Текст книги "Ночники"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

   – Попался, да? – сочувственно говорит Друг.

   Она возвышается над ним, удивительно длинная, странно, как не задевает головой лампочку. В шортах и белой майке, волосы растрёпаны по плечам, и кажется, что там, под потолком, парит оранжевый воздушный шарик.

   – Так-так. И кто тут у нас.

   Голос озадаченный. Говорит она низко, голос, прежде чем вырваться наружу, клокочет и переваливается в горле.

   – Простите, – блеет Кирилл.

   Её руки перелетают от талии к голове и обратно, бормочет растерянно:

   – Я думала, у меня завелась крыса. Ну, бродячую кошку я тоже могла предположить, не дом, а сыр. Такой дырявый. Но чтобы здесь завёлся ребёнок!..

   Кирилл хочет ещё что-то сказать, но его начинают душить слёзы, просачиваются через ресницы и мокрыми дорожками чертят по щекам. Размазывает их тыльной стороной ладони.

   Женщина хватается за голову.

   – Прекрати! Сейчас же прекрати. Я не умею ладить с детьми. Ну как тебя заткнуть-то, а?

   Хватает его в охапку, неумело, так, что одной ногой он упирается ей под рёбра и прихожая куда-то уплывает – её место занимает комната. Очень маленькая, даже меньше той, в которой Кирилл спит, однако вокруг столько интересных предметов, что слёзы мигом высыхают.

   – У меня здесь были друзья, так что прости за бардак... хотя... перед кем я извиняюсь, – бормочет она.

   Сажает его в кресло, отдувается, вытирает со лба пот. Всё-таки он достаточно тяжёлый. Сама садится на пол, скрещивает ноги.

   Здесь пахнет мандаринами и кофе, свет от нескольких свечей под красными колпачками бродит по расставленным в беспорядке книгам, каким-то хрупким изящным вещам. На подоконнике несколько яблок, на диване раскидана одёжка. Кирилл вдруг думает, что эта тётя, возможно, не такая уж и большая. Просто кажется взрослой. Правда, мамы у неё почему-то нет. Если бы у неё была мама, она бы мигом заставила всё это убрать.

   Кирилл вертится, разглядывает обстановку, ищет глазами аквариум с лягушками и страшными рыбами, или хотя бы котёл с зельем. Даже метлы нету, хотя в углу за кроватью сверкает глянцевыми красными боками пузатый пылесос.

   Пока Кирилл размышляет, может ли современная ведьма летать на пылесосе, она нетерпеливо спрашивает:

   – Ты что это? Потерялся?

   – Не-а... – бормочет Кирилл и неуютно возится. С каждым движением он увязает в кресле всё сильнее.

   – Тогда – что? Не в гости же пришёл?

   – В гости.

   – Давай, колись. А я пока поставлю чайник. Только вот конфет у меня нет. Кончились.

   На спинке кровати висит зонт, и Кирилл вдруг понимает, что он живой. Ручка изгибается, купол шелестит, и через складки материала выплывает крошечное сморщенное личико. Глядит с любопытством на Кирилла. Ночник. Кирилл вытягивает шею, пытаясь получше разглядеть существо, и зонт хлопает ему своим куполом, как будто крыльями.

   Чайник у неё прямо здесь, на полу, и симпатичные белые чашки с синей каёмкой. Чай пахнет ежевикой, колючий запах приятно щекочет ноздри.

   Обняв чашку, Кирилл набирается смелости:

   – А где у вас котёл?

   – Котёл?

   – Да. Я думал, вы ведьма...

   Женщина обескуражена вопросом. Улыбается, в глазах пляшут искорки, в уголках губ вспыхивают внезапные веснушки, и ещё веснушки каким-то образом сидят у неё в волосах. Кирилл не может это объяснить – просто видит, как они переливаются на свету.

   – Нифига себе. И что же ты хотел от ведьмы?

   – Чтобы вы вернули глаза моим папе и маме.

   Место улыбки занимает озабоченное выражение.

   – А что у них с глазами? Что-то серьёзное?

