ухватил прозрачный мешок за горло. – Ему эти деньги заработать – пара пустяков.

– Ого-го, – Филипп потянулся к мешку и пощупал его на ощупь.

– Настоящие, – сказал Кузя.

Гнат снял со спинки стула ворсистый пиджак.

А Кузя все еще не мог наглядеться на свой мешок, повзвешивал его на ладони, усмехнулся чему-то.

– Слушай, Гордый, а тебе никогда не случалось заработать тысячу рублей за один раз? Скажем, часа за два? Могу предложить. За одного вонючего кита.

Враз стало слышно, как на соседском дворе глухо причитает наседка. Все дождались, пока Гнат медленно застегнул все три пуговицы, снял с рукава приставший волос.

– Не понял!

– Поясняю. Ты выходишь на разделочную площадку – могу презентовать свою спецодежду – так вот, выходишь ты на разделку туда, где дурно пахнет, берешь фленшерный нож и начинаешь вкалывать, пока от вонючего кита не останутся одни кости. А по окончании тебя будет ждать рядом этот пакет.

– Давно в цирке не был? Соскучился?

– Зачем? Это же работа простая, дураки и те могут. Вот – деньги, вот – свидетели.

– Видел я таких добреньких…

– Как хочешь. До вечера обещаю деньги не трогать. Мне с обеда на смену.

Гнат вышел, ничего не ответив. Сорвал на двери силу и бессилие свое.

– Сколько здесь? – спросил Филипп, когда все согласились, что принципы у этого длинного все же есть.

– Тысяча.

– Моя мама за такие деньги год работает.

…Кашалот вышел из кондиции – он проштормовал у буя два дня, накачанное для плавучести пузо его стало за это время еще больше и отливало фиолетовым. Вползая наверх по измочаленным доскам слипа, оно поскрипывало, как раздутая футбольная камера.

Это был последний кашалот, которого предстояло разделать сегодня. Предыдущего уже кончали обхаживать вчетвером. Каждый раз, давая знак стоящему за лебедкой папаше Бондарю, Кузя кидал взгляды в сторону – не покажется ли на склоне долговязая фигура в клетчатом пиджаке. Посматривали и остальные. Все на разделке уже знали, чем закончились именины у Сапарова, и в подтверждение Кузиного обещания с полудня сиротел под навесом, на бочке, завернутый в газету пакет.

Гуляли ножи. Кровавая река уходила от слипа далеко в море, изгибалась дугой и терялась в свинцовой сырости.

Как угадал Гнат ту минуту, когда подтянули в центр площадки последнего кита и сделали небольшой перекур, трудно сказать. Может, выжидал специально, но никто не видел его за этим занятием. Он вынырнул из жироварки, посвежевший, как после сна, свежевыбритый, по обыкновению бросил: «Привет гренадерам!» – и обратился к Кузе так, будто отлучался всего на две затяжки сигареты.

– Ну что, начнем? Актеры готовы, – сказал он о себе во множественном числе.

– Люблю отчаянных, – подмигнул «гренадерам» Кузя, и те недружно хохотнули, – Дядя Ваня, желает товарищ Гнат разделать кита в одиночку. Правда, работенка ему наша не нравится. Пахнет дурно, и вообще. Но за тысячу рублей он согласен. Как вы на это смотрите?

Сменный мастер смотрел на такую затею плохо. В цехе ждать не станут, пока товарищ Гнат будет якшаться с кашалотом. Им быстро все кончить да домой. И потом, хотели бы они видеть, как этот одиночка будет снимать кожу, если подрезать пласт надо одновременно с двух сторон, иначе не потянет лебедка.

Гнат слушал этот разговор, и можно было подумать, что все возражения он знает наперед. Уж очень он был спокоен и только однажды бросил быстрый взгляд на пакет.

Вразвалочку подошел Сапаров, сухо кивнул Гнату и критическим взглядом оценил кита: мясо не свежее, нож пойдет хорошо. Вот только брюхо разбарабанило – того и гляди лопнет.

Подошли еще несколько советчиков, и поскольку зрелище обещало быть презабавным, быстро выработали новое условие: Гнат работает с напарником два часа без перекуров и получает за самоотверженный труд тысячу рублей, как звезда экрана первой величины. Напарником вызвался быть сам Кузя.

