355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Биленкин » Фантастика 1966. Выпуск 3 » Текст книги (страница 25)
Фантастика 1966. Выпуск 3
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 20:46

Текст книги "Фантастика 1966. Выпуск 3"


Автор книги: Дмитрий Биленкин


Соавторы: Михаил Анчаров,Ромэн Яров,Евгений Муслин,Борис Зубков,Павел Багряк,Наталья Суханова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Это видно и по двум другим его романам – «Искатели детрюита» (пожалуй, самое интересное и самостоятельное его произведение) и «Долина гигантов».

Строго утопическими были книги Я.Окунева «Грядущий мир» (блестяще иллюстрированная ныне известным режиссером Н.П.Акимовым) и В.Д.Никольского «Через 1000 лет».

В повести Окунева герои – несколько неврастеничный интеллигент Викентьев и дочь профессора Морана Евгения – погружались в анабиоз с помощью газа, открытого Мораном, с тем чтобы проснуться через 200 лет. За это время над Землей прошумели грозы мировой революции, образовалась мировая социалистическая система. Каков же мир будущего в изображении Окунева? Это всемирный, сплошной город, где устранен всякий политический строй, а управление осуществляется органами учета и распределения. Описывая технику будущего, Окунев сумел предугадать широкое развитие телевидения, биоэлектрического управления механизмами, гипнотического обучения во сне; он развивал гипотезу идеографии, то есть прямого мысленного общения; интересны высказанные им мысли о воспитании детей в обществе будущего, близкие к тем, которые в «Туманности Андромеды» развивает И.Ефремов. Значительно менее удались Окуневу образы людей будущего, которые, по его представлениям, будут лишены внешних половых различий, не будут знать семьи и т. п. В мире будущего царит «свободная» любовь (явный отголосок модного в ту пору лозунга, мелкобуржуазную суть которого отмечал еще Ленин). Психология людей будущего в изображении Окунева бедна, изобилует странными пережитками агрессивности, тщеславия (таков образ гениального ученого XXII столетия), а общественно-социальные понятия не выходят за рамки вульгарно понятого «коллективизма»: человек счастлив, когда ощущает себя нужным винтиком общественного механизма. Несомненно, именно с этой массовой безликостью связаны и представления об отмирании семьи, – половых различий и т. д.; в общем это дает цельную картину будущего как гигантской, четко организованной и технически могущественной, но обесчеловеченной коммуны. В ней нет главного – расцвета человеческой личности.

Повесть Окунева интересна как выражение бытовавших тогда поверхностных представлений о коммунизме, не имевших ничего общего с марксистским пониманием подлинного взаимодействия личности и коллектива в коммунистическом обществе. Эти вульгарные представления породили в литературе той эпохи острую проблему «личность – коллектив» (вспомним «День второй» И.Эренбурга, «Зависть» Ю.Олеши).

Отголоски споров 20-х годов ощущаются и в повести В.Д.Никольского. Его герои попадают в мир будущего на машине времени. Никольский нашел интересный сюжетный прием, усиливающий иллюзию достоверности: люди будущего, оказывается, ждут прибытия героев, так как, производя раскопки, они обнаружили, что в 1925 году навстречу их эпохе двинулась машина времени.

Никольский подробнее рисует и технические достижения будущего (синтетическая пища, восстановление тканей и организмов, продление жизни до нескольких сот лет, выращивание поющих и мыслящих (!) растений, завоевание Марса и т. д.), набрасывает контуры трудного исторического пути, пройденного человечеством за эти тысячелетия (любопытно предсказание, что первые атомные взрывы прозвучат в 1945 году), пытается нарисовать образы красивых, жизнерадостных, гармоничных людей будущего, предугадать характер их отношений. Последнее труднее всего и удается Никольскому менее всего. Кроме того, что люди будущего ходят в древнегреческих туниках; летают на крыльях; живут в городах, вытянутых, как села, вдоль трансконтинентальных дорог; поют, танцуют, занимаются искусством или наукой, – кроме этого, мы ничего не узнаем об этих людях; а все рассказанное о них – пресно, напыщенно-скучно и неодухотворенно. Создается впечатление, что эти люди попросту не знают, как убить время, и придумывают для себя танцы и полеты на крыльях. Это впечатление усиливается, когда мы узнаем, что в обществе будущего труд людей искусственно осложнен: развитие мелкой промышленности заторможено на уровне надомного, полукустарного производства, чтобы не лишать людей радости труда (тяжелая промышленность «безлюдна» – она автоматизирована).