   Кирилл, как может, рассказывает ей о рыбах в глазах Большишей и между делом думает, что удивительное не в том, что она его понимает. Она его слушает. Слушает, красиво наклонив к плечу голову, так, что рыжие локоны свешиваются прямо на переносицу. Не торопится никуда, слушает не одним ухом, а сразу двумя. И не пытается переделать под какие-то свои каноны. Воспринимает всё как есть. Верит ему на слово.

   – У тебя нет этих рыбок, – заканчивает Кирилл. – И ты меня слышишь.

   – Есть, – многозначительно говорит женщина, – Просто своих рыбок я держу в другом месте. Не в голове. Знаешь, люблю смотреть на мир чистыми глазами. Эта вода, о которой ты рассказывал... я прекрасно понимаю, о чём ты. Попробую тебе объяснить. Но сначала нужно позвонить твоим родителям. Помнишь номер своего дома?

   Кирилл мотает головой.

   – Ты из двадцать пятого. Я тебя помню. У твоей мамы такие роскошные волосы, и пальто с кленовыми листьями.

   Она роется на полках, коричневая книжка с телефонами раскрывается на нужной странице. Пикает кнопками на трубке. Там не отвечают довольно долго, а когда, наконец, берут трубку, Кирилл понимает, что это папа. Тётя мягко рассказывает о нём, мол, вот, нашёлся, вы не теряли? Женщина терпеливо объясняет, где они могут найти своего сына и отключается.

   – Ещё чаю?

   Кирилл мотает головой.

   – Я думал, может это вы запустили в головы папы и мамы рыбок. Но у вас тоже есть Ночники, я вижу их, и теперь я понял, что вы не злая.

   – Вот уж спасибо. А кто такие ночники?

   – Они приходят из подкроватя. Сначала тебе снятся, а когда ты просыпаешься, они вылезают за тобой следом.

   – Правда? И что же они делают?

   Тётя задумчиво оглядывается, обшаривает взглядом комнату. Зонт висит на прежнем месте, выставил из складок материала нос и подбородок, но взгляд скользит равнодушный, невидящий.

   – Я сам точно не знаю. Охраняют, наверное, или как-то помогают. А ещё я люблю с ними играть. А вы о них не знаете?

   – Не-а.

   Как же так? – думает Кирюша, – Ведь у неё нет рыбок в голове. У неё самый чистый взгляд из всех, что он видел у Большишей.

   Она размышляет. Раскачивается из стороны в сторону, ерошит себе волосы.

   – Извини, пожалуйста, но я закурю.

   Сигареты у неё не как у папы, тоненькие, пахнут вишней. Пальцы плывут ко рту, и на фильтре остаются алые пятна от помады. Кирюше даже нравится этот запах, он кажется не злым, как от папиных сигарет, а просто очень ворчливым. Кирилл выставляет вперёд ладошку, пытается почесать дымного вертляка, и он, ворочая за собой длинный хвост, довольно урчит.

   Тётя смотрит на него сквозь облачко дыма, голова её кажется солнышком, таким, которое Кирюша видел в деревне над рекой. Тогда стоял туман, и везде, даже между лучами солнца, прятались смешные комки влаги.

   – Иногда я их чувствую. Я живу одна, как ты видишь, у меня нет ни мужа, ни мамы с папой. Но я никогда не ощущаю одиночества. За мной словно бы всё время кто-то наблюдает. Иногда с подоконника, иногда из темноты под лестницей. И знаешь, тогда я чувствую себя спокойно, как будто под присмотром. Это очень приятно.

   Она улыбается, и дымный вертляк трётся своей серой шёрсткой об её щёку. Зубы у неё красивые, крупные и похожи на маленькие ледышки.

   Кирилл важно кивает:

   – Такие ночники есть у всех малышей. И почему-то у вас, хотя вы уже большая. Вообще, Большиши, взрослые, много чего не видят. Вертляков они не видят никаких. И апельсиновых искорок. И того, что денежки, которые они кладут в карман, живые и могут разговаривать.

   – Меня твой батя так и не услышал, хотя я орал ему в оба уха, – хмуро говорит голос в наушнике.

   – Не слышат моего Друга из музыкальной штучки, – послушно прибавляет Кирилл. Медлит секунду, потом приближает к ней лицо и говорит еле слышным шёпотом: – У тебя в волосах запуталось солнце. Только не стряхивай его! Ему нравится в твоих волосах, и оно прячется туда ночью. Оно просило меня не говорить, но я тихо-тихо... и ты сделай вид, что ничего не знаешь.