Быстро приодели Гната. Стал он весь оранжевый и блестящий. Только куртка вышла коротковатой да явно широка приходилась в плечах. Он приставил к ноге фленшерный нож, чуть отвел острие в сторону, как держат алебарду, и отрапортовал наигранно-бесшабашным тоном:

– Гренадер Потемкин к бою готов!

Вокруг засмеялись не столько шутке, сколько комичному виду фотографа.

– Нy, начинай, – сказал Кузя. – Твой бенефис. – И, словно бы между прочим, осведомился у дядя Вани: – А там гранаты в пузе не осталось?

Устоявшийся свирепый запах ворвани висел над площадкой. Гнат сдерживал дыхание – было видно, как неровно ходила грудь. А самое трудное еще ждало его впереди.

У подножья слипа ярились волны неправдоподобно красного цвета. Пьяные от крови, носились над ними чайки.

– Дай-ка я воздух спущу, – попросил нож дядя Ваня. Кругом шумно запротестовали. Коль назвался груздем – пусть сам испытает все.

– Ты только осторожней, вот сюда, – показал Гнату сменный мастер, – и сразу лезвие не вытаскивай. Пусть брюхо обмякнет.

Подпираемый в спину взглядами, Гнат подошел к туше и резко, не слишком напрягаясь, ткнул в указанное место. Только белая полоска осталась на темном глянце кожи.

– Сопротивляется, – успел сказать Гнат, как бы приглашая зрителей в соучастники.

– Хе-хе, это тебе не карточки щелкать.

– Ты с потягом, с потягом, не торопись.

– Под низ его, держи руку твердо.

Сбитый с толку советами, Гнат сильно размахнулся, но в последнее мгновенье погасил удар, и упругое брюхо кита, как щепку, отбросило его назад. Долговязая фигура выписала пируэт на скользких, лоснящихся от спермацета досках, грациозно помахала в воздухе свободной рукой и устояла.

– Ну-ка стой, твою в бога! – заорал дядя Ваня. – Стой! Бросай! Наработался, актриса…

И тогда Гнат кинулся на кашалота, не глядя, как бросаются врукопашную, забыв про осторожность, вложив в удар всю переполнявшую его ярость.

Что-то ухнуло, приподняло Гната, швырнуло в беспамятство. Это длилось мгновение. Он открыл глаза, поборол застившее взгляд желтое и зеленое и увидел, как с окровавленного его живота, вздрагивая, сползало что-то белое, в сизых прожилках.

– А-а! – вонзился в небо тонкой иглою крик.

Руки судорожно заперебирали, гребя это белое обратно, под одежду, и застыли, обжегшись о холод его. Ракетой взмыло воскресшее из мертвых тело. И заплясал Гнат, тряся подолом, такого камаринского, словно к телу его пристала кобра, а не китовая требуха.

Над площадкой густо поплыла ругань – шмотья и брызги долетели до всех, кто стоял со стороны китового брюха. Но волна хохота скоро задавила слова.

Только один человек, сдирая с себя одежду, пытался перекричать этот гогот. Он спрашивал, отчего они так жестоки к нему, за что ненавидят. А его не слышали. И если б даже услышали, то не поняли б – ненавидеть можно сильных.

Тогда он закричал, что ненавидит их сам, ненавидит, ненавидит и этот берег, и этих китов. А люди все равно смеялись. Многие на их памяти ругали этот берег и возвращались обратно.

И перед этой людской стеной у Гната сникли и мелко-мелко затряслись худые плечи. Он плакал без слез и даже не заметил, как Кузина рука положила рядом с ним завернутый в газету пакет.

Ал. СМИРНОВ
ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ[6]6
  Впервые рассказ был опубликован в журнале «Вокруг света» в 1928 году.