В обеих утопиях отчетливо ощущается отсутствие перспектив дальнейшего развития того общества, которое они изображают, отсутствие движения. Это сказывается даже в том, что авторы вынуждены «вносить» какое-то движение в мир будущего искусственно, с помощью сюжета, связанного со своими героями, и оба раза это оказывается ходульный любовный треугольник (заимствованный чуть ли не у А.Богданова). В чем же причина этого? Перспектива, движение общества – это те цели, которые оно себе ставит, те цели, которые воодушевляют его людей; движение общества немыслимо без трудовой деятельности людей (будь то производственная, научная или другая деятельность). Этот важнейший компонент: труд людей и его цель – выпал из поля зрения первых советских утопистов, что и привело к обеднению, искажению как человеческих образов, так и картины будущего в целом.

Тем более интересно вспомнить о незаслуженно забытой утопии Вивиана Итина «Открытие Риэля»; в ней была сделана попытка изобразить внутренний мир человека будущего – мыслителя, деятеля, творца, человека беспокойной души и страстной мысли. Герой повести, революционер Гелий, находясь в царской тюрьме в ожидании казни, во сне переносится в страну будущего – Страну Гонгури, где становится одним из замечательнейших людей своего времени – ученым Риэлем.

Это «воплощение» в другие существования напоминает прием, использованный Джеком Лондоном в «Межзвездном скитальце». Однако у Лондона воплощение и вообще странствия сквозь эпохи основаны на идее «переселения душ».

Итин говорит о памяти прошлого, хранящейся в подсознании (идея, получившая сейчас в фантастике широкое хождение), и о различии течения времени в сновидении и действительности.

Скупыми, но яркими чертами Итин обрисовывает блестящую Страну Гонгури, ее огромные, шумные города, храмы наук, библиотечные залы и достигает ощущения чего-то, быть может, смутного, но прекрасного и праздничного. Он нарочито смотрит на этот мир не глазами пришельца, постороннего в нем человека, а глазами Риэля, родившегося и выросшего в этом мире и потому замечающего лишь то, что становится особенно важным на его жизненном пути.

Попытка создать утопию с «внутренним», а не «внешним» героем очень интересна и перспективна для фантастики, особенно в настоящее время, когда классическая схема с внешним, посторонним «героем-экскурсантом» стала сковывать развитие фантастической литературы.

Риэль у Итина ощущает творческую неудовлетворенность настоящим. Вместе со знаменитыми космонавтами он участвует в труднейшей экспедиции на одну из планет своей солнечной системы; затем обращается к науке, делает ряд открытий, наконец, приходит к главному делу своей жизни – находит путь к превращению вещества в свет. В созданном им приборе можно проследить историю той частицы вещества, которая стала световым лучом. Одна из этих микрочастиц рассказывает Риэлю свою историю, в которой мы угадываем поданную в странном, неожиданном ракурсе, «чужими глазами увиденную» историю Земли; и в этой кровавой, мучительной истории Риэль видит повторение того, что видел в космической экспедиции, что знает о развитии своего мира; его мысль пытливо ищет всеобщий закон, управляющий жизнью на всех этапах вселенной; ему кажется, что это закон повторения страданий, жестокости и насилия, и, надломленный этим пессимистическим выводом, он уходит из жизни. Эта философская концепция не только пессимистична, но и метафизична по сути.

Однако не это определяет значение повести, а несомненная удача Итина в создании образа Риэля. Его герой мыслит, чувствует, действует незаурядно, и это сразу выделяет его из верениц тех «героев будущего», которых читатель ощущает глупее себя и потому признать своими достойными потомками внутренне не соглашается. При всей путанице мыслей Риэля в его неутомимом стремлении к пределам познания чувствуется что-то родственное страстной тоске ефремовского Мвена Маса (впрочем, многие стилевые особенности повести Итина поразительно напоминают «Туманность Андромеды», особенно там, где Итин начинает широкими, обобщенными и чуть торжественными мазками набрасывать контуры свершений страны будущего).