   Она улыбается, многозначительно кивает.

   – Знаешь, что я тебе скажу. Сейчас ты видишь все эти чудесные вещи. Но рано или поздно они будут прятаться от тебя всё глубже. Все эти вещи, которые не видят взрослые и видят дети, они будут становиться для тебя всё менее и менее значительными. В твою жизнь ворвётся множество других вещей, будет вытеснять эти невидимые мелочи из твоей головы, пытаться залить их водой, вырастить там морскую траву. Понимаешь? Но не забывай, что они есть. Ни на минуту не забывай.

   В дверь громко стучат и женщина вздрагивает.

   – Сейчас ты поймёшь, что твои родители состоят не только из зелёной воды. В них есть то же, что есть в тебе, просто оно уже погрузилось настолько глубоко в ил, что так сразу не заметишь. Каждый день вспоминай, что это есть в каждом человеке, и ни на секунду не забывай, что оно есть в тебе. Оно тушит сигарету в пепельнице и кричит:

   – Открыто! Дёргайте дверь сильнее.

   В комнату вбегает мама.

   – Милый мой, – всхлипывает она, присаживается на корточки и прижимает к себе.

   Кирилл изворачивается, поднимает голову. Заглядывает ей в глаза и больше не видит там ни зелени, ни рыбок. Обыкновенные испуганные глаза, карие и влажные, словно их только что намочило дождём. Волна облегчения накрывает его, подобно пуховому одеялу, и он снова утыкается носом ей в грудь. В глазах влага, на губах ощущается вкус соли, и он понимает, что разрыдался. Как маленький. Кирилл чувствует на голове большую и тёплую руку отца. Он не видит его глаз, но знает, что рыбки ушли и из них.

   – Вы закрываете на ночь окна? – слышит Кирилл голос тети.

   – Нет, – отвечает мама. – О господи, сейчас нет. Жарко же...

   – Наверное, спросонья вывалился в окно. С ними такое бывает, проснутся почему-то и куда-то идут. Деловые. В таком возрасте они ещё не совсем отличают сон от яви – особенно если только что проснулись. Закрывайте окошко, оставляйте только форточку. И приглядывайте за ним. Он славный малыш.

   – Спасибо вам, – говорит мама.

   Кирилл идёт, не отрывая зарёванного лица от маминой юбки, идёт вслепую, ощущая под ногами сначала скользкий линолеум, потом траву и кочки, а потом земля уходит из под ног, и вот уже он на шее у папы.

   – Если хочешь, я тебе спою, – говорит Друг. Кирилл про него совсем забыл, один проводок болтается где-то внизу, другой по-прежнему в ухе, и голос Друга звучит совсем тихо.

   – Да, – мычит Кирилл. Лицо обдувает тёплый ночной ветер, шевелит волосы, а вокруг жужжат насекомые.

   Что-то щёлкает там, в ушах, сквозь странный шум к сердцу поднимается музыка. Он уже слышал такую раньше – папа включает её иногда после работы. Рваный электрический шум карябает уши, но вот голос Друга, мощный, он с упоением выжимает из себя чужие, незнакомые слова. В этот раз он звучит в записи, и Кирюша вдруг понимает, что разговаривать с Другом, как прежде, он уже не будет никогда. Этот голос пропадёт, как пропадёт постепенно дар видеть Ночников, слушать голос снега и разговаривать с камнями.

   Но он будет помнить о том, что говорила ему рыжая тётя.

   И Кирилл закрывает глаза, позволяет мерным покачиваниям отцовских плеч и музыке утащить его прочь.

Странные миры

 

   Эта история произошла с одним знакомым мальчишкой – из тех, что прибегают ко мне во двор взглянуть на отполированное и свежеокрашенное (вот этими вот руками!) крыло старой Волги, посмотреть, как вращается винт мотора Яка-52, установленного на специальной деревянной стойке (корпус этого самолёта без крыла валялся на заднем дворе и, подобно банановой кожуре, мало кого интересовал – в отличие от живого, пахнущего маслом, двигателя). Он рассказал мне её по секрету, в обмен на разрешение посидеть в кабине «Фольксвагена-жука» семьдесят первого года.