[Закрыть]

Рисунки Б. ДОЛЯ

Вы спрашиваете, испытывал ли я когда-нибудь страх? Конечно, испытывал, и не один раз. Когда, например, охотясь в Уссурийском крае, я столкнулся нос к носу с тигром и мое ружье сделало подряд две осечки, у меня, как говорится, душа спряталась в пятки. Или вот еще когда я был засыпан снежным обвалом в горах Кавказа. Впрочем, таких случаев было немало. По-моему, нет человека, который в той или иной форме не испытывал бы страха, а если кто и будет утверждать противное, так знайте, что перед вами просто хвастунишка и самый последний трус. Вопрос только в том, кто как себя ведет в минуты опасности: если человек в таких случаях сохраняет власть над своими чувствами и пытается бороться с опасностью, – мы называем его храбрецом; и наоборот, – если он раскисает, как снег в оттепель, и единственное спасение видит в бегстве от опасности, – имя ему трус. Страх – это первобытный инстинкт самосохранения, своего рода воля к жизни, и нет такого живого существа, которому не было бы присуще это чувство.

Но настоящий страх, тот страх, который стоит на грани между разумом и безумием, я испытал не в лесных дебрях и не в диких ущельях. Это было совсем недавно, прошлой осенью, и вот при каких обстоятельствах.

Я вообще в охоте не знаю меры и в тот день увлекся больше обыкновенного. Вышел утром на часок пострелять зайцев, а вечер застал меня поблизости от Алешкинского хутора, в пятнадцати километрах от дома моего приятеля, у которого я тогда гостил. Я даже не заметил, как переменилась погода: небо заволоклось облаками, дул ветер, моросил мелкий осенний дождь. Шагать под дождем пятнадцать километров мне совершенно не улыбалось, и я решил заночевать на хуторе.

– Сегодня пильщики с лесорубок у нас ночуют, тесновато немного, – сказал мне встретивший меня старик, когда я добрался до хуторских огоньков и изложил свою просьбу о ночлеге, – хотя заходи, – добавил он, – в тесноте, да не в обиде… Вишь, как погодка разыгралась…

И он повел меня в маленький домик, стоявший, как я заметил, в некотором отдалении от другого – большого – дома, в котором не светилось ни одного огня. Переступив порог, я остановился в нерешительности: комната была полна до отказа; не было ни одного свободного местечка, где бы можно было присесть.

– В самом деле, не очень просторно, – сказал я, – может быть, в другом доме будет посвободнее?

– Это в большом-то? Там совсем свободно, а только ночевать там ты едва ли будешь.

– А что, разве хозяин сердитый?

– Хозяина там нет. Сбежал помещик за границу.

– Дом, значит, пустой?

– Пустой.

– Почему же ты думаешь, что я не буду в нем ночевать?

– А так, – замялся старик, – нехорошо там… нечисто.

– То есть как нечисто? Мы, охотники, народ привычный. Было бы тепло и сухо, а особой чистоты нам не надо.

– Не в том дело… В доме очень даже чисто, а только поселилась там… нечисть.

– Какая нечисть? – изумился я.

– Известно какая… Привидения…

Я было подумал, что старик шутит, но он был вполне серьезен. Привидения на десятом году Советской власти? Да еще рядом с электрической станцией и трактором?! Я невольно рассмеялся.

– Значит, дом с привидениями? Это любопытно.

– Смейся, смейся, – обиженным тоном сказал старик, – вон наш председатель Тузов тоже так смеялся: «Какие там привидения? Дурман из опиума… Вот, – грит, – доберусь я до этого осиного гнезда, так у меня в два счета все привидения оттуда вверх тормашками повылетят!» А Тузов, можно сказать, ерой, пять лет на войне отшлепал…

– И что же?

– Некогда ему все. А тут недавно один охотничек вроде тебя забрался в дом вскорости после сумерек, а погодя прибегает белый весь, что твой снег. «Ну что?» – спрашиваю. «А ну его к чертям, – отвечает, – дом этот самый… Не иначе, – грит, – как придется в центру запрашивать. Все патроны сстрелял…»

За мои многолетние скитания мне приходилось охотиться на всякую дичь и на всякого зверя, какие только водятся в пределах нашего Отечества. Но иметь дело с привидениями – этого еще не приходилось.

Я решил переночевать в таинственном доме…

Вы замечали, конечно, что дом, в котором не живут, выглядит всегда как-то угрюмо и неприветливо. Но этот показался мне прямо мрачным. С забитыми окнами, без единого луча света, наполненный тишиной и молчанием, он действительно был похож на какой-то зловещий призрак. Добавьте к этому черную как чернила ночь, завывание осеннего ветра – и вы поймете, с какими чувствами я вошел в дом. Будь вы даже трижды современный человек, а при таких обстоятельствах вы не переступили бы порога этого дома без некоторого холодка в сердце.