В лучших произведениях ранней советской фантастики – как в жанре «романа о катастрофе», так и в утопическом жанре – уже в те годы были поставлены, таким образом, значительные проблемы: соотношение науки и общества, закономерности и возможные пути исторического развития общества, соотношение и взаимовлияние личности и общества, главные тенденции современности и возможные черты будущего мира и человека будущего. Эти проблемы живо напоминают те вопросы, которые ставит перед собой наша современная «большая» фантастика. Это одни из главных интеллектуальных вопросов нашего века, с особой остротой и обнаженностью поставленные в порядок дня революцией. Прошедшие десятилетия не сняли этих вопросов; они лишь видоизменили, конкретизировали и дополнили их; как и десятилетия назад, вопросы эти являются тем «запасником идей», откуда их черпает «большая фантастика», говорящая о глобальных явлениях современности. В этой обращенности именно к глобальным явлениям, глобальным тенденциям и проблемам реальной действительности – главная традиционная связь фантастики 60-х годов с фантастикой 20-х.

В 20-е годы в романах о катастрофе и утопических романах только закладывалась эта традиция. Злободневность (в лучшем смысле слова) этой фантастики видна из того, что вся она, по существу, объединена общей внутренней темой: революционная критика старого мира, пафос революционного переустройства жизни, утверждение коммунистического идеала.

Во второй половине 20-х годов (с 1926, особенно 1927 года) в фантастике начинает отчетливо ощущаться трансформация прежних тем, прежних мотивов. Это происходит на фоне изменившейся международной и внутренней обстановки: иллюзии близкого торжества мировой революции, для которого якобы достаточен «последний толчок», сменяются трезвым пониманием факта стабилизации мира, расколотого на два лагеря, пониманием новых задач – задач начавшегося социалистического строительства.

Соответственно и в фантастике общее направление изменений идет в сторону отказа от грандиозности, глобальности, космичности в пользу деловитости, будничности, конкретности – это еще не тот рационалистический сверхоптимизм, которым отмечена фантастика 30-х годов; в 20-е годы советская фантастика еще сохраняет романтичность. Только точка приложения романтики постепенно переносится с грандиозных социальных катастроф на «необычайное»: необычайные научные перспективы, или открытия, или приключения.

Изменяется общая схема научно-фантастического романа; теперь уже в нем научное (фантастическое) открытие не вызывает мировой социальной революции. В лучшем случае его следствием оказываются локальные и затухающие социальные колебания на общем фоне стабилизированного в целом мира.

Но именно локальность событий в сочетании с традицией показа научного открытия, как точки приложения противоборствующих социальных сил, вынуждает фантастов к большей детализации механизма действия этих сил; фантастика проигрывает в масштабности, но зато выигрывает в глубине, в социальной и психологической достоверности.

Другим важным изменением является переход от изображения картин далекого будущего (утопий) к картинам самого ближайшего «завтра», отдаленного от настоящего десятилетиями, годами, а то и днями. Такое будущее не только зримо и психологически понятно; оно вполне надежно, потому что виден уже реальный путь к нему – через социалистическую индустриализацию, через научно-технический прогресс. Все это вызывает в фантастике конца 20-х годов появление большого количества произведений, основанных на отдельных, разрозненных научно-технических идеях, вкрапленных в слегка измененный, «завтрашний» быт. В это время, как уже отмечалось, начинают выходить первые советские приключенческие журналы; быстро развивается жанр научно-фантастического рассказа, в котором не делается никаких попыток изобразить даже ближайшее будущее, а сохраняется лишь стремление выдвинуть оригинальную фантастическую гипотезу, показать ее в действии, чаще всего с помощью приключенческого сюжета.