   Что касается автомобиля, эта птаха угодила ко мне совершенно случайно и не собиралась улетать – потому, что не могла. «Дай мне срок, – хрипел я, копаясь в моторе. – Дай мне хотя бы два года, и ты у меня полетишь так резво, что сам ветер не догонит». Насчёт двух лет я был слишком оптимистичен. Иногда на то, чтобы найти какую-нибудь оригинальную деталь для особенно редкого автомобиля, уходил десяток лет – не поисков, но терпеливого ожидания, мониторинга, как сейчас говорят, рынка, а точнее – развалов старьёвщиков и автомобильных перекупов.

   Зато он сохранил родную приборную панель и рулевое колесо, которое прямо таяло под руками, словно горячий немецкий бублик – его потёртая кожа приводила в трепет ватагу мальчишек, подглядывающих сквозь щели в заборе.

   Чтобы немного развлечься, я просил их рассказать, что интересного произошло с ними за последнее время. Что они видели, что слышали, о чём мечтали. Годилась и просто интересная история из вторых уст. Я без жалости гнал со двора хитрецов, пытающихся впарить мне пересказ книги или фильма (благо, шириной кругозора и начитанностью я пока их превосходил). Однако каждый знал, что когда моя рука тянулась к ручке громкости у радио, чтобы немного приглушить ведущих «Серебряного дождя», – это верный знак того, что рассказчику позволено проникнуть за калитку и примоститься на груде покрышек, поприветствовав Рупора, серебристого ретривера, скрещенного с дворняжкой, дружелюбного до безумия.

   Так что, можно сказать, помимо старинных средств передвижения, которым я по мере сил старался придать вид сверкающей монетки, я коллекционировал Наблюдательность, Фантазию, Любопытство, Подвешенные языки, и прочая, и прочая...

   Тот мальчишка даже не думал поступать, как все остальные. Он не пялился через щель в заборе или через приоткрытую дверь калитки в компании других таких же пострелят, храбрящихся и подзадоривающих друг друга. Однажды дождливым сентябрьским днём он просто постучался и вошёл, один-одинёшенек, будто гайка, которую я по недосмотру обронил в осеннюю грязь, бледный, в джинсовой куртке, застёгнутой на все пуговицы, с непомерно отросшей чёлкой коричневых волос, спадающих на глаза.

   – У меня есть для вас история, – сказал он, глядя по сторонам так, будто проснулся на середине дороги в школу и обнаружил себя совершенно в другом месте.

   Я прищурился, пытаясь вспомнить, как зовут этого паренька. Ясно одно: он не был у меня во дворе частым гостем. Ясно и другое: я вижу его не впервые.

   Я жил на одной из старых улиц Самары в одноэтажном доме, полностью заросшем с одной стороны вьюнком. Этот дом меня когда-то воспитал, и, наверное, именно благодаря ему я воспылал страстью к старым вещам. В первую очередь, механизмам. Благо, масштабы двора позволяли. В своё время я застелил его ненужными коврами, собранными со всех окрестных домов, печальным, пурпурным, а местами уже грязно-бурым свидетельством достатка среднестатистической советской семьи. Теперь я разбирал и собирал на них свои механизмы. За покосившимся забором ездили трамваи и вопили птицы, лакомясь ягодами рябины и семечками из стаканов увлечённо беседующих бабок-торговок.

   Сегодня не тот день, когда заходят в гости. Вторник, часы лютеранской церкви только что пробили двенадцать. Небо нынче хмурое – самое то для сентября, но всё-таки немного обидно. Я пытался избавиться от неприятного осадка на душе (подходящего ноябрю, но никак не первому осеннему месяцу), сидя на крыльце и разложив перед собой инструменты, которые давно намеревался смазать, заточить и обработать от ржавчины.

   Откровенно говоря, смотреть сейчас было не на что. Авиационный мотор я закрыл от дождя брезентом. Даже машины, которые всегда приводили мальчишек в восторг, выглядели старыми развалинами. Гордость моей коллекции, «Мерседес-кабриолет» пятьдесят пятого года, также был накрыт брезентом, кроме того, был в крайне удручающей форме: повинуясь какой-то мимолётной блажи, я выпотрошил его до самых что ни на есть осей в безуспешной попытке найти источник стука в передней подвеске.