Владелец дома, бывший помещик, хотя и сумел усидеть в своем гнезде несколько лет после революции, но все же чувствовал себя, по-видимому, непрочно: дом был добросовестно запущен. Когда я поднялся по шатким ступеням на крыльцо, я должен был истратить несколько спичек, чтобы вытащить ногу, застрявшую между прогнившими половицами. Из небольших сеней, где я спугнул целую стаю крыс, я попал в большую, с тремя окнами комнату, занимавшую в доме центральное положение. По словам старика, «нечисть» больше всего проявляла себя именно здесь. Так как в комнате была печь, то место показалось мне вполне подходящим для ночлега.

Но прежде чем предаться сладостному отдыху после шатания по лесным чащам, я решил более подробно осмотреть дом. Дело с «нечистой силой» для меня было вполне ясно: «привидения», если они действительно появлялись в доме, могли проникнуть в него, когда это было им нужно, таким же способом, как и всякий другой человек, то есть через дверь, окно или другое какое-либо отверстие. Ни о какой сверхъестественной чертовщине я, конечно, не думал. Это, несомненно, были какие-нибудь местные шутники, решившие подурачить суеверных мужиков. Поэтому, обходя дом с фонарем в руке, главное внимание я уделил окнам, дверям, а также чердаку.

Помещик хорошо использовал декрет: даже арматуры электрического освещения, как «движимости», не осталось, и лишь кое-где уныло торчали ролики с концами проводов. Никакой мебели в доме не было, и это облегчило осмотр. Хотя мой глаз хорошо наметан, чтобы различить самые малейшие признаки, но я не заметил ничего подозрительного. Дом был мертв как могила.

Покончив с осмотром, я подумал об отдыхе. Так как старик, исполнявший на хуторе роль сторожа, категорически отказался переступить порог страшного дома, – снабдив меня фонарем, он дошел со мной только до крыльца, – мне пришлось несколько раз сходить в сторожку, чтобы раздобыть соломы, кипятку и яиц на ужин. А когда и это было сделано, я растянулся на соломе посредине комнаты и почувствовал себя совсем неплохо. В печке, потрескивая, ярко горел огонь; на полу пыхтел самовар; приятная теплота распространялась вокруг. Чтобы почувствовать себя вполне счастливым, нашему брату, лесному бродяге, нужно немногое.

За стенами продолжала плеваться непогода, и дождь, не переставая, барабанил по крыше. Под его монотонный шум меня потянуло ко сну. Сначала я боролся с желанием заснуть, так как надо было дать время «привидению», чтобы явиться в дом. Но время шло, «привидение» не являлось. Как я ни напрягал слух, ни один подозрительный звук не нарушал молчания дома.

Я незаметно заснул.

Случалось ли вам просыпаться среди глубокой ночи без всякой реальной причины, но с таким ощущением, точно кто разбудил вас? Так именно проснулся я. Спал крепко, а когда открыл глаза, сна как будто бы и не было – так были напряжены мои нервы. Первое, что вошло в сознание, это уверенность, что сейчас что-то должно произойти. И когда вслед за тем моего слуха коснулся странный звук, я не сомневался, что это и есть начало чего-то…

Кругом была абсолютная темнота. Нащупав рукой холодную сталь моего «зауэра»,[7]7
  Известная марка охотничьих ружей.


[Закрыть] я весь превратился в слух.

Странный звук шел откуда-то сверху. Это не был ни вой ветра, ни шум дождя. Точно так же этот звук не могли производить и крысы. Это был какой-то придушенный треск, чередовавшийся с шипением. Временами все это переходило в ужасный клокочущий хрип. Отдаленно это напоминало хрипы, какие издает разъяренный, смертельно раненный кабан.

Нужно было зажечь фонарь, чтобы определить источник звуков. Полез в карман за спичками, но их там не оказалось. Стал шарить на полу около себя – также не нашел. Это была непростительная оплошность. Ложась спать, я обыкновенно никогда не забывал положить спички в определенное место, чтобы в случае надобности быстро найти их. Так как печь потухла, то мне предстояло действовать в полной темноте.