Возникла странная ситуация. Ни в романах, ни в рассказах научно-фантастические открытия, допущения, гипотезы не имели, по существу, «жизненного пространства» для развития; в романах их существование и влияние на действительность исчислялось годами, в рассказах – днями. Их приходилось «убивать на корню» (в большинстве рассказов история кончается гибелью ученого и открытия), приходилось ограничиваться все более узкими локальными идеями, которые как бы скользили над бытом, не задевая и не изменяя его. Поиски сюжетного пространства привели многих авторов к теме космических путешествий (таковы повести Ярославского «Аргонавты вселенной», Л.Калинина «Переговоры с Марсом», А.Палея «Планета Ким», многочисленные рассказы, к ним косвенно можно причислить интереснейший рассказ Андрея Платонова «Лунная бомба»), к теме «необыкновенных путешествий», заимствованных у Жюля Верна (такую линию представляют повести С.Семенова «Кровь земли», Г.Берсенева «Погибшая страна», А.Беляева «Остров погибших кораблей» и «Последний человек из Атлантиды», Вал. Язвицкого «Остров Тасмир» и другие рассказы, вроде «Подземных часов» того же С.Семенова или «Страны гиперболоев» Л.Гумилевского, «Страны великанов» Н.Афанасьева или «Тайны полярного моря» Н.Жураковского). Эта вторая линия зародилась в нашей фантастике раньше; она была представлена в ней известными и сегодняшнему читателю талантливыми романами В.А.Обручева «Плутония» и «Земля Санникова», но только во второй половине 20-х годов эта линия получила наибольшее развитие.

Немалую роль в этом росте познавательного, научно-популярного элемента фантастики сыграли объективные факторы: конкретные успехи социалистического строительства, развитие и организационное оформление советской науки (в частности, рост популярности работ Циолковского), возросший интерес общественности к происходящему в те годы завоеванию полярных стран, воздушного и подводного океанов.

Как бы то ни было, фантастика становилась конкретнее, точнее, деловитее и – суше.

Эмоциональная бедность не означала скудости идейной; напротив: именно в эти годы советская фантастика поражает (особенно в сравнении с немногочисленными схемами более ранних произведений) обилием интересных научно-фантастических идей, многие из которых – разумеется, в переводе на современные термины – могли бы смело встретиться и в современной литературе. Так, в повести М.Гирели «Преступление профессора Звездочетова» (произведении в общем-то неудачном из-за сильного увлечения автора «пряными страстями») появляется интересная гипотеза (ныне возродившаяся во многих вариантах уже на «кибернетическом уровне») о возможности «вхождения» одного сознания в другое. В повести есть оригинальные попытки чувственного представления двумерного или четырехмерного мира, показывающие несомненную яркость фантастического воображения автора. Железняков в рассказе «Прозрачный дом» высказывает идею «выращивания» зданий из особого раствора на специальном каркасе и – на первый взгляд сумасбродную, но упорно проводимую через весь рассказ – мысль о возможности существования овеществленных «следов вчерашних разговоров», «следов мыслей» и т. п. В рассказе Б.Циммермана «Чужая жизнь» метеор заносит на Землю споры иной жизни, которые дают начало ускоренно протекающей эволюции; автор связывает скорость течения времени с масштабами пространства, говорит о возможности биологически наследуемой приспособляемости организмов к темпу «своего» времени и т. д. Фантастическая гипотеза о существовании «параллельных миров», которые могут частично пересечься при «изгибании» трехмерного пространства, высказывается в рассказе «Из другого мира».

Характерной чертой рассматриваемого периода является значительное увеличение удельного веса фантастической сатиры, фантастического гротеска («Конец здравого смысла» Ан. Шишко, «Блеф» Рис Уилки Ли), появляющегося не только в «собственно фантастике», но и в творчестве многих крупных писателей-реалистов (таковы более ранние «Трест Д.Е.» И.Эренбурга, «Крушение республики Итль» Б.Лавренева).

Если в ранней фантастике критика буржуазной действительности и утверждение революционного идеала шли параллельно и «катастрофа», сметающая один строй и устанавливающая другой, была сюжетным выражением этого двуединого идейного мотива, то в фантастической сатире и гротеске этот мотив расщепляется, оставляя лишь свой критический, обличительный пафос.

Наконец, появляются фантастическая сатира, обращенная «внутрь», клеймящая мещанство, бюрократизм – главных противников социалистического строительства, – и фантастический гротеск, порожденный фантасмагорическим нэповским бытом.

Лучшим образцом такой сатиры были «Клоп» и «Баня» Владимира Маяковского; талантливым, но долго замалчивавшимся создателем советского фантастического гротеска был Михаил Булгаков («Дьяволиада», «Роковые яйца», «Мастер и Маргарита»).

Таким образом, в фантастике в конце 20-х годов происходили как бы уменьшение внутренней масштабности событий и одновременно переход фантастического элемента на роль вспомогательного приема; но в то же время расширялся диапазон фантастики в целом, она проникала в соседние жанры и виды литературы, осваивала новые темы, обживала «мир деталей».