   Тем не менее мальчишка, кажется, остался удовлетворён – словно уже получил награду, хотя я ещё ничего ему не обещал – и теперь готовился выполнить свою часть сделки. Он поднялся по ступеням, замер, как кот, не знающий, угостят ли его здесь куриной кожицей или погонят прочь лысой метлой. Несколько раз вздохнул, будто принуждая себя к чему-то, осмотрел свои ладони, словно ожидал увидеть между пальцами паутину и даже, кажется, удивился, не обнаружив её.

   И начал свой рассказ:

   – Случилось так, что однажды у меня пошла носом кровь...

   Меня не покидало ощущение, что кое-кто хочет надо мной посмеяться.

   – Постой-постой, малец. Просто хочу предупредить: если ты собираешься нести мне тут какой-нибудь вздор...

   Я запнулся, разглядывая его лицо. Узкое, с блеклыми глазами и тонкими, меланхоличными чертами, очки в изящной оправе были похожи на тонкий лёд, по которому вот-вот побежит трещина.

   – Ты с девятого дома, верно? Внук Сергея Андреича... Данил?

   – Данил.

   – Правильно. Прости мне мою грубость. Так зачем же ты ко мне пришёл?

   Рассеянный взгляд Даниловых глаз прошёлся по моему лицу, мокрым снегом по скату крыши скользнул вправо, туда, где скучала, переговариваясь низким басовитым гудением, возникающим от ударов крупных редких капель по капоту и крышам, моя коллекция.

   – Тот «Фольксваген-жук»... и самолётный мотор, – он определённо знал, что где располагалось, хотя по эту сторону забора не был ни разу. Мне почему-то казалось, что ему потребовалось немало смелости, чтобы взять и прийти сюда... несмотря на то, что мальчишка не выглядел испуганным. – Я бы с удовольствием послушал, как они звучат. Знаете, я люблю слушать. У меня дома есть пластинки со всякими группами, соулом, блюзом и другой американской музыкой. Эти пластинки мой прадед когда-то прятал в тайнике под кроватью и ставил по утрам, когда все едут на работу и шум на улице стоит невообразимый. Если бы их нашли, то его бы сослали... его и так сослали. Он жил в Санкт-Петербурге, а сослали его Бурятскую АССР, а потом он переехал в Куйбышев, где и умер. Все эти годы он таскал эти пластинки с собой. Так вот, бывает, я заряжу их и слушаю. Там и музыки-то почти уже нет, только помехи.

   Он надолго замолчал, теребя пальцами пуговицу кармана на брюках.

   – И что же у тебя за история? Особенная, верно? – вздохнув, я вернулся к лежащей на верстаке болгарке и ароматной маслёнке. Высоко в ветвях дуба – единственного дерева, растущего у меня во дворе (я называл его Антоном Павловичем и не позволял притрагиваться к непомерно разросшейся кроне ни одной пиле, будь она в руках работника коммунальных служб или даже собственного сына) шумел ветер. – Иди сюда, под козырёк. Не мокни.

   Данил послушно поднялся. Присел на корточки. Я подумал, что у него навряд ли много друзей. Слишком уж болезненный и странный. Не говоря уж о том, что много разговаривает.

   – Я уверен, никто вам такую историю не рассказывал, – произнёс он.

   Это мы ещё посмотрим, – подумал я, готовясь слушать и запоминать. Очень может быть, что малец читает не те книжки, что читают его сверстники, смотрит не те фильмы. Предсказуемость и условность их сюжетов я научился лузгать как жареные тыквенные семечки. Только вчера Федя из третьего дома пытался выдать себя за участника событий старой как мир истории о путешествии по Волге на школьном трамвайчике и экскурсии в пещеры, якобы пронизывающие Жигулёвские горы, где рассказчик благополучно заблудился с самой красивой девочкой в классе... нет уж. «На Тома Сойера ты, Федька, не похож, – заявил ему я. – Том Сойер – великий сочинитель, он бы нашёл способ забраться ко мне во двор среди ночи и самостоятельно осмотреть всё, что его заинтересует».