Загадочные звуки между тем не прекращались. Временами они лишь прерывались, точно их что-то задерживало, а потом снова возобновлялись. Приглушенность звуков говорила за то, что их источник не мог находиться в той комнате, где был я. А так как звуки падали сверху, то, следовательно, тот или то, что их производило, могло находиться только наверху, то есть на чердаке. Чердак, как известно, испокон века считается излюбленным местопребыванием всякой «нечисти».

Если я хотел изловить «привидение» на месте действия, мне надо было подняться на чердак. В том, что там забавлялся, пугая меня, какой-то шутник, я ни капли не сомневался. Доносившиеся с чердака звуки могли производиться только искусственным путем.

Сняв сапоги, чтобы меньше производить шума, я ощупью вышел в сени, где была лестница на чердак, и, держа в одной руке ружье, стал взбираться по ступеням. Тут звуков не было слышно, но, когда я почувствовал под собой мягкий настил потолка, они послышались снова, и притом гораздо громче. Это подтверждало мое предположение о нахождении их источника на чердаке.

И вот, затаив дыхание, сжимая в одной руке ружье, а другую вытянув вперед, чтобы не наткнуться на какое-либо препятствие, я двинулся к этому месту, откуда неслись шипенье и хрип. Ни к одному зверю не подходил я с такой осторожностью, с которой крался к этой «нечисти». Источник звуков становился все ближе и ближе. Вот он где-то около меня. Кто-то, захлебываясь, хрипит в темноте так, точно его душат. Пора было положить конец этой комедии. Курок ружья у меня был взведен. Подняв дуло вверх, я выстрелил…

Мой план был прост: подойти в темноте возможно ближе к «привидению» и произвести около него выстрел. Я сам хотел напугать его. Нужно иметь стальные нервы, чтобы сохранить при таких обстоятельствах самообладание. Такой прием употребляют, например, для определения годности желающих сделаться летчиками. Прикрепляют к руке, там, где бьется пульс, маленький приборчик, сажают на стул и начинают вести самые невинные разговоры, а потом над головой испытуемого неожиданно производят выстрел из револьвера. Прибор на руке записывает скачки пульса, и по этим скачкам определяется степень его самообладания.

Стреляя в воздух, я ожидал, что «привидение» тотчас же прекратит свои глупые шутки. По моим расчетам, оно должно было или тотчас же броситься наутек, или остаться на месте, обалдев от страха. Неожиданность выстрела даже на крупных зверей действует ошеломляюще. И если бы после выстрела кто-нибудь в темноте дико завыл, захохотал или даже набросился бы на меня, я и этому не удивился бы: это соответствовало бы и природе «нечисти», и той обстановке, в которой все это происходило.

Но на самом деле произошло нечто совершенно невероятное… Как только смолкло эхо выстрела, страшные хрипы мгновенно прекратились. И тотчас же моих ушей коснулся другой звук. О, я никогда не забуду этого звука!..

Он был так прекрасен и нежен, что у меня перевернулась душа. Начавшись с низкой вибрирующей ноты, этот звук, как река в половодье, ширился, рос и скоро заполнил собой все. Вокруг не было ничего, кроме этого звука!

Это кто-то невидимый в темноте играл на скрипке…

А теперь вообразите себя на моем месте. Темный, хоть глаза выколи, чердак; охота за «привидением»; оглушительный звук выстрела… И вдруг игра на скрипке… Да какая игра! Я очень люблю скрипку и чуточку смыслю в игре на ней. Это была прекрасная игра – игра большого мастера. Когда я заслышал вибрирующие рыдающие звуки, мне показалось, что крутом зажглись чудесные огни… И вот я спрашиваю: каковы были бы ваши ощущения, если бы вы тогда были на чердаке?

Конечно, будь это при других обстоятельствах, я с большим удовольствием прослушал бы чудесную мелодию. Но скачок был слишком велик – он не мог уложиться в моем сознании. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы «привидения» играли на скрипке. Кто, в самом деле, мог на чердаке этого заброшенного дома так чудесно играть на скрипке? И что, в конце концов, все это значит? Холодный ужас зазмеился у меня в голове.