В лучших произведениях фантастики того времени легко заметить все эти особенности. Характерными образцами могут служить, например, книги Юрия Смолича «Хозяйство доктора Гальванеску», «Еще одна прекрасная катастрофа». В первой рассказывается об экспериментах фашиствующего румынского ученого, который пытается «оздоровить» и спасти капитализм с помощью создания «живых роботов», о борьбе советских и румынских комсомольцев с Гальванеску, борьбе, которая кончается поражением Гальванеску, несмотря на то, что за ним стоит вся сила буржуазной государственно-полицейской машины. Во второй книге Смолич рисует крах наивной попытки прогрессивного индийского ученого создать в условиях капиталистического общества «социальную медицину», сочетающую фантастическое достижение науки (открытие целебных свойств цветных излучений) с улучшением быта тружеников. Катастрофа, постигшая героя, «прекрасна», ибо она обнажает подлинную, антигуманную природу капиталистического строя.

«Катастрофы» этой фантастики не ниспровергают капитализм; они его разоблачают, показывают его противоречивость, которая сама должна привести к краху.

В повести Вс. Валюсинского «Большая Земля» рассказывается о фантастическом средстве, уменьшающем размеры живых существ; за открытием охотятся промышленные магнаты: еще бы! – можно превратить рабочих в покорных пигмеев.

И хотя в повести рассказывается о начале войны капиталистических держав против СССР (оккупация Архангельска), однако далее события не развиваются: и мир, и люди, и герои возвращаются к норме, к обычной жизни.

Сходная узость в решении темы ощущается и во втором романе этого, несомненно, талантливого писателя – «Пять бессмертных».

Интересно, что в слабых, подражательных романах Сергея Беляева – «Радиомозг» и «Истребитель 2Y» (переизданный накануне войны под названием «Истребитель 2Z») – внешнее сюжетное сходство с «Гиперболоидом инженера Гарина» особенно резко подчеркивает принципиально изменившийся подход к теме: вместо исторически обусловленного краха затеи Гарина – здесь обусловленное роковыми случайностями поражение Урландо; вместо глобальных социальных противоречий и борьбы двух лагерей – здесь шпионско-диверсионная борьба, приключенчество и т. д.

Как уже отмечалось, почти совершенно исчезла художественная, развернутая утопия (если не считать фантастических очерков о будущем, посвященных отдельным граням развития быта, науки, техники); в таких книгах, как «Что было потом» Ю.Смолича, «Борьба в эфире» Александра Беляева, действие хотя и происходило в нашей стране и в будущем, но интерес авторов сосредоточивался вокруг частных проблем (у Беляева – вокруг внедрения радио в быт и производство, у Смолича – вокруг перспектив биологии).

Фантастика, как ни парадоксально это выглядит, стремилась увлечь читателя реальностью своих предвидений, заразить его уверенностью в их осуществимости в самом близком будущем – отсюда зачастую художественная робость, приземленность ее картин при всей их технологической точности.

Но нельзя не отдать и должное подобной фантастике: своей «реалистичностью», научной конкретностью гипотез она заразила многих и многих своих читателей страстным стремлением участвовать в претворении мечты в жизнь. Сколько людей обязаны выбором своего жизненного пути книгам А.Беляева, В.А.Обручева и других наших фантастов!

Самым крупным и своеобразным фантастом этого периода был Александр Беляев. В его творчестве с наибольшей силой выразились особенности развития фантастики того времени. Будучи самым деятельным, самым талантливым нашим писателем-фантастом конца 20-х годов, он, по существу, был разведчиком новых путей для тех, кто следовал за ним. Именно с приходом Беляева в фантастику (1925 год) в ней появилась, а затем укрепилась особая тема – судьба открытия (а с ним – и человека) в буржуазном мире. В творчестве Беляева она представлена широко известными книгами, созданными в конце 20-х годов («Голова профессора Доуэля», «Человек, потерявший лицо», «Властелин мира», «Продавец воздуха», «Вечный хлеб», «Человек-амфибия»).

А.Беляев показывает, как смелый творческий поиск больших ученых (Сальвадор, Доуэль и другие) приходит в противоречие с господствующими в буржуазном мире законами хищничества, стремления к наживе, уродующими людей и их отношения. Герои Беляева бегут из этого мира (уходят Ихтиандр и Престо, погибают Доуэль и Энгельбрехт) – это символическое выражение разлада мечты и действительности в капиталистическом обществе.