   После этого он, кажется, крепко задумался. Я не дал ему развить мысль, сказав, что отныне буду выпускать на ночь Рупора. Этот добряк ни за что не покусится на чужую лодыжку, но может поднять изрядно шума, так, что маленькому взломщику, вместо того чтобы гулять по ночному музею под открытым небом, придётся убраться восвояси.

   – Всё началось несколько лет назад... – начал Данил.

   Всё началось несколько лет назад, когда у мальчика вдруг ни с того ни с сего сильно пошла носом кровь. Не сказать, что раньше такого не случалось – случалось, и не раз. Родители таскали его по врачам, без особого, впрочем, успеха. Лор вещал про слабые стенки кровеносных сосудов. Родители ужасались и качали головами.

   На самом деле, знай они всю правду, головы их открутились бы совсем, словно у дешёвых китайских кукол. Данил страдал от подобных кровотечений с самого детства, и большая их часть приходилась на время, когда он оставался один. Он довольно рано научился приводить себя в порядок, встречая родителей полностью умытым. Следы на рукавах и коленях мама принимала за соус или сироп, браня маленького Данилку за неаккуратность.

   Впрочем, что-то родители да подозревали. Они спланировали рабочие графики так, чтобы кто-то непременно оставался с малышом, а позже подкармливали воспитательницу в детском саду, румяную толстушку, дорогими конфетами, чтобы она ни на минуту не оставляла малыша без наблюдения.

   Они не учитывали только одного – своенравности сына. Он быстро понял, как скучает по одиночеству. Мальчишка убегал и прятался в высоких шкафах, предназначенных для курток детей и шуб воспитательниц, нянечек, а также директорши детского сада, объёмной в талии дамы, в карманы верхней одежды которой, наверное, можно было спрятаться с головой. Оттуда пахло хвоей, трамвайные билетики шелестели с тем же звуком, что и сухие листья, а сухие листья были надорваны или прокомпостированы так, будто их погасил кондуктор. Данил подходил к ней с осторожностью, как к большому, пугливому зверю: он вовсе не хотел испачкать шубу этой доброй, мудрой огромной женщины, ведь именно она предостерегала родителей от того, чтобы установить по всему дому видеокамеры:

   – Попробуйте дать ему немного свободы, – говорила она, положив перед собой на стол свои пухлые, сдобные руки. – Скажем, пять-десять минут в день. Вы не поверите, как сильно он будет вам благодарен.

   – Вы совсем не знаете Данилку, – с укором говорила мама. – Он ведь болеет. Он ведь может умереть в одиночестве!

   Кровотечение всегда наступало неожиданно. Вот ты на прогулке с остальными детьми, и в то же время – не с ними, в каком-то другом мире, воображаешь, что хруст снега под валенками – это рык и рёв чудовищ в недрах горы, куда ты прямо сейчас спускаешься, что забрало (заиндевевший от дыхания шарф) тревожно поскрипывает, будто готовится принять удар... а в следующий момент сидишь и зажимаешь варежкой нос, запрокидывая голову, как учила мама. На самом деле она говорила: «Не запрокидывай голову», но Данил, как и многие дети, ставил многие выражения с ног на голову. Ямочка над верхней губой становилась котлом, полным кипящей крови, во рту неожиданно сухо и горячо.

   «Как же я подпустил к себе всех этих чудовищ, – растерянно думал мальчик. – Ведь я был таким внимательным! Этого просто не могло произойти».

   Но это происходило.

   – Чего это ты здесь расселся?

   Данил видит перед собой Валеру Козлова и его друзей. Валера – настоящий воин. Он не плохой, совсем нет – но как человек он полная противоположность Данила. С раннего детства, с первого сказанного слова (это слово было не из простых – «отец», и отец как раз стоял возле кроватки, дородный мужик с седыми усами, бесцветными глазами и в военной форме) он знал, чем будет заниматься. Он хотел командовать армиями, собственнолично стоять на передовой с автоматом и со штык-ножом.

   Такие люди пугали Данила... откровенно говоря, в тот период жизни его пугали все люди. Он сполна осознал это позже, уже будучи в школе, когда вдруг сказал себе однажды, лёжа в кровати без сна: «Наверное, появись из тумана за окном сейчас чудище, какой-нибудь Шаб-Ниггурат из старых легенд, я бы испугался его куда меньше, чем всех этих людей, что спят, ругаются, ходят и смеются этажом выше и ниже. С самого рождения каждый, кроме тех, кому повезло по той или иной причине оказаться на необитаемом острове, окружён ими, другими людьми, что выглядят совсем как ты, но никто не знает, кто или что они такое. Жуть, правда?»

   Приходя в школу, он садился на последнюю парту, чтобы точно знать, что сзади никого нет, кроме портретов бородатых мужиков в рамках, и всё равно чувствовал за стенкой, в другом классе, чужое совокупное дыхание.

   В тот момент, когда Данил поднял на Валеру идеально круглые, совиные глаза, тот сказал:

   – Да у тебя нос кровит. Ты что, в стенку врезался?

   Мальчишки, которые также точно знали, чем будут заниматься в жизни, а собирались они подчиняться самому сильному, захихикали.

   – Он так тебя испугался, что сам себя по носу ударил, – сказал один.

   – Ну-ну, – сказал Валера, глядя на Данила сверху вниз и переваливаясь с носка на пятку. Руки в карманах. – Мужик ты или нет? Если ты собираешься сидеть здесь и ныть, тебе нужно приходить в сад юбке.

   У него получалось: «музыг», губы дёргались (особенно верхняя), пытаясь сдержать ухмылку. В голове его уже созрел план коварного удара в тыл противнику, к которым для Валеры автоматически причислялся каждый, кто не торопился стать ему союзником в играх на грани детской жестокости.

   – Эй, ребята! Давайте отберём у него штаны. Пускай сходит к воспиталке и попросит у неё юбку.

   – Зароем их в снег! – с восторгом подхватил кто-то.

   – Посмотрим, как он побегает по морозу...

   Внезапно круг детей разбил серый мохнатый валун – тётя Тома, та самая «воспиталка», которую никто не отважился бы так назвать в глаза, зато за глаза называли все. Посмотрела на Данила, который снова, запрокинув голову, принялся промокать нос варежкой, а потом обвела строгим взглядом других ребят.

   – Что здесь происходит, дети? – спросила она, и Валера потупился. Его свита начала потихоньку отползать в стороны, будто опасаясь, что камень воспитательских телес сейчас покатится вперёд и вомнёт их в снег.

   – Да ничего, тётьтома... Этот нытик...

   – Да как вам не стыдно! Он же ваш товарищ!

   – Это не мы его ударили, – завыл кто-то из мальчишек. На лице Валеры отразилось облегчение. Было видно, как претит ему оправдываться – даже если он ни в чём не виноват. Валера собирался совершать поступки, а не оправдываться за них.

   Тётя Тома набросилась на говорившего, словно первобытный, обросший мехом коршун из северных широт.

   – Так вы могли бы не стоять истуканами, а позвать меня!

   Она помогла Данилу встать, отряхнула его от снега. За её спиной все участники импровизированного театрального представления по одному скрывались за кулисами под молчаливое одобрение зрителей, которые тоже начали потихоньку расходиться.

   – Они тебя не обидели?

   – Не знаю, – сказал Данил. У него кружилась голова. Пар, вырывающийся изо рта, казался багровым.

   Тётя Тома взяла мальчика за руку, провела мимо играющих детей в помещение, заставила вытереть о коврик ноги и подтолкнула к раковине.

   – Умойся, а я схожу за салфетками и ватой.

   – Придёт тётя медсестра?

   – Нет, что ты. Это просто кровь из носа. Никаких уколов, – она подмигнула мальчику в висящее над раковиной зеркало и нахлобучила глубже его шапку. – И медсестру мы, пожалуй, звать не будем.

   Она подождала, пока он смоет с подбородка и верхней губы кровь, потом сказала:

   – Никаких медсестёр... при одном условии. Если мы с тобой не будем говорить твоим маме и папе, что у тебя снова шла носом кровь. Ладушки? Ну зачем их беспокоить!

   Данил пожал плечами, разглядывая в зеркало курчавые волоски, торчащие из подбородка тёти Томы. Она не уходила. Люди в белых халатах со всеми их хитрыми блестящими штуками, которыми так и норовят залезть тебе в ухо или нос, не пугали мальчика – не то, чтобы он насмотрелся их достаточно за свою жизнь, хотя и это тоже. Всё дело в ощущении, которое Данилу запомнилось очень хорошо – ощущении вынужденной покорности. «Тебе никуда не деться из этого кресла, – шептало оно, стискивая до немоты руки и вызывая судороги в ногах. – Они будут делать с тобой ужасные, болезненные вещи, и называть это уходом за здоровьем». И воспитательницу тоже можно понять. Она не хотела лишаться еженедельного пайка из сладостей.

   Грозовая туча начала рассеиваться, только когда он пролепетал:

   – Хорошо, тётя Тома.

   Она уплыла за горизонт, так и не сняв верхней одежды и оставляя мокрые следы на паркете. Данил склонился над раковиной, вглядываясь в красные полосы на белом фарфоре (от него, как и от снега, в голове раздавались беззвучные хлопки, вспышки боли) и пузыри крови у сливного отверстия. Потом, повинуясь порыву, повернулся и захлопнул дверь.

   Что-то должно было произойти. Кровь не останавливалась. В глотке горячо, будто она поднималась по пищеводу, в желудке пусто и нехорошо. Вместо того чтобы просто стоять над раковиной и ждать тётю Тому с ватой или запрокинуть голову, как Данил обычно поступал, он зажал одну ноздрю и принялся усиленно дышать. При каждом выдохе зубы стукались друг об друга и вызывали где-то в недрах головы странное певучее эхо.

   Я просто уроню голову в раковину и усну, – рассеянно думал он. – Не просто же так она такой же формы, как моя голова? И белый фарфор... холодный, как снег.

   Стало жарко. Мальчик снял шапку, не переставая дышать через ноздрю. Раздался звук, как будто что-то где-то оборвалось, и кровь хлынула потоком. Сначала красная, как гранатовый сок, она приобрела оттенки чёрного бархата.

   И тогда из особенно большого кровавого сгустка появился он. Чёртик с кирпичного цвета кожей, которую сеточкой оплетали вены. Маленькие лапки скользили по фарфору, коготки скрипели и оставляли на раковине еле заметные отметины. Хвост метался из стороны в сторону, будто хвост крошечной гадюки. Существо раскорячилось, отчаянно пытаясь удержаться на ногах. Оно неминуемо провалилось бы в слив, если б Данил, сам того не желая, не подставил палец, чтобы чёртик за него уцепился...

   – Постой-постой, – замахал руками я. – Ты сказал – чёртик, который вылез у тебя прямо из ноздрей?

   – Из одной ноздри, – не меняя выражения лица, поправил Данил.

   До сих пор я слушал, занимаясь своими делами... не скажу, что вполуха, совсем нет – мне было ужасно интересно. Эта история не похожа на все прочие. Обычно рассказы ребят скатывались в откровенную скуку или не менее откровенное враньё. Рассказ же Данила тёк открыто и плавно, так, будто он рассказывает семейное предание, повторяемое с раннего детства по самым разным поводам. И вот, не меняя голоса, не повышая тона – поворот, заставивший меня забыть про все свои инструменты. Догадываюсь, в тот миг я смотрел на мальчишку, как кондуктор на сумасшедшего, прервавшего его трамвайную дрёму. Того, похоже, моя реакция нисколько не интересовала. Он не делал драматических пауз, не смотрел заискивающе – нравится мне или нет? Он знал, что эту историю я дослушаю до конца.

   Дождь, сделав глубокий вдох (во время которого все капли, казалось, на мгновение зависли в воздухе) припустил с новой силой. Прибежал мой кот Лютик, весь мокрый и озирающийся так, будто за ним гонится стая собак. Великолепная рыжая шерсть намокла и свалялась неопрятными пучками. Он вскочил на валяющуюся здесь же покрышку и попробовал вытереться о штанину Данила. Тот, похоже, ничего не заметил. Рупор ретировался под крыльцо. Зонтики плыли над забором, будто льдины в весеннем потоке... только у этой реки не было весеннего настроения.