Как и в ранней советской фантастике, научное открытие в романах А.Беляева имеет определенный социальный резонанс; в отличие от своих предшественников Беляев много конкретнее в детализации обстановки, характеров, противоречий; в тяготении к социальным аспектам науки он продолжатель традиции, но в подходе к теме – оригинальный, своеобразный новатор, сумевший создать неповторимый сплав социального с романтическим. Это удалось Беляеву потому, что он последовательно ставил в центр своих произведений романтического героя, находящегося в разладе с действительностью и одержимого поистине романтической мечтой о будущем. Если собрать вместе повести, романы и рассказы А.Беляева 20-х годов, то окажется, что большинство из них связано единой, общей и очень романтически звучащей темой: мечтой о победе науки над несовершенством человека, о беспредельных будущих горизонтах человеческих возможностей. Человек как объект научного открытия – одна из главных оригинальных тем фантастики Беляева (человек-рыба, человек-птица, человек – генератор волн, человек-термо, человеческий мозг в теле слона и т. д. и т. д.); и это позволяло ему «очеловечить науку», сделать переживания людей, а не технические детали главным в фантастике. (Внешним выражением этих особенностей явился преимущественный интерес Беляева к биологии, а не к технике, как это было в предшествовавшей ему фантастике). Беляев резко повысил и научную достоверность советской фантастики, расширил ее сюжетные возможности, широко вводя в нее приключенческий элемент. Все это снискало непреходящую популярность его книгам. Интересно заметить, как изменилась роль всех этих компонентов фантастики к этому времени. Отказ от глобальности в пользу локальности событий означал отказ от широких исторических обобщений; у А.Беляева «потеря истории» восполнялась «очеловечиванием науки»; у его продолжателей она не компенсировалась ничем. Приключения в ранней советской фантастике были естественным компонентом, порожденным самим бытом тех лет; теперь они становились внешним элементом. (В своих теоретических статьях о фантастике Беляев сознательно выдвигал это как технологический прием – в этом была заложена угроза превращения приключенчества в самоцель; утрата исторической перспективы ограничивала показ общественных классовых противоречий изображением примитивной шпионскодиверсионной деятельности враждующих разведок. Вместо развертывания, продолжения в будущее общественных социальных тенденций – преобладание научно-технической фантастики, которая поневоле (из-за отсутствия исторической перспективы) была ограничена показом локальных, хотя и интересных, научных и технических возможностей. Научно-технический пафос и деловитая мечта постепенно вытесняли из фантастики художественное обобщение и эмоционально-доступный образ.

Критика противоречий капиталистического общества нередко перерастала в фантастике в едкий памфлет, сатиру, гротеск. Элементы памфлета есть уже в «Человеке, потерявшем лицо» Беляева. Удачные фантастические памфлеты создали Б.Туров («Остров гориллоидов») и М.Зуев-Ордынец («Панургово стадо»), высмеявшие бредовые замыслы империалистов использовать животных как солдат в борьбе с Советской Россией. Цинизм государственных деятелей империалистической Британии, извращенность отношений в мире всеобщей «куплипродажи» высмеял в своем эксцентрическом памфлете «Конец здравого смысла» Ан. Шишко, рассказав о похождениях ловкого авантюриста, который фантастическим путем приобрёл сходство с принцем Уэльским. Сатирическое изображение волчьих нравов американской цивилизации дал скрывшийся под псевдонимом Рис Уилки Ли автор звонкого фантастического памфлета «Блеф». Герои «Блефа» – три молодых американца, которые выдавали себя… за марсиан. Десять лет спустя таким же «блефом» Орсон Уэллес ошеломил всю Америку. Близки по стилевым особенностям, по использованию фантастических элементов к фантастическим памфлетам упомянутые выше сатирические романы И.Эренбурга и Б.Лавренева, где также подвергалась осмеянию вырождающаяся буржуазная демократия.

Однако многие фантастические сатиры тех лет страдали мелкотемьем, ведь лишь наличие «дальнего прицела», крупномасштабность, непрерывное сопоставление настоящего с эталоном будущих веков могло позволить создать настоящую, большую сатирическую фантастику. Таким «дальним» видением обладал Вл. Маяковский. Уже его поэзии свойственны были гиперболичность, глобальность и историчность мышления.

Вспомним разговор с потомками (в поэмах «Про это», «Во весь голос»). Это не формальный прием, не оригинальничанье, а внутреннее мироощущение поэта, остро чувствовавшего движение истории, слитность мировой жизни в единое целое.

Исследователь творчества Маяковского, А.Метченко, удачно замечает, что, только глядя из космоса, можно было написать строки: «Дремлет мир, на Черноморский округ синь – слезищу морем оброня». Это было написано вскоре после романтической сказки «Летающий пролетарий», в которой поэт пытался заглянуть в будущее, в быт коммунизма, в будни людей, переделавших землю и покоривших воздух.

В «Клопе» Маяковский судил мещанство от имени будущего. Это была едва ли не первая в мировой литературе попытка скрещения драматического жанра с научной фантастикой. Перенос Присыпкина в будущее для Маяковского опятьтаки не формальный прием, а органическое продолжение сюжета, выражающее развитие мысли. Утопические конструкции мира будущего, эскизно набросанные Маяковским, подчинены одной цели – показать мир труда, радости и света, мир гармоничных людей и отношений, то есть всего того, что принципиально несовместимо с присыпкинским мещанством.

Интересны новаторские находки Маяковского, до сих пор не оцененные в фантастике. Прежде всего он нашел оригинальный путь решения одной из труднейших задач фантастики – «овеществления», то есть превращения в чувственную реальность, в зримый образ абстрактного понятия «тенденция развития общества». Занимаясь по преимуществу тенденциями, фантастика зачастую только иллюстрирует их. Присыпкин – живой, до ужаса живой и живучий мещанин, и его случайное воскрешение дает возможность увидеть «тенденции омещанивания» в чистом, удобном для исследования виде – в стерильной (для мещанства) лаборатории будущего. По существу, Маяковский здесь «остраннет» явление, то есть моделирует его в иных, непривычных условиях, рассматривает под новым углом зрения, позволяющим взглянуть на него свежим, не утомленным привычкой взглядом.

Маяковский показывает и образец решения «проблемы человека» в фантастике. Его Присыпкин не экскурсант, разглядывающий мир будущего; нет, это законченное эгоистическое «я», нехитрую механику которого раскрывает пьеса. И это исследование сегодняшнего человека через сопоставление его с будущим тоже очень интересный и оригинальный прием; ведь в подавляющем большинстве случаев схема классической фантастики («встреча с Неведомым») исчерпывается тем, что будущее познается через сопоставление его с сегодняшним человеком.

«Баня» атакует бюрократизм с тех же позиций-требований завтрашнего дня. Заметим, как блестяще выбрал Маяковский направления главных ударов – угроза мещанства и угроза обюрокрачивания государственного аппарата; пройдут десятилетия, и только тогда фантасты схватятся за перья и сделают обличение именно этих тенденций (правда, уже в изменившемся виде) главной темой своего творчества.

В «Клопе» настоящее и будущее были разделены; в «Бане» они просвечивают друг сквозь друга, как реальная обстановка – сквозь Фосфорическую женщину. Фантастика в «Бане» несет иную нагрузку; это прием, позволяющий непрерывно контролировать происходящее по нормам будущего. Противостоящие силы – фантастически гротескный Главначпупс и фантастически романтическая Машина времени – условные формы воплощения не олицетворенных в реальности и враждебных сил: потока времени и плотины казенного равнодушия, преступной бюрократической системы, пытающейся остановить время, или, перефразируя Оптимистенко, удержаться за место и удержать место на месте. Посланец будущего позволяет «взглянуть со стороны» на настоящее, увидеть эти подспудные тенденции, понять величие «малых дел» настоящего.

Фантастические пьесы Маяковского, конечно, далеки от психологизма Ал. Толстого; это лежит вне их творческой установки. Они ближе к современной фантастике с ее «мысленным экспериментированием», ставящим героев или мир в необычные условия. «Аэлиту» или «Гиперболоид» никто не назовет иначе, как фантастическими произведениями; однако, сопоставляя их с пьесами Маяковского, можно заметить, что, пожалуй, книги Толстого по внутренней схеме ближе к традиционному реалистическому ряду, чем «Клоп» или «Баня».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю